Смерть под Рождество

Глава первая

Городок Фезербридж возник совсем не так, как обычно возникают такого рода поселения. Это не была эволюция по Дарвину, то есть его обитатели не отвоевывали у матери-природы лучшие места под солнцем, в беспорядке разбрасывая вдоль известняковых хэмпширских холмов свои жилища. Скорее, все было наоборот.

Фезербридж оказался плодом фантазии лорда Джеймса Бенника. Именно он в 1762 году вначале создал его в своем воображении подобно тому, как кулинары лепят разного рода изделия из теста, а затем пришлепнул в нужное место, то есть прямо на восток от Винчестера. Им двигала извечная страсть к гармонии, которая и сподвигла лорда воплотить в жизнь свой идеал английской деревни, где бы красивые добропорядочные люди жили в не менее красивых домах и вершили только добропорядочные дела.

На Главной улице, занимающей в длину строго четверть мили, размещалось все необходимое для благоустроенной умеренной жизни: одна кузница, одна пекарня, один трактир с маленькой гостиницей, одна церковь. В течение ста лет лорду Беннику и его потомкам удавалось держать маленькую общину в пространственных рамках этой прямоугольной решетки. Однако с середины XIX века центральное поселение стало расползаться в разные стороны: дети отделялись от родителей и строили собственные дома, чужаки, случайно забредшие в эти места и очарованные их тишиной и благопристойностью, начинали возводить себе жилье на периферии Фезербриджа. С высоты птичьего полета деревня стала похожа на пряжку-заколку, которую второпях сбросили с нечесаных, спутанных волос, а на когда-то четкой планировке поселения появились причудливые, озорно закручивающиеся усики, нарушившие общую эстетику замысла лорда Бенника.

Семья Лизы Стилвелл жила в одном из новых районов Фезербриджа. Небольшая группа скромных домов — каждый на две квартиры, с отдельным входом, разумеется, — расположилась в самом дальнем конце того, что когда-то было парком, примыкавшим к особняку лорда Бенника. Место это почему-то называлось Вересковым пляжем.

Но раньше поколения Стилвеллов жили как раз чуть ли не на Главной улице. Их дом — один из старейших в Фезербридже, — построенный из песчаника, обмазанного глиной, располагался рядом с семейной пекарней, выходящей фасадом на Главную улицу. Вскоре после того, как отец Лизы вступил во владение имуществом, их старый добрый домишко начал вдруг трещать по всем швам. Да и неудивительно! Чего стоила одна крыша — сырая, вдоль и поперек испещренная птичьим пометом. О стенах и вообще лучше умолчать. Пришлось принимать экстренные меры, укреплять стены кирпичом, чтобы спасти жилье от окончательного разрушения.

Лиза выросла в этом старом доме. Именно здесь она провела со своими родителями и братом четырнадцать долгих и далеко не лучших лет, вплоть до того дня, когда мать, вернувшись из пекарни, обнаружила на своей постели часть потолка вместе с останками нескольких птиц и крыс. Пришлось Стилвеллам вызывать агента по недвижимости, и в течение двух месяцев дом был продан. Нашлась пара лондонских бухгалтеров с цветущими лицами, которые испытывали сильное желание проводить выходные в тишине и покое. Они и купили этот дом.

Велосипед Лизы забуксовал на гальке у входа в их старый дом, и она затормозила. Не слезая с него, девушка начала медленно, палец за пальцем, снимать черные шерстяные перчатки, а сама в это время внимательно изучала свое бывшее жилище. До Рождества чуть больше двух недель, а эти лондонцы, похоже, ничего так и не сделали. Ни венка на двери, ни гирлянды. Да и елки в окне гостиной что-то не видно. Восемь лет уже владеют они этим домом и, видимо, решительно игнорируют такую традицию, как убранство к Рождеству.

«Очень жаль, — подумала Лиза, запахиваясь в свой черный плащ. — Будь я хозяйкой этого дома, он бы у меня сейчас сиял. Чего бы там только не было: подушки с вышивкой гарусом по канве, стэффордские статуэтки, камчатые портьеры и драпировка! Да многие журналы посылали бы ко мне целые бригады фоторепортеров, а местные приятельницы только бы и судачили наперебой о том, до чего же хорошая хозяйка эта наша юная Лиза Стилвелл».

