Скучный декабрь

Глава 25. Профессор Звидригайло и Полтора большевика

Через несколько тягучих, наскоро сшитых из обрывков времен, декабрьских дней в Город вошли Полтора большевика. Появились эти наводящие страх и ужас на врагов революции силы просто и непритязательно: для начала на горизонте возникла серая клякса, которая все росла и росла в размерах, пока не лопнула, обратившись в неопрятную войсковую колонну, возглавляемую передовыми разъездами. Колонна потоком втекла в Городские предместья, заполнила их и встала на традиционном месте остановки всех меняющих друг друга властей — рыночной площади.

Время лилось из сомкнутых от морозца людских ладоней, красные флаги полоскались бессильно от полного отсутствия ветра. Толстые крестьяне, торговавшие на рынке нехитрым товаром, замерли, разглядывая ужасающих, бьющих все масти в хвост и гриву, красных.

— Коваль! Сёма! — воззвал восседающий на громадном коне, тощий как жердь командир отряда, — начальство мне какое найди местное. Говорить буду.

Этой фразой и начался новый декабрьский день, суливший очередные хлопоты для почетного Городского бедняка пана Кулонского.

Стоит сказать, что занявший город отряд красных был одной из наиболее боеспособных революционных частей, расползавшихся от границы.

Обогнув Киев с севера, он направлялся на северо-запад, преследуя смешавшиеся вражеские части. Командовал им бывший рабочий Обуховского завода — Федор Иванович Тарханов. Наводящее трепет прозвище: «Полтора большевика», относилось не к нему самому, хотя при своем росте этот пламенный боец с контрой вполне его оправдывал, а относилось оно, к полному командному составу отряда. Включавшего помимо самого товарища командира еще одну примечательную личность — товарища комиссара Певзнера.

Зиновий Семенович, мостившийся на гнедой кобылке по правую руку от командира, проник в революцию без затей: быстро, как коровья лепешка из-под хвоста, выпав из ворот покинутой надзирателями Харьковской пересылки. Удивленный тишиной и распахнутыми дверьми он долго крутил головой на пороге. Пока, не заметив ничего стоящего внимания, не плюнул себе под ноги и бодро зашагал в светлое будущее, сияющее огнями постоялого двора неподалеку. Кроме него в тот день учреждение покинуло еще полтораста невинно осужденных царской охранкой.

Обладающий малым ростом Зиновий Певзнер был давним пламенным борцом с капиталом. Это обстоятельство еще долго вспоминали купцы Харьковской губернии, которых товарищ комиссар, образно говоря, оставил нести чемодан, продав подряд на триста пудов пшеницы. Подряд был один, а купцов семеро. И вопреки наивным надеждам, это счастливое число не помешало судье, глядевшему в чистые слегка навыкате глаза подсудимого, закатать тому пять лет.

Присев на грязные нары с кишащими насекомыми соломенными тюфяками, товарищ Певзнер задумался. Время летело за решетчатыми окнами, а этап все запаздывал и запаздывал, словно сам безвинный Зиновий Семенович заткнул тот неширокий трубопровод, по которому текли бумажные мысли Фемиды. Просидев таким образом четыре месяца, он вышел в майскую грозу, имея при себе выписанный собственноручно документ, из которого следовало, что податель сего суть существо невинное и страдающее за правду.

— Что за место, Федя? — поинтересовался комиссар, облаченный в щегольской тулуп, национализированный в пригородах Киева.

— Да Город, вроде. — ответил тот и надрывно крикнул. — Коваль, подавиться тебе веником, начальство где?!

— Ведут уже, товарищ командир, ведууут! — откликнулся веселый голос. Ниже по улице, скрываясь временами за суетой, располагавшегося на постой отряда, маячила скромная фигурка председателя исполкома пана Кулонского. Вид почетного бедняка, навевал мысли о великомучениках, влачащих цепи по пути к крестам.

— Надо бы праздничный митинг организовать, Федя. — доверительно проговорил товарищ Певзнер, глядя на компаньона снизу вверх. — Сознательных собрать. И всех поздравить с освобождением.

— Так собирай, Семеныч, — недовольно предложил тот, присматриваясь к бредущему в сопровождении двух бойцов пану Антонию. — Я вот сейчас с товарищем поговорю и тоже поучаствую. Только, чур, следующий раз я первый выступать буду. А то ты уже четвертый раз выступаешь. Совесть есть у тебя?

