Словацкие повести и рассказы

1

В тот сентябрьский день никто и не думал, что немцы так быстро дойдут до Липтовского Микулаша. Воинские части не смогли остановить их наступление на востоке, а из-за трусости и предательства высших чинов не могло быть и речи о том, чтобы удержать хоть какую-то линию обороны. Разъяренные немцы хлынули в долину Верхнего Вага.

Тогда это и произошло. Под Микулашем после ожесточенного боя оказались отрезанными семь человек. Встретились они под вечер, на опушке леса. Один, сержант словацкой армии, сидел под елью и осматривал раненую ногу. Над ним склонился солдат тоже в словацкой форме. Он был с непокрытой головой, и густые черные пряди падали ему на лицо. Вдруг они заметили двух партизан, которые вышли из леса и направились к ним. Солдат кивнул в их сторону:

— Гляди-ка…

— Чего это вы? — спросил один из подошедших.

— Жало вынимаем, — ответил сержант.

— Пока одно вынете — сто раз ужалит, пойдемте-ка отсюда, — произнес молодой партизан и вскинул на плечо автомат.

— Легко сказать — пойдем… — Черноволосый солдат выпрямился и посмотрел партизану в лицо. Тот был очень молод. — Как он пойдет, надо хоть рану перевязать.

Второй партизан, в коричневой клетчатой кепке, нагнулся над раненым и осмотрел икру. Опустившись на колени, он уверенными движениями ощупал всю ногу и заметил:

— Дело не так уже скверно.

В самом деле, пуля прошла, не задев кости.

— Что ж, Михал, тронемся, пожалуй, — сказал черноволосый.

Не успел сержант ответить, как из-за елей показались еще трое. Судя по одежде, двое из них были русские. Подойдя, они оглядели всех, потом один достал из вещевого мешка аптечку, промыл рану, перевязал и похлопал раненого по плечу, и все это так быстро, что остальные не успели опомниться. А сержант, поднимаясь с помощью товарищей, проговорил:

— Видишь, Петер, какие мы вояки — мудрим, чуть не совет над царапиной устроили, а тем временем всех нас могли перебить. А русские, вишь, сразу берут быка за рога.

— Ну пошли, пошли, — подбодрил его усатый русский, который перевязал рану. Его звали Григорием.

Тронулись в путь. Сержанта поддерживал черноволосый Петер. По дороге выяснилось, что планы у всех разные. Сержант и Петер собирались перебраться через Ваг и идти к Низким Татрам на свободную территорию, занятую повстанцами; молодой Йожко и Антонин хотели вернуться на оравские полонины к себе в отряд. А русские и веснушчатый партизан Ондриш, у которого была привычка то и дело оттопыривать губы, решили пробираться на восток, чтобы разыскать своего командира. Перед тем как расстаться, они присели на вывороченную сосну. Ондриш сидел с краю и сквозь редкие ели наблюдал за косогором. На лес уже опускалась густая мгла, дали тонули во мраке.

Внезапно Ондриш насторожился, прошептал «тс-с» и указал рукой влево. К лесу по склону приближались фигуры в серых мундирах.

— Заметили, гады, — прошептал Ондриш и поднялся.

Остальные переглянулись и вскинули автоматы.

Усатый русский предупреждающе поднял палец — чтобы не стреляли.

— За мной, — шепнул Петер и повернул в глубь леса, — я знаю тут каждую тропку.

Последнее никто не расслышал, но все без единого звука двинулись за ним. Сержанта Михала поддерживал молодой Йожко, он же нес обе винтовки. Во время стремительного броска сержант держался мужественно и ковылял изо всех сил, чтобы не задерживать отход.

И Петер, намеревавшийся вместе с сержантом перейти Ваг, благополучно довел своих спутников до маленького хутора, расположенного неподалеку от его родной деревни. Тут ему знаком был каждый камень. Все остались в саду, а Петер вошел в крайний дом. В остальных домах было уже темно, но здесь еще мерцал огонек. Вскоре Петер вернулся.

— Немцев еще не было, — сказал он, — пойдемте выше в горы.

На спине у него белела котомка.

— Собрали на скорую руку, — пояснил он, — чтобы было чем подкрепиться.