Она двинулась по направлению к Главной улице, минуя еще три дома. Ну, здесь все было в порядке: венки, переплетенные красными ленточками, из окон поблескивали цветные огоньки — в общем, все, как положено. Она улыбнулась. Это не так уж важно, что Фезербридж теперь хаотически разросся. Для нее городок был воплощением Англии, ее Англии. Эти черепичные крыши, каменные фасады домов, примулы, вся романтика этих мест. Лиза на время растаяла в морозном тумане, вынырнув из него Эммой Вудхаус — героиней романа Джейн Остин[2]. В конце концов это ведь Англия Джейн Остин, и Лиза без ложной скромности подумала, что очень похожа на элегантных женщин среднего класса из романов Джейн Остин.

Въехав на аллею вдоль Главной улицы Лиза сошла с велосипеда. Отсюда можно было видеть всю улицу до конца. Имена на дверях магазинов говорили о многом. Большей частью их владельцы, как и ее родители, были потомками тех немногих, избранных лордом Бенником. Мать однажды сказала, что для того, чтобы узнать историю Фезербриджа, книг никаких не нужно. Достаточно вывесок на магазинах. Пожалуй, это одна из немногих толковых вещей, какие мать успела ей сообщить.

Черные с золотом буквы «Стилвелл» на вывеске запотели от утреннего тумана, а ниже чуть меньшим шрифтом значилось «осн. в 1768 г.». В окно Лиза увидела отца и широкую спину Эдиты Форрестер. Местная дама склонилась к прилавку, где был выложен хлеб утренней выпечки. Эдгар Стилвелл встретился с дочерью взглядом и помахал рукой. Он был в переднике и, вытерев о него руки, показал пальцем назад. Лиза понимающе кивнула. Как только закончится выпечка, то есть около полудня, ей нужно будет везти своего девятнадцатилетнего брата Брайана в Винчестер покупать ботинки.

Лиза посмотрела на часы: начало девятого. Но до поездки еще столько дел!

Она медленно повела велосипед. Воздух, свет (а он был, как жидкое стекло), тусклые неясные силуэты зданий, их скошенные крыши делали улицу похожей на декорацию, выполненную пастелью. Внезапно Лиза почувствовала необыкновенную любовь к этому городку и остановилась как вкопанная. Такое случалось далеко не часто, но порой бывали моменты, когда она вдруг осознавала, что любит эти места до отчаяния.

В такие мгновения ей хотелось поднять камни, опоясывающие фундаменты магазинов, и оказаться погребенной там, в глубине. Ничего поэтического в таком желании не было. Это трудно, вернее, невозможно как-то рационально объяснить, но Лиза разрывалась между острой необходимостью спасать себя бегством из Фезербриджа и не менее острой жаждой радости от медленного умирания в его родной земле. И Лиза все не могла понять, кто к кому больше привязан — она к Фезербриджу или любимый городок к ней.

Крепко сжав руль, девушка побежала вперед. Старинные двери и окна проплывали мимо нее и растворялись позади. Она прибавила скорость, рисуя в своем воображении, что эти здания лопаются один за другим, словно воздушные шарики, как только она пробегает мимо них. Лиза иногда спотыкалась на редких выбоинах мостовой, тем не менее решила пройти весь путь в том же темпе, надеясь, что по прибытии на место глаза ее будут сиять, а щеки алеть от румянца.

Кристиан Тимбрук был одет во все серое: шерстяная шапочка, брюки, пальто, ботинки. Он взгромоздился на могильный камень и надеялся, что издали его примут за каменного серафима, этакого румяного, с черными волосами, изрядно сдобренными перхотью. А мертвые пусть там себе недовольно ворчат, так уж им положено.

