Томас Хюрлиман Сорок роз

Габриэлле Хюрлиман, моей сестре

Утро в доме Кацев

Распахнув ставни, Мария закрыла окно, подняла руки, взялась за гардины — тонкая, прозрачно-белая ткань с легким шорохом сомкнулась у ног. Таков был ежеутренний ритуал, повторявшийся возле каждого окна. В лиственном уборе, укрывающем всю южную стену дома, жужжало лето, но в окрестном ландшафте уже сквозила усталость, легкая осенняя расслабленность. Дымка отодвинула горы в нежную даль. Берега мягко обнимали блеклое озеро, утренняя прохлада дышала садовыми ароматами. Рыбой пахнет? Нет, ни капельки, погода будет хорошая, а стало быть, важный вопрос — что надеть? — можно считать решенным. На сегодняшний торжественный ужин она наденет платье от Пуччи.

Мария — дама стильная. Без легкого макияжа она никогда вниз не спускалась, вот и сейчас поспешила в ванную, чуть подрумянила щеки, поплевала в коробочку с тушью и тщательно накрасила ресницы. Перехватила в зеркале собственный рассеянный взгляд, шедший из глубин души и окружавший ее ореолом загадочности. Сегодня 29 августа, день ее рождения. Мария знала, что ей предстоит. Когда позвонят в дверь, она откроет, встретит посыльного с цветами и радостно всплеснет руками.

На день рождения Макс всякий раз присылал ей сорок роз.

* * *

Вещи ветшают и разрушаются медленнее, чем люди, намного медленнее. Старый роман или шелковый зонтик разве что чуточку запылится, тогда как рука, что держала эту книгу или зонтик, давным-давно истлеет. Ведь так надо полагать? Или нет? Мария поцеловала старуху экономку в седую макушку, в ответ та устремила на нее удивленный взгляд больших, всегда чуть слезящихся глаз — будто она тут совершенно чужая. Закутанная в шерстяные кофты и шали, Луиза сидела у кухонного стола и, держа в правой руке ножик, а в левой — картофелину, словно бы размышляла о том, может ли существовать логическая взаимосвязь между ножом в правой руке и картофелиной в левой. Превращая себя в предмет меблировки, Луиза продлевала свою жизнь.

— Хорошо ли спала, милая?

Никакого отклика, разумеется.

Сын Марии тоже сидел за столом. С надкусанным бутербродом в руке, неотрывно глядя в учебник математики. Мария знала, нынче у него письменная контрольная. Она тихонько кашлянула, прикрыв рот тыльной стороной руки, и деликатно произнесла:

— Будь я твоей ровесницей, наверняка бы тоже не преминула немножко посмеяться над правлением Союза инструкторов по автовождению.

Никакого отклика, разумеется.

Подобно ей самой, сын принадлежал, пожалуй, к числу сов и сквозь утренние часы пробивался с трудом: казалось, мир грез стремится удержать его в своих упругих путах. На контрольную он определенно опоздает, но, похоже, его это не волновало. Непомерное честолюбие ему не свойственно. Жить — вот что главное, иной раз говорил он.

— Помнишь, — снова начала она, — недавно я рассказывала тебе об этом функционере. Черная кожаная куртка, желтая рубашка, брюки с широкими манжетами, высокие шнурованные башмаки. Нахальный. Прямо-таки назойливый. Я, разумеется, сказала, что ты очень занят, но, к сожалению, это не помешало ему пригласить тебя на международный матч. По футболу, — уточнила она. — На столичном стадионе.

Он встал, скрестил руки на груди, прислонился к стене.

— Твой отец надеется, что ты примешь приглашение. На конгрессе, посвященном перспективам Международного союза инструкторов по вождению, ему предстоит держать торжественную речь, и это выступление для него очень важно, так он просил передать.

Руки у сына красивые, тонкие, он мог бы замечательно играть на фортепиано, а высокая фигура прямо-таки создана, чтобы прислоняться к стенам или деревьям. Хотя даже стоя он оставлял сонное впечатление — вертикальная горизонталь. Как и его отец, он был ловцом человеков, главным образом женщин, и все его любили, в том числе и старуха Луиза.

