Соседи (СИ)

И когда, наконец, он объявился вдруг на пороге, хотелось лишь одного: его убить. Потому что вся неделя прошла в ожидании! Каждый грёбаный день, каждый час, минута и секунда.

Убить! За свою бессонницу, тоску, терзания и нервные клетки, которые, как всем известно, не восстанавливаются. За сны. За похеренные дедлайны. За то, что день за днём, ночь за ночью уши пытались уловить рёв мотора «Ямахи»: мозг упрямо игнорировал тот факт, что «Ямаха» стоит под окном. За липкую неизвестность, в которой она жила всё это время. За не проходящую чугунную тяжесть на сердце. За то, что снова её приручил. За то, что Коржик лез на стену с ней на пару. За мамины вопросы в лоб и настороженный взгляд, за свое бесконечное вранье о вынужденных переработках. За это его: «Нужно побыть в тишине». Она вся извелась от предположений, что у него случилось! Почему ему вдруг потребовалась какая-то особенная, недоступная в пустой квартире тишина? Зачем пытаться изолировать себя от всех? Она слишком навязчива? Достала его?

Убить! За миллион атаковавших голову и не дающих ей покоя вопросов. За то, что не могла найти в себе смелости ему сказать! За то, что он ей ничего не должен — за это особенно! Не должен перед ней отчитываться, не должен номер телефона, явки и пароли. За то, что он живёт свою жизнь, в которой ей, видимо, всё-таки нет места. Про какую привязанность Аня ей втолковывала? Привязанность — это доверие, это желание делиться проблемами, переживаниями. Привязанность — это забота о другом, стремление сделать жизнь другого рядом с тобой комфортной, это оглядка на его состояния. Он даже не подумал, что бросает её в неведении, что заставит волноваться. А может, и подумал. И забил. Нет, это не привязанность. Это чёрт знает что. Ему, видимо, вообще до фонаря. Иначе бы не пробормотал на брошенную уже в спину просьбу оставить номер для связи: «Там всё равно её нет. Потом».

Все их разговоры, время вдвоем, парапланы, танцы, пляж, мост, уроки гитары и вождения, его слова о неготовности терять людей, прогулки по утренней и вечерней Москве, встречи с занятий, его забота, спасение из лап следователя, изувеченный Стрижов и мужик из подъезда, нагреватель, уютные посиделки над кассетами и альбомом с воспоминаниями, его «это больше не повторится», заполненная только-только анкета, Анины слова… За неделю всё — всё! — утонуло в чёрных мыслях.

Семь дней в агонии, в бреду, в психозе и самобичевании, в обнимку с фотографией, где он ставит ей рожки. А он возвращается — и как ни в чем не бывало. И первое, что спрашивает: «Болеешь, что ли?». Да твою ж мать! И порыв кинуться обнимать за полсекунды сменяется готовностью линчевать.

А потом сменяется ступором, оцепенением, сотрясением души, помрачением сознания. И, наконец, желанием умереть самой. Как у неё сердце за эти двадцать минут не остановилось, как она под его взглядом выжила, непонятно до сих пор.

Его вопрос поразил её, потряс. «Должен»? Егор спросил у неё, что должен чувствовать любящий человек. «Должен». Его формулировка напугала до чёртиков. Кусочки пазла в голове сложились в мутную картинку и, возможно, так бы ею и остались, но озвученную догадку он отрицать не стал. Человек, поживший поболее её собственного, никогда не любил, не знает, что чувствует влюбленный, и пришел за ответом к ней. К ней!

Это какая-то ирония жизни, издёвка какая-то. Кто-то сверху решил над ней поглумиться и предложил рассказать не знакомому с чувством любви любимому человеку, что чувствует влюбленный.

Поначалу Уля не понимала, как себя вести, как отвечать на его вопрос: куда девать глаза, как дышать. Где найти на этот разговор силы? А потом не могла себя остановить. Поток слов лился и лился, а ощущение сохранялось такое, что она не сказала ещё ничего, что у неё не получается передать собственные чувства. Где эти чёртовы слова, которые помогут донести до него, что это вообще такое! Как это ощущается! Почему она должна их подбирать, почему не может показать? Взять и передать от сердца сердцу? Что это за особый вид извращения? Прямо в лицо ему кричать хотелось. Она кричала коленкам.

По сути, этот монолог стал признанием. И выжал её до последней капли. А он так и не понял ничего, как Аня тогда и предполагала. Может, если бы Уля нашла в себе силы в глаза смотреть, понял бы. Но она не нашла. А потом… Потом… В самом финале выяснилось, к чему на самом деле прозвучал его вопрос. Егор пояснил про «галочки», поблагодарил за помощь и пошел «переваривать».

И теперь хотелось напиться. И прекратить свои мучения.

— Ну что тут у тебя? — кто-то плюхнулся на лавочку совсем рядом и заговорил голосом Новицкой. — Уль, прости, у меня пять минут всего. Андрей вот-вот будет. Я, кстати, ему сказала, чтобы прямо сюда подъезжал.

