Словацкие повести и рассказы

СКРИПКА

Ее разбудил далекий шум мотора. Она быстро поднялась, сбросила рубашку и, стуча зубами, нащупала в темноте таз. Вода, приготовленная с вечера, превратилась в лед. Огонь разводить было некогда: машина приближалась, и по надсадному гулу мотора чувствовалось, как тяжело машине бороться с сугробами.

Она быстро оделась и, проваливаясь в глубокий снег, заторопилась вниз по улице. Подбежала к магазину, отперла дверь и сразу же разожгла печку: поднесла спичку к облитой керосином щепе, та вспыхнула, затрещала, в трубе загудело.

Она вышла на улицу, набрала в пригоршни снега и умылась. На улице маячили темные фигуры: люди торопились к первому автобусу, который отходил в половине пятого. Было еще довольно темно. Даже теперь, когда ночи стояли ясные и светлые, по утрам темнота заметно сгущалась.

Машина остановилась перед магазином. Напарник шофера снял бидоны, ящики с бутылками и банками, отсчитал в корзину буханки.

— Это спрячьте про запас, а то завтра нас занесет, — сказал он улыбаясь.

— Теперь не занесет! Оттепели начинаются.

Она стала носить товар в магазин. Полушубок расстегнулся, лицо разгорелось. Она глубоко вдыхала морозный воздух, смешанный с запахом бензина и дыма.

Выйдя в последний раз за товаром, она столкнулась с ним лицом к лицу.

— Я помогу вам, — предложил он.

— Не надо!

Но он уже схватил ящик с бутылками и внес его в магазин.

— Это вы все сами перетащили? — удивился он.

— А кто же еще?!

Он посмотрел на нее внимательно, словно не доверяя ее словам.

Она начала подбрасывать в печку дрова, чтобы спрятаться от его взгляда.

— Не оставлять же бутылки на морозе, — заметила она. — Молоко замерзнет, и бутылку как ножом разрежет.

Он сидел неподвижно.

— Сколько? — спросила она.

— Литр, как всегда. И четвертинку хлеба.

— Как-то чудно…

— Что?

— Что вы пьете молоко. У нас его пьют только дети да женщины, когда готовятся…

В этот момент она шутливо подумала: может, и он к чему-нибудь готовится… Впрочем, где еще перекусить человеку в такую раннюю пору. Щеки ее порозовели.

Он сел на перевернутый ящик. Белый лед в кастрюльке понемногу оттаивал, а у горячей стенки молоко даже начало пениться.

— Надолго ли к нам?

— До конца зимнего сезона. Потом уйду.

Он не сказал, куда уйдет. Наверное, из тех скитальцев, которым не сидится на месте: сегодня здесь, завтра там.

— Наши мужчины все ушли на Шумаву. Там заработки больше.

— И ваш ушел?

— Да.

— Выходит, вы соломенная вдова!

Она отвернулась, чтобы он не заметил ее смущения. Какое ему дело?

Налила молока, нарезала хлеба. Он начал есть, не спуская с нее глаз. Тогда она вышла на улицу, взяла метлу и стала разметать дорожку.

— Без вас я бы здесь погиб, — сказал он, появившись следом за нею, и медленно пошел вдоль улицы. Она посмотрела ему вслед: высокий, худой, в тонком свитере и легкой куртке, без шарфа и без рукавиц. «Наверное, ему страшно одиноко, — подумала она, — да и не деревенский он, совсем не похож на наших парней и мужчин, у них толстые шерстяные свитеры, теплые полушубки. А этот… Подует посильнее — и просквозит его».

К остановке подполз автобус. Было шесть часов утра. Из домов высыпали женщины с хозяйственными сумками. Довольно скоро перед магазином образовалась очередь. Начинался новый день.

Всю эту зиму он проспал, и сон его был тяжелым. Казалось, он заснул, едва сойдя с автобуса, — вернее, когда подошел к первому попавшемуся дому и спросил, не сдается ли здесь койка. Ему предложили кровать со взбитой периной, и он уже не мог оторваться от этого дома. Каждый день на работу, с работы домой — и спать.

Ему казалось, ничто его не интересует, но подсознательно, как ребенок, он постепенно знакомился с окружающим: на ощупь находил дубовый стол и стулья, изголовье кровати или дверной косяк, когда неуверенной походкой, сонный, брел куда-нибудь, если это было необходимо.

Разговорчивая старуха хозяйка охотно рассказывала ему о какой-то женщине, которая уже несколько раз приезжала сюда на лето. «Она спала здесь, в вашей комнате и на вашей кровати, — говорила хозяйка. — Такая больная была, что без порошков и заснуть не могла. У них в городе даже ночью стоит шум, так что у нее нервы совсем расходились. Здесь же она спала как убитая. Могла проспать день и ночь. А как восхищалась нашим воздухом! Но дело тут скорее не в воздухе, а в перемене места».