— Большинство парламентариев лоббируют, — продолжала Мария. — Дядюшка Фокс поддерживает фармацевтическую промышленность, а твой отец — Национальный союз инструкторов по автовождению. Конечно, в итоге завязываются определенные дружеские отношения, определенные зависимости. Как бы то ни было, господа из Союза приглашают тебя на международный матч. Места стоячие. По словам функционера, на стоячих местах веселее, там находишься в гуще простого народа.

Как супруга политика, Мария привыкла к сложным обстоятельствам и дипломатией владела блестяще, но здесь, в собственных четырех стенах, все чаще опасалась потерять почву под ногами. Разумеется, сын пошел в нее, по крайней мере натурой. Он воспринимал мир так же, как она, даже в своих слабостях и талантах походил на нее. Был смыслом ее существования. Она жила для него. Для него и им. Но возможно, ее любовь была чуть слишком велика. Наверно, и с Мадонной, имя которой она носила, было так же. Как она, поди, изумлялась, когда ее сын превращал воду в вино, воскрешал умерших, а в конце концов превратил себя, Бога, в смертного! Прислонясь к мойке, она наблюдала, как сын бросил усталый взгляд на часы, и вдруг сообразила, что вот только что допустила маленькую оплошность. И попыталась исправить промах:

— Знаешь, упомянув о простом народе, я ни на что не намекала, дорогой мой! Для меня не имеет никакого значения, что Падди из простой семьи.

Сын недоуменно уставился на нее, потом кивнул. Несомненно, извинения приняты. Помнит ли он, что сегодня 29 августа? Скорее всего, да, но Мария спустилась вниз не затем, чтобы получать поздравления, а только из-за приглашения на футбол.

— Может быть, — с улыбкой сказала она, — поужинаете сегодня вечером на террасе, ты и твои друзья. Надо воспользоваться последними летними деньками.

Он опять кивнул, пихнул книгу в папку, которую сунул под мышку, и ушаркал к гардеробу. Не спеша, будто времени у него сколько угодно, надел длинный, темный шелковый плащ. В этом плаще он казался еще более долговязым, чем обычно, и в круглых очках а-ля Джон Леннон, в серебристом жилете, в линялых джинсах и высоких шнурованных башмаках смахивал на эксцентричного английского помещика. Шелковый плащ наверняка извлечен из домашних запасов. Либо найден в ателье, либо внизу, в подвалах, где в вечном плену коротала свои дни целая армия портновских манекенов.

— Завтра к полудню я вернусь! — крикнула Мария ему вдогонку, и тотчас послышалось дребезжание закрывшейся входной двери. Музыка дома! В верхнюю половину двери был вставлен гербовый витраж — светло-красное церковное стекло, просвечивающее на утреннем солнце, а на нем ножницы с разведенными концами, знак цеха портных.

Невольно она поспешила за сыном. Если надумаешь присоединиться к нам, будем очень рады! — хотелось ей крикнуть вдогонку, но было уже слишком поздно. Вообще-то она все время опаздывала, во всем.

Мария стояла у двери.

Сын направлялся к гаражу.

Что-то вроде приватной мифологии. Ее семья, в незапамятные времена переселившаяся сюда с востока, сама присвоила себе этот герб. Лезвия ножниц напоминали расставленные ноги, а овальные головки с отвращением смотрели в разные стороны. Или наоборот? Собирались поцеловаться? Ребенком она думала, что красный цвет символизирует утреннее небо над Галицией, а сейчас, когда она ждала посыльного с цветами, стекло сияло как розетка в церкви монастыря Посещения Елисаветы Девой Марией. Так было всегда. Однозначный ответ здесь не получишь, ножницы есть ножницы… ножницы… ножницы…

Придумал герб ее дед, Шелковый Кац. Большинству посетителей он нравился, хотя они обыкновенно связывали его с Максом Майером, политиком, который снискал известность тем, что потребовал обрезать косицы, то бишь покончить с пережитками. О том, что предки Марии, Кацы, некогда играли первую скрипку в пошивочной отрасли, никто теперь знать не знает, и ничего удивительного тут нет: слово «мода» — синоним преходящности. Что нынче en mode,[1] завтра уже passé.[2]

