Смертельный яд

Глава 8

— Бантер!

— Милорд?

Вимси постучал пальцами по только что полученному письму.

— Надеюсь, Бантер, ты сейчас в отличном настроении и не прочь поразвлечься? Я угадал? И радуга, пусть на дворе зима, сияет в небе, а, Бантер? Ты предвкушаешь победу, неотразимый Бантер? Чем ты не Дон Жуан?

Бантер, ловко удерживавший поднос с завтраком на кончиках пальцев, смущенно кашлянул.

— Ты являешь собой, с позволения сказать, фигуру осанистую, внушительную и добропорядочную, — продолжил Вимси. — Взгляд у тебя (в свободное от служебных обязанностей время) смелый, язык — бойкий. И я убежден в том, что ты знаешь, как надо себя вести с женщинами. Чего еще могли бы пожелать кухарка и горничная?

— Всегда счастлив, — ответил Бантер, — чем только могу служить вашей светлости.

— Я это знаю, — признал его светлость. — Снова и снова говорю я себе: «Вимси, это не может продолжаться вечно. Настанет день — и этот поистине бесценный человек сбросит с себя иго рабства и откроет собственный паб или еще что-то в том же духе». Но, слава Богу, этого не происходит. По-прежнему, утро за утром, мне приносят кофе, готовят ванну, раскладывают бритвенные принадлежности, разбирают мои носки и галстуки, и на благородном блюде подают бекон с яичницей. Что бы ни случилось! На сей раз я подвергну твою преданность более опасному испытанию, опасному для нас обоих, Бантер, ибо если тебя возьмут в плен, сделав покорным мучеником матримониальных цепей, то кто же тогда принесет мне кофе, приготовит ванну, разложит бритвенные принадлежности и выполнит все остальные священные обряды? И все же…

— Кто эта особа, милорд?

— Их две, Бантер. «Две дамы сидели в беседке из роз, Биннори, о Биннори!». Горничную ты уже видел. Ее зовут Ханна Вэстлок. Женщина тридцати с лишним лет, насколько я могу судить, и совсем недурна собой. Вторая, кухарка — я не могу усладить ваш слух нежным звучанием ее имени, ибо оно мне не известно, но без сомнения это или Гертруда, Цецилия, Магдален, Маргарет, Розалин или еще что-то столь же благозвучное. Видная женщина, Бантер, более зрелая, но это лишь придает ей особый шарм.

— Безусловно, милорд. Если мне позволено будет сказать, то женщина зрелая и с царственной фигурой часто более благосклонна к знакам мужского внимания, нежели бездумная и легкомысленная молодая красотка.

— Верно. Давай предположим, Бантер, что ты станешь посланцем, которому будет поручено передать учтивое послание некоему мистеру Норману Эркерту с Уоберн-сквер. Сможешь ли ты, имея в своем распоряжении весьма ограниченное время, проскользнуть, подобно змию, в круг его домочадцев?

— Если это угодно вашей светлости, то я попытаюсь и сделаю все, что смогу.

— Благородный человек! В случае, если на тебя подадут в суд за нарушение обязательства жениться или из-за других последствий этого рода, расходы, естественно, берет на себя администрация.

— Благодарю вас, милорд. Когда, ваша светлость, я должен приступить к выполнению операции?

— Как только я напишу записку мистеру Эркерту. Я позвоню.

— Хорошо, милорд.

Вимси перешел за письменный стол. Спустя несколько секунд он недовольно поднял голову от письма.

— Бантер, я не люблю, когда у меня стоят над душой. Это меня нервирует. В чем дело: моя просьба тебе отвратительна, или ты хочешь, чтобы я купил себе новую шляпу? Что тревожит твою совесть?

— Прошу прощения вашей светлости. Мне пришло в голову спросить вашу светлость — со всем моим уважением…

— О, Боже, Бантер, только не надо меня подготавливать! Я этого не вынесу. «Одним ударом зверя повали! Всади кинжал до самой рукояти!». В чем дело?

— Мне хотелось спросить вас, милорд, планирует ли ваша светлость перемены в домашнем укладе?

Вимси отложил ручку и уставился на своего камердинера.

— Перемены, Бантер? И это после того, как я так красноречиво выразил тебе мою вечную привязанность к любимой мной рутине с кофе, ванной, бритвенными принадлежностями, носками, яичницей с беконом и хорошо знакомыми лицами вокруг? Ты, случаем, не предупреждаешь ли меня об уходе?

— О, нет, конечно, милорд. Мне очень не хотелось бы уходить от вашей светлости. Но мне показалось вероятным, что если в жизни вашей светлости должны завязаться новые…

— О, так ты имеешь в виду галстуки! Ну, конечно, Бантер — если считаешь нужным. Ты имел в виду какой-то определенный узел?