Пять минут? Пофиг. Хоть две. Хоть одна. Если Юлька просто совсем немного посидит рядом, уже станет легче.

— Егор вернулся… — прошептала Ульяна, распахивая глаза и перекатывая голову по спинке в сторону Юльки. Тело обмякло, растеклось по лавке, энергия утекла.

Видимо, на физиономии её что-то совсем страшное отражалось, потому что на лицо Юли легла тень и уже не сошла.

— Вот как? Где был? — пристально разглядывая Ульяну, поинтересовалась она.

— Не сказал, — пробормотала Уля, с трудом разлепив губы.

— Не сказал… — эхом отозвалась Юля, разрывая зрительный контакт и переводя взгляд в пространство. — Что он тебе вообще о себе рассказывал, Уль? — выпалила она внезапно.

— В смысле?

— Ну, в смысле… — Новицкая замолчала на несколько долгих секунд. — Ну, о том, чем сейчас живет? О жизни до переезда?.. О чем-нибудь.

Подруга вообще какая-то помрачневшая последнее время ходила. С момента их последнего разговора об Андрее она вроде как пришла в себя, взбодрилась. Однако прежней беспечной Новицкой Уля всё равно с тех пор так и не увидела: что-то в ней словно надломилось, что-то продолжало её есть. Но Юля не делилась, ушла в отказ, объясняя нежелание говорить просто: не о ней речь, это чужие тайны, мол. Андреевы. А она не трепло. Видимо, так они ей с тех пор покоя и не дают. И теперь ей везде мерещится заговор. И тайны.

— Ничего особенного. Я еще в детстве спрашивала, он говорил, что нечего вспоминать. Говорил, скучно было.

«Тухло», — что-то такое он ей тогда говорил, если память не изменяет. Егору вообще не нравилось вспоминать то время: его немногословность сама за себя говорила. Так что вопросы прекратились. Сейчас, сидя на лавочке, Ульяна вдруг вспомнила, как однажды спросила у тёть Вали, почему они в Москву переехали, и та ответила: «Ради будущего нашего сына». Объяснила, что Чесноковка маленькая и молодежи делать там по большому счету нечего. А Москва предлагает кучу возможностей, дает шанс найти себя. А на Улин вопрос, как они там жили, тётя Валя рассказала про собственный дом и огород, который их кормил. Ульяна тогда сразу представила себе настоящую деревню и его маму с ведрами огурцов в каждой руке.

— М-м-м… Понятно, — протянула Новицкая несколько разочарованно. — Ну… Так… Вернулся, значит. И что?

— В любви ему призналась, — обессиленно выдохнула Ульяна.

— Что?! — казалось, со своего места Новицкая подлетела. Уж не знает Уля, что заставило её так бурно реагировать. Возможно, ви́дение именно этих отношений. А может, собственная философия, согласно которой девушки первыми говорить о любви не должны ни при каких обстоятельствах.

Если бы всё было так просто… Если бы признание гарантировало ответное… Она бы сто раз уже всё сказала, никакая философия её не остановила бы, никакие убеждения. Потому что носить в себе это более невозможно. Но здесь… Здесь толка от признаний — ноль.

— Да не понял он ничего, Юль. Пришел и спросил, что должен чувствовать любящий человек. Должен! Представь. А теперь представь меня. Которая пытается объяснить ему, что я чувствую! Я чуть не умерла там, веришь?

Перед мысленным взором вновь встало его лицо: резкие линии скул и подбородка, две глубокие бороздки меж хмурых бровей, пристальный потемневший взгляд исподлобья, предельная сосредоточенность, и при этом… Вид у Егора был такой, будто это его, а не её в те секунды пытали самым изощрённым, самым извращённым способом, который только могло придумать человечество.

«Что у него происходит?..»

— Пипец. Уль, я правда не знаю, что сказать, — растерянно пробормотала Юлька. — Что тут скажешь? Я каждое твоё слово помню, всё, что ты мне говорила о своих чувствах… Я не могу… Не могу ни к чему тебя призывать. Ты сама должна решить. Это только твоё…

Юля уставилась в одну точку, а Ульяна подняла глаза к сероватому, затянутому тяжелеющими облаками небу. Они с небом смотрели друг на друга равнодушно. Небо ни о чем её не спрашивало, а ей не о чем было у неба просить. Оно давно дало ей понять, что есть вещи постоянные, незыблемые. Их не изменить, проси, не проси.

— Говорят, человеку не дается больше, чем он может вынести. Кажется, я своего предела достигла, — сообщила Ульяна небу. Небо продолжало лениво гнать облака. Никаких тебе: «Скоро всё наладится», ничего жизнеутверждающего. «Смирись», — вот что оно ей отвечало.

— А сейчас он где? — подала Новицкая голос.

— Без понятия. «Ямаха» вон стоит. Может, и дома. Может, у баб Нюры, может, чёрт знает где опять… Не могу больше. Давай лучше о вас. Куда вы сегодня?