Мария сунула в тостер два ломтика хлеба, отошла к окну и стала смотреть, как сын выводит из гаража свой мопед. Снова ей бросились в глаза его длинные руки, и она почему-то подумала, что в ласках им, наверно, свойственна некоторая неловкость. В этом отношении Падди ему весьма под стать. Падди — маленькая, крепкая, самоуверенная, общительная, и по всем предметам одна из лучших, в первую очередь по математике. Ее мешковатые свитеры скрывали небрежную чувственность, и, когда она, стуча деревянными сабо, вместе с приятелями сына входила в дом, Мария всякий раз невольно прятала улыбку. Сабо! Прямо как в пору чумных эпидемий, когда зараженные должны были трещоткой предупреждать о своем приближении, чтобы здоровые успели уйти подальше. Ворота гаража с лязгом захлопнулись, мальчик нажал педаль стартера и покатил прочь, только полы плаща флагом реяли за спиной.

— Луиза, — сказала Мария, — в девять позвонит посыльный с цветами. С букетом из сорока роз. Помнишь, чтó это означает?

— Да.

— В самом деле?

Луиза кивнула, с лукавой смешинкой в глазах.

— Надо же! Ты вспомнила о моем дне рождения?

Мария прикусила губу.

— Боюсь, я совершила ошибку, — тихо призналась она, — маленькую, но все-таки. Напрасно завела разговор о приглашении на футбол. Господи, ну почему Макс, как назло, лоббирует этих инструкторов! Тут я прекрасно понимаю сына, вся эта функционерская мишпоха не вызывает у меня симпатии.

Хромированный тостер с громким щелчком выплюнул подрумяненные ломтики. Она собрала на поднос все, что нужно для завтрака, но, прежде чем выйти на террасу, приготовилась встретить посыльного. Наполнила водой хрустальную вазу, поставила ее в гостиной на толстое стекло стола. Рядом расстелила газету и положила набор инструментов, словно предстояла хирургическая операция. На церкви Святого Освальда пробило восемь, и Мария вмиг замерла в том состоянии, которое называла мое межвременье. Не шевелясь, ждала, когда часы в гостиной тоже отмерят полный час, но ожидание затягивалось, затягивалось, затягивалось, потому что стенные часы неизменно чуть отставали, и таким образом, хотя те и другие часы отсчитывали одно и то же время, возникал крохотный кусочек настоящего, межвременье. Затем раздавался хрип, дребезжание, и — бом! бом! бом! — в доме Кацев тоже сравнялось восемь утра. В гимназии началась контрольная по математике, а ее сын еще ехал на мопеде вдоль берега озера.

* * *

Господи Боже мой, как же давно она его родила! Он был исполнением всех ее желаний, величайшим счастьем ее жизни, и тем не менее, и что ни говори: она не любила вспоминать о том времени. Карьера Майера тогда находилась в застое. В национальный парламент он вступил полный огромных амбиций, однако вскоре обнаружил, что ему не дают их осуществить. Его прозвали Майером Третьим — да-да, именно так, Майер Третий! — и отправили в задние ряды, на задворки сослали. И винил он конечно же не себя, а ее. Ему-де одиноко в столице без жены и ребенка, а это якобы мешает ему произносить пламенные речи и пробиться в число лидеров фракции. Либо ты переезжаешь ко мне, требовал Макс, либо мы расходимся. Мария отказалась. Пришлось, другого выхода не было. Она родилась здесь и выросла, здесь жила ее история, и видит Бог, сколько труда положили Кацы, чтобы пустить корни на этой земле, что изначально являла собой малярийное болото. При всем уважении к майеровской карьере у Марии никогда бы не хватило духу продать свое наследство и отправить Луизу в богадельню.

Мария. С домом я не расстанусь.

Макс. Тогда я подаю на развод.