— Ваша светлость неправильно меня поняли. Я имел в виду новые отношения — семейные узы, милорд. Иногда, когда джентльмен реорганизует свой дом на матримониальной основе, леди желает иметь право голоса при выборе личного камердинера джентльмена, в каковом случае…

— Бантер! — проговорил Вимси, который искренне изумился, — могу я спросить, откуда у тебя появились такие идеи?

— Я осмелился сделать некие выводы, милорд.

— Вот что бывает, когда учишь людей быть детективами! Неужели я взлелеял сыщика у моего собственного очага? И могу я спросить, зашел ли ты настолько далеко, чтобы определить имя этой леди?

— Да, милорд.

Наступило недолгое молчание.

— Ну, и? — спросил Вимси немного робко, — что ты скажешь, Бантер?

— Очень приятная леди, с вашего позволения, милорд.

— Она произвела на тебя такое впечатление? Конечно, обстоятельства довольно необычные.

— Да, милорд. Я, наверное, осмелился бы назвать их очень романтичными.

— Ты можешь осмелиться назвать их отвратительными, Бантер.

— Да, милорд, — проговорил Бантер сочувственным тоном.

— Ты не сбежишь с корабля, Бантер?

— Ни при каких обстоятельствах, милорд.

— Тогда не пугай меня больше. Мои нервы уже не те, что прежде. Вот записка. Отнеси ее и сделай, что сможешь.

— Хорошо, милорд.

— Да, и вот еще что, Бантер!

— Милорд?

— Похоже, я стал слишком прозрачен. Этого мне никак не хотелось бы. Если ты еще раз заметишь, что у меня все написано на физиономии, ты ведь намекнешь мне?

— Конечно, милорд.

Бантер тихо удалился, а Вимси обеспокоено подошел к зеркалу.

«Ничего не замечаю, — сказал он себе. — Не вижу, чтобы «щека бледнела и слеза катилась». Но, наверное, бесполезно было бы пытаться обмануть Бантера. Ну, не важно. Дело — прежде всего. В четыре норы лисы уже запущены. Что дальше? Как насчет этого Воэна?»

Когда Вимси случалось совершать вылазки в богемные круги, он неизменно обращался за помощью к мисс Марджори Фелпс. Она зарабатывала себе на жизнь изготовлением фарфоровых статуэток, и поэтому ее можно было найти либо в ее собственной мастерской, либо в мастерской кого-то из ее многочисленных друзей. Телефонный звонок в десять часов утра скорее всего заставал ее за поджариванием яичницы на газовой плите. По правде говоря, лорд Питер не стал бы утверждать, что они всегда были только друзьями и не выходили за рамки дружеских отношений. В ходе расследования дела о клубе «Беллона» были некие эпизоды, после которых было бы немного неловко обращаться за ее содействием в деле Харриет Вэйн, однако времени оставалось настолько мало, что Вимси уже не в состоянии был давать волю угрызениям совести. Он взялся за телефон, и с облегчением услышал «алло» на другом конце провода.

— Привет, Марджори! Это Питер Вимси. Как дела?

— Спасибо, хорошо. Рада снова слышать ваш мелодичный голос. Чем я могу помочь милорду Главному Сыщику?

— Знаете ли вы некоего Воэна, который имел отношение к делу об убийстве Филиппа Бойса?

— Ах, Питер! Вы им занимаетесь? Как здорово! На чьей вы стороне?

— На стороне защиты.

— Ура!

— С чего такие ликование и радость?

— Ну, это ведь гораздо интереснее и труднее, не так ли?

— Боюсь, что да. Кстати, вы не знакомы с мисс Вэйн?

— И да, и нет. Я видела ее с компанией Бойса — Воэна.

— Она вам симпатична?

— Не скажу, чтобы очень.

— А он? Я имею в виду Бойса.

— Сердце мое осталось к нему равнодушным.

— Я спросил, был ли он вам симпатичен.

— Ему нельзя было симпатизировать. В него можно было или влюбиться, или нет. Он не годился на роль веселого дружка, понимаете?

— О! А что собой представляет Воэн?

— Прихлебатель.

— Вот как?!

— Верный пес. Ничто не должно мешать развитию моего гениального друга. И все такое прочее.

— Вот как?!

— Да, что вы заладили «Вот как?!» да «Вот как?!». Вы хотите встретиться с этим Воэном?

— Если это не слишком сложно.

— Ну, являйтесь сегодня вечером с такси, и мы покружим по округе. Наверняка где-нибудь его обнаружим. А заодно и команду его противников, если они вам нужны — сторонников Харриет Вэйн.

— Тех девиц, которые давали свидетельские показания?

— Да. Мне кажется, вам должна понравиться Эйлунд Прайс. Она презирает всех, кто носит брюки, но в трудный момент на нее можно целиком положиться.

— Я приеду, Марджори. Вы со мной пообедаете?

— Питер, я бы с удовольствием, но, наверное, вынуждена буду отказаться. У меня страшно много дел.

