Скучный декабрь

Глава 33. Ведь бьемся же не за вист на пиках? За Родину бьемся!

Улицы, опустевшие при появлении «Генерала Довбора», постепенно оживились. То тут, то там, появлялись любопытные, заговаривающие с солдатами угрюмого хорунжего.

Оборванные дети шныряли между рыночных прилавков. Это осторожные обитатели Веселой Горы выслали разведчиков. Все было тихо, польские жолнежи беспечно покуривали на постах, любопытно рассматривая Город. Вскоре на рынке появились торговцы. Даже пан Шмуля, до этого момента подозрительно разглядывавший прибывших, откинул ставни на окнах и открыл заведение.

— Сегодня будет ахнасот гдолот, малебн, — сообщил он тихой супруге, — большая выручка — удача в это странное время. Поляки много пьют.

Чем должны были расплачиваться нищие солдаты бравого Тур-Ходецкого, наивный оптимист Мордыхай Шмуля, правда не придумал. Почесав затылок, он полез в свои неистощимые закрома, рассудив, что проблемы надо решать по очередности их поступления.

За ломберным столом на станции градоначальника поджидал командир бронепоезда.

— Умеете в три листика, пан бурмиш? — сходу осведомился Тур-Ходецкий. Несмотря на грызшие пана голову подозрения, вопросов о дровах так и не возникло. Возможно, потому что командированные члены экипажа уже разбирали два недостроенных сарая из шпал, стоявших около железнодорожной станции. Между ними метался потерявший от горя голову польский патриот Коломиец.

— Цо робишь, злочинця? Цо ти робишь?! — он дергал работавших за рукава шинелей. Трещало дерево, с гулким стуком падали шпалы. Их волокли к импровизированным козлам, за которыми визжала пила. Сараи постепенно превращались в дрова. От толстого путейца отмахивались. Тот попытался было сунуться к командиру бронепоезда, тряс руками, на глазах его кипели слезы обиды. Но сиятельный ротмистр лишь меланхолично осведомился, умеет ли пан путеец играть в три листика.

— Не умею! — взревел обиженный инженер. — Вы вже спрашивали!

— Ну, так поди в дупу, — вновь посоветовал собеседник и царственным жестом приказал увести возмутителя спокойствия. Обиженный путеец еще долго кричал из-за спин солдат, что будет жаловаться на самоуправство. На что ротмистр пожал плечами, занятый срочным разговором с вынырнувшим из-под броневагона железнодорожным инспектором «Генерала Довбора». Утомлявшим кавалериста техническими подробностями.

— Первая тележка греется недопустимо, пан командир. На последнем перегоне температура поднималась до ста тридцати градусов. По порядку, надо разобрать, ставить домкрат и перебрать. — Особенностью речи инспектора было своеобразное раздражающее поплевывание, вследствие чего собеседник оказывался покрыт слюной заместителя Тур-Ходецкого с головы до ног.

— Сколько времени нужно для этого вашего домкрата? — ротмистр немного отодвинулся от летящей слюны.

— Дня четыре, может меньше, — выдохнул техник. — Необходимо вытянуть состав на стрелку. Там мы можем расцепить броневагоны, подставить домкрат и….

— Ну, так делайте, делайте, миляга! — одобрил пан Станислав, — без этого вашего домкрата, воевать нам будет не с руки, я правильно понимаю? Ставьте ваш домкрат быстрее, в бою все пригодится. Ведь бьемся же не за вист на пиках! За Родину бьемся! Без этих тележек, нам теперь никуда. Бегите, бегите, друг мой. Перебирайте их и что-то там. Берите стрелки! Понижайте температуры, хотя бы до двадцати одного. Я в вас верю, как Иона в кита.

Инспектор попытался было вернуть его внимание, высказав мысль, что кроме домкрата, стоит обеспокоиться падающим в котле давлением.

— Да-да! Давление! Бегите к нему скорей, — воскликнул сиятельный конник и, развернув заместителя, придал ему ускорение, толкнув в спину. Огорченный инженер «Генерала Довбора» полетел сквозь толпу членов экипажа, догоняя собственную слюну, летевшую изо рта.

