Словацкие повести и рассказы

ДОНДУЛА

После первой мировой войны на этом обширном дворе регулярно раз в два года появлялся один и тот же мужик. Он вставал под столетней липой, стянутой в четырех местах обручами от гектолитровой бочки, и звучно сморкался. Потом утирался платком, распрямлялся и звал:

— Эй, Аппунтато, я пришел!

Случалось это в самый разгар лета и всегда на святую Анну, когда в город пригоняли скот для продажи. Обычно в праздник собирались две большие ярмарки, и мужик толкался то на одной, то на другой. Он торговал лошадьми. В паспорте лошади или в квитанции, коли требовалось, расписывался: Кошка. А если пребывал в хорошем расположении духа или оставалось на бумаге пустое место — писал же он размашисто, неумело, — то после фамилии ставил и свое имя: Густо.

Привязать лошадей одним узлом к нижнему обручу на липе не составляло для него труда: все три веревочных недоуздка без мундштуков уже были соединены вместе. К мордам лошадей он подвесил торбы с сечкой и снова позвал:

— Аппунтато! Аппунтато!

Голос его звучал глухо, как у чревовещателя.

Из плотного мешка он вытащил две бутылки рома, прижал их левой рукой к груди и стал ждать. Потом передвинул руку повыше, чтобы прикрыть бутылки широким рукавом, и тут стало видно, что левая кисть у него покалечена. Трех средних пальцев не хватало. Он покосился на руку, потом на освещенный солнцем дом, на низкую кирпичную пристройку, оплетенную диким виноградом, и стал насвистывать: «…А потом украшу шляпу я цветным пером».

Свистел, однако, невесело.

Он оборвал свист, когда из проема в густой зелени, обвивавшей пристройку, вынырнул Аппунтато. Могучий, плечистый, с непокрытой, как всегда, головой — глаза не видны под густыми бровями.

— Да не может быть, кого я вижу? — удивился Аппунтато. — Кошка?

— Вроде так, Аппунтато, кто же, если не я?

Аппунтато в резиновых сапогах, на каждом по доброму десятку красных заплат. Длинный резиновый фартук. Черный. Лапы в шерсти, как у медведя, а волосы торчат над темным выпуклым лбом.

— Да не может быть, — снова покрутил головой Аппунтато.

Голос громыхал, и не удивительно, что жена сразу обнаружила появление Аппунтато во дворе. Она вышла из дома — окна в нем наглухо закрывали шторы. В здешних краях женщины обычно и до шестидесяти не доживают, но с этой дело обстояло иначе. Видно было, что десяток лет, которого ей до шестидесяти недостает, она проживет запросто, да, может, и еще десять, а то и все пятнадцать прихватит.

Она вышла, твердо зная, чего хочет, и сразу же пошла чесать напропалую:

— Ты зачем пришел, лошадник? Только от работы отрываешь, а ему завтра бутылки развозить, — вы там сегодня с этой своей торговлей и керосин-то, поди, во всех корчмах выхлебали.

— Да я ж к вам и прихожу-то нечасто…

— Катись отсюда со своей падалью. Только двор мне завозят…

Аппунтато взъярился и одернул ее:

— Жена, цыц!

А она ни в какую:

— Убирайся, Кошка, ведь снова, как свиньи, налакаетесь.

Аппунтато уперся в жену угрожающим взглядом и сделал в ее сторону несколько неторопливых шагов, которые ничего хорошего не предвещали.

— Пугай, пугай. Испугалась тебя, как же! — заверещала она.

Аппунтато не остановился, не ускорил шага, а только шел и шел по двору, и пыль пластами липла к его мокрым резиновым сапогам.

Жене страх как не хотелось сдаваться на глазах у лошадника. Она его терпеть не могла и хотела, чтобы Кошка убрался восвояси. Тогда Аппунтато мог бы спокойно разливать пиво по бутылкам, а не разбазаривать время, наливаясь вонючим ромом. Но на сей раз коса нашла на камень. Это жена поняла и потому быстро убралась за дверь, повернула ключ в замке, а почувствовав себя более или менее в безопасности, снова стала поносить их из зарешеченного окна самыми что ни на есть мерзкими словами.

Аппунтато нагнулся за булыжником.

Жена тотчас исчезла из окна.

— Пойдем, Кошка, — позвал Аппунтато, — возьми-ка из конюшни попоны да двигай за мной.

Кошка так и сделал. Здешнее хозяйство он знал, знал и домашние нравы, так что сомнениями не мучился. С двумя толстыми попонами он двинулся вслед за Аппунтато.

Они вошли в ледник.

Перед этим, однако, Аппунтато заметил:

— С тех пор как я взял ее в жены, визжит, что тебе мартовская кошка. Кто не знает, так, убей бог, еще подумает, что ей мужика не хватает. Ведь от этого бабы злятся и скулят, как пес с прищемленным хвостом. Но провалиться мне на этом месте, если она от меня своего не получает, карга старая. И отчего она такая, черт ее знает…

Аппунтато был лет на двадцать моложе своей половины, не меньше, и, пока не женился, ходил у нее в работниках. Ездил на лошадях на пивной завод в Броды, брал пиво, развозил его по корчмам. А если бочки доставляли вагоном, он вез их на склад, перекатывал, ставил одну на другую, запасался; время от времени разливал пиво по бутылкам, а кроме того, обихаживал пару тяжеловозов в конюшне. Привозил лед, ремонтировал бочки и разный инвентарь — короче, делал все. Но, что бы ни делал, Аппунтато всегда думал: как было бы здорово работать на себя, самому владеть всем этим вполне приличным хозяйством. И вдруг так оно и случилось. Патент, правда, и сейчас выписан на жену, но склад пива стал его собственностью.

— Ну а Дондула не велела меня поздравить за мою смелость? — спросил он Кошку.

Тот непонимающе взглянул на него и, чтобы привести в порядок мысли, опрокинул стаканчик — всякий бы на его месте так поступил.

Аппунтато подождал, пока Кошка уймет дрожь. Дрожал он и потому, что принял порядочную порцию паршивого рома, да и от холода, который здесь, в леднике, был у себя дома.