— Ладненько. Тогда я прикачу около девяти.

В соответствии с договоренностью, в девять часов вечера Вимси с Марджори Фелпс оказались в такси и отправились на поиски.

— Я тут довольно долго висела на телефоне, — сказала Марджори, — и, кажется, мы сможем застать его у Кропоткиных. Они — бойсовцы, большевики и музыканты. Спиртное у них гадкое, а вот чай с лимоном опасности не представляет. Такси нас подождет?

— Да. Судя по тому, что вы сказали, оно может нам понадобиться довольно скоро.

— Да, славно быть богатым. Это вон в том дворе, направо, над конюшней Петровича. Лучше пропустите меня вперед нащупывать дорогу.

Они не без труда поднялись по узкой захламленной лестнице. Из-за двери доносились приглушенные звуки рояля, скрипки, позвякивала кухонная посуда, что свидетельствовало о том, что гости уже собрались.

Марджори громко постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнула ее. Вимси вошел следом за нею. В лицо ему — словно оплеуха — ударила густая горячая волна звуков, дыма и чада от чего-то жарящегося.

Они оказались в небольшой комнатке, которую слабо освещала единственная электрическая лампочка, накрытая абажуром из расписного стекла. Помещение было до отказа набито людьми. Неровные кольца табачного дыма медленно плавали между присутствующими. В одном углу пылала жаром набитая антрацитом буржуйка, соревнуясь с ревущей в противоположном углу газовой плитой, так что жарко было как в адском пекле. На плите стоял огромный кипящий чайник. На столике у стены дымился гигантский самовар. Над газовой плитой какая-то темная фигура вилкой переворачивала в раскаленной сковородке жареные колбаски. На рояле, стоявшем у самой двери, молодой человек с копной ярко-рыжих волос играл нечто в славянском стиле под аккомпанемент скрипичного облигатно, которое виртуозно извлекал из своего инструмента некто, чей пол определить было затруднительно, облаченный в пестрый свитер. На их появление внимания никто не обратил. Марджори пробралась к худощавой молодой женщине в красном и прокричала ей что-то в самое ухо. Женщина кивнула и поманила к себе Вимси. Тот преодолел все препятствия на пути к ней и был представлен ей очень просто: «Питер — Нина Кропоткина».

— Очень приятно! — закричала мадам Кропоткина, перекрывая общий шум. — Садитесь рядом со мной! Ваня принесет вам что-нибудь выпить. Правда, изумительно? Это Станислас — его новая поэма «Станция подземки Пикадилли». Гениально, n'est-ce-pas? Пять дней подряд он катался на эскалаторе, чтобы впитать в себя звуки.

— Колоссально! — проорал Вимси в ответ.

— Вы тоже так считаете? Ах! Вы настоящий ценитель! Вы, конечно, понимаете, что на самом деле это написано для большого оркестра. Рояль дает только общее представление. Тут нужна медь, эффекты, тимпаны-дрррррр! Так! Но можно уловить форму, очертания! А! Уже конец. Великолепно! Бесподобно!

Адский грохот наконец затих. Пианист вытер лицо и устало воззрился на присутствующих. Исполнитель партии скрипки положил инструмент и встал: по ногам стало ясно, что это — женщина. Комната взорвалась разговорами. Мадам Кропоткина перепрыгнула через своих сидящих на полу гостей и расцеловала вспотевшего Станисласа в обе щеки. Плюющуюся жиром сковороду сняли с плиты, раздались пронзительные крики, призывающие «Ваню», и вскоре над Вимси нависло мертвенно-бледное лицо, которое пролаяло глухим басом: «Что будете пить?». Одновременно над плечом Вимси опасно наклонилось блюдо с горячими селедками.

— Спасибо, — ответил Вимси, — я только что пообедал. Только что ПООБЕДАЛ! — проорал он еще раз, приходя в отчаяние. — Я сыт, complet!

Марджори пришла к нему на помощь: голос ее был пронзительнее, а отказ — более решителен.

— Убери эту гадость, Ваня. Меня тошнит от одного их вида. Дай нам чаю, чаю, чаю!

— Чаю! — точно эхо откликнулся бледнолицый. — Они хотят чаю! Что вы скажете о тональной поэме Станисласа? Какая мощь! Какое новаторство! Дух восстания в толпе — революционный конфликт, бунт в сердце механизированного мира. Это заставит буржуа задуматься, о, да!