Хозяйка готовила ему ужины, чаще всего картошку, политую жиром. Уставший после работы, он машинально ел и сразу же зарывался в перину. «Это меня еда валит», — думал он и вспоминал о легких пикантных блюдах, которые готовила ему Габика в первые годы после свадьбы. Воспоминания о прошлом несколько разнообразили его существование. А иначе и не стоило просыпаться. Что бы он делал здесь по вечерам? Сидел в трактире? Или вырезал дома толкушки для промысловой артели?

Однажды утром туман рассеялся и показались горы. Он узнал хребет Низких Татр, которым любовался когда-то в детстве, только с другой, солнечной стороны, где смешанный лес осенью горит всеми цветами, а весной одевается в нежную зелень. Отсюда, с севера, горы стеной загораживали солнце. Под ними глубокой тенью мрачно и молчаливо возвышался хвойный лес. Когда-то давным-давно, еще в школьные годы, он был в этих горах на экскурсии. Его товарищ, привыкший к равнине, смотрел боязливо и удивленно: «Ух, какие горы! Здесь не разбежишься!».

«Закончится зимний сезон, соберу вещички и подамся дальше», — рассеянно рассуждал он.

Но сейчас ему и здесь было неплохо: горы словно разделили его жизнь, оставив по ту сторону детство. Первое время, когда он спустился в долину и нанялся на лесопилку, часто наблюдал за тем, как сгружают бревна, с удовольствием чувствовал, как под ногами похрустывают замерзшие опилки и стружки, любовался блестящим на солнце свежим срезом белой древесины. Все это напоминало ему отцовскую столярную мастерскую, где всегда было полно деревянных обрезков, кубиков, кружков, которыми ему нравилось играть.

Эти воспоминания так растрогали его, что он даже послал Габике открытку. «Живу как отшельник, — писал он, — зато без забот».

Ответа он не ждал, да и не хотел его получить. Он чувствовал себя легко и спокойно: у него была теплая постель и сытная еда, а работал он в волшебном мрачном лесу, где в темноте гнилые пни светились голубоватыми огоньками.

Трактор с трудом карабкался вверх по скользкой дороге. На повороте из лесу неожиданно показалась женщина. Винцент узнал продавщицу, засигналил, сбавил скорость и, крикнув: «Садись!», подал женщине руку.

— К врачу ходила, — сказала та, — всю ночь зубами маялась.

— Нельзя одной спать, — шепнул он ей. — Стоит женщину оставить на ночь одну, и у нее обязательно что-нибудь заболит.

Она смутилась и промолчала.

Винцент подумал: ей, вероятно, около сорока. Но выглядит как девочка — маленькое личико, прозрачная кожа.

Тарахтел трактор. На речке вздувался лед. По вершинам деревьев гулял ветер. Чувствовалось приближение весны.

— Вам нравится здесь? — спросила она после долгого молчания.

— Очень. Дикий девственный край.

— Дикий?

Она посмотрела на него выжидательно, словно требовала объяснить, в чем дикость этого края.

Ее настойчивый взгляд сбил его с толку.

Эта женщина давно интересовала его. Он вспомнил, как она сосредоточенно таскала тяжелые бидоны, ящики с бутылками и банками, корзины с хлебом. В ней все было естественно и беззащитно: поблекшее, без всякой косметики лицо, открытое всем ветрам, голые кисти рук, посиневшие от холода, глубоко посаженные глаза, прищуренные от солнца.

— Дикий! — повторила она. — Может, когда-то и был дикий. А сейчас покинутый. Посмотрите на нашу деревню. В каждом втором доме заколочены окна. Люди ушли. Остались только одинокие пожилые женщины.

На повороте она, потеряв равновесие, оперлась о плечо Винцента, но тотчас же выпрямилась. Он взял ее за руку:

— Не бойся, — и подумал, что сейчас для него существуют три женщины: далекая Габика, в каждом письме требующая развода, полусонная болтливая старуха хозяйка и эта продавщица, которая каждое утро поит его теплым молоком.

— Да и долина опустела, — продолжала она. — Летом еще так-сяк, а с осени до весны мы совсем отрезаны от мира. Когда-то лес тут возили по железной дороге, а теперь и паровоз редко увидишь.

Винценту показалось, что она, словно ребенку на ночь, рассказывает ему сказку.

— Летом здесь чудесно, все цветет… кругом медуница…

— Медуница?

— Это такой цветок. Липкий. Его нектар любят пчелы.

— А ты?

— Перестаньте! Я рада, что живу здесь… Человеку приходится к этим местам долго привыкать. Я сама горожанка, и вначале мне пришлось трудно. Там у меня были книги, скрипка. А здесь только цветы да деревья. Правда, деревья особые, из них делают скрипки. Лещиной их тут называют.

Винцент подумал, что она напоминает ему молодую учительницу Ирму, которая в младших классах преподавала им священное писание. Ее внутренний огонь, ее фанатизм покоряли его. Как умиротворенно склоняла она голову, с каким восторгом водила их в костел, в каком одухотворенном порыве складывала на груди руки. Правда, он никогда не верил ей. Ее слова казались ему смешными. Можно было подумать, будто за ее набожность господь уготовил для нее самое лучшее место, будто она пользовалась божьей милостью, чтобы потом дарить ее другим.