— Честно? Не знаю, — Юлькин голос малость повеселел, при упоминании об Андрее она всегда оживлялась. — Андрюша постоянно какие-то сюрпризы устраивает. Сказал одеваться удобно, надеюсь, я правильно его поняла.

«Андрюша…»

Уля вновь вяло повернула голову — Юлькин внешний вид она пока оценить не успела. Чёрные лоферы, чёрные кожаные легинсы и длинный, перехваченный на талии ремнём бежевый пуловер. Идеальный нюдовый мэйк, а волосы убраны в аккуратную «мальвинку»{?}[женская прическа: передние пряди убираются от лица и перехватываются резинкой или заколкой]. Подумалось, что на фоне Новицкой сама она сейчас выглядит ещё бесцветнее, чем обычно. И дело не в шикарном Юлькином виде и очень посредственном собственном, а в самоощущении. Егор — и тот предположил, что она «болеет». Болеет, да.

У этой болезни есть имя.

— А вот и он! — воскликнула Юлька, кивая на приближающийся автомобиль. — В общем, Уль… Может, у Тома своего спросишь? Ты же говоришь, он всегда отличные советы тебе давал… Потому что у меня для тебя сейчас их нет.

«Так себе идея…»

— Угу… Хорошего вам вечера.

— Спасибо! Давай, не кисни, — поднимаясь с лавки, ободряюще улыбнулась Юля. — Всё образуется, увидишь.

Не верится.

***

Остаток дня прошел в бестолковом и безрезультатном прислушивании к гробовой тишине за стенкой. Так что, когда ключ в замке повернулся, возвещая о приходе матери, Уля отчасти даже облегчение испытала: наконец-то квартира «оживёт», наконец-то звуки жизни уничтожат эту тоскливую, невыносимую пустоту.

С мамой они накануне умудрились здорово поругаться и объявить друг другу бойкот молчанием, так что выходить к ней навстречу Ульяна желанием не горела. Обида пустила корни и подтачивала нутро.

Решаясь на разговор о ближайших планах на жизнь, Уля, конечно, предчувствовала, что он будет непростым, но услышать от мамы подобное почему-то оказалась морально не готова. Расслабилась, наверное, слишком за минувшие месяцы. Забыла, как ещё весной по струнке ходила. И ожидала немного другой реакции.

И напрасно. Хотя, положа руку на сердце, большая часть диалога всё-таки прошла терпимо. Мама скрепя сердце приняла вываленные на её голову новости — две из трех. Можно было бы расценивать как успех, если бы не финальные аккорды, перечеркнувшие все их достижения на этом поприще.

Когда Уля сказала, что хочет повидаться с бабушкой, потому что боится больше её не увидеть, и уже купила билет с датой вылета через неделю, мама осела на кухонный стул и дрогнувшей рукой на автомате потянулась к всегда находящемуся где-то поблизости пузырьку с валокордином. По кухне мгновенно разнёсся характерный стойкий запах. Уля знала, что маму до одури пугает мысль о том, чтобы отпустить свою кровинушку через всю страну одну. Но здесь и сейчас крыть ей оказалось совершенно нечем. За всю Улину жизнь к бабушке они летали три раза — уж очень дорогой, фактически неподъемной финансово, выходила дорога туда-обратно для всей семьи. И отговаривать Ульяну от поездки, когда бабушкино состояние ухудшается, у мамы не повернулся язык. Сомнений в том, что в этом вопросе одержит верх, у Ули фактически не было. И действительно: мать ограничилась парой десятков уточняющих вопросов и всё. Один — Ноль.

Когда Уля сказала, что хочет получить образование в сфере графического дизайна и уже выбрала курсы, мама забыла про валокордин и больное сердце и завела старую песню о главном — о том, как тяжело зарабатывать на хлеб с маслом представителям творческих профессий. Потом о том, что «этих графических дизайнеров как собак нерезаных». Потом о том, как тяжело ей будет совмещать работу и учебу. Потом о том, каких денег курсы стоят. Потом, что это несерьезно и кто её, скажите на милость, вообще надоумил. Ульяна выдержала атаку стойко: аргументы «сопливой девчонки» выглядели слабоватыми на фоне аргументов и опыта умудренной жизнью женщины. Однако брошенная маме в лицо фраза о том, что Уля не хочет, оглянувшись назад с высоты пятидесяти лет, понять, что профукала жизнь, занимаясь тем, к чему не лежит душа, неожиданно возымела тот самый остужающий пыл эффект. Сама мама вне своей профессии себя не представляла, в преподавании видела предназначение, горела работой, так что… Так что тут Ульяна совершенно внезапно для себя самой победила: мать картинно закатила глаза, раздраженно отмахнулась и простонала: «Ой, делай, что хочешь! Только потом не жалуйся. Я тебя предупредила». На этом этапе личности «надоумивших» еще удалось сохранить инкогнито. Два — Ноль.