Все эти разы и споры, кому выступать первым, имели под собой тонкую подоплеку легкого недоверия, возникшего между Полутора большевиками сразу же после знакомства. И дело было вовсе не в том, что Зиновия Семеновича навязало товарищу Тарханову неожиданно сошедшее с ума командование. Нет. Корни этой неприязни лежали в том обстоятельстве, что прибывший из Харькова с маловразумительной бумажкой, товарищ Певзнер, тут же предложил сыграть по маленькой в «черта». И игра эта, начавшаяся с сущих безделиц, окончилась полнейшим и бесповоротным банкротством привыкшего к игре в фабричных кабаках Федора Ивановича. Добычей быстрых пальцев и колоды засаленных карт в тот день стали: великолепная казацкая папаха товарища Тарханова и его же серебряный портсигар с учтивой гравировкой «Господину тайному советнику Сотонилову от благодарных коллег в день ухода со службы».

— Повезло то как! — объявил новоиспеченный товарищ комиссар, любовно разглядывая Сотониловский портсигар.

— При старом режиме, по такому счастью, можно было и по морде получить, за просто так, — горько изрек Федор Иванович, вспоминая лихую кабацкую игру.

В ответ Зиновий Семенович выразился в том ключе, что старые времена прошли и думать нужно о будущем народовластии. А если бы и вернулись они — эти порядки, то и при них у людей были слепая удача и невероятное везение. Вот взять, к примеру, его харьковского знакомца с Сумской. Так тому всегда везло в карты. Фарт его был таков, что счастливца даже не били, а просто недоуменно крутили головами при очередном своем оглушительном проигрыше. И на фронт тот не попал, по причине неудобной болезни. А потом отправился по святым местам, где, наконец, и был арестован за кражу парадного креста и облачения митрополита Киевского.

— Светлый человек! — с удовольствием заключил тогда товарищ Зиновий, — большой души и пламенный борец с империализмом!

Подошедший к грозным Полутора большевикам пан Кулонский оправил красный бант, сбившийся набок и, мысленно перекрестившись, прыгнул с разбегу в холодные воды неопределенности.

— День добрый, товарищи! — похоронным голосом произнес он.

— Здравствуйте, товарищ… — Федор Иванович сделал паузу.

— Кулонский, — угодливо подсказал градоначальник и уточнил свои регалии — председатель исполкома, комиссар Комбеда.

— Вы сочувствующий, товарищ, или борец?

Услышав столь коварный вопрос, пан Антоний изобразил гениальнейшую из своих находок, много раз репетированную дома под пристальным взглядом супруги, пани Ядвиги. Он кивнул в той неопределенной манере, где кивок с равной долей вероятности мог означать и да, и нет, и воздерживаюсь. Серые ввалившиеся щеки командира отряда радостно задергались.

— Хорошо, — одобрил он смелую позицию градоначальника, — провианту бы нам, товарищ Кулонский и овса пудов десять найти нужно. У сочувствующих.

— Найдем, — быстро заверил собеседника товарищ Кулонский, в душе надеясь, что этой малой кровью неприятности для него закончатся и весь отряд, занявший Город, организованно провалится в ад. Надежда эта, полупрозрачная и слабая, парила в светлых глазах почетного бедняка, упрятанных за очками в золотой оправе. И как водится в безумном времени всех скучных декабрей на земле, беды пана Антония на том моменте не только не иссякли, но и приросли далее, заняв перед его затуманившимся взором все видимое до горизонтов.

— Контра в Городе есть? — невинно поинтересовался командир отряда и предложил собеседнику папироску. — Боретесь?

— Что вы, пан товарищ, — пискнул почетный Городской бедняк, подумав о беспокойном пане Вуху, — повывели совершенно еще в прошлом годе!

Округлив глаза за мутными стеклами очков, смелый городской голова, сделал широкий жест, которым хозяин номеров доказывает очередному клиенту, что клопов потравили только вчера. При этом не имеет особого значения, что мелких паразитов перебирающих лапками в щелях никто никогда не тревожил со времен царя Гороха, а новый постоялец — это парфэ и шербет, приятное дополнение к гнусной крови половых и убирающихся девок. Главное в этом деле было — прозрачность глаз и честное лицо. И не почесываться при наивном собеседнике. Никогда! Все эти головокружительные хитрости и кунштюки градоначальник почетный бедняк Кулонский производил на свет виртуозно. Доходя до той степени мастерства, что иногда верил сам себе.

