Скучный декабрь

Глава 32. Гдже ештми — там ниешамовите жвишчештво

В один из дней у ежедневно прогуливавшегося на Городской станции инженера-путейца Коломыйца случились галлюцинации. Видения упорного железнодорожника долго медлили с появлением, ожидая часа по краешкам глаз, и, в конце концов, прыгнули в его голову.

Как всегда, после полудня он бродил по тропинке вдоль рельсов от нечего делать, но теперь вместо скучного разбавленного кое-где грязными пятнами снега, мимо неслись поезда. На горках посвистывали маневровые паровозики. А билетный кассир, громогласный Болеслав Дыня кричал из окошечка: «Третий класс до Варшавы! Жесткий два!». По перрону сновали номерные носильщики. Толпилась отъезжающий народ. Пан Коломыец счастливо жмурился, представляя себя самого, объявляющего отправление поезда. Он торжественно выкатывал грудь, как голубь на голубку и надувал щеки, придавая себе вид грозный и официальный.

— Литерный скорый на Варшаву отправляется, господа, просьба занять места! — оглашал инженер, помогая толстой даме подняться на подножку. Дама строила глазки пуговками, тонущие в лице с тремя подбородками, перья на шляпке кокетливо покачивались.

Пан Коломыец млел, ему казалось, что вот оно счастье, совсем близко. Счастье, ззаключённое в пяти скорых и семнадцати пассажирских поездах в сутки, довеском к которым шли товарные, проносящиеся с редкими остановками на заправку водой и погрузку угля. Все это, а еще медаль, которую ему непременно должны были дать, начинало казаться реальным. На случай награждения у предусмотрительного начальника станции имелась речь, написанная в один из приступов острой тоски. Полная расшаркиваний и вензелей, слов благодарности и прочей чепухи. Порывшись по карманам, он вспомнил, что, боясь потерять, выложил ее вчера вечером и загрустил. Из окон литерного глядела разномастная публика, трехподбородочная дама косила глазками. Обозлившись, он крикнул пану Дыне в кассу:

— На Варшаву мягких не давать! — и с радостью представил, как тот начал черкать в записях.

Пахло углем и паром. Путеец как раз топтался у выходной стрелки, весь в подступающем безумии, когда раздались скрип и тонкий визг. Они ворвались, окатив жаром, поражая невозможностью своего существования. Мир качнулся. Кружившие вокруг благостные видения трещали, осыпаясь сухими фрагментами, а время, остановившееся повсеместно в Городе, вдруг полетело мимо со свистом, как плотный летний воздух пролетает мимо открытых вагонных стекол. С неба грянули громовые раскаты призрачной «Еще Польска не сгинела». Почувствовав себя человеком, с которого при всем народе упали штаны, толстый инженер огляделся. Над лесом, скрывавшим поворот железнодорожного пути, плыл густой дым. Маневровые паровозы вместе с Болеславом Дыней и номерными носильщиками тут же сгинули, обратились в снег и прах. Ошеломленный пан Коломыец чувствовал вибрацию пути и смотрел на висящие над деревьями лохмы сажи, как наивный муж смотрит на неверную жену в объятиях соседа.

— Не может быть, — пробормотал достойный польский патриот, по привычке отмечая, что уголь у пришельцев совсем плох, раз уж давал черный дым, в котором судорожно вились багровые искры. И не уголь это был вовсе, а одна пыль. Над станцией поплыл залихватский свист паровоза.

— Не может быть! — повторил он, разглядывая показавшийся из-за поворота серый. покрытый кое-где пятнами изморози бронепоезд над которым трепетал красно-белый флажок. — Невже, Речь Посполитова?!

Перед первой бронеплощадкой двигалась контрольная платформа, над бруствером которой, сложенным из мешков с песком, проглядывали любопытные головы. Пуская струи пара, состав медленно подкатывал к стоящему у насыпи путейцу. Момент был самым, что ни на есть тревожным, а красно-белый флажок размером с носовой платок казался божьим знамением, обозначавшим все, во что хотелось верить. Орифламмой истинных верующих, свидетельствующей обо всем. Даже об окончании скучного декабря.