А потом Уля сказала, что уволилась, и вот тогда-то краны и сорвало.

«Что это за подход к жизни такой? Мало ли что тебе «не нравится»! Мне тоже, знаешь ли, многое не нравится, и что? Для этого ты пять лет пахала? Чтобы нос потом воротить?».

«Забыла, как долго искала эту работу?!».

«Да ты же «зелёная» совсем! Кому ты без опыта нужна? Это ж надо! Какая глупость! Да ты должна была на них молиться! Держаться за них!».

«У тебя ветер в голове!».

«На какие шиши ты собираешься учиться, скажи мне?».

«Думаешь, в этой жизни вот так легко всё достается? Думаешь, я смогу обеспечивать твои поездки, рисовашки и прочие хотелки, пока ты новую работу будешь искать?».

«Если бы ты у Егора днями напролет не торчала, вот этой дури в тебе сейчас не было бы!».

«Я как чувствовала, что ничем хорошим это не кончится! Он плохо на тебя влияет! Со своей жизнью не может справиться и тебя на дно тащит!». «Что он там опять тебе в голову втемяшил, а?». «Горбатого могила исправит!».

«Ульяна, тебе двадцать четыре, каким местом ты думаешь?».

Стоило открыть рот, дабы попытаться сказать несколько слов в защиту обоих, как мама огорошила заявлением, на которое ответить оказалось нечего. «Мозги мне не пудри! Да ты себя в зеркало видела? Стоило ему уехать, и на кого ты стала похожа? Рассказывай давай, что это не он так на тебя влияет!».

«Мозги не пудри». А ведь Уля всего лишь уволилась. Не случился конец света, она не осталась без средств к существованию с ребенком на руках, не должна банку миллионы за ипотеку. Эта квартира не уйдёт с молотка за долги, пока она будет искать новый источник заработка. Мамина чрезмерная реакция на, по большому счету, ерунду выбила почву из-под ног. Уля не могла понять, что задевало больше: мамино мнение о ней самой или о Егоре. Всё вместе. Егор оказался виноват без вины, вновь зазвучала старая песня о главном — о том, что он «плохо на неё влияет», «тащит на дно». Да, к решению уволиться Егор причастен, но вообще-то и отец его позицию поддержал! Вообще-то у неё, Ульяны, и своя голова на плечах есть! Но если маминому мнению верить, ни мозгов, ни взгляда в будущее у дочери нет. О том, что Ульяне двадцать четыре, просто к слову, видимо, было сказано. А по факту, в восприятии матери она так и осталась десятилетней девочкой, ничего в этой жизни не смыслящей. Да, видела она себя в зеркало! Видела! Да, связь прямая, пусть при маме Ульяна и делала отчаянно вид, что связи никакой, придумывая себе мифические переработки и переутомление. И вот выяснилось, что лапшу с ушей мать всё это время успешно снимала, просто делала это молча.

В общем, вот тут-то они и поцапались будь здоров. Ульяна высказала всё, что думает по поводу маминого несправедливого, предвзятого отношения к людям, заперлась в комнате, открыла портал недвижимости и начала смотреть квартиры — с чётким пониманием, что не сможет сейчас позволить себе аренду. Внутри крепло убеждение, что на свои потребности у матери больше не возьмет ни копейки, а в голове засела глупая, даже дикая идея освободить полочку в холодильнике для продуктов, которые будет покупать себе сама, чтобы случайно мать не объесть. Обида клокотала в Уле накануне и продолжила ощущаться сегодня, пусть за ночь и успела слегка утихнуть. Весь день был потрачен на регистрации на всевозможных сайтах фриланса, поиски интересных вакансий на профильных порталах и изучение цен на квартиры. Наверное, она бы и вечер встретила с ноутбуком в обнимку, но тут, спустя неделю отсутствия, объявился Егор, и мир встал на дыбы.

Юлька предлагает у Тома совета спросить, но идея и правда так себе. Во-первых, спрашивать тут не о чем, советы ей больше не нужны. Ей просто нужно, чтобы кто-то побыл «рядом». А Том не может быть рядом и не должен, у Тома своя жизнь, в которую он её посвящать не станет — он многократно давал ясно это понять. Во-вторых, она чувствовала, что сильно переборщила, на пустом месте спустив на него свору собак и тараканов. Так что если уж ему и писать, то с извинениями, а не с просьбами о советах.

Уля открыла переписку и пробежала глазами по последним сообщениям. 25 августа. Её крик остался без ответа. В ту минуту кричать хотелось до одурения, кричать было не на кого, и досталось Тому. 29 августа она писала ему с традиционным приветом и извинениями и столкнулась с глухим молчанием. Может, и задела его своей резкостью, действительно… А может, класть он на её проблемы хотел. Очень хотелось надеяться, что нет. Пусть бы лучше обиделся. Это, по крайней мере, означало бы, что ему не всё равно.

«Был(а) недавно».