Штабеля из продолговатых брусьев льда поднимались до самого потолка. Размеры помещения не угадывались — лед забивал его целиком. Здесь все время что-то где-то потрескивало, сдвигалось: лед громоздился метра на четыре в высоту и брусья лежали наклонно — так их удобнее брать. Лед был посыпан опилками, и на свободной рабочей площадке, достаточно просторной, так как летом со льдом приходится работать много, тоже лежали в больших кучах опилки — про запас. А вообще в леднике от сырости и холода у человека кровь застывала, и потому Кошка и Аппунтато накрылись попонами и спешили добить первую бутылку, чтобы тело побыстрее согрелось, а языки развязались.

— Дондула…

Кошка чуть ли не трижды повторил это имя — Дондула.

И каждый раз все печальнее.

Аппунтато про себя подумал: плохо дело! Видно, попал Кошка в какую-то заварушку. Или, вернее, не Кошка. Дондула. Или оба вместе. Да откуда ему, Аппунтато, про это знать?

Аппунтато схватил длинную жердь с железным крюком на конце, зацепил ледяной брус и попытался стащить его. Брус грозил увлечь за собой остальные. Когда Аппунтато достал его, следом чуть было не съехало еще два, но Аппунтато мастерски придержал их острием багра и затолкал обратно. Потом сел на одну из массивных скамеек.

Кошка не обращал на него внимания. Изуродованной рукой, которая от холода совсем скрючилась, он наполнил стопку ромом. Подержал у рта, поморщился, остановил взгляд на мокрых пятнах, которые стопка оставляла на лавке. Выпил стопку — появился кружок на лавке. Перед Кошкой было уже семь кружков, теперь прибавился восьмой.

— Ее что, застукали? — Аппунтато сделал такое движение, словно закрывал дверь на ключ.

— Да не притворяйся, — махнул рукой Кошка, — ни к чему это. Что нам друг другу голову морочить? — Сказал Кошка грустно, но, что он имел в виду, Аппунтато не понял, и потому вид у него был испуганный — он словно ждал, что сейчас Кошка даст ему по зубам.

— В чем дело, Кошка?

— Это ты бы мне должен ответить, в чем дело.

— Я? — уже равнодушно спросил Аппунтато, потому что в это время краем глаза заметил очистившийся от опилок лед. И когда он вот так, искоса, смотрел, в голове у него пронеслось: это мой лед, он должен сохраняться как можно дольше. Аппунтато сгреб рассыпанные опилки в кучку, поддел их лопатой и рассыпал по льду широким взмахом сеятеля. Черенком лопаты он пригнул железную тарелку над лампочкой так, чтобы свет упал на лед. Остался доволен. Опилки легли как надо. Да ведь и замерзшей капли воды жалко, раз уж она моя, убеждал он себя мысленно. И на душе у него посветлело, когда он, вытянув руку, словно бы просил: не шелохнись, лед!

Его тщедушный приятель не скрывал зависти. Достаточно было на Кошку взглянуть, и становилось ясно: как есть, добрая душа. Но эта болезненная гримаса, которая так жестоко выдавала зависть, появилась сама собой. Не давала Кошке покоя Дондула, он и сейчас, кажется, вновь чувствовал беспокойную дрожь ее тела. Так бывало с ней и раньше, но с прошлой осени, когда Аппунтато женился на вдове с пивным складом, видеть это стало просто невыносимо. Дрожала она, как поджилки у лошади. Ой, как же она дрожала! И понимал Кошка: не из-за него дрожит она — по другому томится Дондула, по Аппунтато. С той поры Кошка и ласкать ее перестал.

— Говоришь, — обронил Аппунтато, усевшись на лавку, — не приказывала меня поздравить?

Кошка ушел в себя. Глубоко ушел — так глубоко не забирался он в свою душу даже в последние бессонные ночи, а их не сосчитать. Не было в этих ночах радости, которую раньше давала ему близость подруги. Куда там… Одно блужданье по лабиринтам черных, безутешных мыслей. И если он сорок дней и ночей скитался по городу, по его самым соблазнительным и самым проклятым закоулкам, с горечью, но и с надеждой откладывая приход сюда, в последнее место, где могла быть Дондула, то что ему теперь оставалось? Только вздыхать и умолять Аппунтато отдать ее. Если нам кто-то опротивеет, куда как просто сказать ему: мотал бы ты, слушай, к черту на кулички. А вот если любишь человека, душой к нему прилепился, а он… Что ему скажешь: мотал бы ты ко мне? Сказать бы сказал, да прежде надо еще такого человека найти, а потом необходимо, чтобы он тебя еще и послушал. И то и другое важно, да пока и то и другое невозможно…

Аппунтато сказал:

— Чудно́, что мне ничего передать не велела.

Кошка ответил:

— Ничего чудного нету.

Они остолбенело уставились друг на друга и совсем забыли о стуже в леднике: мысли их были заняты чем угодно, но только не окружающим, нет. А впрочем — да. Ведь Аппунтато размышлял: эта скованная стужей вода — замечательная вещь, она работает на пиво, а пиво работает на меня. А уж если я тут, рядом с пивом, то надо бы перебраться в помещение, где лежат бутылки. Там и пиво можно разливать, и с приятелем трепаться. А Кошка думал: да, ты такой и есть, Аппунтато. Жизнь мне когда-то спас, ну а теперь что? Имеешь право на мою жизнь, да? Можешь с моей жизнью поступать по своей доброй воле? Твоя добрая воля, а мне только боль и унижение…

Так думали они о разном, но мысли скользили по поверхности. А в глубине сознания у каждого тлел уголь воспоминаний, и они раздували, раскаляли его, так что смысл всего пережитого становился обжигающе ясен.

Аппунтато взял бутылку и, наливая, сказал:

— Дондула никогда так со мной не поступала.

Это задело Кошку. Да и как не задеть — он с ней как-никак три года прожил.

— Ты, видно, Аппунтато, в жите родился, — сказал Кошка, — то-то счастья у тебя, как зерна в поле.

Обе стопки были налиты, но на дне бутылки еще кое-что оставалось. Аппунтато тряхнул бутылку, взболтал остаток рома. Красно-коричневый круг вскипел белыми пузырьками. Аппунтато глотнул прямо из горлышка. На лице у него появилось какое-то неопределенное выражение — вспомнились ему грязь и горечь, и того, и другого хлебнул он в своей жизни.

— Я и счастье, — произнес Аппунтато, — ты бы объяснил, как это понимать.

— Да так.

— Так-то оно так, — зло осклабился Аппунтато, — да вот как все-таки?