Когда разгорелась семейная война, Фокс обратился к автомобильному лобби и намекнул, что, по мнению руководства партии, у Майера большое будущее. Лобби клюнуло и предоставило в распоряжение Майера автомобиль, сперва «форд-таунус», а позднее, когда он действительно пошел в гору, шикарный «БМВ». Тем самым проблема была решена. Мария с сыном осталась в родительском доме, но изъявила готовность как можно чаще приезжать в столицу, чтобы вместе с Максом ходить на приемы, открывать выставки и устраивать обеды. С тех пор она и жила на два дома, играла две роли, сначала ездила на «форде», а теперь уже несколько лет — на «БМВ». Эти поездки туда-сюда ее не тяготили, напротив, от предков она унаследовала тягу к кочевой жизни и обычно получала удовольствие, когда, сидя за рулем, мчалась по равнине — то к мужу, то к сыну. Здесь, в доме Кацев, она целиком и полностью была матерью, а в столице, где Майер жил в гостиничных апартаментах, — его супругой.

Вот и сегодня ей предстояло поехать в столицу, и перед отъездом надо было сделать еще кой-какие дела. С минуты на минуту позвонит посыльный с цветами, потом она приготовит мальчику ужин, сводит Луизу в туалет, соберет чемоданчик, наденет дорожный костюм, наведет красоту и — Господи, уже девятый час, пора приниматься за дело! Макс, конечно, человек великодушный. Марии он без устали повторял, что они дети эпохи, а не дети своих родителей. Однако на пунктуальность его великодушие не распространялось. Тут он бушевал как фельдфебель, а самое ужасное — напирал в слове «пунктуальный» на букву «т», «пункт-т-т-туальный», т-т-т, словно безжалостные рывки часовых стрелок: т-т-т! Кошмар! Вот и сегодня ровно в шесть он будет стоять у окна в своих апартаментах, уже в смокинге, сунув правую руку в карман брюк, тень на фоне светлого вечера, и, если она опоздает на минутку-другую, с убийственной твердостью произнесет свою сакраментальную фразу: «Мария, ну наконец-то!»

Мария, ну наконец-то…

Думаешь — и задумываешься. Едешь куда-нибудь — и опаздываешь. На террасе Мария опустилась во влажное от росы плетеное кресло. Пел дрозд; воробей прыгал по подносу; небо наливалось голубизной. Она с хрустом надкусила тост, намазанный тоненьким слоем масла, и, как всегда по утрам, выпила две чашки чаю. Подошла к перилам, закурила первую сигарету. По левую руку, на восточном берегу, из дымки мало-помалу проступал городок, прогулочный пароход, из трубы которого уже тянулся дым, вот-вот отвалит от пристани.

Да, она придумала, как порадовать молодежь: устроим на террасе иллюминацию!

* * *

То, что Мария именно сегодня, в день рождения, наведалась в ателье, не имело касательства к сантиментам. Где-то здесь, в давней пошивочной мастерской, лежат лампионы, которые она хотела развесить на террасе. Положив ладонь на дверную ручку, она замерла на пороге. В лицо повеяло затхлым, слегка мучнистым запахом, будто она раскрыла древний фолиант, взгляд упал на старое кресло, стоявшее у одного из высоких окон.

«On a du style,[3] — сказала маман. — Ты знаешь, что это означает, Марихен?»

On а —

du style.

Стильный? Как зонтик от солнца?

У дальней стены — рояль. На нем все еще лежали ее ноты, две стопки, под толстым слоем пыли, и конечно же расставаться со всеми этими вещами будет больно. Но так надо. Завтра, как вернется домой, она попросит сына взять ремонт в свои руки. Коли ему охота, пусть все на улицу вынесет, обольет бензином да спалит. Помещение огромное, что угодно можно устроить, и Макс совершенно прав: у молодежи есть свой собственный вкус. Пожалуйста, пускай монтируют свои колонки, ставят стол для пинг-понга, царапают паркет деревянными сабо и жгут курительные палочки, распространяющие экзотические ароматы.

Она надела зеленый отцовский фартук, нахлобучила на голову соломенную шляпу, пахнущую несчетными, давно отгоревшими летами. Лампионы отыскались в лавке, тянувшейся вдоль стен (раньше она стояла в беседке), как и пачка свечей подходящего размера. Мария не спеша ходила туда-сюда, выносила все это на террасу, напоследок притащила стремянку. Стоп! С минуты на минуту подъедет посыльный с цветами, и ей совсем не хочется, чтобы его звонок застал ее на этой стремянке, вошедшей в семейную историю: за два года до Первой мировой войны ее дед, Шелковый Кац, до смерти убился, упав с этой лестницы.