— Ерунда! — произнес чей-то голос у Вимси над ухом, когда бледнолицый отвернулся, — это и есть буржуазная музыка. Программная музыка. Кому это интересно! Вам следовало бы послушать «Экстаз по поводу буквы Зет» Вриловича. Вот это — чистейшая вибрация, без всяких устаревших конструкций. Станислас — он о себе высокого мнения, но это все старо, как мир. В глубине всех его диссонансов можно услышать разрешение. Это просто закамуфлированная гармония. За этим ничего не стоит. Но он их всех покорил, потому что он рыжий и тощий. В чем только душа держится…

Что касается последнего наблюдения, тут говоривший явно не ошибался, сам же он был лысым и круглым, как бильярдный шар. Вимси успокаивающе заметил:

— Ну, что поделаешь, если наш оркестр безнадежно устарел. Диатонический строй, ха! Тринадцать жалких буржуазных полутонов, фи! Чтобы выразить бесконечную сложность современных эмоций, нужно создать шкалу, где в октаве было бы тридцать две ноты!

— Но зачем вообще цепляться за октаву? — возразил толстяк. — Пока вы совсем не отбросите октаву и ее сентиментальные ассоциации, вы все равно останетесь в цепях условностей.

— Вот это верно! — поддержал его Вимси. — Я бы вообще отказался от определенных нот. В конце концов, они ведь не нужны коту, создающему свои полуночные рулады, такие мощные и выразительные. Любовный голод жеребца не принимает во внимание октаву и интервалы, когда он посылает кобылицам свой страстный призыв. Только человек, ограниченный условностями… О, привет, Марджори, извините… В чем дело?

— Идемте, поговорите с Райлендом Воэном, — пригласила Марджори. — Я сказала ему, что вы — горячий почитатель книг Филиппа Бойса. Вы хоть одну его книгу прочитали?

— Даже не одну. Но, по-моему, у меня начинает кружиться голова.

— Дальше будет хуже. Так что лучше пойдемте сейчас. — Она провела Вимси в дальний угол комнаты к газовой плите, где очень высокий мужчина сидел, свернувшись на пуфе, поедая черную икру вилкой прямо из банки. Он приветствовал Вимси с каким-то мрачным энтузиазмом.

— Жуткая дыра, — заявил он. — Жуткое сборище. От этой плиты слишком жарко. Выпейте. А что еще, к дьяволу, можно тут делать? Я прихожу сюда только потому, что здесь часто бывал Филипп. По Привычке, знаете ли. Мне здесь противно, но больше идти некуда.

— Вы, конечно, были очень хорошо с ним знакомы, — сказал Вимси, усаживаясь на корзину для мусора. Больше всего ему хотелось оказаться в купальном костюме.

— Я был его единственным настоящим другом, — ответил Райленд Воэн. — Остальным только хотелось заимствовать его идеи. Мартышки! Попугаи! Все, без исключения.

— Я читал его книги, и они произвели на меня немалое впечатление, — сказал Вимси довольно честно. — Но он показался мне человеком несчастным.

— Никто его не понимал, — сказал Воэн. — Его называли капризным. А кто не стал бы капризным, если бы ему пришлось столько преодолеть? Они сосали из него кровь, а его чертовы воры-издатели забрали каждую распроклятую монету, которую только смогли заграбастать. А потом эта сука его отравила. Бог мой, что за жизнь!

— Да, но что заставило ее это сделать — если, конечно, она на самом деле это сделала?

— О, это дело ее рук, можете не сомневаться. Просто из животной злобы, зависти и ревности, вот и все, что за этим стояло. А все из-за того, что она сама могла писать только глупости. У Харриет Вэйн тот же пунктик, что и у всех этих проклятых баб: они считают, что на что-то способны. Они ненавидят мужчину и ненавидят его работу. Казалось бы, ей надо было радоваться, что она может помогать такому гению как Фил и заботиться о нем, правда? Ведь, черт подери, он даже, бывало, советовался с ней насчет своей работы! Советовался с ней, Господи!

— И следовал ее советам?

— Следовал? Да она отказывалась их давать! Сказала ему, что никогда не высказывает мнения о работе других писателей. Других писателей! Какая наглость! Конечно, она среди нас чувствовала себя чужой, но почему она не понимала разницы между своим умишком и его умом? Конечно, Филиппу вообще не следовало связываться с подобной женщиной — их отношения были обречены с самого начала. Гению надо служить, а не спорить с ним. Я с самого начала его предупреждал, но он потерял голову. А потом — решить на ней жениться…

— А почему он решил это сделать? — поинтересовался Вимси.

— Отголоски воспитания в доме священника, наверное. Это было просто гадко. И потом, по-моему, Эркерт тоже во многом виноват. Скользкий такой нотариус — вы с ним знакомы?

— Нет.

— Он запустил в Фила свои когти — по наущению семьи, надо думать. Я заметил признаки того, что Фил подпадает под его влияние задолго до того, как начались серьезные неприятности. Наверное, это даже хорошо, что он умер. Было бы ужасно наблюдать, как он становится добропорядочным и начинает обычную жизнь.

— А когда же кузен начал на него влиять?