— Да вот так, уж если хочешь знать. Помнишь, тебя еще тогда не называли Аппунтато и мы встретились с тобой в вагоне. «А потом украшу шляпу я цветным пером…» Вспоминаешь? В свинячьем вагоне, когда нас на фронт везли. Ты подошел ко мне и сказал: поддай голосу, приятель. Я поддал, и мы вместе гаркнули: «А потом украшу шляпу я цветным пером». Вот пели, так пели! Ноги в зеленых обмотках плохо держали нас на той раскудыкиной дороге, о которой мы думали, что она станет для нас последней. Цветное перо, правда, было у каждого. За лентой легионерской шляпы. А тут приказ: в штыки — байонеты ауф! Трех пальцев на левой руке как не бывало, а из культи хлещет кровь. Байонеты ауф! Два ребра пополам, и кровь из груди хлещет. Моя кровь. Да я и не удивлялся. Никогда я к драке способен не был. Пятнадцать парней насмерть, да и раненых не меньше. Четыре километра ты меня волок, я трупом висел. Меня смерть за горло хватала, а из тебя вышел Аппунтато, ефрейтор. Никогда мы ефрейторов вот так, по-итальянски, не называли, а тебя — да, Аппунтато. Надо было меня ранить, чтобы ты в чины вылез. И дальше: твои портянки еще солдатским потом воняли, а ты уже получил работу. А ведь мы искали ее вместе. И здесь, на пивном складе, тоже. Вдова устроила нам проверку, показала на тебя и спросила, как звать. Я за тебя ответил — Аппунтато, потому что твоего настоящего имени не знал. И она сказала: ты можешь остаться, Аппунтато. Вот так-то. А у меня не жизнь — а дыра на дыре. В руке — дыра, в ребрах — дыра да и вместо работы — дыра. А ты? Бочоночки себе грузил, складывал, на тележечке возил, в корчмах к стаканчику прикладывался. Раз как-то я тебя попросил: мол, коли уж едешь в Броды за пивом и никаких других у тебя дел нет, кроме как по сторонам глазеть, так загляни в табор, передай мое поручение. Ох, не должен был я тебя просить, потому что снова тебе повезло. Ты ее застал, когда она возле кибитки в бочке купалась. Могу себе представить, как ты на нее уставился. Но догадки побоку. Цыгане рты раскрыли на тебя и на нее, она возьми, выскочи из бочки да прямо в твои выпученные буркалы и скажи: ты мне нравишься. Как твое имя? Я Дондула.

Ну, не прав ли я, что ты в жите родился? А потом? Насытился цыганской любовью — штука новая, лакомая, — и словно ничего такого и не случилось. А тут вдова со складом пива к тебе подкатывается: что бы ты сказал, Аппунтато, если бы мы поженились? Ну а ты? Может, раздумывать стал? Кому другому говори… Тут же согласился да в часовне всем святым и угодникам поклоны клал за то, что на твои молитвы откликнулись. Чуть не всю получку от радости на свечи ухнул, рассчитывал, что затраты окупятся. Так и есть, с лихвой окупились. Такой склад пива — не пустяк! Ну, сам видишь. Ведь правда, в жите родился! Чего тебе еще не хватает, все у тебя есть. Так или нет?

— Чего мне не хватает, — забормотал Аппунтато, кивая пьяной головой, — если бы ты знал…

И вдруг кисло как-то усмехнулся.

Кто-то забухал в двери.

Приглушенное эхо словно примерзало к льду или тяжелело от винных паров. Оно перескакивало с бруса на брус.

— Онуфро! — послышался женский голос.

Кошка, который после первого же удара напряженно ждал, что сейчас услышит женский голос, облегченно вздохнул.

— Служанка, — сказал Аппунтато.

Когда удары повторились, он злобно зашипел:

— У, потаскушка!

— Онуфро!

— Входи и не ори, дура! — закричал Аппунтато.

Скрипнула, поворачиваясь, литая ручка. Свет ослепил их сначала, и Кошка не сразу нашел с чем сравнить служанку: ящерица раскормленная!

— Онуфро! Пани хозяйка велела тебе передать, чтобы ты начинал разливать пиво на завтра, а этому, — она махнула рукой на Кошку, — чтобы сейчас же со двора убирался.

— Сказала — убираться?

— Сказала — убираться!

Ну и приходят же в голову моей жене мысли, подумал Аппунтато, одна другой лучше. Раз в два года приедет меня навестить мой лучший друг, и как раз в это время я должен разливать пиво. И к тому же мой лучший друг, который раз в два года приедет посмотреть, как я живу, должен со двора убираться. Мой друг — с моего двора! Да где это слыхано? Нет, ей-ей, эта старая квашня совсем ошалела.

На мускулистом предплечье служанки светилась желтая лента солнечного луча. В нее-то и вдавил Аппунтато свои твердые пальцы. Он двинул рукой, и служанка, девица не первой свежести, упав, распласталась на груди у сидящего Кошки.

Кошка испугался, но это его и потешило.

Аппунтато прикрыл дверь.

— Кошка, скажу тебе одну умную вещь. Если ты бедняк, то никогда не спи со служанками. Объясню почему: в этом случае ты навсегда останешься Кошкой, как я — Онуфром.

Кошка делал вид, что помогает служанке встать на ноги, а сам потискивал ее. Аппунтато продолжал:

— И наоборот. Если ты стал паном, то все внимание — служанкам. Уважение к тебе поднимется, и вся округа будет лизать тебе руки.

Служанка хихикнула.

— Но я их всех проучу, — зашипел Аппунтато и опять схватил девку за руку. Теперь он стиснул сильнее, служанка взвыла и завизжала, как расстроенная гармоника.

Кошка быстро налил себе и выпил, чтобы не так мучиться служанкиными муками.

Аппунтато глядел с острасткой. Рубанул:

— Так!

Потом добавил, скупо отмеряя слова:

— Теперь поздоровайся с этим паном.

Служанка ухмыльнулась:

— С кем, с кем?

— Я сказал, с кем.

— Так вы о пане о каком-то, а ведь это лошадник, хи-хи, Кошка.

Аппунтато зло зарычал.

После того как он сбегал к дверям, запер их, а ключ положил в карман, служанка начала понимать, что Аппунтато грозится не зря. Что-то подсказывало ей: смотри, как бы чего не вышло. Однако положение не казалось ей страшным. Она подумала: их ведь только двое, а потом отпустят. Но когда Аппунтато рванул с нее кофточку, она встревожилась не на шутку. Аппунтато застал ее врасплох — и потому служанка даже не сопротивлялась, лишь пожалела такую приличную кофточку и подумала: а что скажет пани хозяйка? Взбешенный Аппунтато сорвал с нее остатки одежды и забросил на самый верх ледяного штабеля.