— Парораспределительный механизм! — крикнул он в отчаянии. — Выщелачивание котла! Пан командир…

Но ротмистр уже продолжил разговор с градоначальником, еще раз поинтересовавшись, умеет ли тот играть в карты. Пан Кулонский в три листика умел и за это был тут же приглашен в командирский отсек броневика.

— По партейке сейчас сообразим, — заявил довольный пан Станислав, потирая руки.

Когда они входили, ротмистр заботливо придерживал пана бурмиша за локоток, что было знаком особого внимания. По мнению командира бронепоезда человек умевший играть в три листика заслуживал особого уважения. Внутри броневика царил арктический холод. Причем, холод настолько сильный, что всякого входившего тут же пробирало до самых костей. Несмотря на это, воздух был далеко не свеж, было странно душно и несло отхожими местами. Вечный запах казармы, тот самый интернациональный запах, по которому каждый носивший сапоги или ботинки не по размеру, опознает товарища. Грубый мужской, на грани вони, такой вот запах, шибающий в нос с порога там, где находится хоть один человек в шинели. Он приносит этот запах с собой и никогда с ним не расстается. И самое странное, что ни один из предметов, что обычно случаются в казармах, по отдельности ей не пахнет, но вместе они создают тот самый дух, который узнаешь, даже через много лет. Тошнотворней его может быть только запах госпиталей. От тех разит эфиром, смертью и муками.

Пара печек, установленная в кубрике, была раскалена докрасна, но жар пропадал даром, обогревая лишь несколько сантиметров от поверхности. В этом вымороженном филиале ада на двух подвесных койках в углу покачивались двое умирающих от чахотки. Они безучастно таяли, выкашливая легкие во славу Речи Посполитовой. Вот уже две недели ротмистр планировал оставить их на чьем-нибудь попечении, но все забывал, занятый войной и картами. У пулеметов по бортам бдели часовые, курившие в отсутствие начальства. Они немедленно вскочили и вытянулись во фрунт, пока Тур-Ходецкий вместе с паном Антонием проходили мимо. Серые шинели сыпали изморозью и безнадегой.

Зато в командном отсеке лилось приятное тепло. В небольшом закутке, состоявшем из нескольких помещений с деревянными перегородками, обитал сам командир броневика и его товарищ по бесконечным карточным партиям, француз Дюбрен. Плюющийся техник, в подчинении которого была железнодорожная бригада бронепоезда, занимал загородку по правому борту. Католическую церковь представлял ксендз Бенедикт Крысик, направленный епископатом с целью инспекции духовности на освобождаемых территориях. Хотя на самом деле богобоязненный пан Бенедикт был выставлен товарищами за то, что болтался под ногами у совета, занимавшегося помимо отпущения грехов выгодной торговлей табаком и тканью.

Кроме начальства здесь же обреталась пара тихих бездельников телеграфистов. Известных ловкостью, с которой они ловили птицу. Десятки редких по декабрьским временам кур, гусей и индеек прошли через эти жадные руки и попали на стол ротмистру. Тот птицу любил и по этой причине сытые телеграфисты вместо подвесной койки в мерзлом вагоне наслаждались охапкой соломы, брошенной на пол в теплом коридоре. Где располагался безымянный хорунжий, руководивший охранной ротой, оставалось загадкой.

— Станислав! — скучавший на койке француз оторвался от книги, — Сыграем? Твоя уксусная рожа сказала мне, что за игру отлучают от церкви, представляешь?

Он говорил по-польски неплохо, хотя и мешал шипящие, будто жевал камни. Одетый в нижнюю рубаху с тесемками и полосатые плисовые штаны Дюбрен был большим. Очень большим. Телосложение его говорило, что пан Александр был не дурак выпить и подраться.

— Отлучают, так ведь, святой отец? — бросив книжку на пол, репортер дернул ногой указывая на изможденного ксендза, осторожно сидевшего у столика.

— То есть грех большой, сын мой, — смиренно прошелестела тень, на столе у Крысика стыл чай. Его собеседник закинул голову и раблезиански захохотал, лицо француза с блестевшими в слабом свете, проникавшем из откинутых световых люков глазами навыкате, пошло складками. Крупные черты исказились.