Они двинулись по тропке, поднимавшейся вдоль сада по крутому косогору, шли за мелькающей белой котомкой — самого Петера в темноте не было видно.

Лучи солнца нашли их на лужайке под развесистым буком, на вершине Голого Груня. Залитая солнцем буковая листва трепетала, на лицах спящих играли блики. Раскинувшись, чуть повернувшись набок, спал Йожко, под утро был его черед нести караул, но парня сморила усталость и глубокая тишина, царившая вокруг.

Все семеро лежали рядом; были они из разных краев: Григорий и его друг Семен — из далекой страны, рядом с ними — Антонин, чешский партизан, который пробрался через горы, чтобы присоединиться к повстанцам. Около него похрапывал Петер — черные волосы, упавшие на лицо, шевелились от его дыхания, котомка валялась на земле. Неподалеку, в деревне, спит его жена с малышом, двухлетним Петриком… А поодаль, положив руку на грудь, храпит веснушчатый Ондриш из Спиша, крутой, мрачный человек. Немцы изнасиловали его жену, и он с июня бродил по горам, пока Григорий не взял его в свою группу.

Сержант Михал лежал, скорчившись, подогнув раненую ногу и упершись подбородком в грудь. Он давно не брился, и солнце освещает его густую темную щетину. Михал не сдал оружия немцам и вместе с несколькими солдатами бежал из прешовских казарм[13]; с той поры он чем только может вредит этим сволочам немцам. То и дело честит начальство, предавшее солдат, и во что бы то ни стало хочет попасть в Банску-Бистрицу, чтобы его отправили куда-нибудь на фронт, где идут настоящие бои. Но под Микулашем его задело осколком, и вот он тут. Йожке, уснувшему перед восходом солнца, всего семнадцать лет. Сын пастуха с Оравы, он, едва научившись ходить, стал пасти овец. А сейчас пересек вместе с Антонином всю Квачанскую долину, до Липтова, — у них было важное задание в Микулаше, но они не успели туда попасть…

Первым проснулся Ондриш — муравьи ползали у него по лицу. Он, не открывая глаз, сплюнул, а потом поднялся.

— Эй, черт побери, на даче мы, что ли? Не угодно ли завтрак в постель? Глядите, как бы задницы солнцем не напекло.

Он собрался было будить остальных, но после первого же его возгласа все открыли глаза. Поднявшись, они изучающе оглядывали друг друга при ярком свете дня. Только сержант сидел, согнувшись над раненой ногой и ощупывая ее.

— Нас могли перерезать, как баранов. — Петер с упреком взглянул на Йожку; тот смущенно отвел взгляд и принялся озираться по сторонам, разглядывая горы.

— Вон Остро, видно как на ладони, а за ним Сивы Верх, — пустился он в объяснения, — с Оравы вид совсем другой. А вон та гора, с длинным хребтом, наверно, Баранец.

— Точно, — усмехнулся Петер, — только нечего зубы заговаривать.

Он вынул добрый кусок сала, хлеб и бутылку водки. Дав каждому глотнуть, Петер заткнул бутылку пробкой и спрятал ее в котомку. Сало каждый отреза́л сам. Все усиленно жевали, время от времени роняя слово-другое и указывая ножами на вершины гор.

— Липтовские Голи, — пояснил Петер, — а там, что справа торчит, будто зуб, — это Хоч.

— Хоч, да-да, — отозвался Григорий, словно давно знал это название. Развернув карту, он рассматривал ее, слушая Петера. Кивал головой, бормоча себе под нос, и водил пальцем по карте, чем-то явно озабоченный. Остальные наблюдали за ним, ожидая решения.

— Надо что-то предпринять, — проронил Йожко, лишь бы не молчать.

— Ну и предприми, предприниматель, — хлопнул его по спине Ондриш.

— Сперва надо разузнать, как далеко продвинулись немцы, прошли ли они через Кралёванское ущелье и далеко ли зашли за Ружомберок по Ревуцкой долине. И где, в каких деревнях обосновались поблизости.

— Отрежут наших на Ораве, — вздохнул Антонин, ткнув пальцем в Кралёваны.