Натужно скрипели тормозные колодки замедляя бег состава. В этом тяжело отдувавшемся броневике в Город прибывал сиятельный Станислав Тур-Ходецкий. Героический ротмистр с позором, отстраненный от командования эскадроном, совершил полный оборот и вернулся в Город. Переведенный на повышение пан Станислав командовал теперь легким бронепоездом Польской армии «Генерал Довбор». О чем свидетельствовала надпись, криво намалёванная чуть выше первого пулеметного барбета.

«Поцяг панцирный Ген. Довбор. Гдже ештми — там ниешамовите жвишчештво»

Под обещанием неимоверной победы был изображен череп со скрещёнными костями, издали казавшийся пятном налипшего снега.

С платформы неистовому патриоту, остолбеневшему с открытым ртом, что-то кричали солдаты охранной роты.

Серые вагоны тянулись по рельсам, а в открытом в нарушение всех уставов и положений люке первой бронеплощадки торчали тонкие, сводящие с ума всех половозрелых девиц улиц Закутной и Домбровской, усы пана Станислава. Он покуривал с видом скучающего дачника, обозревающего окрестности при поездке загород. Увидев Коломыйца, ротмистр несколько высунулся из своего убежища, отставив руку с папироской, на которой зрел столбик пепла, и крикнул:

— Эй, человек! Спой мне: «Помни мамины колени»! — инженер ошарашенно смотрел на медленно проплывающего мимо ротмистра.

— Цо, не розумиешь? Ну, поди в дупу тогда, — безмятежно пожелал освободитель и отвернулся. Сопящий бронепоезд двинулся далее и проследовал к Городскому вокзалу, где замер, пуская дым. С контрольных платформ горохом высыпала рота охраны, тут же рассредоточившаяся в близлежащих строениях. Сам броневик при этом грозно вращал стволами пулеметов, готовясь дать отпор отсутствующему противнику.

Опомнившийся в конце концов пан Коломыец понял, что все это происходит наяву. Поезд был совершенно реальным, а тот боевой ротмистр, спросивший его о чем-то важном, уже освобождал Город неделями ранее. Железнодорожник всплеснул руками, как забывчивая домохозяйка, вспомнившая о стоящей на плите каше, и бросился вслед бронированного состава.

— Матка божа! Матка божа! — вскрикивал он, выбивая каблуками комья снега, как заправская лошадь. Ему казалось, что из вагона сейчас появится сам пан Юзеф и скажет что-нибудь торжественное и возвышенное, подобающее случаю. Что-нибудь вроде:

«Сим объявляю Город не только освобожденным, но и польским городом. Нех жие Ржечь Посполитова»!

Или:

«Подать сюда поездное расписание на завтра»!

Но самой малиновой выходила мысль о том, что Маршал скажет:

«Награждаю тебя, пан Коломыец, орденом и медалью, за редкое радение делам Речи Посполитовой»!

Но вместо пана Пилсудского из открывшихся броневых люков повалила изможденная и дрожащая команда бронепоезда. Вылетевшие жолнежи оживленно хлопали себя по бокам, как будто только что вбежали с холода в теплый дом. Они были оборваны и худы как стая бродячих собак, а их желудки издавали леденящие звуки, словно сотня канализационных труб засорилась разом. Вслед за толпой вынесли ломберный столик, за который уселся блистательный ротмистр Тур-Ходецкий. Командир бронепоезда был в прекрасном настроении. С утра он уже сыграл пару партий с попутчиком, французским репортером Александром Дюбреном. И, как ни странно, выиграл. Долг игроков друг другу исчислялся миллионами, и игра шла уже не на скучные деньги, а на броневагоны состава. На сегодняшний день Дюбрен был счастливым обладателем паровоза и тендера, обе бронеплощадки ротмистру удалось отыграть утром. Весь благодушный и радостный сиятельный Тур-Ходецкий, поигрывал стеком, размышляя о том, что война в уютном командном отсеке «Генерала Довбор», оснащенном, пусть и узкими, но всеже настоящими койками, в разы удобней войны в жестком седле с ночевками в поле. А стрелять из пулеметов, укрывшись за двухдюймовым железом, намного безопаснее, чем, наложив в штаны, нестись по снежной целине навстречу противнику. Прогресс, паровые машины и электричество ему нравились

— Знаешь, «Помню мамины колени»? — обратился его благородие к запыхавшемуся путейцу и тут же поправился. — Ах, да, я тебя уже спрашивал.