— О! Года два тому назад — а может, даже немного раньше. Приглашал его пообедать и все такое прочее. Стоило мне его увидеть, как я понял: он собирается погубить Филиппа, его душу и тело. Что ему надо было — я имею в виду: что надо было Филу — так это свобода и пространство для маневра, но когда вокруг него оказались кузен, эта женщина, да еще и отец на заднем плане… А, ладно! Что толку плакать об этом сейчас! Остались его книги, а это — лучшая его часть. По крайней мере, этим он поручил заниматься мне. Харриет Вэйн все-таки не удалось поживиться.

— Я уверен в том, что его творческое наследие в надежных руках, — сказал Вимси.

— Но ведь все могло быть иначе, — печально прошептал Воэн, устремляя на Вимси покрасневшие глаза. — Как подумаешь, хоть в петлю лезь.

Вимси выразил согласие с этим.

— Да, кстати, — добавил он, — вы были с ним весь тот день, пока он не отправился к своему кузену. Вы не думаете, что при нем было нечто вроде… ну, яда или чего-то подобного? Мне бы не хотелось делать такие удручающие предположения, но ведь он чувствовал себя глубоко несчастным… Было бы так отвратительно думать, что он…

— Нет, — решительно ответил Воэн, — нет! Я могу поклясться, что он этого не сделал. Он сказал бы мне — он доверял мне в те последние дни, делился всем, что у него на уме. Эта проклятая женщина глубоко его ранила, но он не ушел бы из жизни, не сказав мне об этом, не попрощавшись. И потом — он не выбрал бы такой путь. Зачем ему было бы это делать? Я мог бы дать ему…

Он опомнился и бросил на Вимси встревоженный взгляд, но не увидев на его лице ничего, кроме сочувственного внимания, продолжил:

— Я помню, как мы говорили с ним о лекарствах. О скополамине, веронале и тому подобном. Он сказал: «Если мне когда-нибудь захочется уйти, Райленд, ты покажешь мне путь». И я бы это сделал — если бы он действительно этого захотел. Но мышьяк! Филипп, который так любил красоту — неужели вы думаете, что он выбрал бы мышьяк? Яд, которым пользуются провинциальные отравители? Это совершенно невероятно.

— Да, не самое приятное средство, что и говорить, — согласился Вимси.

— Послушайте! — хрипло и внушительно объявил Воэн (он запивал икру многочисленными рюмками бренди и начал терять всякую сдержанность), — Послушайте! Смотрите сюда! — Он извлек из нагрудного кармана небольшой пузырек. — Вот, дожидается, пока я не закончу редактировать книги Фила. Знаете, я очень утешаюсь тем, что он всегда со мной. Это так умиротворяет. Я уйду через врата из слоновой кости… Это классический образ — меня растили на классике. Эта шушера подняла бы меня на смех, но вы им не говорите. Странно, как запоминаются эти вещи… «Tendebantque manus ripae uheriores amore… ulteriores amore…» Там еще что-то насчет душ, которые кружатся, словно листья в Валчомброзе… Нет, это уже у Мильтона… «amorioris ultore… ultoriore…» Дьявольщина! Бедный Фил!

Тут мистер Воэн разрыдался, поглаживая свой пузырек.

Вимси, голова и уши которого пульсировали так, словно он сидел в машинном отделении, незаметно стал и отошел. Кто-то запел венгерскую песню, плита раскалилась добела. Он подал сигнал бедствия Марджори, которая сидела в углу, окруженная несколькими молодыми людьми. Один из них, похоже, читал ей свои стихи, приблизив рот почти к самому ее уху, а второй изображал что-то на оборотной стороне старого конверта, тогда как остальные обеспечивали аккомпанемент в виде взрывов хохота. Шум, который они производили, вывел из себя певицу, которая прервала песню на середине фразы и гневно вскричала:

— Прекратите шуметь! Этот невыносимо! Я сбиваюсь! Прекратите! Я начну снова, с самого начала.

Марджори вскочила на ноги и рассыпалась в извинениях.

— Я просто свинья… мы мешаем слушать. Нина… Мы ведем себя просто отвратительно. Прости меня, Мария, у меня гадкое настроение. Я, пожалуй, заберу Питера, и мы потопаем отсюда. Приходи петь мне как-нибудь в другой день, милочка, когда настроение у меня будет получше, и я смогу дать волю чувствам. До свидания, Нина — мы получили огромное удовольствие. Да, Борис — по-моему, это твое самое лучшее стихотворение, только я плохо его расслышала. Питер, скажите им, в каком я сегодня жутком настроении и увезите меня домой

— Это правда, — подтвердил Вимси. — Нервы натянуты, знаете ли… А это плохо отражается на манерах.

— Манеры, — неожиданно и очень громко объявил некий бородатый джентльмен, — это буржуазная чушь.

— Совершенно справедливо, — согласился Вимси. — Дурацкие условности ужасно сковывают и очень мешают жить. Пойдемте, Марджори, а то еще начнем говорить вежливые фразы.