Звонок.

Посыльный, как всегда пунктуальный!

Она поспешила к двери, радостно всплеснула руками.

— Сорок штук, — послышалось из-за букета.

Раньше букет принимала Луиза, но с годами экономка стала слишком стара для подобных поручений, слишком неповоротлива. Пока она поднимется с табурета, да прошаркает через холл к входной двери, да отопрет, да уразумеет, почему симпатичный молодой человек опять привез сорок роз, — пол-утра пройдет! В итоге посыльному пришлось бы оставить букет у входа, как возле морга, и уехать без чаевых, поскольку же Макс — фигура публичная, такая накладка с букетом могла бы вызвать неблагоприятные толки. А накануне эпохального конгресса репутация Майера должна быть абсолютно безупречной, ничем не замутненной. На этом форуме соберутся тысяча триста инструкторов по автовождению, делегации со всех концов света, даже с Тайваня, и Макс твердо решил использовать трибуну конгресса в своих интересах. Пламенной речью он рассчитывал привлечь к себе внимание не только международной инструкторской общественности, но в первую очередь собственной партии.

— Счастья вам! — сказал букет. — Поздравляю с сорокалетием!

Почему это он подчеркнул слово сорокалетие?

Она, конечно, вовсе не собиралась дезавуировать Макса и объяснять посыльному, что ее дорогой супруг опять ошибся насчет возраста. Наоборот, с удовольствием сыграла свою роль в этой комедии. Дареному коню в зубы не смотрят, и разве не славно с Максовой стороны спрятать истинный возраст жены внутри этого изумительного букета? Пусть она остается молодой, из года в год. Сорокалетней, из года в год.

— Донесете? — послышалось из цветов.

Она сунула заранее приготовленную, сложенную пополам купюру в карман халата посыльного. Потом обеими руками обхватила букет и против воли вдохнула легкий фекальный запах, каким отзывала сладость. Роза сродни Звезде Морей, Венере, и Мария вдруг поняла, отчего мореплаватели былых времен ориентировались по картушке компаса, сиречь по розе ветров. Всякое странствие к любви есть странствие в ночь. Она отвела букет чуть в сторону, проследила, как посыльный задним ходом выруливает со двора. Он был в черном галстуке, а в кузове трехколесного прицепа лежал погребальный венок с лиловыми лентами. Теперь он направляется к кладбищу, где в эту пору, когда близится осень, каждое утро кого-нибудь хоронят. Мария ободряюще кивнула посыльному, но он уже укатил, оставив за собой сизое облако выхлопных газов. Она вернулась в гостиную, аккуратно положила шуршащий букет на застланный газетой стеклянный стол. Так происходило раньше, так происходит сейчас. Правой рукой она взяла нож. А левой, в садовой перчатке, брала розу за розой, одну за другой, год за годом. Подрезала стебли, и свидетельства его любви раскрывались во всем своем сумрачно-красном, росистом великолепии. Когда сразу после шести, то бишь чуть позже назначенного срока, она войдет в гостиничные апартаменты и Макс произнесет сакраментальное «Мария, ну наконец-то!», она бросится ему на шею и поблагодарит поцелуем. Розы, милый, они просто чудо!

Мария, ну наконец-то!

Она схватила телефонную трубку и набрала единственный номер, который помнила наизусть. В последнюю секунду, когда она уже хотела опустить трубку на рычаг, до нее донесся заспанный стон.

— Перси, — радостно воскликнула она, — это я, Мария. В одиннадцать вам удобно?

— Это срочно?

— Да. Довольно-таки.

— Ладно. Тогда до скорого.

— До скорого, — прошептала она. — Спасибо, Перси.

* * *

В четверть десятого Мария стояла на стремянке, высоко над парапетом террасы, вставляла свечи в сложенные полумесяцем лампионы, а затем, превратив эти лампионы в шары, развешивала на проволоке, будто ноты некой мелодии. Обрадуется ли мальчик? Наверняка. Сегодня вечером он хозяин в доме. Может завести для своих друзей любые пластинки, включить музыку погромче и обнять Падди. Но и у нее, «новорожденной», будет прекрасный вечер. Ужин в «Гранде» на четверых — она, Макс, ее брат и Фокс.

