Сорок роз

Потомки

На автозаправку, где они с незапамятных времен торчали у барной стойки, каждое утро заезжал почтальон, чтобы в точности доложить, что повидал во время своего вояжа. Рассказывал о приездах и отъездах, о приходах и уходах, о рождении и увядании, и в начале февраля, с появлением первых карнавальных масок, интерес почтальона и его слушателей начал сосредоточиваться на кацевском доме. Подробности неизвестны, только вот с позавчерашнего дня ни Губендорф, ни малышку Падди, приятельницу парня, в дом не пускали. Звонить в дверь бессмысленно, во дворе глубокий снег, света нигде нет, даже на кухне, ставни закрыты, дым из трубы не идет, такое впечатление, словно жизнь внутри угасла.

Но однажды утром дверь с гербом открылась, и мадам Майер, вся в черном, вышла из дома, села в такси и поехала в городок. К Перси. По обыкновению спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи, обсудила с мадам Мюллер некую особу из яхт-клуба.

— Как дела у мальчугана?

— Ах, Перси, — улыбнулась она, — о чем вы спрашиваете. Пока его друзья рассказывают о нем, он еще немного поживет. Сколько я вам должна?

Перси поднял руки, потом бедром задвинул ящик кассы.

— Спасибо, Перси. Замечательная работа.

До самого вечера дом оставался погружен в тишину, но, когда над озером догорали розовые зимние сумерки, он словно сам собою начал оживать, ставни открылись, зажегся свет, подъехал Оскар, потом Мюллеры, а за кухонным столом, над которым горела одна-единственная тусклая лампочка, дряхлая Луиза, казалось, вдруг уразумела, что к ужину приедет господин Макс, как обычно здорово голодный. Вправду ли она чистила картофелину? Или соскабливала золотой ободок с фарфоровой чашки? Какая разница. Меж Луизиной правой рукой, в которой был ножик, и ее же левой, которой она держала картофелину, фарфоровую чашку или кусок мыла, вечером этого скорбного дня, когда сын и наследник скончался на руках у своей матери, установилась своеобразная логическая взаимосвязь, так было всегда, так есть и так будет, просто скобли дальше, Луиза, держись, живи и продолжай скоблить.

Никак нельзя, чтобы по Зеркальной Майер была заметна прожитая жизнь, а тем паче смерть. Проблемные зоны можно подправить, и Перси, например, подправлял — сперва легонько подтемняя кой-какие места, потом используя шиньон. Когда Майер, упрямо стремившийся к цели, был избран в правительство, фотография супругов попала на обложку иллюстрированного журнала: она сидит в кресле, нога на ногу, он стоит, положив ладонь ей на плечо. Оба заметили, что нечаянно приняли такую же позу, как на фото с помолвки Марииных родителей. Но это еще не все! Родители, в ту пору совсем молодые, смотрели вслед старому Шелковому Кацу, который совершил досадный промах, спутав невесту сына с Соловушкой, а потому скрылся в своем рукотворном раю, и у пары с обложки журнала — странное дело! — выражение лица было совсем как у молодой четы на давнем пожелтевшем снимке. Да, Мария и Макс Майер тоже провожали кого-то взглядом, и этот кто-то быстро от них удалялся, чтобы навеки исчезнуть в непроходимых джунглях.

После семи успешных лет Майер вышел из правительства. С тех пор он опять жил при ней, в кацевском доме, и старики на автозаправке великодушно полагали, что Майеры вполне заслужили спокойный вечер жизни и будут теперь, на склоне лет, наслаждаться отдыхом. Однако обитатели городка все чаще видели, как некогда знаменитый на всю страну человек спешит куда-то по улице, в сбившемся набок галстуке, в перепачканных брюках, и в скором времени никто уже не одергивал детвору, насмехавшуюся над ним.

Майер был из тех, кто способен только подниматься вверх, но не падать. Он всегда заботился о благополучии — своем собственном, своей семьи, своей партии, своей страны. Неколебимо убежденный, что всегда смотрит в надлежащем направлении, вперед и вверх, шагал он своей дорогой, храбро шагал по сей день, только вот перестал понимать, откуда идет — от вершины или к вершине. Сидел в убогих пивнушках, где собирались коммивояжеры, бродил по округе под осенним дождем, а пиджак, зацепив пальцем за вешалку, закидывал через плечо, словно настала весна. Велел перекрасить беседку, а близнецовую коляску, якобы хранящуюся в лодке, отдать на приходский рождественский базар. Вдобавок он был уверен, что в мансарде по-прежнему обитает старый еврей, испуганно замирал в передней, прислушивался к звукам наверху, где, как он твердил, старый еврей беспрестанно снует туда-сюда, семь шагов в одну сторону, семь в другую.

— Ты ошибаешься, дорогой. Папá давно умер.

— Умер?

— Да.

— И живет?

— Нет, конечно.

— Но шаги, Мария, шаги! Ты разве не слышишь? Семь туда, семь обратно…

Собственный муж стал для нее совершенно чужим, чудной в желаниях и до того сентиментальный, что запоздалый мотылек, круживший в сером осеннем свете за окнами гостиной, трогал его до слез. Порой он среди ночи хватался за телефон, вызывал шофера и требовал, чтобы его немедля отвезли в столицу, на экстренное заседание кабинета. Раз-другой черный лимузин приезжал, а потом уже нет, и экс-министр в тапочках и нижнем белье тщетно стоял студеной зимней ночью перед домом. Стоял выпрямившись, в величавой позе, зажав под мышкой черную папку, подарок представителей обувной и кожевенной промышленности, и водрузив на безрассудную голову унаследованный от тестя цилиндр, крытый нитролаком, предназначенный на случай торжественных похорон для кучеров, для несущих гроб и для политиков. Такой вот ночью, когда бушевала снежная буря, порыв ветра отрезал ему путь к отступлению, украшенная гербом дверь с лязгом захлопнулась, а воспользоваться звонком он, увы, не догадался. Или боялся разбудить старого еврея? Так или иначе он двинулся в снежную круговерть, наткнулся на бетонную стену «Баронства» и, видимо воображая, что находится в горах своего детства, сумел вместе с папкой, цилиндром и тапочками влезть на балкон к Адели. Долго ли он там лежал, задним числом установить не удалось, но уже на рассвете Адель услыхала жалобный мяв, открыла балконную дверь и впустила умирающего Кота.

В десять утра вдова появилась у Перси, спросила о Феликсе, была очень мила с Сюзеттой и Софи и заверила мадам Мюллер, что и в последние дни Макс не раз повторял, как его радует почетное членство в яхт-клубе. Мадам Мюллер разрыдалась, а Перси, у которого от растроганности потекла тушь с ресниц, торжественно произнес:

— Он будет жить в нашей памяти.

— Спасибо, дорогой, как прекрасно вы сказали.

Вместе с Феликсом он проводил ее к выходу.

— После похорон состоится небольшой прием в узком кругу. Только мой брат и несколько близких друзей, барон, Адель фон Губендорф и доктор Фокс. Если у вас найдется время, буду счастлива видеть и вас тоже.