Семен придвинулся к карте и обвел пальцем территорию, которая, по его расчетам, оставалась у повстанцев. Обступив его, все заглядывали в карту и угрюмо слушали Семена, который выкладывал им начистоту, что думал о создавшемся положении.

Григорий спросил сержанта, по-прежнему ли он намерен пробираться в Бистрицу, но Петер отрицательно покачал головой:

— Останемся здесь, в тылу.

Остальные, переглянувшись, поддержали Петера, решительнее всех — сержант.

— Хорошо, ребята, — улыбнулся в усы Григорий.

На гребне Голого Груня, повернувшись к Низким Татрам — к границе свободной территории, — залитые сентябрьским солнцем, стояли семеро. Они были полны решимости.

Издалека, с запада, донеслись сильные взрывы.

— Артиллерия, — спокойно заметил Григорий. — Пошли.

2

За три недели маленькая группа Григория сделала немало: партизаны взорвали три моста, около Долгой Луки уничтожили немецкий патруль из двенадцати человек; переправили на тот берег Вага сорок повстанцев; на их счету было и несколько мелких операций, которые, словно предостерегали немцев, чтобы они не очень-то по-хозяйски располагались под Липтовскими Голями. За это время Семен два раза ходил для связи в Спишские горы, да и Йожко дважды побывал на Ораве. И на востоке и на западе все было в порядке, надежные люди помогали поддерживать связь с соседними отрядами. Дружная семерка была весьма подвижна, то и дело совершала удачные вылазки и стала настоящей грозой для предателей в деревнях и небольших групп немцев. Об их землянке на Ястрабе не знал никто, кроме тринадцатилетнего Юрка с хутора Галово, ловкого, смышленого паренька. Он не выдал бы их ни за что, хоть на куски его режь. Взбежав прямиком на гору, чтобы сократить путь, он осматривался, не идет ли кто следом, и для верности петлял, как серна, которая хочет отлучить детеныша; лишь убедившись, что все спокойно, нырял в заросли, где в лощинке у Жабьих камней была землянка.

Жабьими камнями это место назвали, наверное, потому, что за деревьями его, будто притаившуюся жабу, не было видно. Петер не случайно выбрал эту лощину, когда решали, где разбить лагерь.

— Здесь и перезимовать можно, — сказал он, — снизу дыма не видно. А вода — в двух шагах, в ложбине.

Так и порешили.

В тот день — было это в середине октября, когда с буков уже осыпалась багряная листва, — все семеро только под утро вернулись после трудной ночной операции, а около полудня примчался запыхавшийся Юрко.

— Какие новости, Юрко? — спросил Петер.

— Путь взорван, на станции стоит поезд с пленными; наши, их везут с востока. Охраны мало. Почтмейстер Волко из Сельницы велел передать.

Юрко выпалил известие единым духом и сел. В нетерпении, он ждал, что все сразу же схватят оружие и помчатся в долину. Но этого не произошло.

— Где повреждена дорога? — спросил Григорий.

— У Теплой.

— Сильно?

— Какой-то мостик.

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Его уже починили или починят, пока мы дойдем, — сухо заметил Григорий, — У Теплой нет приличных мостов, из-за которых движение может остановиться на несколько дней. Пустячное повреждение.

У Юрка вытянулось лицо. Он-то мечтал о большой операции, в которой тоже примет участие.

Семен успокаивающе похлопал его по плечу.

Вскоре Юрко ушел; он даже не предполагал, какое смятение внес в мысли партизан. Знай он, что задумал Григорий, запрыгал бы от радости.

«Мостик, — размышлял Григорий, — мостик, который можно починить в два счета; немного бетона — и порядок, можно ехать дальше. А что, если настоящий мост?»

Юркино известие лишило покоя и остальных. Никто не произнес ни слова, но все думали о том же, смелый замысел не выходил у них из головы, не давал им покоя. Мост. Настоящий мост. Железная дорога далеко, и охраняется она не на шутку. И гор нет поблизости. А на восток идут тяжело груженные составы, в тихие осенние вечера свистки паровозов доносятся даже сюда. Известно, что́ они везут и как важна эта Кошицко-Богуминская линия. Черт побери. Открытой атакой не добьешься ничего; пока они достигнут полотна, их десять раз перестреляют. Вокруг одни голые поля,; правда, выше, в горных ущельях, железную дорогу охраняют целые сотни серых мундиров — немцы знают, где наиболее уязвимые места. А тут, в долине, охраны раз в десять меньше, считают, что здесь они в безопасности. Может быть, и удастся.