Примерно в десять они перейдут в бар, где в заранее заказанном уголке состоится собственно праздник, и Макс, вне всякого сомнения, и сегодня придумал великолепный финальный букет. В общем-то отличный денек, верно? Утром сорок роз, вечером ужин, потом прием. Кстати говоря, все это требовало довольно большой работы. Предстоящее знаменательное событие — Международный конгресс инструкторов по автовождению — уже накрыло тенью все остальное, и функционеры конечно же станут задавать ей всякие схоластические вопросы вроде того, удобно ли в официальном приветствии назвать делегации северных стран инструкторами из Скандинавии. Господа, скажет она, ужасно мило с вашей стороны пригласить нашего сына на международный матч, но, увы, он занят… да, вы правильно догадались: любовь. Девушка. Счастливицу зовут Падди.

Прогулочный пароход без пассажиров скользнул мимо, корабль-призрак, исчезнувший в светлой дымке. Немного погодя о берег заплескались волны, и некоторое время снизу доносилось непристойное чмоканье, будто алчные языки облизывали заросшие водорослями береговые камни. Потом налетел легкий бриз, зашуршал в листве на шпалерах, разноцветные бумажные шары тихонько закачались. Еще два лампиона — и всё будет готово, терраса украшена, промах заглажен. Хорошо. Очень хорошо. Без четверти десять. Если она успеет в одиннадцать быть у Перси, Макс сможет обойтись без своего любимого «Мария, ну наконец-то!».

Она вздрогнула.

Возле стремянки стояла Адель, ее лучшая подруга, в правой руке чемоданчик с косметикой, в левой — гитара, будто байдарочное весло. Зеленая накидка Адели размерами напоминала палатку, а в патронной гильзе, кокетливо прикрепленной к охотничьей шляпе, трепетали три перышка. Адель сияла. Ей удалось незаметно для Марии прошмыгнуть через весь сад.

— Я тебя испугала, дорогая?

Мария утерла лоб тыльной стороной руки. Потом слезла со стремянки и воскликнула:

— Ну что ты, Адель! Такой приятный сюрприз!

* * *

Мария действительно искренне обрадовалась. Об Адели ничего дурного не скажешь, совершенно ничего. Адель никогда не думала о себе и, что бы ни делала, делала от любви, от заботливости, от сострадания или просто чтобы мир стал немного уютнее. Пожалуй, ее человеколюбие напоминало лавину, и не все, на кого накатывалась эта лавина, изъявляли ей ту благодарность, какой она втайне ожидала. Адель чуточку обижалась, но от своей линии не отступала, независимо от того, благодарили ее или нет. Добро делать необходимо, верно? — обычно говорила она. Опекала Адель и итальянцев-гастарбайтеров, и давних партийных лидеров. Навещала могилы и вдов, ставила на письменные столы вазочки с цветами, хвалила парламентариев за их посулы, а Майеру после каждой речи совала надушенную карточку: «Спасибо, Макс!» Рождественский вечер она проводила в сиротских приютах, Пасху — в тюрьмах, на Троицу ходила с молодежной организацией партии в походы по альпийским предгорьям, в дождь при ней была прямая флейта, в солнечную погоду — знаменитая гитара. Адель заседала во всевозможных оргкомитетах, устраивала святочные базары и приходские вечера, участвовала в семинарах и курсах, переписывалась с деятелями искусства, психоаналитиками и иезуитами и при всей своей загруженности регулярно находила время затемнить свою квартиру, натянуть простынный экран и показать компании молодых гостей веселые фильмы. В дни рождения сына, которые отмечались там, на прибрежную лужайку выплескивался смех, а иной раз и галдеж, и Мария с улыбкой спрашивала себя, осознают ли зрители домашнего кинотеатра, что единственные мужчины, суетившиеся на Аделином экране, это Стен Лорел и Оливер Харди.[4] А что такого? Всяк по-своему с ума сходит! Адель — добрая душа, и это главное. Под охотничьей накидкой, которую она теперь сняла, оказалось платье в стиле ампир, с завышенной талией, из зеленого муара, плечи голые, бюстгальтер без бретелей, волосы с помощью шиньона уложены в высокую прическу. Нижняя юбка из нейлоновой тафты, несмотря на изрядный объем бедер, придавала платью красивую колоколообразную форму, а тот, у кого возникали стилистические возражения против золотых сандалет, ремешки которых обвивали икры, как у античной гетеры, все же не мог не признать, что они производят свежее, оригинальное впечатление. Между тем обе дамы прошли в гостиную, Адель стала возле буфета, занялась настройкой гитары и, к счастью, как будто бы примирилась с невозможностью вынести тикающие стенные часы на кухню.