Как же хреново. Даже Коржика не потискать — он как ломанулся следом за Егором в момент, когда тот пошел «переваривать», так и не возвращался. Неужели не чует, как сейчас ей нужен?

— Ты ужинала? — раздался из коридора напряженный голос мамы.

— Нет.

— Почему?

«Чтобы тебя не объесть»

— Не хочу, — буркнула Ульяна. С такой «веселой» жизнью никакие диеты не нужны: аппетит напрочь пропадает.

— Я в субботу утром к Зое поеду, — как ни в чем не бывало продолжила вещать из прихожей мать. — У неё внучка родилась, зовет отметить. Виктор, наверное, тоже будет.

«Удачи»

— Ульяна… — мама приоткрыла дверь в комнату. Скользнула взглядом по экрану ноутбука, что предъявил ей сайт с квартирами, тяжело вздохнула и перевела глаза на Улю.

— Мам, я не хочу больше ничего обсуждать. Я вчера всё услышала.

— Уля… — родительница оперлась плечом о косяк. — Я ожидала от тебя большей ответственности. Да, работу ты найдешь, будет другая, но с таким подходом к жизни вкусную кашу не сварить. Я хочу быть спокойна, хочу видеть, что ты устроена. Хочу быть уверена, что когда меня не станет, у тебя всё будет хорошо, а не через пень-колоду, как у дружка твоего. Хочу понимать, что чему-то тебя научила. Не дуйся. Иди поешь.

Уля молча покачала головой: нет у неё ни аппетита, ни желания выслушивать нотации. У «её дружка» прямо сейчас действительно всё «через пень-колоду», но вообще-то это просто период такой. Вообще-то он себя в профессиональной жизни нашел и в этом плане куда счастливее неё. Глаза вперились в открытое окошко мессенджера.

«Был(а) недавно».

— Как хочешь.

Они трое сводили Улю с ума, соревнуясь в изощренности пытки молчанием: Егор не прекращал свою ни на минуту, а Том и мама друг с другом чередовались. Ну а в эту неделю, такое ощущение, все трое выступили против неё одной единым фронтом. Нервы звенели перетянутыми, готовыми вот-вот лопнуть струнами.

Буфер обмена уже минуту хранил ссылку на композицию с удивительным названием. Эту вещь музыкальный сервис подкинул Уле два дня назад, и с тех пор она не покидала головы, крутясь там обрывками строчек — тревожными, навязчивыми, пробирающими до костей, заставляющими соглашаться с ними интуитивно. Сам Том о своей жизни не рассказал ничего, по крайней мере, прямо, но подсказки пришли откуда не ждали — прямиком от Вселенной.

Пальцы зависли над клавиатурой. Уля все ещё медлила, не решаясь отправить песню адресату. Противоречивые мысли и чувства перемалывали. Возможно, она ошибается и всё понимает не так. Может, она придумала себе то, чего нет, и видит его тем, кем он не является. Все её умозаключения построены на мимолётом брошенных им фразах, на размышлениях. Например, о жизни, в которой могло быть много больше, а могло бы быть и много меньше того, что есть сейчас. А могло бы не быть вообще ничего. О том, что не так с ним «примерно всё». О том, что страшно обнаружить себя голым среди переполненной площади. О том, что у него нет смелости вылезти из кокона, что в мире иллюзий жить безопаснее. О том, что нередко безумным движем люди пытаются заполнить внутреннюю пустоту, об их внутренней дисгармонии, незнании себя и непонимании, чего лично им от жизни надо. О поиске смысла.

Улины умозаключения опираются на его резкие призывы не лезть в душу, а стоять и терпеливо дожидаться приглашения. И уметь принимать отказ. На признания, что у него не вызывает никакого восторга тот факт, что в его голове кто-то поселился. Что ему не кажется нормальным посвящать мысли людям и хотелось бы как-то с этим справиться. На категоричные заявления, что неплохо бы уметь отличать сказку от обёрнутой в метафоры страшной жизни. И на собственные мутные домыслы на эту тему. На цитату об одиночестве, которое как голод: «Не поймешь, как проголодался, пока не начнешь есть»{?}[Том цитирует Бакмана, сам Бакман цитирует Джойс Кэрол Уотс. “Loneliness is like starvation: you don’t realize how hungry you are until you begin to eat” ―Joyce Carol Oates,Faithless: Tales of Transgression]. На фразу о том, что в её списке придурков он претендует на первое место. На упорное игнорирование её готовности его послушать.

Её умозаключения построены буквально на интуиции, которая нашептывала, что Том возвёл стену между собой и остальным миром. Что он потерян. И не примет помощи от той, кого никогда в жизни не видел.

Все её умозаключения могут оказаться абсолютной дуростью, бредом воспаленного воображения.

Чем бы они ни оказались, ей не хватало слов, чтобы донести до него собственные чувства, свой раздрай, объяснить неравнодушие сердца. Пусть музыка донесёт и объяснит. Она сделает последнюю попытку достучаться. Последнюю, обещает себе.