Через кладбище, толкая рядом велосипед, прошествовала фигура в черном. Достигнув церкви, она завертела головой направо и налево. Тимбрук затаил дыхание. И не то чтобы ему не хотелось разговаривать с Лизой Стилвелл. Конечно, от встречи с ней он в восторге не был, но как этого избежать, если все равно скоро придется войти в церковь и присоединиться к членам попечительского церковного комитета, а она в их числе. Трудность состояла в том, что ему не хотелось говорить с Лизой наедине. Поэтому, пока она катила свой велосипед вдоль южной стены церкви, Тимбрук сидел очень тихо.

Наконец Лиза исчезла за высокой сводчатой дверью, и он перевел дыхание. Было начало двенадцатого, а Тимбрук еще здесь и попусту тратит время. Утренний свет, такой хрупкий в декабре, скоро снова начнет тускнеть. Одно дело, если в это время отрываешься от работы ради кружки эля или женщины, и совершенно другое, если целое утро приходится выслушивать нудные речи всех этих добродетельных прихожан, причем у каждого в одном месте по пропеллеру. Это же просто невозможно! Он пытался убедить Джереми Карта отложить встречу, но куда там! Преподобный Карт разразился высокопарной тирадой о том, что, дескать, до Рождества всего две недели, и именно это время — полдень в пятницу — самое удобное для сбора всех преданных делам церкви.

О нет, такого комплимента Тимбрук не заслуживал! Довольно того, что он родился и вырос в благочестивой семье, достаточно он настрадался. Нет, он не хотел, чтобы его принимали за одного из этих добропорядочных…

Через все кладбище с криком пролетела птица и сделала круг над Тимбруком. Кристиан передернул плечами и встал. Сколько можно сидеть на холоде! Да и все уже, видимо, собрались. Единственное, кого не хватает, так это самого преподобного падре.

Тимбрук открыл дверь южного нефа, и в нос ударил запах свежей краски — церковь к святкам усиленно подновляли и подмазывали. Голоса — громкие, высокие, женские, эхо их беспорядочно металось от одной стены к другой, и, когда он открыл дверь, эти голоса вылетели наружу и разнеслись по кладбищу. «Ага, — подумал Тимбрук, — клуб болтунов в полном сборе. Интересно, а если бы Мария Магдалина и ее окружение занимались вот такой же болтовней перед Спасителем, стал бы Сын Божий принимать у них елей или прогнал бы прочь?»

Как только Кристиан вошел, разговор резко стих. В первом ряду слева сидели женщины в плащах. Их было четверо. Тимбруку стало неловко, он остановился, пытаясь понять, что означают их пристальные взгляды. То ли это естественная реакция на его появление, то ли он помешал их сугубо женскому разговору. Скорее всего последнее, но тем не менее Кристиан уважительно тронул рукой край своей шапочки.

Первой подала признаки жизни Хелен Пейн. Она даже чуть приподнялась со своего места.

— О Господи, Тимбрук, наконец-то вы пришли! — Ее голос, обычно хрипловатый, сейчас почему-то неприятно прыгал на высоких нотках. — Я уже начала беспокоиться, не проспите ли вы, или еще что-нибудь помешает вам прийти.

Тимбрук посмотрел вниз на лицо Хелен и поборол искушение стряхнуть излишки пудры, прилипшие к нежным волоскам на ее щеках. «Мила, несомненно, мила! — подумал он. — Темно-рыжая, зеленоглазая, ну и все остальное. Поменьше бы ей штукатурки на лицо класть».

Он прошел мимо скамьи и стал снимать пальто.

— Я думал, мое присутствие здесь нужно больше для проформы, чем для дела. Я вообще не понимаю, что здесь от меня нужно.

— Вы? — Хелен села на свое место и скрестила ноги. — Вы же знаете, зачем мы все здесь собрались. Витражное стекло в церкви отсутствует уже три года, его нужно наконец заменить. Вы художник, изготовивший этот витраж. Небольшая любезность с вашей стороны поприсутствовать на этом собрании будет высоко оценена. А то получится, что на выставке отсутствует создатель картин.

Тимбрук улыбнулся ей и бросил пальто на перила ограды алтаря.