— Ты готова, Мария? Тогда сядь!

— Ах, извини.

— Дорогая юбилярша, — сказала Адель, — как тебе известно, я, увы, не смогу присутствовать на праздничном ужине. А потому хочу порадовать тебя песней, для которой сама сочинила музыку и слова.

— Сама сочинила?

— Да, — подтвердила Адель, стыдливо потупив взгляд. — Луизу не позовешь?

— Нет, лучше не надо.

— Старики вправе разделить с нами прекрасные минуты, разве нет?

— Ладно, я посмотрю, что можно сделать.

Мария поспешила в переднюю, придирчиво оглядела в зеркале прическу, сняла фартук, бросила его в кресло. Теперь вздохни поглубже, скомандовала она себе, сохраняй спокойствие, on a du style, noblesse oblige, положение обязывает. Она помчалась на кухню, достала из холодильника земляничный торт, налила в ведерко для льда горячей воды, окунула туда нож. Ровно в одиннадцать надо быть у Перси, иначе весь расписанный по минутам график полетит к черту.

— Где же Луиза?

— Она предпочитает оставаться на кухне.

— Тогда, по крайней мере, оставь дверь открытой, ладно? — И чтобы Луиза расслышала, о чем речь, Адель громогласно объявила: — Сюрприз по случаю дня рождения моей милой подруги, жены доктора Майера!

Мария сидела на диване, напустив на себя самый что ни на есть непринужденный вид, но правая рука волей-неволей судорожно вцепилась в шелковый подлокотник, будто ее привязали к электрическому стулу. Время-то летит, летит! И вместо того чтобы приготовить на кухне ужин, уложить в чемоданчик платье от Пуччи и поехать к Перси, Мария покорилась судьбе и даже была согласна подпевать… On a du style. Ты знаешь, что это означает, Марихен?

On а —

du style.

Стильный? Как зонтик от солнца?

На веранде покачивались лампионы, золотился свет, утро выдалось погожее, лето, чуть тронутое осенью, и внезапно Мария ощутила свой истинный возраст, зачарованный в букете дивных роз. Я старая женщина, подумала она. У меня широкий зад и слишком маленькая, но дряблая грудь. Моим глазам требуются очки, и косточки на ногах надо срочно вырезать.

Милая Мария, пела Адель, ты красивая, сильная, веселая, милая Мария, будь такой всегда, трам-та-та-там, и еще одна строфа, и еще, и еще. Если она, лапочка, любит, то любит по-настоящему и ничуть не боится довести свою щепетильность до головокружительного предела, милая Мария, продолжай всегда в том же духе, трам-та-та-там-та-там!

Когда отзвучал последний аккорд, исполнительница положила инструмент на буфет, сплела ладони перед ампирным бюстом и принялась отвешивать бесконечные поклоны в сторону дивана и откинутой портьеры.

— Прелесть, — сказала Мария. — Чудный подарок.

— Извинишь меня на минуточку?

— Да, Адель, разумеется.

Они вышли из гостиной; хозяйка поспешила на кухню сварить кофе и разрезать горячим ножом холодный торт, наблюдая в открытую дверь, как Адель, вооруженная флакончиками с тушью, кисточками и карандашами, подновляет перед гардеробным зеркалом макияж. Но что это? Почему она надевает шляпу? Почему снимает с вешалки накидку? Неужели обиделась? Ждала больше похвал, больше растроганности, больше восторгов?