21:53 Кому: Том: Привет. Пожалуйста, прости за наезд, очень сложный период, я уже с собой не справляюсь, срываюсь на людей. Не обижайся, пожалуйста.

21:54 Кому: Том [вложение]: том — Земфира

21:54 Кому: Том: Я не знаю, как ещё тебе сказать, чтобы ты меня услышал.

Отбросила телефон на кровать, упала лицом в подушку и замерла. Вообще никаких гарантий, что он отреагирует. Да каких там гарантий? Её шансы стремятся к нулю. Однако вечность спустя гаджет ожил. Уля схватила смартфон и во все глаза уставилась на экран.

22:05 От кого: Том: Не, нахер

Он писал голосовое. Впервые больше чем за полгода их общения. Голосовое! Том! Кажется, в эти секунды она перебивалась жалкими дозами поступающего в лёгкие кислорода — забывала дышать.

22:05 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]

22:07 От кого: Том: Откуда ТЫ знаеть, а?

«Боже… Передумал… А, нет, снова записывает…»

22:07 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]

22:07 От кого: Том: Нах. Кто тв вообще есть? Кто тебя пдослал?

«Что у тебя происходит? В смысле, “кто подослал?”?!»{?}[Чтобы понять реакцию Тома, надо послушать песню]

Что ответить на это, Уля не понимала. Какого ответа он от неё ждал? Неужели, стреляя наудачу, всё-таки попала не в «молоко»?

«Может, он… пьет там?»

Только сегодня думалось о том, чтобы наклюкаться до беспамятства, залить пустоту и отключиться от реальности. А её инкогнито не думает — он делает. И причины снова ей не известны.

22:09 Кому: Том: Том, я никто. И звать меня никак. Я маленькая, кое-как прозревшая (и то не факт!) девочка. И всё. Мы никогда не встретимся и не посмотрим друг другу в глаза, не назовем по имени. Расскажи, что с тобой происходит. Я же чувствую! Поверь мне… Пожалуйста.

22:10 От кого: Том: зачем? нахрена тебе эт?

22:10: Кому: Том: Я хочу помочь! Выговорись! Давай!

22:10 От кого: Том: пожалеешь

22:10 Кому: Том: Нет. Не молчи.

22:15 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]

22:15 От кого: Том: ладнь. Нах войс

22:16 От кого: Том: [Отправляет голосовое сообщение]

22:16 От кого: Том: [аудиосообщение] Кхм… На фига оно тебе, я не пойму никак… Своих проблем, что ли, мало, а?..

22:16 От кого: Том: [аудиосообщение] Бывший кореш пару [часов?] назад сообщил, что наш общий знакомый [сторчался?] … … … Очередной. … … … Блядь…

Ульяна крупно вздрогнула. Всё это время, гипнотизируя взглядом экран с открытой перепиской, она не верила, что всё-таки услышит его голос. Услышала. И звучал этот голос так, будто его обладатель вещал прямиком из-под стылой земли: хриплый, сиплый, неразборчивый, лишенный энергии жизни, угасающий. И — да — пьяный. От прозвучавших слов, от смиренного тона, от всего вместе волосы на голове вставали дыбом. В первую же секунду стало ясно как день: Том там вовсе не на празднике жизни, отнюдь. А скорее всего, один на один с бутылкой чего-то горячительного.

22:17 Кому: Том: Продолжай

Следующие двадцать минут прошли с колотящимся сердцем и в мольбах, чтобы Том не смахнул в корзину следующее голосовое. Он записывал, а она, воткнув в уши наушники, не сводила глаз с экрана.

22:37 От кого: Том: [аудиосообщение] Знаешь, сколько моих знакомых уже там? До хуя… А знаешь, сколько им лет? — послышался звук, похожий на обреченный смешок. — В основном до тридцатки, до сорокета. Этот до тридцати с хреном дотянул… Он сторчался, а кому дело? Да никому. … … … Нашли через неделю, и то, походу, случайно. Бомжевал… — на фоне с глухим стуком упало что-то лёгкое, следом раздалось неразборчивое бормотание. — Пф-ф-ф… Иди сюда. М-да… Я такой же, как он, они все. Мы все — му-у-у-сор. Мусор. [Отбросы?]. … … … Смешно. Вроде люди, вроде нет… Зачем я тебе всё это рассказываю?.. Потому что ты очень настойчивая, ты открытая, чуткая… Правда, раньше мне казалось, что ещё и тактичная… В общем, ладно, — прерывисто выдохнул он. — И ты наивно считаешь, что это мне поможет. Хэ-э-э… зэ-э-э. … … … Спасибо за заботу, конечно… Не знаю, зачем тебе чужое на себя брать.

Том замолчал, на минуту, наверное, а запись продолжалась. И Ульяне, которая перестала ощущать под собой хоть какую-то опору, казалось, что она слышит, как шевелятся его мысли. Как он решается.