— Я начинаю снова, — заявила певица, — с самого начала.

— Уф! — произнес Вимси, когда они оказались на лестнице.

— И не говори. По-моему, я настоящая мученица — выдержать такое испытание. Ну, по крайней мере, цель достигнута — вы встретились с Воэном. Милый такой дурень, правда?

— Да, но я не думаю, чтобы он убил Филиппа Бойса, а вы как считаете? Мне надо было увидеть его, чтобы убедиться в этом. Куда мы отправимся теперь?

— Попробуем заглянуть к Джои Тимбльсу в цитадель оппозиции.

Джои Тимльбс занимал студию над конюшнями, здесь оказалась та же публика, тот же дым, снова копченая селедка, только куда больше спиртного, жары и разговоров. Кроме того, здесь было ослепительно-яркое электрическое освещение, граммофон, пять собак и сильный запах масляных красок. Ждали приезда Сильвии Мариотт. Вимси неожиданно себя оказался втянут в дискуссию о свободной любви, Д. Г. Лоуренсе, похоти, порождаемой правилами приличия и безнравственной сущности длинных юбок. Однако его вовремя спасло появление мужеподобной пожилой женщины с мрачной улыбкой и колодой карт, которая начала всем гадать. Вся компания собралась вокруг нее, и в этот момент вошла какая-то девушка и объявила, что Сильвия Мариотт подвернула ногу и не сможет прийти. Все горячо ее пожалели («Ах, как неприятно, бедняжка!») и тут же об этом забыли.

— Мы смываемся, — сказала Марджори. — Не трудитесь прощаться. Никто на вас и внимания не обратит. С Сильвией нам просто повезло, потому что она дома и теперь от нас не скроется. Иногда мне хочется, чтобы они все ноги поподворачивали. И в то же время — знаете, многие из этой братии создают неплохие работы. Даже те, что были у Кропоткиных. Я и сама когда-то получала удовольствие от подобных сборищ.

— Мы с вами стареем, — откликнулся Вимси. — Извините, получилось невежливо. Но, знаете, Марджори, мне уже скоро сорок.

— Вы хорошо сохранились. Но сегодня вид у вас немного усталый, милый мой Питер. Что случилось?

— Ровным счетом ничего, просто годы берут свое.

— Берегитесь, иначе как бы вам не остепениться!

— О, я уже очень давно остепенился.

— С Бантером и книгами. Я иногда вам завидую, Питер.

Вимси ничего не ответил. Марджори почти испуганно посмотрела на него и быстро взяла под руку.

— Питер! Пожалуйста, взбодритесь, не вешайте нос. На вас всегда было так приятно смотреть — вы всегда были таким надежным человеком, которого ничто не могло коснуться. Не меняйтесь, ладно?

Вимси уже во второй раз попросили не меняться. В первый раз эта просьба привела его в восторг, а вот на этот раз — просто ужаснула. Сидя в такси, которое неслось по залитой дождем набережной, он впервые в жизни испытал тупое и гневное бессилие, которое является первым предупредительным знаком победы переменчивости. Он готов был воскликнуть вместе с отравленным Этальфом из «Трагедии дурака»: «О, я меняюсь, меняюсь, пугающе меняюсь!». Закончится ли его нынешнее предприятие успехом или провалом, жизнь уже не будет прежней. Дело было не в том, что трагическая любовь разобьет ему сердце: он уже вышел из того юного возраста, когда можно позволять себе роскошь сердечных страданий, но именно в этом избавлении от иллюзий он видел некую потерю. С этого времени каждый час легкой жизнерадостности будет не прерогативой, а достижением: еще одним топором, ящиком с бутылками или ружьем, спасенным по-робинзоновски с тонущего корабля.

И к тому же Вимси впервые в жизни усомнился в своей способности совершить то, что он решил сделать. Прежде уже случалось, что расследования затрагивали его личные чувства, но это еще никогда не мешало ему четко мыслить. И вот сейчас он действовал наугад, неуверенно хватался за мимолетные, неуловимые идеи, которые словно насмехались над ним. Он задавал вопросы наугад, не будучи уверен в своей цели, а краткость отпущенного ему срока, Которая прежде только стимулировала бы его, теперь Пугала и смущала.

— Извините, Марджори, — сказал он, опомнившись. — Боюсь, что я сегодня скучный спутник. Наверное, дело в кислородном голодании. Вы не возражаете, если я чуть опущу окно? Вот, так будет лучше. Накормите меня хорошенько и дайте немного подышать свежим воздухом, и я до самой глубокой и непочтенной старости буду скакать козликом. Люди будут смотреть, как я, лысый и пожелтевший, выползаю, скрипя корсетом, из ночных клубов и, указывая пальцами, будут говорить: «Смотрите, дорогая! Это — мерзкий старикашка лорд Питер, который прославился тем, что за последние девяносто шесть лет не сказал ни одного умного слова. Он — единственный аристократ, который избежал гильотины во время революции 1960 года. Мы держим его, как собачку детям на забаву». А я буду качать головой, демонстрировать мои новые вставные челюсти и говорить: «Ага! Сейчас не умеют так веселиться, не то что мы когда-то. Бедные, дисциплинированные создания!»