— Осмелюсь доложить, инженер — путеец Коломиец! — браво отрапортовал пыхтевший собеседник.

— Путеец? — удивился ротмистр. — За каким делом на станции? В три листика можешь играть?

— Не могу, — признался неистовый польский железнодорожник. — Но жесли Родина потребует, об’язково выучусь!

— Плохо, — скис командир бронепоезда, — Что хотел-то?

— Рапортую, великовельможному пану командиру: Городской узел в рабочем состоянии, повреждений железнодорожного полотна и стрелочного оборудования не наблюдается!

Тур-Ходецкий смотрел на толстого патриота, будто тот говорил на птичьем языке. Левый глаз пана ротмистра был прищурен, что выражало крайнюю степень заинтересованности.

— Зовсим не наблюдается, говоришь? — переспросил он и не дожидаясь ответа продолжил: — А девки в Городе наблюдаются? Игорный дом есть?

Надо признать, что при всем своем удобстве, электричестве, койках и прочих передовых мелочах, грозный «Генерал Довбор» имел один досадный недостаток: веселые девки, что путешествовали с бывшим эскадроном Тур-Ходецкого за передрягами, сопровождающими позорное переселение того в бронепоезд, утерялись. А без них война с большевизмом представлялась ротмистру безнадежной. Он даже подумывал написать на этот счет рапорт, но забыл за ежедневными пьянками и игрой в карты.

— Нету, — обескуражено признался путеец, он воображал, что сейчас их благородие будет расспрашивать об отрядах красных, об обстановке на пути следования, о телеграфном сообщении, потерянном столь давно, что никто уже и толком не помнил, когда телеграфный аппарат на станции работал. Пан Коломиец мялся перед зеленым столиком с худосочными ножками радостный и немного смущенный.

— Вот это плохо, — расстроился собеседник, — Ибо, как говорится: Женщина — это яблоко, а не змея. Знаешь, кто сказал?

— Пан Пилсудский? — робко предположил станционный начальник.

Пан Станислав укоризненно глянул на него, но не возразил. Кто произнес эти мудрые слова, ротмистр тоже не знал.

— Именно! — на всякий случай подтвердил он и замолк, потому что иные вопросы его мало интересовали. Коломиец ел его глазами, и пану Тур-Ходецкому стало неудобно и скучно. Ну, не говорить же о стрелочном оборудовании, в самом деле? О стрелках, рельсах и семафорном оснащении он имел самое поверхностное понятие. А паровозы его пугали, что сам храбрый офицер объяснял головокружением и сенной лихорадкой, проявляющейся от угольной пыли.

На счастье, к столику подбежал командир охранной роты, отрапортовавший, что противника в Городе не обнаружено. Это позволило ротмистру замять разговор и воскликнуть:

— Прекрасно! Пан хорунжий, срочно занимайте управу. Берите два пулемета, расставляйте людей И разыщите местного бурмиша, тут такой толковый бурмиш. Истинный патриот. Я с ним встречался, когда освобождал Город в прошлый раз. Кстати, знаете? Здесь есть мой «Дом польской мысли»! Да-с, припоминаю! В прошлый раз строили всеми силами. Эмм… А польская мысль уже немало в деле борьбы с оккупантами, разбойниками и грабителями! Если бы генерал Краевский ко мне прислушивался, то мы бы их открыли еще больше. В каждом освобожденном городе. Но разве этим туполобым, что докажешь? Из штаба, конечно же, виднее, — издевательски подытожил командир.

Усталый хорунжий отсалютовал несущему бред начальству и бросился вон, расталкивая попадавшихся на пути членов экипажа броневика. Грохот их желудков усилился. В серую спину летели слабые слова недовольства.

Всего «Домов польской мысли», выдуманных паном Тур-Ходецким, в качестве оправдания перед генералом Краевским за неудачи, было семнадцать. На семнадцатом конная карьера храброго ротмистра трагически оборвалась. Однообразные рапорты о потерях, подкрепленные бодрыми реляциями об открытии еще одного дурацкого заведения, которые он строчил во множестве, подвели его под монастырь. На последнем полученном рапорте, в котором Тур-Ходецкий записал проигранных в карты девять лошадей в боевые потери, Краевский собственноручно написал, раздраженно брызгая чернилами:

«Пшетумач те глупца гдещ», — что означало конец карьеры славного эскадронного командира и начало новой жизни.