— Наверное, первое воспоминание … … … моё — не мама, не папа, а огромный зал, наполненный детьми. Гигантский… И там много нас… А, да, еще рёв по ночам, вот. Чужой … … … Где-то совсем рядом… А ты уже плакать разучился… И как пол скрипит… Я не помню своей матери. Однажды мне рассказали, что меня [ночью?] нашли. На автобусной [остановке?]. Завёрнутого в тряпки какие-то, — хриплый, тихий, убитый голос звучал отрешённо, словно речь шла не о брошенном на улице младенце, а о мешке картошки. — Все моё раннее детство в детдоме прошло, с первого года. Хер знает, может, [с первых?] дней. … … … Просто выбросили. Избавились от ненужного, я им [жить?] мешал, — бормотание то и дело переходило в еле слышный, неразборчивый шепот. Ульяна оцепенела, не могла найти в себе сил шевельнуться, взгляд уперся в стенку, а стенка постепенно начала размываться. Слух приходилось напрягать изо всех сил. — На хуй им не сдался. Зачем тогда рожать, вот в чём вопрос. Грех на себя не хотела брать? Ну да… А вот это — не грех? Сломанные жизни — не грех? Я-то выбрался, а другие? … … …Находят вон под мостами трупы до сих пор, — в каждом слове сквозила горечь, каждое слово, прежде чем прозвучать, словно через невидимую преграду прорывалось. — И будут находить. … … … В пять лет я о себе понимал уже всё. А в четыре часто представлял, какая у меня мама, придумывал, как она за мной придёт, из окна высматривал. … … … Думаешь, пришла? — чуть окрепший было голос сломался и треснул. — Угу. Десять раз.

— Ха! Что ты хочешь от меня услышать, а? — боль. Чужая боль просачивалась через наушники прямо в мозг, прямо в сердце, и там оседала. Чужая боль её парализовала. — Хочешь, расскажу тебе, как у нас в [инкубаторе?] [порядки?] наводили? А просто. Кто сильнее, тот и прав. Кто жестче вмажет, тот и прав. Кто зубов больше выбьет, тот и молодец, того боятся и не лезут, тому [???]. Дедовщина цвела … … … Один раз девчонку в окно выкинули. Со второго этажа. Выжила… Воровать заставляли для командиров. … … … Мне был привычнее удар в рожу или под дых, чем поглаживание по голове. О поглаживаниях там никто и не мечтал, — в уши просочилась его тоска, Том вновь надолго замолчал. — Я не знал, что это… Домашним не объяснишь. … … … Ты с пелёнок понимаешь, что никто тебя не защитит, никто не вступится. Что защищаться ты должен сам. И ты защищаешься, блядь. Потому что жить хочешь, — на выдохе заключил он. — А прогибаться — нет. Я, [по крайней мере?], не хотел.

— Воспиталки на всё закрывали глаза, они выгорали там, на такой работе, не справлялись ни с нами, ни с собой. Помню одну особенно озлобленную, была у неё парочка любимчиков, … … … Я… — Том как-то нервно усмехнулся там, что ли, Уля не поняла, его голос сипел. Понимала она одно: её жизнь после этих голосовых больше не будет прежней. Никогда. Боль пропитывала собой всё вокруг, прошивала её насквозь. Она сама стала его болью. — При каждом удобном случае воспиталка эта напоминала нам, что мы [отказники?]. Нравились мы ей очень. … … … Логика знаешь, какая была? Раз отказники, значит ущербные. Потому что нормальные мамашки от нормальных детишек не отказываются. Следи за пальцами, — засмеялся Том обессиленно, и от этого смеха стало жутко. — Варик первый: отказываются шлюхи, наркоманки, бомжихи и пьяницы. А гены-то передаются. «Яблочко от яблоньки», м-м-м? Да-а-а, кла-а-а-асс…. Как тебе такое, Илон Маск? Варик второй: это что-то, значит, в нас не так, мы где-то сломаны. И ведь, сука, блядь, не поспоришь! На выходе все равно уроды. … … … Вот ещё помню, как она нам сказки рассказывала, спать нас укладывая: «Своим мамкам вы оказались не нужны, а нам тут нужны, что ли? Избавиться бы от вас побыстрее, сил нет. Жаль, утопить нельзя, иногда очень хочется. Особенно тебя!». И на меня как зыркнет. «Ты как ящик этот… как его… Пандоры. Не знаешь, что из тебя вылезет», — говорила мне. … … … Я же подкидыш, наверное, поэтому так считала. У неё еще такое родимое пятно на пол-лица было, я её боялся очень…

Раздался протяжный сдавленный стон, будто резко голова у него затрещала. Тому плохо там было — судя по всему, совсем одному. Это сообщение оборвалось, но Улю, зажавшую рукой рот и пытавшуюся таким нехитрым образом придушить в себе рыдания, пока не прибежала перепуганная мама, уже ждало следующее.