То, чему она их учила, он уже не помнил. Но ее забыть не мог: такая маленькая, худенькая, убежденная, что вера дает ей могущество. Она осталась для него символом нежности и силы.

— Если бы вы получше узнали этот край, никогда бы отсюда не ушли.

— Я не говорю, что тут плохо. Я только сказал, что здешняя красота дикая.

— Красота не может быть дикой.

— А какой она может быть?

— Красота есть красота — и только.

Она достала из сумки яблоко, протянула ему.

— Тебя, случайно, зовут не Евой? — спросил он, и перед его глазами промелькнула табличка, висящая на двери магазина: «Заведующая Ева Цвенгошова».

— Как вы угадали?

— Очень просто. История Адама и Евы бессмертна. Вот яблоко, значит, должна быть и Ева.

Она опустила глаза и отмалчивалась до самой деревни.

Трактор трясся по размытой, грязной дороге.

Они остановились посредине деревни. Винцент помог Еве спуститься на землю. Колокола звонили вечерню. Он подумал, что Ева перекрестится, но она только поправила юбку и направилась по улице вверх. Он пошел за нею.

— У нас бытует поверье: если мужчина идет за женщиной по ее следам, то она полюбит его.

Она сдержалась, чтобы не рассмеяться.

— А у нас существует другое поверье.

— Какое же?

— Идущий вслед за кем-то желает его смерти, — сказала Ева и, не оглядываясь, ускорила шаг, отперла дверь и вошла в дом.

Ева получила письмо. Целый день ей не хотелось распечатывать конверт. Прочитала только под вечер, когда прибралась в доме.

Письмо было от мужа. Он сообщал, что в следующем месяце вернется домой. Писал он корявыми печатными буквами, наподобие тех, какими помечают пни, писал, что его рука привыкла сжимать топорище и карандаш просто не держится в пальцах. «Топор — это моя вторая жена, — бывало, посмеивался он, когда возвращался домой в хорошем настроении. — У него есть все, что должно быть у хорошей жены. Об этом говорили еще наши старики, а они были мудрые. Только вместо того… этого… у нее, топориной души, острие. Ха-ха-ха!»

Ева поднялась, хотела взять с полки чистый лист почтовой бумаги. Но вдруг голова закружилась. Видимо, упало кровяное давление. Скулы горели, на лбу выступил пот. Она прижала ладони к щекам, быстро наклонила голову и почувствовала медленное, ритмичное биение сердца, напоминающее стук колес на стыках железнодорожных рельс.

Ева все еще боялась мужа. Она боялась его с той самой минуты, когда впервые увидела.

Жила она тогда в маленьком домике на окраине города. В палисаднике благоухала резеда. Родители, слабые и больные, уставшие от забот, сами недоедали и недопивали, заботясь о будущем трех дочерей.

Теперь, когда Ева вспоминала о своем детстве, ей казалось, что она всегда ходила голодной. Она помнила мамины упреки: «Кто это таскает сахар! Я отложила его на праздники, и уже не осталось ни куска». «Ешьте поменьше, пейте поменьше, — учила она дочерей. — Такие девочки, как вы, должны есть, как птички». Она воспитывала их в строгих нравах. Еве, самой старшей, родители разрешали учиться у старого пана игре на скрипке, на случай, если бы она вышла замуж в богатую семью. Со старым паном — ее учителем — родители расплачивались домашним хлебом и яйцами. «Скрипка!.. Неужели она когда-то была?» — думала Ева.

Потом объявился деревенский парень по имени Михал. Он приезжал в их город на лошадях. Коренастый детина с кнутом за голенищем. Он работал с Евиным отцом, которому дочери ежедневно носили обед. Слово за слово, и отец пригласил Михала Цвенгоша в гости. Наскребли денег на праздничный обед. Стол накрыли самой лучшей скатертью. На столе — бутылка смородинного вина.

Вскоре сыграли свадьбу. Родители вздохнули: слава богу, старшая дочка с плеч долой.

Так Ева попала в горную деревушку. Она много работала, чтобы внести в свой скромный дом побольше тепла, вышивала занавески и скатерти, ткала ковры, выращивала цветы. Ее герани на подоконнике были большие и яркие, как огонь.

Однажды Михал вернулся домой пьяный и злой. В ярости он топал ногами и неистовствовал. «Что за жена, которая не может родить! — кричал он. — Что за яловое чудище повесили мне на шею!» Тогда с ней впервые случился припадок, и она долго не могла прийти в себя. Пришлось вызвать врача.

Такие сцены стали повторяться. Цвенгош приходил домой пьяный, бил посуду, бросал на пол кастрюли, рвал вышивки, яростно вопил: «Ты только посмотри, сколько моих пацанов бегает по деревне, у каждой бабы от меня ребенок, только у собственной жены нет». Со временем она узнала, что действительно какая-то женщина приписала ему отцовство, хотя все знали, что это неправда, но Михалу подобные наговоры льстили.