Солнце играло Городскими тенями. Пыталось поймать их, скользило ленивой кошкой за клубком пряжи. А солдаты медленно двигались от станции к городской управе, винтовки были взяты на изготовку. По бокам основные силы прикрывали дозоры. Было понятно, что безалаберный Тур-Ходецкий родился с серебряной ложечкой во рту — в подчиненные ему достался умный и осмотрительный хорунжий. Именно он с десятком человек захватил орудие красных под Равой Русской. То было хитро замаскированно в близлежащем лесочке. Если бы он не рассмотрел его с контрольной платформы, то «Генерал Довбор», ведомый блестящим ротмистром, въехал бы под прямой выстрел. И это он неожиданно появился за спинами москалей тогда, когда уже казалось, что они прорвутся к бронепоезду и возьмут того, зажатого между двух разрушенных путей, на абордаж. Под громыхание желудков изможденных солдат враг разбежался.

Городские обитатели любопытно глядели из окон. Поляки осторожно двигались вдоль заборов. Рыночная площадь к их прибытию уже была пуста, а вниз по улице еще виднелись последние возы, двигавшиеся в сторону Веселой Горы. Ее обитатели, существа жадные и бесстыжие, чувствовали неладное за версту. Эта жадность, помноженная на тараканий инстинкт, давала существо идеальное, способное выжить в любом из скучных декабрей, постоянно возникающих с того момента как человек приспособил палку и камень для своих далеко не мирных нужд.

Дым и искры, поднимавшиеся над зданием Городского вокзала, смутили и комиссара музея мирового капитала пана Штычку. Он озадаченно глядел из окна заведения, стараясь разглядеть причину своего беспокойства. Немое небо растворяло грязные клубы без остатка, взамен над крышами появлялись новые. В конце концов, повинуясь тонкому окопному чутью, музыкант с полдня запер музей и, прихватив супницу, пошел домой. Забытый им зуб товарища Певзнера, так и остался лежать в бывшем полицейском участке. В воздухе явственно пахло грозой.

Обыватели прятались, разлетаясь по своим тайным щелям и единственным человеком, не поддавшимся всеобщим панике и бегству, оказался почетный бедняк товарищ Кулонский. Он обреченно стоял у управы, подслеповато щурясь на ярком послеобеденном солнце. На скромном пальтишке переливался красный бантик, к которому пан бурмиш предусмотрительно успел добавить белую ленточку. Лицо городского головы было нерадостным. Дым, плывший над крышами, будил черные подозрения, что очередные Городские освободители потребуют дров. Градоначальник всегда думал наперед, и по этой причине слыл очень унылым человеком. Его печалило будущее так, как оно не печалило никого и никогда. Он видел землетрясения, смерчи, коварные водовороты, взрывы светильного газа и массу других опасностей, вроде той, когда кусает овод или наступает несварение желудка. И ему, нагруженному всем этим знанием, сложно было быть веселым.

«Многия знания — многия печали»- уныло думал пан голова.

— Добро пожаловать в Город! — громко обратился одинокий бурмиш к пришельцам. Те суетились, занимая выходы с площади. Передовые дозоры двигались вниз по расползающимся улицам. На приветствия градоначальника внимания никто не обращал. Пан Кулонский озадачено топтался у входа в управу, пока к нему не подошел командир охранной роты и поздоровался.

— Вы — бурмиш? — спросил он.

— Я, — обреченно ответил городской голова и зачем-то снял шляпу. — Кулонский Антоний, потомственный дворянин, кавалер ордена Святого Станислава, коллежский советник.

— Хорошо, — кратко обозначил собеседник и потер глаза. Говорить много он не любил, да и вообще, был человеком нелюдимым и мрачным.

— Побурка! — крикнул он, оборачиваясь.

— Тутай, пан хорунжий! — бодро откликнулся кто-то из солдат в фуражке с высоким околышем.

— Отведи пана бурмиша к командиру, — приказал хорунжий и попрощался с грустным градоначальником, занятый собственными делами. Для Города все только начиналось. Его бессменный голова, одетый в темное пальто, шагал за вооруженным винтовкой Побуркой, стараясь быть незаметным на белом снеге.