Смертный приговор

1

— Именем Республики Молдова приговорить...

Михаилу почудилось, что ослышался. До последнего мгновения он не верил, что это может произойти. Не верил — и все!

И адвокат предупреждал, и соседи по камере. И прокурор требовал самой суровой кары, а он надеялся... Был не виновен — другое дело, но Михаил выполнял долг. Не преступник же он, не душегуб! В тюрьме, правда, ему показали листок Народного фронта, где на первой полосе был напечатан портрет лейтенанта, а под ним подпись: «Убийца в погонах». Но это наглое вранье, подлый обман. Лейтенант Обут получил приказ, действовал строго по уставу. По всем армейским законам офицер не имел права его не исполнить...

Монотонный голос судьи, зачитывающего приговор, звучал в притихшем зале неестественно громко. Каждое слово отдавалось в голове ударом молотка, забивающего гвозди в крышку гроба:

— Именем Республики Молдова приговорить Михаила Константиновича Обута к высшей мере...

К расстрелу? Не может быть!.. Крикнул: «За что?» Из горла вырвался придушенный хрип, потонувший в возгласах, взорвавших зал заседаний.

Михаилу послышался голос матери. Просил же ее, умолял уехать! Нечего маме делать в этом городе. Ей вообще не следовало приезжать, он бы справился как-нибудь сам... Мама — самое дорогое существо на свете. Есть еще Илона, но она — совсем другое. Хорошо, хоть ее нет в зале. Из Бендер до Кишинева не так просто теперь добраться.

Когда Михаила под конвоем выводили из зала суда, он на миг увидел мать. Она стояла в проходе между рядами с белым окаменевшим лицом. Народ, тянувшийся к выходу, обтекал ее, не задевая. Так река обтекает одиноко торчащий на фарватере камень, оставляя позади глубокую воронку. Люди, конечно, догадывались, кем приходится осужденный этой строгой седой женщине. Одни смотрели на нее с сочувствием, другие — злобно. На суде присутствовали родственники погибших, представители Народного фронта Молдовы. Уж они-то точно считали лейтенанта Обута преступником.

Мать и сын обменялись полными отчаяния взглядами. В следующий миг конвоир толкнул Михаила в спину, и он, споткнувшись, потерял мать из виду.

Конвоиры — оба уже немолодые — следовали за приговоренным вплотную. Они отвечали за него головой и, отягощенные страхом, вели себя агрессивно. Тот, что шел справа, в дополнение к тычкам еще и громко приговаривал: «Большевикул — гад, коммунистул — гад...»

Хамство и враждебность конвоиров вызвали неожиданную реакцию. На смену растерянности и смятению, охвативших Михаила после зачтения приговора, к горлу подступила злость. Кто дал судьям право так несправедливо с ним поступить?.. Лейтенант Обут был начальником караула. Он не нарушал закона. Преступно было бы дать толпе возможность захватить оружие!

Но с суда взятки гладки. Учреждение это республиканское, защищает интересы жителей Молдовы. А свои?.. Его же предали свои! Бросили на произвол судьбы и пальцем не шевельнули, чтобы спасти. Разве можно было отдать офицера российской армии в руки местного правосудия? Если он действительно виноват и подлежит привлечению к уголовной ответственности, для этого есть военный трибунал. Майор Нарышкин на суде юлил, изворачивался, нес ахинею. Хорош свидетель... А ведь именно Нарышкин, будучи дежурным по караулам, приказал не допустить захвата оружия любой ценой.

За три недели отсидки в следственном изоляторе Михаил сотню раз прокрутил в голове события рокового майского дня. Шаг за шагом придирчиво проанализировал свои действия и ни в чем, даже в самой малости, не смог себя упрекнуть.

То утро выдалось тихим, теплым. На рассвете, проверяя службу часовых, Обут обошел посты и порадовался царившему в округе спокойствию. Обстановка в республике вообще-то была напряженной. Участились нападения на воинские части с целью захвата оружия. Майор Нарышкин, инструктируя лейтенанта перед заступлением в наряд, сказал: «Смотри, карнач, в оба, особенно в темное время суток. Под твоей охраной склады с вооружением и боеприпасами. Местные боевики на эти «игрушки» давно зуб точат».

Успокоенный мирной обстановкой, Михаил вернулся в помещение. Только собрался прилечь на кушетку, как услышал истошный крик:

— Товарищ лейтенант, люди! Много людей!..

Михаил выскочил из караульного помещения и увидел толпу — не менее ста человек. Откуда они взялись? Только что никого не было.

Шум стоял невообразимый. Громче всех орали женщины. Их, кстати, было подавляющее большинство:

— Оружие принадлежит нам! Мы вас кормим! Мы платим налоги! Мы...

Михаил попробовал перекричать их. Не тут-то было: толпа от слов начала переходить к делу, вплотную подступив к опоясывающему склады заграждению из колючей проволоки. Несколько человек, обмотав руки тряпками, пытались сломать забор.

— Что делать, товарищ лейтенант? — крикнул часовой и, не дожидаясь ответа, дал очередь из автомата поверх голов.

Народ отхлынул. Только тут Михаил заметил группу парней в полевой форме с автоматами. Боевики! Эти стрельбы в воздух не испугаются. Эти поведут безоружных за собой, и тогда...