— Что ты все ходишь, Григорий? — закинул удочку Ондриш. — Все ходишь, думаешь… О чем?

— Небось о том же, о чем ты думаешь сидя, — не оглянувшись, ответил Григорий.

— Вот здорово! Если двое об одном задумались, то наверняка что-нибудь да придумают.

— А если трое? — подал голос сержант Михал.

— А если четверо? — подхватил Антонин.

— Считай, что все семеро, — улыбнулся Семен.

Все рассмеялись.

— Молодец парнишка, что прибежал, — заключил Петер, — принес нам настоящую работку. А то давненько ничего стоящего не было. Только и знаем, что щупаем немца исподтишка.

— Потерпи малость, еще запаришься, это ведь только начало, — серьезно пообещал Григорий.

Партизаны шутили, не подавая вида, насколько захватила их мысль о предстоящей операции.

Едва стемнело, они поднялись на вершину Ястраба, откуда было видно далеко вокруг. Здесь уже тянулись заросли стланика да торчало несколько кривых елочек, исхлестанных ветром. Тут обычно стоял дозорный и следил, не подает ли Янко из Галона сигнал об опасности, не идет ли дым из трубы его дома.

Они не уселись в кружок, а разбрелись по поляне. Ондриш, забравшись в заросли стланика, устроился на камне. Остальные улеглись под елочками, посасывая сигареты. Было прохладно — на этой высоте под вечер и в июле застучишь зубами от холода. Но что таким парням октябрьские холода! Сплюнут раз-другой, вдохнут воздух полной грудью и уже с холодом заодно — и не замечают его, подпускают к себе без боязни, не отталкивают его, и он ласков с ними, как женщина. Вот земля — другое дело, с ней не шути, надо как следует оглядеться, прежде чем лечь. Вон и Петер уже пересел повыше; там, где он было развалился сначала, земля рыхлая, сырая, его сразу пробрал холод, хотя брюки толстые, суконные.

Ясное звездное небо равнодушно к происходящему внизу. Да и те, что сидят на вершине Ястраба, не звездами любуются, их интересуют огоньки, что мерцают вдали, — Кошицко-Богуминская магистраль. Туда устремлены их мысли — они словно воочию видят, как рельсы огибают Ваг, по мостикам и мостам перебегают через ручьи и стремительные горные речки, которые разливаются весной, угрожая полотну: потому-то некоторые мосты могут показаться непосвященному человеку, незнакомому со здешней коварной природой, слишком длинными.

Петер смотрит на огоньки своей родной деревни и вспоминает жену, маленького Петрика, который сейчас наверняка спит. А жена моет посуду или стирает. Руки у нее изъедены щелоком, как и в тот вечер, когда он забежал проведать их. Она так и села, увидев его в сенях. Он не сказал ей, где скрывается, как она ни выспрашивала. В деревне стояли немцы, и кто знает — вдруг бы ее стали мучить, а она бы не вынесла мучений и выдала. Так надежнее. Она собрала в узелок провизию, он поцеловал Петрика в лоб и исчез, прошмыгнув через сад, как ласка; никто его не заметил.

Они смотрят на редкие огоньки деревень, разбросанных по долине, но взгляды их неизменно возвращаются к тем далеким огонькам на железной дороге; из-за плохой маскировки со стороны они видны далеко. Там Кошицко-Богуминская дорога, важная коммуникация, связывающая оба фронта — Восточный и повстанческий — и арсеналы в тылу. Там друг за другом два моста, и если взорвать один из них, то движение прекратится на несколько дней.

— Наши еще держатся на Чертовице? — тихо спросил Михал, не оборачиваясь.

— Держатся ведь, а Григорий? — подал голос и Ондриш.

— Да, — ответил Григорий.

— И через Штурец немцы еще не прошли, — добавил Йожко, — ни один. В Чремошном тоже пока наши.