Она стояла перед ними голая, в высоких шнурованных ботинках, прикрыв руками большие груди.

Кошка заерзал, поскреб подбородок и громко чихнул.

Аппунтато глотнул из начатой бутылки.

— Ну, друг, вот посмотрим теперь, кто кого.

Девка переводила взгляд с одного на другого. Глядела она растерянно, жалобно. Ледниковый холод нашел себе новую жертву и кинулся на нее, забыв о других. Аппунтато придвинул к двери скамью, чтобы девчонка, если вдруг ошалеет, не забарабанила кулаками в дверь. Эта старая ведьма там, во дворе, может ведь и пожарную команду на помощь кликнуть, только пожарников ему тут и не хватало.

— Слабо́ еще тебе меня учить, — сказал Аппунтато. — Всем слабо́ меня учить.

Она встала между мужиками.

— Ну, кто первым-то будет? — спросила без всякого стыда.

Аппунтато чуть не задохся от пьяного смеха. Девка глядела на него ошарашенно, ничего не понимая. Все это ей определенно перестало нравиться.

— Слыхал, первым! Исус-Мария, девочка, мы тут будем заниматься совсем другими делами. Ты же, надеюсь, не подумала, что…

Служанка скрипнула зубами и кинулась на Аппунтато. Он отшвырнул ее, и она растянулась под косо лежащими ледяными брусьями. Они сдвинулись, один скользнул рядом с ее головой и остановился у теплого бедра.

Служанка вскочила.

— Видишь ли, тебя здесь будут учить азбуке вежливости, что-то вроде пяти правил светского этикета. Ты их знаешь, но путаешь.

Аппунтато поднял кулак, отогнул один палец и повысил голос.

— Во-первых. Каждый раз, встретив своего господина, вежливо и учтиво поздороваемся с ним: добрый день, пан шеф; не будем называть его Онуфро, ведь он нам не ровня. Разумеется, мы будем всегда обращаться к нему только так: пан шеф. Ибо учтивость есть учтивость. Во-вторых, — Аппунтато отогнул второй палец, — во-вторых, мы должны понять, что друзья пана шефа — это все равно что сам пан шеф, и потому здороваться с ними будем самым наивежливым, каким мы только умеем, образом: добрый день, пан! Добрый вечер, пан! Да мы можем попробовать теперь же.

Если раньше на лице Аппунтато еще оставалась кислая усмешка, которая появилась, когда он понял, что сейчас в подвале появятся жена или служанка, и побаивался их, то теперь она исчезла. На смену ей пришло желанное ощущение: он господин и владелец этого хозяйства.

Перед тем как служанка постучала, он хотел сказать Кошке:

«Ты спрашиваешь, чего мне не хватает, так я тебе отвечу, если ты сам не догадался. Начнем хотя бы с нашего проклятого двора, который лежит в самом паршивом месте города. Пусть меня ревматизм скрутит, если не сюда стекаются все ветряные реки. Проснешься среди ночи и что услышишь? Ветер. Дьявольский вихрь крутится прямо посреди двора. Утром встанешь — снова вихрь. Чуть глаза разлепишь — он так в них и лезет, на весь день работы хватит — залепленные пылью глаза протирать».

Так бы он начал.

Но теперь он уже думал иначе: ну и что из того, что ветры тут такие, вихри? Гораздо важнее, что двор-то все-таки мой! Прекрасный двор со столетней липой. И со всем вполне приличным хозяйством. Справа от липы — конюшня, в которой поместится и пять пар лошадей, за ней пристройка, где разливают пиво; дальше ледник, и льда в нем хватит на весь город и на всю округу; на задах — хозяйственные помещения: в левом углу — своя кузница, перед ней, если идти к воротам, открытый склад пустых бочек и тут же рядом небольшой склад под крышей, небольшая мастерская, дом с двумя комнатами и женой, правда, потомства нет ни черта, ну да уж человек, если он бедняк, не может быть чересчур разборчивым. Да, если вот так все вместе собрать, то, пожалуй, ты прав, Кошка. Я думал, ты преувеличиваешь, но кое в чем ты прав. Кое в чем. Меня и на то хватит, чтобы согласиться с тобой и сказать: да, я в жите родился, и сам я как хлебное поле, и придет день, когда хлебом я накормлю и тебя. И не спорь со мной — я возьму тебя на работу, а перед этим куплю у тебя пару коней. И ты сам будешь ездить на тех конях, что продашь мне. Потом снова подожду немного, но уж совсем недолго, и в конюшне прибавится третья пара. Только не пиво буду возить на ней, что-нибудь другое. В городе есть что возить!

Представления о будущем счастье выстраивались у него в этакую высокую лестницу. И он взбирался по ней все выше и выше.

Но, однако, что-то портило ему настроение, прямо-таки отравляло. Онуфро. Простая служанка называет его Онуфро! Слыханное ли дело! Чужие люди обращаются ко мне — «газда», «хозяин», даже если б я навозную жижу, а не пиво возил. Кошка зовет — Аппунтато, жена — никак не зовет. Как будто у меня нет имени. И никто не скажет человеку — «пан шеф». Жене — да, говорят «пани шефша», а мне никто.

Рассказать бы все Кошке, эх, старый, знал бы ты, как все это мне жизнь отравляет.

В полутьме поскуливала служанка. Холод донимал ее.

— Чего ты от меня хочешь? — спросила она, и слова ее были полны горечи, мольбы, унижения.

— Чтоб ты научилась! — крикнул ей Аппунтато.

Эхо умолкло, и тут что-то насторожило Аппунтато.

Он был привычен к тесноте ледника. Так же привык он к шепоту и бормотанию невидимых ручейков воды, которые где-то там внутри размывают штукатурку и красные обожженные кирпичи.

Однако ему послышался звук иной, непривычный.

В одном месте стены, прямо за спиной служанки, давно уже отвалился кусок штукатурки величиной с тарелку. Когда-то там торчал здоровенный крюк с железным кольцом. Вернее всего, к нему привязывали племенного бычка. Чья-то рука вырвала крюк, осталась дыра. Все же и от нее была польза: через дыру вытекала лишняя вода.