Дом опустел. В нем ничего не осталось, только голый стол, голые стены и окна без цветов.

Тогда она решила забыться, работая на огороде. Всю весну до изнеможения рылась в земле: копала, сажала, поливала, пересаживала. Но именно в тот год хлынула с гор большая вода. И смыло не только растения, но и почву. Лишь деревья остались, хотя вода и подмыла корни. В растерянности смотрела Ева на вывороченную изгородь, покрытые грязью камни, илистые наносы.

«Это судьба, — говорила она себе. — К чему ни прикоснется моя рука, все обязательно погибнет».

Когда потом она развела кур и уток, то уже заранее знала, что и с этой затеей ничего хорошего не получится. Так оно и случилось. На птиц напала чума, и скоро двор совсем опустел.

«Это судьба. До чего дотронусь, все гибнет», — сокрушенно повторяла Ева.

Так она и жила в опустевшем доме, ждала, когда придет пьяный муж и поколотит ее. Она не плакала, как другие женщины, не защищалась и не убегала из дому. Она каменела, и Цвенгош бесился.

Но чем дальше, тем больше она всего боялась: леса, который подступал вплотную к их избушке, как будто хотел ее поглотить, деревни, молчаливых старух, которые утешали ее: «Терпи, милая. Мы тоже терпели: что ж, такова женская доля». Но больше всего она боялась собственного дома. Иногда ее неудержимо тянуло под отчий кров. Много лет она не видела родителей: не было приличного платья, чтобы показаться им на глаза. Молодые женщины-соседки любили принарядиться, надевали новые шубы и туфли, а она все еще донашивала тряпки, которые принесла с собой, латаные-перелатанные, выгоревшие на солнце.

Потом соседки уговорили ее стать надомницей: плести корзинки для промысловой артели. Этим занималось полдеревни. Она нарезала прутьев и целые дни плела и плела: корзинку за корзинкой, корзинку за корзинкой. «Занятие для душевнобольных, — покорно думала она. — Надо же чем-то скрашивать жизнь. И так день за днем. Если я попаду в сумасшедший дом, ничего страшного не случится: опять буду плести корзинки».

Но все же эта работа отвлекала от тягостных мыслей, хотя втайне она и побаивалась, что когда-нибудь не выдержит, потеряет рассудок и действительно окажется среди душевнобольных. Она плела корзинки, ненавидела их, но в то же время монотонная работа помогала ей избавиться от страха. До сих пор, когда ей в городе попадается на глаза сплетенная из прутьев корзинка, у нее замирает сердце.

Мужчины проведали о хороших заработках в Чехии и каждую зиму стали уходить туда. В эти месяцы Ева держалась свободнее, она смелей смотрела на окружающий мир — ходила дальше в лес за прутьями, покупала что-нибудь в дом, чувствовала себя полегче, хотя и знала: как только вернется муж, все пойдет по-старому.

Потом нашла место в магазине. Трудная работа, но именно такая ей сейчас и требовалась. Раньше Ева, запуганная, сидела и плела корзинки так тихо и неподвижно, что кровь едва струилась по жилам. Теперь она набросилась на тяжелую работу, от которой сильнее билось сердце. Иногда она отрывалась от дела, оглядывалась вокруг, видела горы в морозном воздухе, видела мир, чистый и словно прозрачный. Домой она шла, твердо ступая, чувствуя свой шаг и свое дыхание. И это радовало ее: «Да, я такая же, как другие, даже горы принадлежат мне».

Головокружение прекратилось. Озноб прошел. Ева сидела за столом и глубоко дышала, повторяя про себя: «Только не надо бояться».

Она осторожно встала — ничего с ней не случилось. Сделала шаг, другой, зажгла свет, нашла перо и бумагу, села за стол и написала: «Милый мой муж, я рада, что ты вернешься домой…» Тут она остановилась.

Часы громко тикали, и ей казалось, что, чем дольше их слушать, тем они тикают быстрее. Еще неделя, еще две — и он вернется. Она скомкала лист, бросила его в угольный ящик и стала раздеваться.

Выключив свет, приоткрыла окно. Комнату наполнил шум оживающего весеннего леса.

Иногда магазинчик напоминал Винценту хозяйство Габики: так же аккуратно расставлены банки и склянки, тот же запах дешевого кофе. О Габике он совсем забыл: даже не мог хорошенько представить ее лицо. Но ему не хватало уюта, каким в свое время она окружала его.

Из-за занавески выглянула Ева, мило улыбнулась и проговорила:

— Давно вы у нас не были.

Он показал на забинтованную руку:

— Немножко пришлось полежать в больнице.

— Что случилось? Что-нибудь серьезное?

— Пустяки. — Участие Евы тронуло его.

Постоянное внимание как раз и было частью того уюта, которым окружала его Габика. Теперь о Винценте никто не заботился, разве только медсестра, делавшая ему перевязки, старуха хозяйка да вот сейчас она, Ева. Но этого было ничтожно мало. Он страдал от одиночества.