И опять наступило долгое молчание. Семен Александрович стал напевать партизанскую песню, но так тихо, что Ондриш, сидевший чуть выше, ничего не слышал, потому что северный ветерок относил ее вниз. Да Ондриш и не замечал, что товарищ поет, он сидел, повернувшись к другому склону горы, переходившему в Студеную долину, откуда кверху подымались бесшумными гигантскими привидениями клубы тумана, так что становилось немного жутко. Вытягивая огромные мягкие щупальца над верхушками елей, они беззвучно затопляли долину, но не заглушили ни журчания ручья внизу, ни могучего монотонного шума леса — туман поднимался, повинуясь каким-то своим законам, величественный, будто великан-волшебник, обладающий чудесной силой превращать огромные предметы в невидимок.

— Какая охрана на мостах? — неожиданно громко и резко спросил Григорий.

Все насторожились — это уже серьезный, деловой разговор. Если Григорий так спрашивает, дело будет.

— Как всегда, двое. По одному на каждом берегу, — ответил Петер.

— Я говорю о мосте возле Пустой Мары, — строго начал Григорий. — Но не думайте, что там немцев только двое, — те, что торчат на мосту. Особенно теперь, когда у них малость поковыряли дорогу. Немцы понимают, что аппетит приходит во время еды.

Йожко придвинулся ближе к Григорию, он очень обрадовался, что Григорий заговорил о предстоящей операции, но выразить свой восторг он не умел и лишь несмело поддакнул:

— Это верно.

Помолчали; потом заговорил Семен:

— Надо учесть и то, что подступы к мосту, возможно, заминированы или по крайней мере огорожены колючей проволокой.

Йожко сразу приуныл. После слов Семена взрыв моста показался ему почти невозможным делом. Остальных тоже не обрадовало это соображение. Снова наступила тишина. Усевшись поудобнее, все закурили. Издалека послышался рокот мотора — с запада на большой высоте летел самолет.

— Наш? — спросил Йожко.

— Нет, — сухо ответил Григорий.

— Но к «Трем дубам» еще летают?

— Летают.

Туман, поднявшись из Студеной долины, вдруг переполз через вершину Ястраба. Он ласково окутал сидящих на поляне — сначала они и не заметили этого, но через минуту уже не видели друг друга.

— Ну, я не дам этой твари облизывать себя; черт бы ее побрал. — Ондриш поднялся и не спеша, вразвалку направился в землянку.

— Зажги свет и затопи, — крикнул ему вслед Петер.

— Может, еще и жену тебе привести в постель, — пробурчал Ондриш, но этого они уже не расслышали.

Вернувшись в землянку, они увидели, что Ондриш и в самом деле затопил. В железной печурке потрескивал хворост. На ящике, служившем столом, горела лампа.

Григорий, разложив карту, долго рассматривал ее.

— Что изучаешь, командир? — хлопнул его по плечу Михал.

— Да так.

Но и потом, когда все уснули, Григорий долго сидел над картой, записывая что-то в блокнот.

3

— Пете-ер! Пете-ер!

Снизу, от ельника, донесся женский голос, тоскливый и пронзительный. Все, схватив оружие, выскочили из землянки и приготовились к обороне. Солнце еще не взошло, и в густом тумане не было видно ни зги.

— Пете-ер!

Зов повторялся через небольшие промежутки, и казалось, что голос приближается.

— Жена, — прошептал Петер, вглядываясь в плотный туман, словно хотел прожечь его взглядом. — Откуда она взялась? Чего ей надо?

Все напряженно вслушивались. Григорий пристально следил за Петером. Лицо его поминутно менялось, становясь то каменно-твердым, то нежным и мягким; ноздри вздрагивали, лоб покрылся каплями пота. Он часто и прерывисто дышал, и дыхание словно повисало в густом тумане, руки, судорожно сжимавшие автомат, дрожали. Петер крепился изо всех сил, чтобы не дать воли своим чувствам.

— Пете-ер! — снова раздался голос, уже совсем близко, у самого склона.

— Она знает?.. — сурово бросил Семен, строго взглянув Петеру в глаза.

— Нет, я ей ничего не говорил. Наугад идет.

— Кто знает, одна ли она, — тихо заметил Антонин, — нет ли за ее спиной немецких автоматов?

