Сочинения

Паганини

Хотя его игра навсегда осталась в прошлом и мои уши никогда ее не слышали, я все же могу мечтать, а так же писать и фантазировать и представлять и расписывать, как сладко она, должно быть, звучала, как чудесно ликовала и как пленительно рыдала. Там, где произносится имя Паганини, по сей день слышен шум накатывающих волн, видна призрачно тонкая и худая белая рука, ведущая смычком, по сей день будто слышен его божественный концерт. Он, должно быть, играл демонически на инструменте души, на скрипке сердца, я верю в это. Есть вещи, в которые веришь изо всех сил, в которые хочешь верить, и я верю, что Паганини играл волшебно и обходился с локтем, как Наполеон с армиями. Да уж, тонкое сравнение. Но оставим это. Он играл так прекрасно, что женщины видели, как сбывались их самые сокровенные мечты о любви, как их целовали нежнейшие и прекраснейшие губы, и чувствовали эти поцелуи так живо, что думали, будто умирают. Как будто не руки, нет, как будто играла сама любовь; это была не вершина игры на скрипке, хотя это и была абсолютная вершина, а скорее простая, великая душа, которая дает всем и каждому искусству святость, звучание и содержание. Когда он играл, он будто смеялся, говорил и плакал, целовал и убивал, сражался в битве и был ранен, вскакивал на лошадь и мчался на ней или будто был погружен в мысли о бесконечном, невыразимом одиночестве или терпел крушение на корабле в бушующем море или дрожал от наслаждения диким, неожиданным счастьем — он был демоничен. Он был велик уже потому, что он был. Добрый читатель, улыбнись, прошу тебя, всем этим, как ты сказал бы, чрезмерными фантазиями, но слушай дальше, как он играл, как играл Паганини. Мне казалось, будто я слышал неистовство, гнев, ярость, удовольствие и игру. Он играл так небрежно, что слушатели верили, будто он может разорвать смычком мир звуков, чтобы снова собрать его воедино, теряя самого себя в гармониях. Соловьи, арабские дворцы фей, ночи, о которых мечтает мечтательная любовь, верность, доброта и ангелоподобная нежность становились явью с помощью по-лунному мягкого волшебства его игры, и сама игра, которой с наслаждением внимали князья, текла, как медленно-медленно тающий под поцелуями солнца снег, как музыкальный поток меда, влюбляясь в собственное величие, красоту и текучесть. Так он играл. Но он играл еще прекраснее, он играл так, что ненависть превращалась в любовь, измена в верность, задор в печаль, расстройство в блаженство, омерзительность в красоту, а упрямство в сладкую, сияющую пурпурными лучами радость, дружественность, покорность и услужливость. Гёте внимал его сказочной игре, что воспламеняла и восхищала его до глубины великой души. Чем более велик был тот, кто слушал его, тем выше и величественнее было наслаждение. Это и есть таинство наслаждения искусством. Паганини никогда заранее не знал, что и как он хочет и будет играть; он позволял нести себя от звуков к звукам, от ступеней к ступеням, от волн к волнам, от неизвестности к золотой известности, игра на скрипке вырастала, как гордая пальма и становилась все больше и больше, прекраснее и прекраснее, как широкое, задумчивое, сладострастное море. Так идет человек по жизни, не зная, что из него выйдет, прорастая или падая по прихоти судьбы. Так и его игра была подчинена судьбе, это была парящая между желаниями и долгом человеческая игра, потому и покоряла она сердца, околдовывала уши и наполняла души. Наполеон слушал его целых два часа, может быть, я это только придумал, так на то у меня есть полное право, да все это сочинение основано на фантазии и превозношении. Правоверные люди, католики и протестанты, слушали его с радостью, из-под его смычка текла религия, как сладкое питательное молоко. Его искусство было подобно дождю, благословению, воскресенью, чудесной увлекательной проповеди. Ему внимали воины, все, все внимало ему, со всем вниманием, все обращалось в слух.