К этому отверстию в стене и повернул Аппунтато правое ухо. Он был убежден, что оно слышит куда лучше, чем левое. На левое он и на фронте не надеялся. И если дело шло о жизни, он всегда доверял более тренированному уху, правому. Доверился ему и на этот раз. Аппунтато прислушался и готов был поклясться, что из-за стены слышится какой-то мелодичный голос. Он зажал пальцем левое ухо, чтобы оно не мешало, и снова послушал. Нет, он не ошибался. Из глубокой дыры доносилось пение. Он вспоминал, что это за песня, но только начал улавливать мелодию, как его сбила служанка.

— Мне холодно. Мне страшно холодно.

Кошка протянул ей бутылку.

— На, хлебни!

Служанка отпила рому на целых два пальца.

Кошка следил за ней: здорово тянет, стерва.

— Да скажи же, чего ты от меня хочешь.

— Ага, — опомнился Аппунтато. — Чего хочу? Да мелочь. Но чтобы ты знала, — он помолчал, — мелочь — это Очень важно. Я читал в одной книжке — и книжка была не какая-нибудь, — что самые важные и нужные дела складываются из мелочей. Я решил, что мы тоже начнем с мелочи.

У служанки стучали зубы.

Аппунтато читал и про то, что если хочешь чего-то добиться от своего противника (а служанку он считал противником), то надо, чтобы терпение его истончилось до наитончайшей ниточки, дошло до той границы, после которой человек думает лишь о том, как остаться в живых. Поэтому он повернул железную тарелку над лампочкой так, чтобы свет падал на служанку, и стал пристально разглядывать ее лицо.

Лицо было синее, бледное, осунувшееся от холода, служанка с трудом сжимала зубы. На шее выступили жилы, она подняла плечи так, что щитовидка оказалась под самым подбородком.

— Ну вот, теперь самое время, — установил Аппунтато.

Он поцыкал зубом и сказал:

— Я обучил тебя двум правилам светского этикета, так примени их практически, я хочу убедиться, что ты не дурочка.

Он остался доволен тем, как правильно употребил заковыристое слово «практически», слегка усмехнулся и добавил:

— Надеюсь, ты заметила, что я говорю по-ученому. С этих пор только так мы и будем выражаться.

Служанка, конечно, не заметила, но поддакнула и даже слегка поклонилась из подобострастия. Аппунтато снял соринку с века и произнес:

— Так повтори, чему ты научилась.

— Добрый день… пан… пан шеф.

Аппунтато вздохнул. Он был доволен.

— Ну, дальше! — понукнул он и показал на Кошку.

— Добрый день, пан… Кошка.

— Видишь, как прекрасно ты умеешь здороваться. Теперь ты могла бы повторить и поручение пани хозяйки.

На этот раз служанку не пришлось заставлять дважды.

— Пан шеф, пани хозяйка просит, чтобы вы не забыли о бутылках назавтра. Она просит также, чтобы пан… пан Кошка не гневались, но у вас срочная работа, и хорошо, если бы он навестил вас как-нибудь в другой раз.

Кошка тихо заплакал.

— Посмотри, он плачет от радости. Такое уважение выдавило у него слезы из глаз. А тебе ведь и в голову не приходило, что несколько хороших слов так растрогают моего старого друга.

Кошка встал, снял с плеч попону и подал ее девке.

— Возьми-ка, чтобы не замерзнуть.

Аппунтато добавил:

— Пойди к пани хозяйке и передай ей, пусть не опасается. Как ты ей скажешь?

— Пан шеф просил вам передать, чтобы вы не опасались.

Дверь приоткрылась, вновь проникла полоса света, но за то время, что служанка была в подвале, свет изменился. Стал серым. Там, вверху, на землю приходил ненастный вечер. Грозы вроде не будет, однако темнота наступит раньше, чем обычно.

Аппунтато хлопнул дверью.

Кошка все плакал и плакал.

Аппунтато знал его уже двенадцать лет, но никогда не видел, чтобы Кошка плакал. Даже и тогда, с оторванными пальцами и развороченной грудью, не плакал. Неужели его так пронял урок, который Аппунтато преподал служанке, или то, как быстро она сломалась? В этом Аппунтато сомневался. Кошка кое-что в жизни видел, слезы в нем давно все высохли, а если он какую слезу и оставил про запас, так только чтобы уронить ее на смертном одре и умереть достойно, как положено. На фронте он говорил, что очень важно для него — достойно умереть, может, он и до сих пор не избавился от этой мысли. Какая-то чертовщина есть в этих его слезах. Ничего, не утаит, все откроет. И верно, Кошка открыл.

— Зачем ты со мной такое злое дело сделал? — заговорил он медленно, сквозь слезы. — Если б ты знал, какой ты гнусный человек.

Аппунтато изумился.

— Злое дело? Гнусный?

— Да уж точно.

Ну и ну, дивился про себя Аппунтато, прикладываясь к бутылке.

— Не глумись, коли я плачу, — продолжал Кошка. — Не будь свиньей. Уводишь у меня жену да еще глумишься.

Аппунтато и так еле держался на ногах, но от слов Кошки его шатнуло, он едва не рухнул.

— Жену? Уводишь?

— Дондулу.

— Ах, вот оно…

Теперь Аппунтато знал, в чем дело. Так вот в чем закавыка. Испарилась Дондула. Опостылело ей нюхать лошадиный пот, и удрала с первым встречным. А может, и не с первым. Готовилась, может быть. Ополоснула смуглую кожу, смазала волосы жиром, поскребла ступни. Так, так. Значит, Дондула, Дондула. Дондула, белая женщина ночи, черная совесть дня. Эх, кто бы знал, как я ее любил. Только ведь человек должен помнить: оглянуться не успеешь, а молодости и нет. И что тогда? Но я же с ней по-хорошему обошелся. Сказал ей: Кошка — мой лучший друг, твоя старая любовь; от него я тебя взял, ему снова и отдаю. Другая бы на ее месте бритву вытащила, да я к тому и готовился, но она — ничего. Только смотрела и смотрела, слова вымолвить не могла. Потом обняла меня, на шаг отступила, да с таким достоинством, что твоя королевна, сказала: нет, не последний раз обнимаю тебя, Аппунтато, можешь мне поверить. И повернулась к Кошке: пойдем, Кошка, не впервой нам вместе спать.

Три года прошло с той поры.

Ну и летит же проклятое время!