— Она бы не пошла, — возразил Петер, — я ее знаю. Скорее умерла бы.

— Не забудь о ребенке, — вмешался Ондриш, — немцы на все способны!

— Все равно не пошла бы, — стоял на своем Петер.

Зов раздался снова. Он долетал из тумана, как с того света, неведомого и страшного. В нем слышались боль и отчаяние, надежда и мольба. Все — в одном слове, в его имени.

— Пойдем отсюда, — решительно сказал Петер и зашагал к Жабьим камням; остальные двинулись за ним. Там они залегли и лежали так неподвижно, словно были неживые или высеченные из камня.

Никто не проронил ни звука. Они долго прислушивались, но зов не повторился. Все думали об одном: возможно, она — или они — уже у землянки. Их чувства обострились до предела, как у зверя, которого преследует охотник. Голосов не было слышно. Если б не туман, они бы все видели как на ладони, а теперь приходилось полагаться только на слух.

— Одна она, бедняжка, — прошептал Петер, чтобы услышать слова, предназначенные ей.

Он надеялся, что холодный октябрьский воздух передаст этот шепот жене. Слабый крик еще раз прорезал туман, словно пытаясь преодолеть его, потом все стихло.

Из-за Высоких Татр поднималось солнце. Туман уходил в долины, и серый лемех Острого Верха вынырнул из седого моря тумана, словно хариус за мушкой, а затем снова скрылся.

Партизаны вернулись в землянку. Григорий присел к ящику и разложил карту. Проведя рукой по усам, он шумно вздохнул и углубился в план операции, нарисованный на листке бумаги, время от времени сверяя его с картой. По его распоряжению Йожко сбегал к Юрку уточнить кое-какие данные. Когда он вернулся, Григорий объяснил каждому его обязанности.

— Надо осмотреть место засветло, — заключил он.

— Мы ведь хорошо знаем окрестности, — возразил Михал.

— Мало ли что, надо еще раз как следует все прикинуть, это не лишнее.

— Нелегкая задача, — проворчал Ондриш, оттопырив губы, — как туда попадешь засветло?

— Ясно, что немцам в пасть не полезем, — ответил Петер.

— Обойдем вон там, — сказал Семен и показал рукой в сторону Острого Верха, Просечной и лесов, протянувшихся под ней; горы еще не были видны, но все поняли, как им идти. Но когда — не сказал.

— Да разве туда пройдешь засветло? — не унимался Ондриш. — Ведь там голая местность; пока доберемся до Пустомарской горы, нас всех перестреляют.

Григорий сердито повернулся к нему:

— Кто сказал, что пойдем засветло, а? — И, подняв коротко остриженную голову, он положил руку на плечо Антонину, сидевшему рядом. — Если мы хотим засветло осмотреть все с Пустомарской горы, это не значит, что и идти надо засветло, ясно?

Теперь все поняли.

— А-а, — воскликнул Йожко, — ну конечно!

— Ну конечно, — усмехнулся Петер, — а ты как думал?

— А ты? Небось тоже не сразу сообразил, нечего теперь прикидываться умником.

Йожко восхищенно подумал о Григории — до чего все ловко придумано! И уже раскрыл было рот, чтобы сказать Григорию об этом, да застеснялся.

До самого вечера проговорили о предстоящей операции. Обсудили все возможные варианты, все детали — взрывчатка, подход к мосту, отход. Под конец Григорий точно распределил обязанности, с тем чтобы утром, осмотрев мост с Пустомарской горы, внести лишь небольшие коррективы.

Когда солнце спряталось за Хоч и небо, словно укрываясь на ночь, затянулось серым покрывалом редких, почти прозрачных облаков, партизаны стали спускаться с Ястраба в том же направлении, куда утром ушла жена Петера. Над крутым обрывом Ондриш поскользнулся, и лавина камней едва не увлекла его за собой.

— Черт побери, — выругался он, уцепившись за выступ скалы, — на черта столько камней расплодилось?

— Передавай внизу привет, — засмеялся Михал.

Когда они дошли до Квачанской долины, совсем стемнело.

— Ну, теперь можно ступать спокойней, дорога здесь легче, но, правда, и опасней. Осторожно, — предупредил Петер, оглянувшись; зная здешние места лучше всех, он все время шел первым. Партизаны растянулись длинной цепочкой.