— Разогреть? — спросила Ева.

— Конечно, — ответил Винцент.

— Сейчас включу кипятильник. Теперь я уже не топлю. На дворе весна!

Он следил за ее движениями и вдруг явственно ощутил, как женственны ее обнаженные руки с нежной кожей и мягкими линиями мускулов. Легкая кофточка была застегнута на три пуговки.

— Весна! А когда, собственно, приходит в этот край весна?

— Для меня — в тот день, когда перестает замерзать молоко. — Она улыбнулась.

«Какая у нее печальная и красивая улыбка», — подумал он.

Она подала ему молоко и нарезанный хлеб.

— Ева, — прошептал он, — ты помнишь, что́ я тебе говорил?

В ее лице мелькнуло неопределенное выражение, руки задрожали. Она подняла на него глаза: в них таился страх.

— Что я тебе говорил в прошлый раз?

— Вы просто шутили.

— Нет, не шутил.

— Конечно, шутили. Я уже вас знаю, — сказала она и начала переставлять пустые бидоны.

Еву начало лихорадить, но она справилась с собой и посмотрела на него:

— Вы все шутите. С вами нельзя даже серьезно поговорить.

— Но сейчас я совершенно серьезен.

— На следующей неделе возвращается мой муж, — сказала она.

— Ты рада?

— Не знаю. — Она вздохнула.

Перед магазином послышались шаги.

— Не бойся меня, — попросил он. — Чего ты так боишься?

На станции ветер раскачивал фонари. В светлом круге виднелась стена дождя.

Винцент не спал уже три ночи: одну ночь он ехал в Братиславу, другую провел с Габикой, на третью возвращался обратно. Но он не чувствовал ни малейшей усталости: за эту зиму он отоспался, как медведь.

При встрече Габика прямо так ему и сказала: «Ты совсем одичал и похож на медведя». Он смотрел на нее и удивлялся: «Неужели она была моей женой!» Он просто не узнавал ее. Ей-богу, молодая красивая девушка в элегантном весеннем костюме и шляпке, подкрашенная, как дама на модной картинке. «Я снова влюбился в тебя, Габи. Честное слово! Я даже не знал, что у меня такая красивая жена, — болтал он. — Будь любезна, Габриела, объясни, почему мы разводимся. Можешь ты мне сказать?» Она кивнула, тряхнула каштановыми волосами, которые он видел впервые. «Ты не виноват. Да и я тоже. Просто распался наш дом». — «Дом? Какой дом? Не болтай чепухи. Что это значит?» Она успокаивала его: «Не злись, милый. Ты совсем одичал в своих горах. Небритый, в помятой одежде, покалеченный…» В ее глазах был упрек. «Извини, — смутился он, пряча забинтованную руку, — всю ночь я просидел в поезде. И вообще я не знал, что развод оформляется так официально… что это событие». — «Да, событие», — подтвердила она. «Но что такое дом, который распался?» — вновь настойчиво спросил он, потому что хотел ясно все себе представить. «Ну, попросту говоря, посуда, тарелки, белье…» — «А что у нас общего с этим?» — «Подожди, я тебе объясню, — ответила она, не теряя хорошего настроения. Не изменилось ни лицо, ни голос: она была спокойна. — Все у нас начало разваливаться, — объясняла она, как терпеливая учительница, — тарелки потрескались, рюмки мы перебили, белье порвалось». — «Все, что в ходу, то бьется и рвется. Разве не так?» — «Решила я пойти купить все новое, и, когда посчитала наши сбережения, вдруг подумала: какая жизнь ждет меня рядом с тобой? Вечно я должна буду работать в проклятой канцелярии, портить руки на пишущей машинке, чтобы заработать на то, что потом разобьется или разорвется. Всю жизнь заботиться об одном и том же, об одном и том же!» Он подумал и удивился трезвости ее мыслей. «Я поняла, что не выдержу такой жизни, поняла, что жду гораздо больше…» — «Чего же ты ждешь?» — прервал он. «Чего-то большего, понимаешь?» — «Нет», — пожал он плечами. Вероятно, в эту минуту он казался ей идиотом, потому что она с явным превосходством сказала: «Мы с тобой во многом не сходимся, но сейчас уже не стоит об этом спорить. Не будем играть трагедию, пусть каждый идет своим путем, и все». Она положила в сумочку привлекающие внимание мелочи — дорогие сигареты, зажигалку, кошелек и встала. «Пошли!» — сказала она. После бракоразводного процесса она из сентиментальности поводила его по всем памятным им местам. Остановилась возле платана на набережной Дуная, глаза ее горели: «Здесь мы первый раз поцеловались, помнишь?» Он не устоял и обнял ее. Ей это было приятно. «Мне очень хочется, — шепнула она, — чтобы мы разошлись по-хорошему. Просто мы разные люди, разные характеры… Кому что ближе… Тебе, например, работа в горах. Ты стал настоящим горным медведем». Из той же сентиментальности она позвала его к себе, и они провели вместе ночь, о которой он сразу же забыл. Когда она разделась, на ней оказалось много кружев. Только эти кружева и остались в памяти. Теперь он вспоминал ее вздохи, обеды, которые она варила в первые годы их совместной жизни, ее вчерашнее щебетание: «Представь себе, Винцо, как я божественно устроила без тебя свою жизнь. Теперь я дружу только с молодыми людьми, они такие энергичные. Я переменила работу. Блеск! Тихо, спокойно. Начальник целыми днями бегает по совещаниям, а мы варим кофе, болтаем — словом, сущий рай». Все это рассмешило его: «Что ты знаешь о рае? Что ты знаешь?»