— Отлично, товарищ комиссар! Надо теперь комитет самообороны создавать, из сознательных. Чтобы не вернулась ненароком. Как говорит товарищ Троцкий, подавиться мне веником? Искоренять гидру контрреволюции повсеместно силами сочувствующих и борцов! Под корень ее выводить, чтобы не встала она и не ударила в спину нарождающейся мировой революции. Борьба должна вестись планомерно и охватывать все прослойки революционного общества, — заключил собеседник и значительно посмотрел на некурящего пана Кулонского. Тот старательно затягивался табаком, стараясь при этом не закашляться. В его разуме, высоко закидывая ноги, плясала канкан классовая борьба всех со всеми.

— Революция, как говорится, где?..

Испуганные глаза председателя исполкома забегали, и он выдавил.

— Революция тут, пан товарищ красный командир.

— Да нет, же… — раздраженно отмахнулся тот, делая рукой неопределенные жесты. — Революция…

— Революция, извиняюсь, там, — поправился обмерший собеседник.

— Революция в опасности, дорогой мой товарищ, — веско сказал Тарханов. В ответ городской голова судорожно кивнул.

Вокруг беседующих уже сновали бойцы красной армии, разворачивающие под руководством деятельного товарища Зиновия агитацию, каковая выражалась в двух транспарантах. На первом худой крестьянин с глазами больной ящерицы бил вилами контру, заключавшуюся в нескольких черных кляксах в углу. А на втором веснушчатый и веселый красноармеец давал здорового леща упитанному усатому пану, как две капли воды похожему на товарища Кулонского. Углядев эти художества, городской голова совсем пал духом и чуть не пропустил мимо ушей очередные задачи, которые ставила перед ним мировая революция.

— … комитет помощи. И людей побольше обхватить. Разъяснительную работу вести. Агитировать необходимо. Народ собирать постоянно, понимаешь, товарищ?

— Понимаю, — понуро откликнулся градоначальник. — Вам провизию, да овес-то, к какому дню везти?

— Ты уж постарайся, товарищ Кулонский, к послезавтра. Понимаю, тяжело, — прервал товарищ Федор, начавшего было возражать пана Антония, — Прояви сознательность и пролетарскую смекалку. Не то не успеем мы к сроку выйти. А то расскажу тебе случай был: маскировался тут один под идейного. Я говорит, товарища Ленина лично видел, делу революции предан по самую душу. Так расстреляли в Речице!

У ломавшего голову над проблемами сбора необходимых припасов пана председателя отчаянно зудел затылок, а злосчастная папироска дымила желтым вонючим дымом, не давая сосредоточиться на главном. И думал он вовсе не о клопах. А думал храбрый комиссар о Городских запасах, не соотносившихся с частой сменой властей. Те медленно, но, верно, подходили к концу. А далее неумолимо маячила очередь сытой Веселой горы, уютно расположившейся в подбрюшье у Города. Но там у каждого первого был обрез, а то и винтовка. И договориться со скаредными крестьянами, имевшими два ответа на все возможные вопросы: «Трохи» и «Тильки закинчилося», было труднейшей задачей.

«Архиважнейшей!» — глупо поправил он сам себя.

— Сам то с пролетариата или с прогрессивной интеллигенции будешь? — участливо поддержал пожухлого как трехлетнее объявление на столбе пана Антония собеседник.

Потомственный дворянин Кулонский в очередной раз изобразил гениальнейший, точно отрепетированный универсальный жест на все случаи жизни, после чего товарищ Тарханов дружески хлопнул его по плечу и произнес:

— А ты молодец! Ничего не боишься. А ведь контры вокруг ще ой-ой сколько!

На что осторожный почетный бедняк тоскливо оглянулся на толпу сытых обитателей бывшего имения помещика Сомова и подумал про себя: «И то правда». На этом тягостные для него разговоры прекратились, потому что кругом образовался праздничный митинг, организованный стремительным комиссаром Певзнером.