Они прошли межами мимо пяти деревень, изредка на пути попадались перелески. Было темно и тихо, лишь иногда кованые ботинки позвякивали на камнях. Далеко за полночь партизаны достигли вершины Пустомарской горы.

Наступило пасмурное октябрьское утро. Сквозь ветви елок они в полевой бинокль осмотрели территорию.

— Колючая проволока, — прошептал Григорий, глядя в бинокль, — но всего один ряд, можно перепрыгнуть. А тех двоих и без бинокля видно.

Бинокль переходил из рук в руки.

— А не лучше ли пройти берегом ручья? Там кустарник, — заметил Антонин.

— Не стоит идти наугад, — ответил Григорий. — Сделаем, как решили. А сейчас — айда в укрытие. Петер, где же хата?

Подошел Петер, и Григорий спросил, держа в руке план:

— Хорошо рассмотрели свои позиции?

Все молча кивнули и снова посмотрели в сторону пустомарского моста.

— Ну, хорошо, а теперь, Петер, веди.

Петер пошел впереди, остальные — за ним. Они вышли из ельника, и Петер указал на низкий сарай с гонтовой крышей. Из слухового оконца, вырезанного в виде звездочки, торчала свежая еловая ветка.

— Видите — ветка, значит, можно идти. Идемте.

Они осторожно спустились по крутому склону, исхоженному коровами и усыпанному колючками чертополоха, и как тени проскользнули вдоль ограды к калитке за сараем. Калитка была открыта. Они прошли через двор прямо к распахнутым дверям сарая. Внутри стояла ручная соломорезка, за загородкой на душистом сене лежало трое новых граблей.

С минуту постояли. Слышно было, как рядом, в хлеву, корова, пофыркивая, чесалась о кормушку. Запах навоза смешивался с ароматом сена.

Внезапно скрипнула дверь избы, и на крылечко, припадая на правую ногу, вышел старик в старой замасленной безрукавке. Корова сразу замычала, словно узнав его по походке.

— Иду, иду, моя хорошая, — приговаривал старик, — проси, проси, уже время.

Петли дверей взвизгнули, и старик вошел в хлев. Он похлопывал корову и мурлыкал себе под нос. Затем вошел в сарай, в знак приветствия поднял руку к седой непокрытой голове и быстро оглядел партизан. Он ничуть не удивился.

— Ну-ну, все в порядке. — И поздоровался со всеми, как со старыми знакомыми. — Нету их тут, — продолжал он, — вечером были в корчме пятеро, да еще до полуночи ушли на станцию. Только на машинах проезжают, носятся без конца. Редко когда остановятся, разве спросить что-нибудь. Но черт не дремлет, ей-ей, не дремлет. Ну, где вы устроитесь — здесь, за загородкой, или наверху, на сеновале? Как хотите.

Он говорил громко — опасаться было некого. Потом подошел к Петеру и положил руку ему на плечо.

— Не падай духом, парень. Эх, будь моя воля, я бы их всех передушил.

Петер недоумевающе взглянул на него.

— О чем вы, дядюшка?

— Ты ничего не знаешь? А я-то думал, что вы, орлы, узнаете все раньше других. Ну, как тебе сказать… Избу твою спалили позавчера. Как есть спалили. Дотла. Жену с мальчонкой выгнали, в чем были, а избу подпалили с четырех сторон. Изба-то деревянная, сразу занялась. Вот тебе, Петер, изба твоя и добро нажитое. За лес-то, поди, еще не все выплатил. А сколько вы с тестем сил на это положили… Эх, гадючье племя, кой черт их сюда принес?

Старик опустил глаза и отвернулся.

Все замерли.

Петер стиснул зубы и, окаменев, стоял бледный и безмолвный, с отсутствующим взглядом. Он словно наяву видел свой дом, окна с наличниками, которые он сам вырезал ножом, чувствовал запах дома, тепло подпечка и видел окошечко в форме сердца, которое выпилил в сенях, когда жена была беременна. Перед глазами стояла расписная колыбель из лиственницы — дерево он выпросил у старосты, а когда заканчивал ее, жена уже с трудом наклонялась за стружками. Она готовила в тот день солянку, жирную, с салом, и пела песню «Славно парню молодому…».