Он одиноко ходил по платформе. Поезд сюда прибывал глубокой ночью, когда некуда деваться: трактир и буфет закрыты, люди спят, автобусы не ходят. Надо ждать до утра или идти пешком. Он вспомнил, как возвращалась из города продавщица Ева, и представил ее, маленькую, хрупкую, одну на лесной дороге.

В автобус он вошел вместе с мужчинами, до того игравшими в карты в служебном помещении на станции. Он тотчас же догадался: это они на всю зиму уходили на Шумаву. За ними появились возвращавшиеся с фабрики: «Ох, и что вас только ждет дома!» Одни добродушно шутили о женах, заждавшихся мужей, другие вспоминали о возлюбленных, там, на Шумаве. Промокшие, озябшие — все они радовались, что скоро будут дома.

— Лучше всех Цвенгошу, — сказал кто-то из фабричных. — Жена его день ото дня молодеет. У нас такие дебелые бабы, а у него… Да клянусь богом, если бы он не был моим другом, попробовал бы я его молодку.

— Чего ей не молодеть, когда он ее бережет, — сказал худощавый мужчина, которого Винцент вначале принимал за мужа Евы. Только теперь он понял, что Цвенгош — небольшой, коренастый, тот, что сонно сидел в углу. — Другим понаделал детей, а ее жалеет.

Цвенгош только покивал головой, но ничего не ответил.

Приехали, разошлись в разные стороны. Винцент направился за мужем Евы. Шел медленно, шаг за шагом.

«Бедная Ева, — думал он, — живет одна, без мужа, окруженная горами и лесом, такая запуганная. Наверное, иногда бунтует — и тогда работает с жаром и даже улыбается».

Накрапывало. Но тучи уже отделились от черного хребта гор и образовали просвет, который ширился и яснел.

Винценту показалось, что перед своим домом Цвенгош замедлил шаг, не спеша вошел в калитку, как будто боялся, что при его появлении кто-нибудь выбежит из дверей и станет звать на помощь. Но дом словно вымер. Только за занавеской, побледневший в предрассветных сумерках, мерцал огонек, который дрожал от струек дождя, бежавших по стеклу.

Винцент оперся на забор, схватился рукой за скользкую, трухлявую перекладину и потряс ее; забор закачался. Потом оттолкнулся от него и пошел, съежившись от дождя и ветра.

В автобусе никого не было. Кто же в такое время возвращается в деревню? В городе задерживаются по крайней мере до обеда.

В руках она сжимала футляр и смотрела перед собой через грязное стекло. Когда автобус остановился посередине деревни, шофер крикнул: «Приехали». Иначе она и не вышла бы. Ей было все равно.

Неделю назад вернулся муж. Он пришел на рассвете, а она ждала его с вечера.

— Здравствуй, — сказала Ева и удивилась собственному голосу: он звучал совсем спокойно. Ей даже показалось странной собственная невозмутимость.

Муж стоял неподвижно, но каждую минуту он мог броситься на нее или начать бить все в доме и кричать: «Что это за дом, где меня не ждут дети? На кой черт мне твоя глупая рожа; смотришь как баран на новые ворота!»

Она съежилась, потом сделала шаг, другой и прошла к печке. Стоя к мужу спиной, спросила: «Есть будешь? Наверное, после дороги проголодался».

Он молча сел за стол.

Ева подала ему тарелку. Руки ее дрожали. Тарелка могла стать тем благодатным предметом, на котором он начал бы вымещать свою злость. Много раз уже она собирала осколки с пола и пыталась оттереть жирные пятна на стене.

Он поел, потом достал из кармана бумажник.

— Посмотри, сколько я заработал. — Великодушно протянул ей пачку сотенных. — На, все твое.

«Кто помог ему написать то письмо? — размышляла Ева, вспоминая отдельные фразы и слова: «Посылаю тебе сто приветов… Жду нашей встречи… Твой Мишо».

«Говорят, жена у меня молодеет, — думал он. — Ну что ж, сегодня буду спать с молодухой».

Ева с трудом пересиливала себя. Сердце ее замирало. Она погасила свет. За окнами занимался рассвет.

Она лежала около него и боялась дышать. Он умел любить только сурово, грубо. Она стыдилась такой любви и чувствовала себя униженной.