— Боюсь, мисс Пейн, что вы не совсем правильно понимаете задачи художника. К тому же я не создавал это стекло, а всего лишь реставрировал. Хотя мне бы очень не хотелось, чтобы вы недооценили усилия и мастерство, которое для этого потребовались. Впрочем, все в порядке. Я здесь. И буду находиться здесь в течение тридцати минут. Эти полчаса, уважаемые дамы, я весь в вашем распоряжении.

Не оглядываясь, он сделал пять шагов назад, сосчитав их про себя, и сел на кафельную ступеньку, что отделяла алтарь от остального помещения.

Одна из женщин сменила позу, и негромкий, но интенсивный разговор в ряду продолжился. Слышны были только голоса матери и дочери Айвори, одна красивее другой. Своим тихим воркованием они заполняли церковь, будто соревновались друг с другом в умении произносить полушепотом длинные замысловатые фразы. Тимбрук откинул голову на перила алтаря. Он знал мужчин в Фезербридже — а таких было немало, — которые многое бы отдали хотя бы за шанс побыть наедине с кем-то из этого дуэта. Он посмотрел на две аккуратные белокурые головки. Тщательно причесанные, сзади милые хвостики, соприкасавшиеся, когда в разговоре женщины наклонялись друг к другу. Возможно ли вообще думать о каждой в отдельности? Такая задача казалась немыслимо сложной. Обе они, и Аниза Айвори, и ее дочь Джилл, были похожи на благоухающие парфюмерией цифры восемь, причем эти восьмерки каким-то странным образом были сцеплены друг с другом так, что Тимбрук не мог с уверенностью сказать, где кончается одна и начинается другая. Он прикрыл глаза. «Противные притворщицы, обманщицы — вот они кто». Взрыв общего смеха заставил его открыть глаза. Правильно, к чему соблюдать приличия, когда в курятнике хозяина собрались одни клуши. Тимбрук скосил глаза на болтушек и сделал рукой неопределенное движение.

— Итак, мы ждем только нашего любезного пастыря Карта. Мне хотелось бы знать, мы ждем его из простой вежливости или он нам действительно нужен?

Женщины замерли, ничего не отвечая. Они сидели сейчас, аккуратно скрестив ноги коленками строго на север, касаясь друг друга локтями. «Господи, ну вылитые восковые фигуры!» — подумал Кристиан Тимбрук и перевел взгляд с одной дамы на другую, пока не остановился на последней, той, которую так усиленно избегал. Тут ему пришлось себя поправить. К Лизе Стилвелл слова «восковая фигура» ни в коей мере не подходили. Все что угодно, но только не это.

Прошло еще несколько минут. Вдруг дверь церкви с северной стороны с шумом отворилась и тут же захлопнулась. Женщины как по команде повернули головы. Однако тот, кто сейчас медленно двигался по проходу между скамьями, был отнюдь не священником, хотя Тимбрук и не сомневался, что человек этот в табели о рангах числит себя несколько выше. Редактору местной газеты Оррину Айвори никогда не были чужды заботы церкви, но женщины, разочарованно вздохнув, отвернулись.

«Вот он, местный хранитель демократических устоев и прочей дребедени», — подумал Тимбрук и зачем-то полез в карман пальто. Вынув оттуда шерстяную шапочку, он принялся мять ее в руках.

— Вы должны извинить наших милых дам, Оррин. Они не всегда рассматривают появление мужчин как подарок. Особенно, если их ждет встреча с пастырем Божьим.

— Ну, тогда им придется подождать еще немного. — Айвори прокашлялся. Он сел позади жены с дочерью и широко раскинул руки, на всю ширину скамьи, как бы обнимая их сзади. — Я только что от Карта. Он одевался, или, лучше сказать, переодевался. Дело в том, что преподобный отец вышел на улицу и тут вспомнил об этой встрече. Говорит, что не представляет, как мог забыть о таком важном мероприятии. Он извиняется перед всеми вами за опоздание.

Тимбрук зевнул и посмотрел на часы.

— Двадцать минут прошло.