Вернувшись в гостиную, Адель и садиться не стала, схватила свое «весло», затолкала в футляр и печально провозгласила:

— Мария, к сожалению, я должна тебя покинуть.

— Уже?

— Да. Теннебаум на коленях умолял меня сопровождать его на семинар.

— О чем семинар?

— О духе.

— Как интересно!

От предложенного торта Адель отказалась, кофе тоже пить не стала. Семинар состоится в горах, и только красивым женщинам, таким, как Мария, сказала Адель с печальной улыбкой, позволительно заставлять мужчин ждать.

— О, на чашечку кофе времени хватит!

— Я правда спешу.

— Конечно, я не вправе тебя задерживать. Когда мы сможем вволю поболтать?

— Семинар продлится ровно три дня.

— Мы всегда рады тебя видеть.

— Я постараюсь все устроить.

Взгляд Адели скользнул за окно, на лампионы, и Мария быстро добавила, что террасу она украсила для молодежи, нынче вечером весь дом в их распоряжении.

Адель молча смотрела на колыхание лампионов, потом вдруг сказала:

— Вчера вечером сюда приезжал черный «мерседес».

— Вполне возможно. Почему ты спрашиваешь?

— Это был «мерседес» Оскара.

— У тебя зоркий глаз, Адель.

— Я случайно была в ванной и не могла не увидеть, как Оскар вышел из машины и поспешил в дом. Очевидно, ты его ждала. Он даже в дверь не звонил. Довольно необычно, ты не находишь?

— Что Оскар приезжает к нам с визитом?

— Нет, но время. В восемь вечера Оскар обычно сидит в яхт-клубе за рюмкой спиртного.

— В самом деле?

— В городке говорят, он много лет влюблен в тебя.

— Оскар? В меня?! Господи, а я и не знала.

— Признайся, голубушка моя, — сказала Адель с лукавой усмешкой, — Оскар хотел первым поздравить тебя с днем рождения. Верно?

Мария помедлила, не желая выдать себя неподходящим ответом и опасаясь, что Адель все ж таки направится к дивану, со вздохом сядет и в ближайшие часы с места не сдвинется. Впрочем, нет, семинар ей определенно важнее, и, меж тем как Адель шепотом сообщила, что Теннебаум сделает доклад о своих переживаниях в буддистском монастыре, подруги рука об руку вышли из гостиной.

— Послушай, — с наигранным интересом спросила Мария, — Теннебаум подался в буддисты?

— Давно, — вздохнула Адель.

На кухне чемоданчик с косметикой и гитара вновь были отставлены, поскольку Адель твердо решила попрощаться с Луизой по всей форме. Пальцем приподняла ей подбородок — Луиза при этом отчаянно выпучила глаза — и принялась объяснять, как нужно обращаться с маразматиками:

— Принимай ее всерьез! Пусть она чувствует себя человеком!

Мария обещала. Адель убрала палец, и голова Луизы тотчас упала на грудь. Чтобы после деньрожденной серенады поскорее укатить, Адель на своем голубом «фольксвагене» подъехала к самому дому. На прощанье подруги поцеловались, Адель села за руль и спросила, глядя прямо вперед, на ветровое стекло:

— Сегодня тоже сорок роз?

— Понятия не имею, — слукавила Мария, будто не считала цветы.

— Не обращай внимания. Мужчины без этого не могут, верно? Чем старше они становятся, тем моложе должны быть их жены.

«Фольксваген» вырулил на дорогу, а Мария, улыбаясь, вернулась в дом.

— Уфф, — вырвалось у нее, — это мы пережили.

На Святом Освальде пробило одиннадцать, и безвременье, точно воронка, засасывало в себя все и вся, кроме букета, Мария, точно завороженная, смотрела на четыре десятка влажных от росы, гоночному красных роз. Они превратили воронку в вазу, цвели из временного провала. И были красивы, всего лишь красивы, и Мария подумала, что со стороны Адели не очень-то хорошо пытаться испортить ей праздничный букет. Динь-дон, Господи, уже одиннадцать! На одиннадцать она уговорилась с Перси.

Загрузка...