— Аппунтато, ты всего достиг, чего хотел. Будь другом, верни мне Дондулу!

Вернуть…

Аппунтато вытер рукавом горлышко бутылки и приложился. Его мотнуло, но на ногах он устоял. Поискал лавку. Забыл уже, что утащил ее к дверям. Доковылял до нее и рухнул всей тяжестью тела.

Кошка тоже хлебнул, хотел перебраться к Аппунтато, но не смог. Привалившись к стене, он распластался, замер, словно его распяли на обшарпанных кирпичах.

— Верни мне ее, Аппунтато… верни мне ее…

По подбородку у него текла слюна.

— Ну как я верну тебе ее, Кошка, если ее здесь нет. Клянусь тебе, Кошка. Не видел я Дондулу, хотя… хотя…

Он прижался правым ухом к стене.

Потрескивали ледяные брусья.

Но он слышал другое.

Тягучую цыганскую песнь. Она словно текла по мокрой стене ледника и снова уходила сквозь дыру, оставшуюся от крюка. Нет, Аппунтато не ошибался. Раньше он никак не мог вспомнить, от кого слышал эту песню, но теперь — сразу вспомнил и сообразил. Из последних сил он оторвал голову от стены и натужно, с болью ворочая глазами, искал Дондулу. Ему мерещилось, что она здесь, что он слышит ее, но не может увидеть. Никого тут не было. Только рухнувший без сил Кошка.

— Нет ее тут, — пролепетал Аппунтато.

Голова его бессильно ударилась о стену и около правого уха показалась кровь.

Сознание оставляло обоих. Заметить, как осторожно приоткрылась дверь, было им уже невмоготу.

Жена сразу поняла, в чем дело, и дала волю злости:

— Боровы! Дерьмо пьяное!

В бессильной злобе она пнула по ноге Аппунтато. Тот разлепил глаза. Медленно. После нескольких попыток ему удалось удержать веки поднятыми. Он увидел жену, как во сне. Уставился на нее, стараясь убедиться, жена ли это. Да, точно, она. Аппунтато подполз ко льду, повозил по нему ладонями, приложил их к лицу. Прислонился ко льду лбом, словно собирался пить воду. Тут на него снова сладко навалился сон, тогда он резко дернул головой. Помогло. Трезвая часть мозга еще работала. Кошку Аппунтато тоже подтащил ко льду. Это далось ему нелегко, но все же Аппунтато справился. Легче было бы принести лед к Кошке, да что возьмешь с пьяного. Пока он приводил Кошку в чувство, лед обжигал ему руки.

Направляясь в ледник, жена порядком трусила, но, когда она увидела всю картину и ощутила, сколько злости накопилось в ней против двух этих мертвецки пьяных мужиков, сил у нее прибавилось. После свадьбы она старалась сдерживать свою злость, но сейчас осмелела и завопила изо всех сил:

— Свиньи!

Аппунтато с трудом открыл глаза и посмотрел туда, где слышались возня и удары. Как при вспышке молнии, он увидел мотающуюся из стороны в сторону голову Кошки и руки жены, которая хлестала Кошку по щекам. Так не пойдет, решил Аппунтато. Он схватил брус льда, лежавший рядом, и замахнулся. Жена успела это заметить и уклонилась, глыба льда, не задев, упала к ее ногам, брызнули вверх обломки льда. К гулкому эху удара Примешалось множество других звуков и испуганный вскрик жены.

Она не ожидала, что Аппунтато очухается так быстро и проявит столько ловкости. Жена кинулась к двери, однако он грубо схватил ее и повернул так, чтобы она не выскользнула. Он стиснул ее горло, и ей стало больно.

— Пусти меня! — крикнула жена.

Резкий крик возбуждающе подействовал на него. И там, где он только угадывал голову женщины, вдруг возникли перед ним обезумевшие от страха глаза. Вот здорово, подумал он. Столько страху в них я никогда не видел. Он жалел, что в эту минуту не может извлечь из такого страха как можно больше пользы для себя, но, с другой стороны, был горд тем, что это он вызвал у жены смертельный ужас.

Силы оставляли ее.

Он был доволен: как обмякла, трухлявина старая. И еще он думал: ей-ей, ведь и опять меня попросит.

Он не ошибся.

— Пусти меня, пусти, — прошептала она, как бы уразумев его мысленное приказание, да и Аппунтато поотпустил горло.

Аппунтато разжал свою руку, и она бессильно упала.

— Свиньи! — снова закричала она, почувствовав свободу. — Этому лошаднику скажи, если сейчас же не уберется, я отравлю его кляч.

Аппунтато круто повернулся на одной ноге и тут же подстраховал себя другой ногой, потому что тело шаталось дай бог как.

— Ты, жаба, не советую тебе это делать. Горсть крысиной отравы и для тебя всегда найдется. Заруби это себе на носу.

Когда он снова открыл глаза, жены не было.

Тишина владела миром, только шумела липа да крутилась во дворе пыль. Он прислушался: лошади стояли спокойно. Аппунтато протянул ногу и пнул в дверь.

— Кошка, послушай, а ведь уже ночь.

Только храп в ответ.

Аппунтато испугался.

— Да живой ли ты, Кошка? Приятель, отзовись, порадуй печального друга.

Аппунтато перешагнул через сползшие брусья льда, один оттолкнул ногой. Почувствовал с радостью, что силенка еще есть. Нагнулся, прижался лицом к гладкой ледяной поверхности. Потом выпрямился, потянулся так, что кости хрустнули.

— Эй, Кошка, ну и дали мы с тобой сегодня, — весело сказал Аппунтато.

От хорошего настроения в нем пробудилось желание поговорить. Он брякнулся перед Кошкой на колени и принялся болтать без удержу.

Он рассказал множество страшно интересных, по его мнению, случаев. О белой лошади, раздувшейся от ржаной соломы, о дохлой красноглазой крысе в гектолитровой бочке, об отрезанном кошачьем хвосте. Он болтал бы и дальше, пока у второй бутылки не покажется дно, но его перестало это забавлять, потому что Кошка не слушал.

Аппунтато пошевелил его.

— Ну да, ну да, — сообразил Аппунтато, — ведь ты же мертвый.

Обильная слюна и пена на губах, желтые, не реагирующие на свет глаза нагоняли страх. Аппунтато прислушался к сердцу. Бьется, как будто кипит каша из муки и картошки: пфук, пфук… Он тер ладонями его холодные щеки, потом подхватил под мышки и принялся неуклюже танцевать с ним. При этом и сам согрелся.