— Послушайте, Тимбрук, вы здесь не единственный, кто пожертвовал своим временем. — Хелен Пейн теребила дорогую антикварную брошь, которая была у нее в паре с золотым браслетом. — Мне пришлось оставить магазин на Берил-Лемпсон, и я уверена, Оррин тоже беспокоится о делах в газете. Однако находиться здесь для нас важнее. Поэтому, пожалуйста, будьте повежливее.

— Послушайте и вы. — Тимбрук крепко сжал шапочку. — Может, кто-нибудь растолкует мне, что вы ожидаете от меня на этом собрании? Или действе, или таинстве, не знаю, как вы это называете.

— Торжественное открытие. Мы называем это просто торжественным открытием, Кристиан. Сейчас мы собрались, чтобы обсудить подготовку к этому открытию.

Голос Анизы Айвори, как и ее кожа, был пропитан ароматом лимона и, по мнению Тимбрука, был слишком как-то легок и звонок для женщины за сорок. Из-за этого казалось, что в ней нет никакой выемки, куда бы могла поместиться душа мужчины со всеми ее горестями и печалями. Тимбрук наблюдал, как Аниза водила левой рукой по своему плечу. Оррин Айвори поднял руку и осторожно, стараясь не задеть прическу жены, проделал пальцами плавное движение за ворот ее блузки. Аниза сжала руку мужа у своего горла и повернула голову к Тимбруку.

— Полагаю, это звучит для вас не слишком высокопарно?

— Вовсе нет, Аниза. — Тимбрук засмеялся. — Но все же, что вы конкретно от меня-то хотите?

— Я думаю, здесь была бы уместна короткая речь, как вы считаете? — Айвори высвободил свою руку из захвата жены. — Уверен, вам есть что сказать. Например, о красоте витража и его связи с теологией. Вы же весьма образованы во всем, что касается духовного искусства.

— Но, Оррин, ведь будет середина службы. — Хелен Пейн сфокусировала свои зеленые глаза на Тимбруке. — Вряд ли это подходящий момент для лекции художника. Думаю, ему надо сказать что-нибудь о провидении Господнем. Или о надежде. О надежде даже лучше.

— Надежда. — Тимбрук понизил голос. — Странная тема, учитывая все обстоятельства. Вы так не считаете, Хелен?

Солнечные лучи, проникавшие из верхнего ряда окон на хорах, пощекотали Тимбруку затылок и шею и тут же пропали. Он вздрогнул. Это был взрыв голубого, закутанного в серую облачность. При таком освещении камни виднелись четче, а человеческие лица и фигуры на церковных скамьях становились туманными и расплывчатыми. Как всегда, эта дивная трансформация восхитила Тимбрука. Лиза закатала рукава белой блузки, и руки ее в таинственном блеске декабрьского солнца казались вылепленными из белой глины. Тимбрук почти чувствовал на своих пальцах прохладу ее тела, как если бы он сейчас гладил это тело, ваял его.

Внезапно Лиза сделала движение рукой, и это заставило Тимбрука взглянуть ей в лицо. Девушка покраснела, и он понял: Лиза почувствовала его взгляд. Глаза цвета яркою аквамарина вспыхнули и посмотрели на него, бровь характерно выгнулась, повторяя манеру Кристиана. Она не отводила от него взгляд, пока наконец насмешливо не уперла свой язычок изнутри в щеку. Затем отвернулась.

Южная дверь неожиданно отворилась. В церковь стремительно вошел Джереми Карт и обезоруживающе улыбнулся женщинам, не дав им возможности высказать досаду и недовольство, если таковые, конечно, у них имелись.

— Извините за опоздание. — Викарий покачал головой. — Просто не знаю, где в эти дни витают мои мысли. Все в предстоящих праздниках, конечно. — Он развернулся и посмотрел на Тимбрука. — Кристиан, может быть, нам следует отложить установку витража на время после Нового года?

— Ни в коем случае, Джереми, — воскликнула Хелен, — на витраже изображены сцены, связанные с Рождеством Христовым. Я полагаю, самое лучшее время для установки — именно последнее воскресенье перед Рождеством.

— Не знаю, Хелен, — медленно произнес Айвори. — Может быть, Джереми прав. Наверное, после Нового года нашей общине будет легче закрыть дверь за этой трагедией и похоронить ее раз и навсегда. Может, это совсем неплохое предложение.