— А что сейчас не грех, пеер? Тут умирают миллионами, и, заметьте, не по своей воле! Человек помогает человеку, отправится на небеса с комфортом и максимально быстро. Рава Рюсь сорок шесть человек, Мозир сто сорок два! И это за две недели.

— На все воля божья, — безучастно ответил пастырь и хлебнул чаю. — Бог дал, Бог взял, пан. А играть все одно грех.

— Вот выиграю этот тран блёнди целиком, так ссажу вашу святость где-нибудь в поле, — пообещал Дюбрен. — А из него сделаю игорный дом с девками. Передвижной, ваша святость!

— Девок кстати нет, Александр, — заметил ротмистр, давно привыкший к перепалкам попутчиков. — Скучный Город. Никаких развлечений, да-с. Кстати, познакомьтесь, панове, Городской бурмиш, пан Кулонский. Умеет играть в три листика. Уже две недели не встречали никого, кто умеет в три листика, представь, дружище! А тут такой случай.

— Воздержание, шер ами, есть истина, ниспосланная нам в награду, — явно кому-то подражая, прогнусавил француз. Отец Бенедикт поморщился и раздраженно застучал ложкой, мешая отсутствующий в чае сахар. Дюбрен надавил на больную мозоль инспектора Католической церкви. Единственно, что его могло вывести из себя, это издевки над кардиналом Каковским, чьи слова репортер только что исковеркал и неуважительное отношение к курам, к которым святой отец питал патологическую страсть. Бентамки, леггорны, минорки и плимутроки вызывали у него священный трепет. Пан Бенедикт бредил бодрыми петушиными кукареками и кудахтаньем. Оставленные без присмотра в Рембетове полторы сотни пернатых любимцев вспоминались с острой непреходящей тоской.

— Антоний Кулонский, статский советник, городской голова, кавалер Святого Станислава, — кратко представился градоначальник, от спертого воздуха у него кружилась голова. Лампы в вагоне были выключены, и свет проникал только через открытые люки, в отсеке стояла полутьма. Пана бурмиша мутило от плотного казарменного запаха.

— Будешь «Перно», кавалер? — просто спросил Дюбрен и протянул руку, здороваясь. — Александр, кавалер всех дам.

Сбросив пальто и оставшись в старом бархатном костюме, пан Кулонский присел за столик. За бортом неразборчиво переговаривались праздношатающиеся солдаты, тихо шипел пар, где-то звякало железо о железо — все эти звуки гулко отдавались в броне, словно собравшиеся сидели в большой металлической бочке.

— Хорошо у вас здесь, по-домашнему, — промямлил он, и провел рукой по шевелюре, с потолка на них капало. Дюбрен извлек из-под койки бутылку и, изгнав святого отца с чаем, как Господь изгнал Адама с яблоком, устроил ее на столе.

— Угощайтесь, мсье бурмиш. Пейте, любезный, ибо вы никогда еще не пили слезы ангелов. Les larmes des anges de guérir l’âme, — высокопарно заявил он, разбавив дар Понтарлье водой из чайника. Жидкость в стакане немедленно помутнела и стала походить на грязное молоко. Осторожно попробовавший ее пан Кулонский пришел к выводу, что столь трепетно предложенный напиток, по сути, обыкновенная анисовка, которую он до войны не пил по причине фантастического похмелья и зловонной отрыжки.

— Пейте, пейте, кавалер, это душа Франции, — потребовал Дюбрен, городской голова вытянул остатки. Перспектива быть отравленным душой Франции вызывала у него уныние. Анисовая, вязко ухватившись за язык, ухнула в желудок. Он поморщился и занюхал рукавом, так как закуски предложено не было. По мнению репортера та была лишней, портящей вкус нектара. По этой причине стол в потеках грязи по углам пустовал. Муки принимаемые достойным бурмишем были сравнимы с муками от частых сеансов поэзии, которые давала его супруга пани Ядвига.