Петер невольно сунул руку в карман, нащупал там нож.

«Тут», — подумал он и судорожно сжал костяную рукоятку, потом, прислонившись к большому колесу соломорезки, долго стоял, уставившись в землю.

В десять вечера они молча вышли из сарая. Моросил мелкий дождь. Старик стоял в дверях дома; кивнув на прощание, он вышел закрыть за ними калитку.

Сразу за околицей они разделились — Ондриш, Семен Александрович и Антонин перешли полотно дороги и исчезли в поле. Григорий, Петер, Михал и Йожко шли по левую сторону колеи.

Вдали, где-то у Микулаша, засвистел паровоз. На том берегу Вага по шоссе прошла машина. Дождь усиливался.

Григорий, подойдя со своей группой к реке, взглянул на часы.

— Пора, — шепнул он.

Они вошли в кустарник.

— Хорошо, что дождь, — прошептал Йожко.

Все согласились — шум дождя действительно был им на руку. Послышался звук приближающегося поезда. Вот он. Паровоз рассыпал снопы горящих искр. Пассажирский. Йожко хотел сосчитать вагоны, но было слишком темно, они сливались в одну полосу.

— Давай, Петер, — шепнул Григорий, толкнув его в бок, — как только вспыхнет огонь — прыгай.

Петер и Михал перешли речку, Григорий и Йожко остались на этом берегу. Они прошли несколько шагов, пригнувшись, потом поползли.

На другой стороне метрах в десяти от полотна Семен приготовил костер, насыпав туда динамитной пыли, чтобы пламя вспыхнуло сразу. Они были в пятидесяти метрах от моста, и Ондриш пополз в поле, таща за собой шнур. Когда они подползли к Антонину, Семен взглянул на светящийся циферблат часов — было без четверти одиннадцать.

— Поджигай, — шепнул Семен.

Антонин, прикрыв шнур курткой, поджег его. Искорки, зашипев, будто вспугнутая медянка, побежали по шнуру…

Возле полотна внезапно вспыхнул костер. Оба немца на мосту сразу повернули головы в касках, напряженно вглядываясь туда.

И тогда…

И тогда с одной стороны выскочил Григорий, с другой — Петер, в три прыжка они были на мосту…

Петер вынул нож из груди немца и вытер его о серый мундир.

Михал с одной стороны моста, Антонин с Ондришем — с другой закладывали взрывчатку.

— Чего это у тебя руки трясутся, — шептал Йожке Михал, — будто девку щупаешь… Давай-давай!

В тот момент, когда Григорий и Петер сбегали с насыпи, в долине послышался шум приближающегося поезда.

Они знали, что в это время нет пассажирского, это может быть только товарный. Григорий, вернувшись на насыпь, крикнул Семену, что идет товарный.

— Слышу, — ответил ему Семен.

Паровоз и несколько вагонов успели пройти, но потом…

Потом глаза всех семерых вспыхнули радостью. Правда, у двоих через несколько секунд они закрылись навсегда. Григорий не успел отбежать достаточно далеко, да и Михал тщетно прижимался к мокрой земле — их задело обломками железных конструкций, разлетевшимися во все стороны.

Петер, сам тяжело раненный, обмывал лицо Григория, но воскресить не мог.

Пятеро героев унесли тела своих товарищей. Тщетно серые мундиры обшаривали прожекторами окрестности — партизаны исчезли бесследно.

4

Прекрасна была весна сорок пятого года. Пышно зеленели хлеба, а луга никогда еще не цвели так ярко. Радость переполняла сердца людей, и они работали без устали, забывая о сне. Новые песни зазвенели в городах и деревнях, их распевали не только дети, но и беззубые старухи, вешавшие белье.

На пустомарском мосту забивали сваи.

— Раз-два! Раз-два!

— Пете-ер! — закричал усатый железнодорожник. Петер, который работал на другом конце моста, поднял голову.

— Жена с обедом пришла, да и сынишка с ней.

— Мара-а-а! Через неделю пойдет поезд! — И Петер раскинул руки, чтобы обнять жену в этот радостный солнечный полдень.

Перевод Л. Васильевой.