Восточная стена церкви была сложена из толстых кирпичей. Она была бы скучна и невыразительна, если бы не большой диск из стекла янтарного цвета, казалось, закупоривающий стену, как гигантская желтая пробка. «Испуганные жители, — думал Тимбрук, — вставили это дурацкое стекло, чтобы не пропустить сюда ночь. Вместо той красоты, что была здесь прежде, поставить подобное уродство!.. Но все же лучше, чем просто пустое место». Эта пробка постоянно напоминала о трагедии, разыгравшейся здесь три года назад, Кристиан чувствовал ее даже спиной. Желтое стекло кольцом сдавливало его плечи.

— Так что вы об этом думаете, Тимбрук? — вновь спросил Карт.

— Мне это безразлично, — пожал он плечами. — У меня почти все готово. Чтобы все окончательно завершить, мне нужна неделя. Установить можно в течение дня. Можно на следующей неделе, а можно в следующем году. Вы хозяин, вам и решать.

— До Рождества, по-моему, будет лучше. Мы сможем организовать что-нибудь для детей. — Джилл Айвори энергично повернулась к Лизе Стилвелл. — Организуем детский хор. Это будет интересно, правда?

Лиза запустила обе руки себе в волосы и слегка их взлохматила.

— Это церковь Джереми. Только он может принять решение. Но лично я считаю, что мы поступаем не совсем по-доброму, забывая о том, как будет чувствовать себя после всего этого Гейл. — Она остановила свой взгляд на Тимбруке. — Как?

— Не будь смешной, Лиза, — твердо возразила Хелен. — Гейл провела в трауре три года. И кстати, с чего это ты вздумала, что церковь принадлежит викарию? Джереми, пожалуйста, вразумите это дитя.

Карт разразился длинной речью. При этом он говорил тихо и почему-то заикался. Короче, Тимбрук почти ничего не мог понять и сосредоточил свое внимание на желтом луче холодного света. Теперь это кажется странным, но когда он приехал сюда больше года назад, то люди, история здешних мест и даже эта маленькая безобразная церковь забавляли его. А теперь… Тимбрук вздохнул и встал.

— Хорошо, я пойду. А вы, добрые люди, дадите мне знать о своем решении.

Он надвинул свою шапочку чуть ли не на глаза и повернулся лицом к желтому окну. Утренний свет был анемичным, как будто его молекулы погибали, разбиваясь о стеклянную пробку, которая вызывала у Тимбрука отвращение. Он чувствовал какое-то волнение и закипающее раздражение. Такое иногда с ним случалось. Он знал, что не может больше находиться в церкви ни минуты.

Карт подал Тимбруку пальто.

— Я зайду к вам, Кристиан, либо сегодня, либо завтра. Мне хочется посмотреть витраж. Я не видел вашу работу уже несколько недель.

Тимбрук взял пальто и улыбнулся.

— Не волнуйтесь, падре, практически его не отличить от оригинала. Разумеется, будучи художником, я позволил себе маленькую вольность. Например, оставил нетронутым пулевое отверстие. Мне очень понравилось, что оно оказалось точно на груди у Богородицы. Поэтично, не правда ли?

Никто не проронил ни слова, только Хелен вздохнула.

— Это как раз нежелательно, Кристиан, — произнес Карт ровным голосом. — Самоубийство Тома Грейсона очень болезненно было воспринято всеми. Если вам это не известно, то я извиняюсь, что не проинформировал вас прежде.

Тимбрук улыбнулся и надел пальто.

— Джереми, я художник, а не какой-то паршивый дипломат. Поэтому не обращайте на меня внимания. Ваш витраж закончен. Его можно установить, когда захотите. В моей студии витраж занимает уйму места. Я был бы очень рад покончить с этим делом.

— Мы все были бы рады покончить с этим делом, Кристиан, — тихо проговорил за его спиной Оррин Айвори.

«Черта с два вам это так легко удастся! — думал Тимбрук, наконец покидая церковь. — Ваши души долго еще будут вязнуть в этой трагедии, как в трясине».