— Товарищи! — обратился к собравшимся на площади жителям Города и усатым обитателям Веселой горы товарищ Зиновий. Он стоял на телеге, возвышаясь над всеми, в руке оратора была зажата великолепная казацкая папаха, а из-за пазухи выглядывал любопытный котенок, национализированный им в Трутове у пустого амбара.

— Товарищи! — повторил он, и в толпе зашушукались, обсуждая маленький рост грозного участника дуэта Полутора большевиков. — Наступил новый век! Новое время стучит в наш возмущенный мировым капиталом разум!

— Что говорит? — спрашивали стоявшие в задних рядах у бывших поближе. От декабрьской скуки на рыночную площадь навалило столько народа, что, несмотря даже на зычный и глубокий баритон говорившего, до дальних рядов долетало лишь отрывистое стаккато бессмысленных звуков. Толпа была тем больше, потому что вошедшая в Город власть, заняла его без какого-нибудь боя. Находившиеся в ней доброхоты по цепочке передавали смысл стоявшим далее, превращая сказанное в полнейшую белиберду.

— Мировая революция твердой поступью надвигается, искореняя своими трудовыми мозолистыми ногами старые порядки! — говорил комиссар Певзнер.

— Мозоли лечить будут, — предполагали стоявшие позади.

— Кому?

— Кому- кому… Всем. Искоренять будут поголовно.

— Да зачем — то?

— Как зачем? Потому что большевики! Стары порядки вона… отменили, провалиться мне на этом месте. А по новым все мозоли — искоренить! А иначе, к стенке.

При этих словах из толпы словно мошкара, разносимая ветром, повалили самые осторожные. Мало ли что там еще взбредет в голову, рассуждали они, вон при Петлюре объявили самостийность. И что? Немногочисленные вывески, еще остававшиеся в Городе, заставили переписать. А народонаселение приказали выучить украинской мови в кратчайшие сроки. Для какой цели из Киева даже выписали профессора Звидригайло, бывшего при царе половым в трактире. Светило украинизации прибыло в Город в изрядном подпитии и долго мучило горожан, принимая в управе экзамены на знание языка. Что заключалось в правильном произношении единственной фразы: «Звыняйте дядьку». Профессор пригибал бугристую голову в пучках жиденьких волос, направляя на собеседника толстое ухо. Это казалось очень зловещим. Неспособные к языку при этом мямлили и потели. Впрочем, к общей радости все обошлось парой ведер чистейшего бимбера и волчьей шубой помещика Сомова, преподнесенной в самой торжественной обстановке.

Большевизм же этот, нежданно упавший с небес, был сторона не изученная. Все при нем было непонятно, скажут на голове ходи, так и ходи. А как не можешь, то и ответ, по всей вероятности один. Нееет. С мозолями и прочим надо было осторожней. Как бы чего. Все-таки не май месяц, а декабрь на дворе. И босым у стеночки против ружей стоять было совсем неудобно.

— Все, что украдено буржуазией у нас на Родине, должно быть возвращено народу! — надрывался товарищ Зиновий.

— Говорит, возвращайтесь на родину… — доносили до подпиравших забор.

— Это куда? — недоумевали в задних рядах.

— Куда, куда, в Палестину! — додумывали на ходу переводчики. — Идите, говорит на родину Господа нашего, в Палестину. Чего непонятного?

— Так он же большевик?

— Так у него на лице написано, какой он большевик.

Леонард, затесавшийся в толпу, мило развлекался подобным образом на протяжении всей речи товарища Зиновия. Коверкая любую мысль, изреченную маленьким комиссаром. Особенно ему удался пассаж про всеобщую и повальную национализацию и борьбу за светлое будущее.

— …зажжет новые горизонты! И это слово — национализация! Излишки поступят в общее распоряжение и будут поделены!

— Говорит, излишки отнять и сжечь за горизонтом, — перевел он глуховатой бабке Вахоровой, топтавшейся рядом.

— Дерьмище, эт самое, — точно определила ситуацию та и выпустила из-под пыльных вишенок облачко растворившегося в воздухе пара. Когда речь зашла за излишки, толпа толстых жителей Веселой горы заволновалась. Каждый поглядывал на соседа, а то и на голодных Городских обитателей. У кого они были? И что есть излишки в этих скучных временах? Ответов на эти вопросы не знал никто.