— Кошка! Кошка! — твердил он.

Ну наконец-то!

— Ап… Аппун… Аппунтато… Ты здесь?

— Здесь, Кошка.

— А… а Дон… Дондула?

— Одна у него забота, — чертыхнулся Аппунтато, — жилы у него в мороженое мясо вмерзли, три коня — все хозяйство — стоят ночью, брошенные на произвол судьбы, если жена их еще не отравила, а он… он спрашивает о Дондуле! Больно уж ты неуступчив, — сказал Аппунтато, растирая Кошке затылок. — Так ты ничего не добьешься, Кошка. Если хочешь что-то иметь, то от чего-то и отказываться надо. А иначе всю жизнь бедняком останешься. Ну вот скажи, есть у тебя цель в жизни? Есть или нет? Человек хочет тебя уму-разуму научить, а ты говорить не даешь. Посмотри, этот лед мой. И эти опилки. Да не суй ты в них мокрые копыта, черт такой, кто тебя чистить будет? Лампа, грабли, багор, ну все здесь мое. Двор и строения. Видишь? Но кой от чего я должен был отказаться, Кошка.

Аппунтато растирал Кошку льдом, согревал кровь. Снял с себя попону и завернул в нее Кошку. Насильно влил ему в рот несколько капель рома. Потом сказал:

— А теперь давай походим, Кошка.

Они ходили. Маршировали и пели: «А потом украшу шляпу я цветным пером».

Кошка загоготал, Аппунтато тоже загоготал.

Потом сели на скамейки. Каждый отдельно. Аппунтато — к стене, из которой был выдран крюк с кольцом. Случайно как-то повернул правое ухо к стене и окаменел. Даже дышать перестал. Нет, он не ошибался. Влажная, в потеках стена — звучала. Он приложил ухо к дыре и явственно услышал мелодию и слова: ШАТЕР МОЙ У ДОРОГИ БЕЛОЙ МНЕ ГОЛОД ГЛОЖЕТ ТЕЛО ВОРОН МНЕ ОЧИ ВЫКЛЕВАЛ И ВСЕ ЖЕ ПУТЕМ ЗНАКОМЫМ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ПЕСНЕЙ ХЛЕБА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ЛАСКОЙ ВЕТРА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ.

В ногах у него вдруг словно засвербило — сначала в кончиках пальцев, потом в суставах и выше, выше…

— Ты не знаешь, Аппунтато, как я рад, что не нашел у тебя Дондулу. Это последнее место, где она могла быть. Признаюсь, я все откладывал, не хотел сюда идти. Когда Дондула меня бросила, присягнуть был готов, что к тебе убежала. Во двор к тебе вошел, чувствую — умираю, и все тут. Пока Дондула рядом была, жизнь так много хорошего приносила, передохнуть не успевал. Передохнуть не успевал, говорю, и хоть со всех сторон меня обложило, а другой жизни я не желал. Но это к лучшему, что нет у тебя Дондулы. Не потому, что я тебе счастья не желаю, верь мне, не потому, но… пойми ты меня: для меня это снова было бы поражение. Поражение от тебя. Не сердись, Аппунтато, я ведь всегда считал, что ты в жите родился. А вот сейчас мне даже жалко тебя: и ты не получил всего, чего хочешь. Не того мы сорта люди, не из тех, которые все, что хочешь, имеют. Ты и я. Ты сказал: если хочешь что-то иметь, то от чего-то надо отказаться. Мы с тобой от всего отказались. Или, верней, все отказалось от нас. Ты меня понимаешь? Все. Значит, Дондула…

На последнем слове Кошка зашелся внезапным приступом хриплого смеха. Аппунтато тряхнул его как следует, и Кошка не защищался.

— Цыц! — рявкнул Аппунтато.

Смех Кошки затихал где-то в глубинах ледника и выше, на ледяных штабелях. Аппунтато оберегал свой кусок мокрой стены.

ПОЙДЕМ С ТОБОЮ… ПОЙДЕМ С ТОБОЮ…

Калека же ты, однако, Кошка. Не знаешь, какое блаженство иметь одно исключительное ухо, восхищался собой Аппунтато и страшно жалел, что мокрая стена — не радио с черными пуговицами регуляторов, какое есть у жены. Ведь будь стена радио, ему не пришлось бы так напрягать свое правое ухо — повернул черную пуговицу, сделал звук погромче да и подпевай, коли хочешь:

ШАТЕР МОЙ У ДОРОГИ БЕЛОЙ МНЕ ГОЛОД ГЛОЖЕТ ТЕЛО ВОРОН МНЕ ОЧИ ВЫКЛЕВАЛ. И ВСЕ ЖЕ ПУТЕМ ЗНАКОМЫМ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ПЕСНЕЙ ХЛЕБА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ЛАСКОЙ ВЕТРА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ.

— Честно скажу тебе, Аппунтато, я бы сыграл в ящик. Размышлял я над этим, трезво рассуждал, и лучшее, что я мог сделать, — под поезд… Скажу тебе почему: мы же в поезде познакомились. «А потом украшу шляпу…»

Подумав немного, Кошка сказал:

— Ты меня уверил, что Дондулы здесь нет. Верю. Но должен еще спросить: и не была?

— Не была.

— Не морочишь мне голову?

Песня дозвенела.

— Скажи, не врешь?

— Да тише, Кошка, бога ради, прошу тебя, тише!

Напрасные старания, песня не возвращалась.

Аппунтато весь еще был не в себе, когда послышались шаги. Женские шаги. Он смотрел на дверь, ожидая чуда.

— Пан шеф, — пустилась молоть языком служанка, — я вам попону принесла, и потом, вы уж не гневайтесь, я сказала сама себе: там, где пьют, может быть не лишней уступчивая… не знаю, верно ли говорю… уступчивая женщина, потому как мужчины…

— Кошка, друг, — морщась, сказал Аппунтато, — как, есть желание?

— Нету. В другое бы время… а так…

— И я не хочу, девка.

Служанка надела вышитую кофточку и, видимо, вымылась.

— Жаль, — сказала она. — Очень жаль. Получили бы удовольствие, пан шеф.

«Пан шеф» она произнесла томно, масляно, вложив в эти слова все соблазнительные интонации, на которые была способна.

Но это только еще больше разозлило Аппунтато.