— Ева, — сказал он, — теперь все будет по-другому.

Она слушала его слова, но не воспринимала их смысла. В добрую минуту он всегда так говорил. И, слушая его, она плакала, сожалела о напрасно прожитой жизни. «Оба мы несчастные, — сквозь слезы говорила она, — детей нет, жизнь наша бесцельна». Сейчас его слова вовсе ее не тронули. Лежала неподвижно, словно окаменев. Холодно следила за каждым движением его руки, а про себя повторяла: «Мне все равно, все равно, все равно… Это уже не имеет никакого значения».

Через несколько дней ранним утром она села в автобус и поехала в город. Там купила дешевое ситцевое платье, бусы, которых никогда не носила, и еще купила скрипку. Несла ее осторожно, словно маленького ребенка.

Ева вошла в дом. Скрипку в футляре положила посреди стола, расстегнула пальто, но снимать не стала.

По тени на окне она определила, который примерно час. «Вот так и моя жизнь проходит, — думала она. — Время бежит то медленно, то быстро, то стремительно».

Спохватясь, сбросила пальто, сбегала за дровами, развела огонь, кулаком вытерла слезы.

На этот раз, к ее удивлению, Михал Цвенгош не разнес дом в щепки. В прошлые годы уже через несколько минут после его возвращения все превращалось в груду осколков. Теперь, когда ей все стало безразлично, он вел себя совсем по-другому. Молча снял рубашку и начал умываться, но тут вдруг заметил на столе скрипку.

— Что это?

— Не трогай! — крикнула она.

— Что с тобой?

— Ничего! Я купила скрипку.

— Скрипку! У тебя что, не все дома?!

Он медленно застегивал рубашку, плечистый и сильный. В свое время Ева не поверила доктору, когда тот сказал ей: «Поймите, вы совершенно здоровы, как всякая нормальная женщина, а на осмотр пришлите вашего мужа». — «Нет, пан доктор, — ответила она, — это невозможно!» — «Тогда поступите иначе, — посоветовал доктор, — закажите себе ребенка у соседа». И он подмигнул ей. «Нет, он ошибся, — думала Ева, — он просто пошутил, этот старый доктор с умными глазами».

— Ты что же, собираешься играть? — спросил Михал.

— Нет!

— Так для чего ты ее купила?

— Просто так.

Она достала из футляра красивую, блестящую скрипку.

— Шариков у тебя не хватает, что ли?

— Повешу на стену и буду на нее смотреть.

— Вот возьму да и стукну тебя по башке этой скрипкой.

— Попробуй! — пригрозила она. — Попробуй. Только дотронься!

Они стояли друг против друга, лицом к лицу.

— Я всегда хотела иметь в доме что-нибудь свое, только свое, — продолжала она. — До скрипки ты никогда не дотронешься! Только ради этого я ее и купила. Где там играть! Я уже не представляю, как ее и в руки-то взять.

— Какое мне дело до твоей скрипки! Подавай на стол.

Ненужная, запоздалая победа. Цвенгош уже не был над ней властен, так неожиданно пришла к нему старость.

Ева достала из духовки кастрюлю и поставила на стол. Тарелку она держала так крепко, как никогда в жизни еще ничего не держала.

В первое теплое воскресенье на поляне, пониже деревни, устраивались праздники. В полевом котле варился гуляш, в палатках продавали пиво, на огне жарились душистые колбаски. Винцент удивлялся, откуда понабралось столько молодежи. Ему казалось, что в деревне живут только старухи, которые по воскресеньям так важно шествуют в костел. Он спросил соседа и тот, смеясь, ответил: «Нашим только скажи, что будет музыка, так они готовы бежать за тридевять земель».

Винцент стал подниматься по лесной тропинке вверх. Закончив сезонную работу, он остался на лесопилке, хотя уже давно собирался быть где-то за горами, за долами. Ему не хотелось уходить: он чувствовал себя здесь, в этом укромном уголке, отгороженном от мира, очень хорошо. Долгая зимняя спячка пошла на пользу: он забыл обо всем, и теперь ему казалось, что тут, «на другой стороне его детства», жизнь начинается сызнова.

Он обошел пень. Дерево только что спилили. От центра расходились кругами годичные кольца, пересекающиеся с сердцевинными лучами. А срез был покрыт липкой сиропообразной пленкой. Винцент дотронулся до среза пальцами и вдруг увидел на другой стороне косогора Еву. Он узнал бы ее в любой толпе. Только она умела так стоять, склонив голову и плечи, словно поникший на стебле цветок. Хрупкая, потерянная в толпе, бледная, только временами вспыхивали ее глаза. Вдруг ему стало совершенно ясно: «Ведь из-за нее я и остался здесь. Я жду только ее. В жизни своей я не встречал женщины, которая бы так меня захватила».

Винцент прислонился к дереву. Издалека поглядывал на Еву и думал: «Спуститься бы сейчас вниз да и позвать ее с собой». Но тотчас же отогнал эту мысль.