— Если они станут настолько дисциплинированными, то не останется ночных клубов, из которых вы могли бы выползать.

— Нет, останутся — природа им отомстит. Они будут сбегать с Правительственных Общественных Игр, чтобы раскладывать пасьянсы в катакомбах за чашкой нестерилизованного обезжиренного молока. Мы приехали?

— Да. Надеюсь, что кто-нибудь нам откроет, если Сильвия и правда повредила ногу. Да… я слышу шаги. А, это вы, Эйлунд. Как Сильвия?

— В целом неплохо, только нога немного распухла. Подниметесь?

— А она принимает гостей?

— Да, конечно, она будет вам рада.

— Вот и хорошо, потому что я привела к ней лорда Питера Вимси.

— О! — сказала девушка. — Как поживаете? Вы ведь расследуете разные дела, да? Вы ведь пришли не за трупом?

— Лорд Питер Вимси занялся делом Харриет Вэйн — он взял на себя ее защиту.

— Правда? Это хорошо. Рада, что кто-то наконец решил ей помочь. — Эйлунд была низенькой крепко сложенной молодой особой с воинственным носом и огоньками в глазах. — А какая версия у вас? Я вот лично считаю, что он сам убил себя. Он был из тех, кто очень себя жалеет, знаете ли. Хэлло, Силь, пришла Марджори со своим знакомым, который обещает вызволить Харриет из каталажки.

— Сию минуту предъяви его мне! — донесся ответ из комнаты. За дверью оказалась небольшая спальня-гостиная, обставленная аскетически просто. Ее обитательница, бледная молодая женщина в очках, полулежала в большом раскладном кресле, пристроив забинтованную ногу на упаковочный ящик.

— Не могу встать — я как кукольная швея из «Нашего общего друга»: спина у меня болит и нога не ходит. И кто же этот рыцарь и защитник, Марджори?

Вимси представили, и Эйлунд Прайс сразу же довольно неприветливо осведомилась:

— Он пьет кофе, Марджори? Или ему требуются мужские напитки?

— Он благопристойный праведник и трезвенник, и пьет все, что ему предложат, кроме какао и шипучего лимонада.

— А! Я спросила только потому, что некоторые мужчины жить не могут без спиртного, а у нас ничего этого нет, и паб вот-вот закроется.

Она затопала к буфету, а Сильвия сказала:

— Не обращайте на Эйлунд внимания: ей нравится быть с ними суровой. Скажите мне, лорд Питер, вы уже нашли что-нибудь? Какие-то улики?

— Не знаю, — признался Вимси. — Пока я только запустил такс в несколько нор. Надеюсь, что кто-нибудь высунет нос с другого конца.

— Вы уже встречались с кузеном — этим типом Эркертом?

— Договорился о свидании на завтра. А что?

— У Сильвии теория, что преступник — он, — объяснила Эйлунд.

— Это интересно. Почему?

— Женская интуиция, — без церемоний встряла Эйлунд. — Ей не нравится, как он зачесывает волосы

— Я просто сказала, что уж больно он тихий да гладкий, — запротестовала Сильвия. — И кто еще мог его убить? Я уверена, что это не Райленд Воэн он — мерзкий осел, но искренне горюет о случившемся.

Эйлунд презрительно фыркнула и удалилась, чтобы наполнить чайник из крана на лестничной площадке.

— И что бы ни говорила Эйлунд, я не могу поверить в то, что Филипп Бойс покончил с собой.

— А почему? — спросил Вимси.

— Он слишком много говорил, — объяснила Сильвия, — и был о себе слишком высокого мнения. Не думаю, чтобы он добровольно лишил мир счастья читать его книги.

— Нет, лишил бы, — возразила Эйлунд. — Он сделал бы это из вредности, дабы скорбело о нем безутешное человечество. Нет, спасибо, — остановила она Вимси, когда тот хотел помочь ей с чайником. — Я вполне способна донести шесть пинт воды без посторонней помощи.

— Опять меня поставили на место! — сокрушенно вздохнул Вимси.

— Эйлунд не признает общепринятые правила вежливого поведения между мужчинами и женщинами, — объяснила Марджори.

— Прекрасно, — добродушно ответил Вимси. — Я готов превратиться в пассивное украшение. Мисс Мариотт, а у вас есть идеи относительно того, почему этой хитрой лисе, этому чересчур гладкому нотариусу могло понадобиться избавиться от своего кузена?