— Прочь! — заревел он.

Взбешенная до зелени в глазах, служанка изо всей силы шваркнула дверью.

Они разделили остатки выпивки. Аппунтато уже внимания не обращал на сползающие ледяные брусья. Околдовала его песня. Не мог от нее избавиться.

Кошка через силу встал, его шатало немного, но он сказал со значением:

— Ну, я пошел.

Он смотрел на Аппунтато, видно, его мучило еще что-то.

— Одного я забыть не могу. Обещание Дондулы. Ты вспомни-ка: «Не последний раз обнимаю, можешь мне поверить». Так говорила она тебе, Аппунтато, потому я и думал, что… что…

Зрачки у Кошки расширились, рот раскрылся, лицо онемело. Аппунтато подскочил к нему, вспомнив, что Кошка когда-то страдал такими странными припадками. Кошка, однако, его оттолкнул. Он сделал это вроде бессознательно, его внимание притягивало что-то там, у дверей.

Аппунтато обернулся.

Дондула.

И у него расширились зрачки, и он забыл закрыть рот.

Дондула!

Она вытянула перед собой смуглую руку.

Повернулась спиной.

Прислушалась.

И когда услышала его первый неверный шаг, двинулась.

Аппунтато пошел за ней, как лунатик.

Гроза прошла стороной, но пыльный смерч, как обычно, кружил около громадной липы и мешал коням спать. Торбы с сечкой слегка раскачивались. Наверное, оттянули лошадям головы — пожалел Аппунтато животных. И тут же: а может, и хорошо, что не сняли торбы, хоть пыль в ноздри не набьется.

Он видел, как колышутся ее бедра.

Аппунтато думал, что глубокой ночью во дворе никого не будет. Рассеянно он поглядел на двери дома и увидел там служанку. Ее белая вышитая кофточка светилась в темноте. Он скользнул взглядом по окнам. В окне спальни торчала голова жены. Голова ее казалась огромной. К этим бумажкам, на которые жена накручивала волосы, повязывая потом старый фланелевый платок, Аппунтато так и не смог привыкнуть. Что же, разве ты не побранишься, жена, не крикнешь мне ругательного слова, чтобы успокоиться перед сном? Мне, например, будет этого не хватать, жена.

Но он не отрывал взгляда от босых ног, которые мелькали впереди. Они ступали по пыльной земле, будто по ступеням трона.

Королевна Дондула!

Проснулась лошадь. Открыла большой белый глаз.

Выезд со двора был узковат. Пока новый работник привыкнет, пообдерет и кирпичные столбы, и борта телеги. Тут же, у выезда, располагалась и корчма. Когда-то она была при пивном складе, но вдова сначала сдала ее в аренду, а потом и продала. Глупость сделала, рассуждал Аппунтато, хорошая корчма — хорошие доходы. Но в те поры жена еще управлялась со всем хозяйством одна. Не могла вроде совладать. А как теперь будет?

Аппунтато подумал: остановиться или на ходу обернуться? Обернулся на ходу.

Кошка стоял, прислонившись к ставне ледника. Кошка, оплетенный диким виноградом. Оплетет его виноград, задушит. Как это ты мне сказал? Ты в жите родился, Аппунтато. Хм. Да ты просто чародей, Кошка, как ты до всего доходишь?

Обернувшись еще раз, вздохнул.

— Не сердись на меня, Кошка.

А с женщинами в доме попрощаться забыл.

Вышли на улицу.

Фантастические картины ночи захватили его.

Чуть ли не с малых лет он жил в городке, но только этой темной ночью понял, какая красота таится в простеньких силуэтах зданий. Крыши словно шляпы, а трубы над ними — перья. Споем ли мы когда-нибудь вместе, Кошка, нашу песню? Что скажешь?

«…А потом украшу шляпу я цветным пером».

Нет, не эту, Кошка…

Я знаю песню получше. Слушай.

ШАТЕР МОЙ У ДОРОГИ БЕЛОЙ МНЕ ГОЛОД ГЛОЖЕТ ТЕЛО ВОРОН МНЕ ОЧИ ВЫКЛЕВАЛ И ВСЕ ЖЕ ПУТЕМ ЗНАКОМЫМ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ПЕСНЕЙ ХЛЕБА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ЗА ЛАСКОЙ ВЕТРА ПОЙДЕМ С ТОБОЮ ПОЙДЕМ С ТОБОЮ.

Дондула сменила шаг. Аппунтато заметил — походка ее стала порывистой, и она движется в переменчивом ритме песни, похожем на полет птицы.

— А ведь и я пою, — сообразил он.

А Дондула… Нет, Дондула не идет, она песней летит. Танцует. Колышется, как одинокий цветок под дуновением ветра. Да разве цветок просто колышется? Он и сам рассекает ветер, насыщает его прихотливым ароматом, переливающимся тысячами оттенков. И человек должен идти вслед за ветром и вспоминать. И еще: бороться с нетерпением.

В груди у него жгло.

— Дондула, — позвал Аппунтато.

Но она не остановилась, не оглянулась, шла.

Обогнули дома, притулившиеся к замку — Подградье, проскользнули краем редкого леса. Они уже были за городом, под замком. Остались позади самые нищие окраинные хибарки. Они кружили по таинственным тропам городской свалки.

— Куда ты ведешь меня, Дондула?

Она ступала осторожно, показывая ему дорогу. Своей походкой предупреждала его о мелких опасностях на пути. Взбежала на холм, подождала, пока он с трудом взобрался, и снова шла.

Над ними нависали скалы.

На скалах высился замок.

Дондула остановилась и зажгла свечу.

В мерцании света он увидел пьянящую красоту гибкого тела.

Дондула!

В подземном ходе замка гулял легкий сквозняк. Они свернули. Ход был высокий, но все равно он заставлял их нагибать головы. Аппунтато казалось, что через низкие двери они входят в королевские покои. Поворот, еще поворот, и они оказались в обширной нише, от которой разбегалось несколько ходов.

На голой земле лежали рядом два мешка, набитые соломой, около них — сломанный табурет без ножки. На табурете — толстая свеча. Дондула зажгла ее.

Красноватый свет согрел помещение.

— Три месяца искала я это место, — сказала наконец Дондула, восхищенно глядя на Аппунтато.

Аппунтато шагнул к ней и сказал:

— Самое лучшее место в мире нашла ты, Дондула!

Перевод Б. Холопова.