«Какое-то наваждение, — размышлял он. — С тех пор как я пришел в долину, мне постоянно кажется, что я выпил колдовского зелья. Баста, пора отсюда уходить».

Он заметил, как Еву пригласил на танец какой-то мужчина. Винцент рванулся так стремительно, что чуть не наступил на змею. Он зажал ее расщепленной палкой; сдерживая свой порыв, медленно спустился вниз.

Из леса он вышел, когда танец закончился и Ева с раскрасневшимся лицом направлялась в тень. На ней было дешевое яркое платьице и какие-то странные бусы. Она увидела его только в ту минуту, когда он ради шутки бросил к ее ногам змею.

— Ну вот, теперь все, как положено. Даже змий! Совсем как в раю, — сказал он.

Она побелела словно полотно. И даже на лбу у нее выступили голубые жилки. — Ты знаешь, что означают слова: «как в раю»?

— Это вы? — спросила она с расстановкой, а глаза ее не могли оторваться от змеи, как будто та ее заворожила.

Винцент отбросил палку со змеей, и ее тотчас же схватили мальчишки.

— Это символ духовной близости!

Он сам удивился своим словам: они звучали так легко и ясно. А во всем виновато, наверное, колдовское зелье, или этот воздух, или эта долина, или она — Ева.

— Ева! — позвал он. — Ева!

— Оставьте меня, — взмолилась она, приходя в себя.

Мальчишки бросили палку со змеей в костер. Змею придавили камнем, но она еще продолжала извиваться.

— Послушай меня. Мы должны быть вместе.

— У меня муж.

— Он не любит тебя. А ты не любишь его.

— Но я ему нужна.

Она подняла на Винцента глаза. В них горел огонь, который мог выражать непреклонность, фанатизм, а может быть, просто непонимание.

— Уйдем вместе, — предложил он неуверенно.

— Уходите один. И больше не возвращайтесь.

— Это твое последнее слово?

Она посмотрела на него, и в глазах ее появилась усмешка.

— Да, первое и последнее.

В тот вечер тьма спустилась быстро, черный лес приблизился, от него веяло холодом. Винцент подошел к палатке и попросил вина.

На следующее утро он приехал в магазин раньше обычного. Подождал, пока из машины выгрузили продукты, молча наблюдал, как Ева, надрываясь, таскает их в магазин. Она запыхалась от спешки — ей хотелось поскорее закончить работу. Голова кружилась от напряжения.

А он стоял и смотрел на нее.

Когда она все перенесла, он вошел за ней, сел на ящик и приказал:

— Литр молока. Напоследок.

— Подогреть?

— Не надо. Уже тепло. Холодное вкуснее.

В ногах у него лежал темный дорожный мешок…

Она сразу же вспомнила сон, который в разных вариантах снился ей всю весну: она сидит на какой-то станции и беспрерывно ждет то ли поезда, то ли автобуса. Но по непонятной причине не может двинуться с места: только сидит и ждет. Собственно, она и не собирается уезжать. Каждый раз, когда приходит поезд, случается что-то такое, что не позволяет подняться в вагон: то она забыла, где ее вещи, хотя еще за минуту до этого они лежали у нее в ногах; то она проспала, и поезд ушел; потом она ищет кого-то очень близкого, без кого не может уехать, кажется, ребенка (с неясным чувством она допускала, что это ее собственный ребенок); затем оказывается, что у нее не те билеты, потому что в последнюю минуту она решила ехать в другое место, и теперь надо бежать покупать новые. Временами ей казалось, что уезжает не она, а кто-то другой — муж или этот незнакомый человек, а она только провожает.

Винцент сидел на ящике, жевал, с усилием глотал. Куски застревали у него в горле, он с трудом вталкивал их в себя.

Ева знала, что сон ее вещий. Каждый раз, когда она видела во сне, что какой-нибудь человек уезжал, он умирал. Так случилось с ее отцом, потом с соседкой. Теперь тоже кто-то должен уехать. Но кто!

Она вышла из магазина и стала разметать дорожку. По обочинам уже поднималась зеленая трава.

Кто же уедет теперь? Может быть, она сама? А может быть, муж? В этот раз он вернулся домой постаревшим. Вчера с праздника она приволокла его, как ребенка. Когда-то водка придавала ему силы, а теперь она его расслабляла: после двух рюмок он едва стоял на ногах. Она поддерживала его и думала: «Вот он теперь слабый, а я сильная. Почему так случилось, что я совсем перестала бояться его? Может быть, присутствие незнакомца? А для чего мне теперь это? Ведь мне уже не с кем бороться».

Рано на рассвете она сняла со стены скрипку и разбила ее…

Незнакомец вышел из магазина и, проходя мимо нее, слегка дотронулся до ее руки:

— Спасибо за все. Без вас я бы здесь умер.

Она разбила свою скрипку вдребезги. Зачем ей инструмент, если она разучилась играть?

Она смотрела вслед незнакомцу, который уходил, чтобы никогда больше не вернуться.

Перевод Т. Мироновой.