— Абсолютно никаких. Я просто опираюсь на правило старика Шерлока Холмса: когда вы отбросили все невозможное, то оставшееся в результате, каким бы невероятным оно не казалось, должно быть истиной.

— Дюпен высказал эту мысль еще до Шерлока. Я готов принять ваш вывод, но в данном случае вынужден поставить под сомнение мотивы. Спасибо, сахара не надо.

— А я считала, что всем мужчинам нравится превращать свой кофе в сироп.

— Да, но ведь я — человек очень необычный. Разве вы еще этого не заметили?

— У меня было слишком мало времени на наблюдения, но готова засчитать кофе в вашу пользу.

— Огромное вам спасибо. Послушайте… Вы не могли бы мне сказать, как мисс Вэйн приняла известие об убийстве?

— Ну… — Сильвия на минуту задумалась. — Когда он умер, она, конечно, расстроилась…

— Она была удивлена, — вмешалась мисс Прайс, — но, по-моему, была рада, что избавилась от него. И неудивительно. Эгоистичное животное! Он сосал из нее соки, использовал ее, нещадно пилил в течение целого года — а под конец еще и оскорбил! Алчный честолюбец, он не отпустил бы ее! Достойный представитель вашего пола! Она была рада, Сильвия — и что толку это отрицать?

— Да, наверное. Для нее было облегчением знать, что с ним покончено. Но в тот момент она не знала, что он умер не своей смертью.

— Да. Убийство все испортило — если это было убийством, во что лично я не верю. Филипп Бойс все время старался быть жертвой, и ужасно досадно, что в конце концов ему это все-таки удалось. Я считаю, что именно ради этого он и покончил с собой.

— Люди и в самом деле совершают подобное, — задумчиво проговорил Вимси. — Но доказать это трудно. Я хочу сказать, что присяжные всегда более склонны поверить в какой-нибудь понятный мотив, например — финансовый. Но я никак не могу найти в этом деле деньги! Эйлунд рассмеялась.

— Да, особых денег там не было, если не считать тех, что зарабатывала Харриет. Глупые читатели не ценили Фила Бойса. Знаете, он ведь не мог ей этого простить.

— Разве эти деньги не приходились кстати?

— Конечно, приходились, но он все равно был недоволен. Ей следовало бы помогать ему в работе, а не зарабатывать на жизнь им обоим своей собственной «никчемной писаниной». Но таковы мужчины.

— Похоже, вы о нас очень невысокого мнения!

— Мне встречалось слишком много таких нахлебников, — сказала Эйлунд Прайс, — и слишком много слюнтяев, кто требовал постоянного «внимания и понимания». Но, конечно, женщины ничуть не лучше, иначе они с этим не стали бы мириться. Слава Богу, я никогда ни у кого ничего не брала и ничего не давала взаймы — не считая женщин, а они всегда возвращают.

— Люди, которые усердно работают, обычно возвращают долги, — заметил Вимси, — за исключением гениев.

— С гениальными женщинами никто не нянчится, — мрачно возразила мисс Прайс, — и они этого и не ждут.

— Не слишком ли мы отклонились от темы? — спросила Марджори.

— Нет, — ответил Вимси, — я получаю некое освещение центральных фигур дела — тех, кого журналисты обычно называют героями.

Где-то за дверью зазвонил телефон, и Эйлунд Прайс ушла, чтобы ответить.

— Эйлунд настроена против всех мужчин, — сказала Сильвия, — но она — человек очень надежный.

Вимси кивнул.

— Но относительно Фила она ошибается. Она, естественно, терпеть его не могла, и поэтому склонна думать…

— Это вас, лорд Питер, — объявила вернувшаяся Эйлунд. — Бегите скорее — вы разоблачены. Вас разыскивает Скотланд-Ярд.

Вимси поспешил к аппарату.

— Это ты, Питер? Я разыскиваю тебя по всему Лондону. Мы нашли тот паб.

— Не может быть!

— Точно. И мы идем по следу пакетика с белым порошком.

— Боже правый!

— Ты не мог бы подскочить к нам с утра пораньше? Возможно, он уже будет у нас.

— Примчусь ни свет ни заря. Мы еще тебя обыграем, инспектор Паркер!

— Надеюсь, — добродушно отозвался Паркер и повесил трубку.

Вимси прогарцевал обратно в комнату.

— Акции мисс Прайс резко пошли в гору, — объявил он. — Это — самоубийство, пятьдесят против одного, и никаких посредников! Я сейчас зальюсь постным лаем и сделаю победный круг вокруг вашего дома.

— Очень жаль, что я не смогу к вам присоединиться, — сказала Сильвия Мариотт. — Но я рада, ошиблась.

— А я рада, что не ошиблась, — флегматично явила Эйлунд Прайс.

— И вы рады, и я рад, и вся природа ликует! — почил Вимси.

Марджори Фелпс смотрела на него — и ничего не говорила, но у нее защемило сердце.