На миг Михаил растерялся. Не может караул отдать то, что ему доверено охранять. Семь лет он носит форму — сначала солдатскую, потом курсантскую и наконец офицерскую. Давая присягу, Обут клялся в верности воинскому долгу. К тому же понимал, к каким последствиям приведет захват оружия. На складах сотни единиц вооружения, десятки тысяч боеприпасов. Если все это пустят в ход, маленькая Молдова потонет в крови. Но, с другой стороны, толпу ничем, кроме силы оружия, не сдержать. Значит, стрелять? Стрелять в своих?..

Мысли метались в поисках выхода. Как разорваться между долгом и совестью? И тогда он бросился к телефону, чтобы доложить, попросить указаний. В глубине души понимал, что хочет уйти от ответственности, переложить ее на других, но действовал так в силу привычки.

— Не паникуй! — оборвал его на другом конце провода Нарышкин. — Ты что, карнач, забыл свои обязанности?

— Тут, товарищ майор, люди, много женщин. Я не знаю...

— Отставить лирику! Ты, лейтенант, устав изучал? Вот им и руководствуйся, — жестко проговорил Нарышкин.

— Но товарищ майор...

Нарышкин перебил:

— Все, карнач. Не распускай слюни. Действуй, как положено!

Ну, вот и расставил вышестоящий начальник все на места. Оттого, что бездеятельность кончилась, Михаилу стало легче. Он отшвырнул телефонную трубку, крикнул: «Караул, в ружье!» Сам схватил автомат и первым выскочил из помещения... А люди уже облепили ограждения, выдирали колья, рвали колючую проволоку. Лейтенант сделал последнюю попытку.

— Остановитесь! — прокричал он. — Я на посту! Я не имею права допустить...

Из толпы ударил выстрел. Пуля прошла у виска. «Вот сволочи!» — выругался Обут и, больше не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Автомат запрыгал в его руках. Очередь была длинной. Потом наступила тишина...

...Сопровождаемый конвоирами, Михаил шел по длинному обшарпанному коридору здания суда. Его пошатывало, все плыло перед глазами. Наверное, за содеянное им действительно положено наказание. Но вышка? За честно исполненный долг?..

А может, неправильно вел себя на суде? Говорил неубедительно, мямлил. Нужно было как следует тряхнуть майора, вывести его на чистую воду. Нужно было заставить Нарышкина — труса и предателя — сказать правду...

Михаил ухватился за эту мысль: подать апелляцию, потребовать самым тщательным образом проверить обстоятельства происшедшего. Он виноват — люди погибли, но пускать его в расход как убийцу — неправильно.

Однако приговор произнесен. Ему и пикнуть не дадут, тем более обжаловать судебное решение в высшей инстанции. Одиночка и полная изоляция — вот его удел отныне и до самого конца. Через тюремные стены ни до кого не докричишься.

Отчаяние овладело с такой силой, что Обут чуть не завыл в голос. Все кончено, поздно! Раньше надо было думать. Дурак, считал во время следствия недостойным для себя доказывать очевидное. Идеалист, верил в честность судей, в законность разбирательства. Ан нет, не разобрались, не захотели...

Михаил намертво сцепил за спиной кисти рук. Эх, если бы теперь представилась возможность подраться за себя...

Спускаясь по лестнице, он невзначай прижал одного конвоира к стене и тут же схлопотал тычок под ребро. Побои в следственном изоляторе были обычным явлением, особенно издевались над русскими. Но сейчас полицаи явно сдерживались, слишком много было вокруг людей. На обоих этажах шли заседания, суд работал на полную мощь, и конвоиры вели себя относительно пристойно, а спустившись вниз, даже перебросились несколькими фразами по-румынски. Все националисты, среди обслуги изолятора их было большинство, говорили только на этом языке, признанном с некоторых пор в республике государственным.

Впереди показался выход. Народу тут толпилось еще больше, и говорили люди громко, пытаясь перекричать уличный шум, врывавшийся в распахнутые окна. Михаила охватила невыразимая тоска. Еще минута, и они выйдут из здания. Его сунут в тюремную машину, захлопнут дверцу... Мысль о конце была невыносима, сводила с ума. И на смену ей неожиданно пришла другая. Пока не запихнули в каменный мешок, пока, слава Богу, свободны от наручников руки...

Справа шел усатый конвоир с толстым носом и красной рожей. На него первым и обрушился Обут. Сделав подвеску ногой, он ударил его ребром ладони по кадыку. Полицай только всхлипнул и свалился, как куль, под ноги напарнику, которого Михаил, сделав ложный выпад, свалил также ударом под дых. Вот когда пригодилось мастерство каратиста!

Вспрыгнув на подоконник, приговоренный к «вышке» увидел под собой залитую солнцем улицу, зеленые деревья, голубей, прыгающих на асфальте... Окно бельэтажа находилось в трех метрах от земли. Разве это высота для десантника, привыкшего прыгать с парашютом?!

В следующую секунду он был уже внизу. Послышались возбужденные голоса. В окна высунулись любопытные.

— Держи его! — крикнул кто-то. — Хватай! Сбежит!..

«Накося выкуси, попробуй теперь схватить!» Михаил знал, что в беге ему нет равных, разве что пуля догонит. Но тут ничего не поделаешь — судьба. Такой исход все равно будет лучше, чем небо в решетку.

В несколько прыжков Обут пересек дорогу и метнулся вдоль домов. Вдогонку ударила запоздалая автоматная очередь.