— Хороша! — вежливо закашлялся градоначальник. Он еще морщился и кряхтел, выдумывая способ отказаться от второй порции, уже налитой собутыльником, как к ним подсел кинувший шинель и рогатувку на койку ротмистр. В руках у него была колода карт.

— Ну-с, панове! — весело проговорил он и залпом выпил предложенный «Перно». Этой фразой и началась грандиозная раздача, которая, будучи записанной и переданной потомкам, поколебала бы сами устои карточной игры. Карты щелкали в ловких руках, короли стыдливо выглядывали, дамы косили глаза, а валеты падали пластом. Тузы выкладывались как какие-нибудь восьмерки. Сиятельный Тур-Ходецкий постоянно передергивал, делая это так неловко, что француз, последовательно выигравший часы ротмистра, все броневагоны и контрольные платформы, часы бурмиша Кулонского, его смушковую шапку, через пару часов все это спустил вчистую, добавив кое-что из своих вещей. Оставшись как есть, в нижней рубахе и полосатых штанах, он выразил свое недовольство.

— Мошенничаешь, жулик?! Откуда у тебя две дамы, если у меня три? — Дюбрен глянул на стол, а потом сверился с раздачей и угрожающе наклонился над ротмистром. — Думаешь, я ничего не вижу?!

— Побойся бога, миляга. Какие дамы? О чем ты? Уж если карта идет, так все жулики? — ответил тот и уронил семерку. Мсье Александр пристально глядел в прозрачные глаза броненосного конника. Время капало на них каплями конденсата с брони. Опустившаяся темень скучного декабря заставила зажечь керосиновые лампы. Атмосфера в командном отсеке бронепоезда накалилась.

— Нет, ты жульничаешь, — упорствовал репортер, тыкая в оппонента толстым пальцем. Впрочем, тыкал он не очень точно, счет бутылок тошнотворной амброзии подходил к трем. Наливали уже на глаз, разливая большей частью на стол. Карты падали в лужи. Купе было полно табачного дыма, и пан бурмиш не принимавший участия в ссоре, уже мало что понимал. Городской голова бессмысленно вращал глазами, сидя с полной колодой, в то время, когда его партнеры выясняли отношения.

— Извините, мусью, запамятовал козыря, — обратился он к Дюбрену. Так как тот отмахнулся от него, городской голова обратился к жулику ротмистру. — Уже налейте, великовельможный, а то совсем скучно стало. И ваш пан француз чего — то печалится.

В этом градоначальник ошибался, скучно как раз таки не было. И если бы пан Кулонский был в полном сознании, то мгновенно сообразил, что все дела сейчас окончатся нехорошо. Тени метались по стенам. Ксендз Крысик, наблюдающий за игрой из глухого угла, шептал молитвы. За стенкой переругивались и с грохотом грузили дрова в тендер солдаты. В общем шуме возвышался Тур-Ходецкий, так и не сменивший малинового кавалерийского околыша на рогатувке.

— На саблях, мсье! На саблях! К черту пистолеты! Вы имеете дело со шляхтичем. Только сабли! Такого оскорбления вам не простится.

Хитрый пан Станислав знал, что во всем «Генерале Довборе» имелась лишь одна сабля — его собственная. Притом, совсем не годная для пешего боя. Драться длинным оружием было сложно, а наличие лишь одного экземпляра, по его мнению, делало дуэль практически невозможной. К его большому сожалению, все эти тонкости совершенно ускользнули от внимания противника, Дюбрен предпочитал кулаки и табуретку.

— Да плевать! Все равно чем драться, жулик ты… — ревел он, потрясая руками. Репортер не то, чтобы жалел проигранного, но всегда недолюбливал жульничество. В картах он был социалистом.

— Выпьем! — влез опьяневший от слез ангелов и плотно висящего табачного дыма пан Кулонский. Не переставая сверлить друг друга взглядами, противники выпили, а потом еще выпили, для храбрости. Затем последовал тост за справедливость. А Дюбрен с издевкой предложил выпить за честность.

— За пять дам в колоде. Ну, и честь, конечно, да, Станислав?

Блистательный Тур- Ходецкий пригладил пальцами щегольские усики, и не отводя глаз от большого лица соперника

медленно выпил.