«Сама напросилась…»

22:55 От кого: Том: [аудиосообщение] Чувствовали, короче, свою безнаказанность, бардак такой там тогда творился, пиздец. Помню, как на кровати раскачивался, ну, вроде как себя успокаивал, а кровати эти скрипели адски. … … … И тогда они приходили, матрас на пол швыряли и орали: «Тут твое место». Как собаке… … Даже собаки такого не заслуживают. … … … До сих пор иногда в кошмарах снится. Моя приёмная мать себя положила на то, чтобы я не чувствовал себя отбросом, который… В общем… Недостойным воспитанного общества. Но её больше нет и иногда снова накрывает. … … … Её не хватает…

Повисла долгая, тяжёлая пауза. Уля ощущала себя в плотной вате, к горлу подкатила тошнота. И приёмную мать он потерял. «Её не хватает». Какая страшная судьба… Воображение рисовало молодого парня, лежащего на кровати в тёмной комнате и глядящего в потолок. А телефон его наверняка валялся где-то рядом в режиме аудиозаписи. Наверное, его потолок кружится… Её — кружился. Её потолок на неё падал.

— Воспиталки у нас вообще были классные. Только попробуй пасть свою [поганую?] разинуть. Заставляли горячий чай пить прямо из ладоней. Сажали голышом на стул посреди столовки, да-а-а… Порки показательные устраивали … … Выгоняли в одних трусах на мороз … … … подумать о поведении. Или в кладовке с крысами на ночь запирали. У нас там крысы знаешь, какие были? М-м-м… Ненавижу. … … … Крыс. … … … Одного пацана однажды в [мешке?] вынесли в лес… Бля-я-я… Ты сама этого захотела. … … … Текучка там была постоянная: сегодня одна, завтра вторая, мы прямо подсознательно понимали, что даже если вдруг добрая, привязываться нельзя — уйдет. Сдастся и уйдет. … … … Я им в глаза старался не смотреть.

— Один раз всё-таки поверил и привязался. Была там одна нянечка, даже имя её помню — Зульфия… … … Хм… Вот она меня почему-то среди всех выделяла. Могла по голове погладить, на руки взять… — мёртвый голос внезапно дал дрожи, послышался протяжный, шумный выдох. И еще один. — Тебе, может, смешно или дико это слышать, ты к такому привычная, а мы ничего этого не знали. Ну и вот… В общем… В общем… Да бля, Элис, какого черта ты это устроила, а?.. — простонал Том. — Она стала говорить, что к себе меня возьмет, [буду жить с ней?]. Мне тогда четыре было, я уши развесил, даже мамой стал её называть, привязался как щенок, ждал её, как мать родную не ждал. Каждому слову верил. Первый и последний раз там «мама» у меня была. В общем, вселила в меня надежду эту… Что… А потом сказала, что … … … не может взять, потому что у самой трое, четвертого ждёт и совсем тесно будет. И уволилась. И не пришла больше. … … … Не вернулась за мной. … … … В общем, вот так. Как-то… … … … Кстати, читать меня она учила. Увидела интерес к книжкам. … … … Читать мне нравилось: можно было спрятаться от реального мира в совсем другом. Светлом. Добром. Что бывает свет и добро, я оттуда узнал.

— Помню, как к комиссиям готовились: драили всем составом весь детдом: полы, стены, окна, двери, [унитазы?]. … … … Потолки, блядь, только не драили — не дотягивались. В ледяной воде. У нас там другой и не было. Еле тёпленькая или лёд. … … … Из всех щелей дуло, холодно было пиздец, особенно зимой. Газетами затыкали. Всегда в тряпье, как [цыганята?] какие-то, а как большие дяди или потенциальные родители приходили, так рожи наши чумазые отмывали, одевали … … … Даже обувь выдавали новую, почти по размеру. Девчонкам косички заплетали такие тугие, аж глаза у них слезились. И смотры устраивали. … … … Они приходили, а мы блестели перед ними начищенными физиономиями, как пятаки. Я это всё не любил. Они там сватали всех. Почти … … … Кроме меня … … … Про меня прямо говорили, что я подкидыш и чёрт знает, какие у меня там гены и болезни. «Вы же понимаете…», — слабо передразнил Том кого-то.

Его голос, еле слышный, вновь стал ровным: в нём снова звучало полное смирение и принятие. Выровнялось дыхание. Этот монотонный монолог Уля слушала с закрытыми глазами, грудную клетку разрывало, слёзы текли ручьем, она не могла их остановить. Кап-кап. Ей казалось, что, должно быть, он истерзан, раз говорит о таких жутких вещах с таким пугающим равнодушием. Лишь иногда из него пробивалось и становилось понятно, что боль жива.

— [Медосмотр?] помню два раза за восемь лет, и то для галочки. На восьмом году я потерял надежду, что меня возьмут. Они уходили, а мы — назад в свои обноски казенные……. Выдавали ботинки чуть ли не раз в год, если они у тебя развалилась — твои проблемы, решай, как умеешь. [Клей?], шей, чё хочешь — других нет. … … … Вообще, у нас не принято было эмоции показывать, плакать там, жаловаться или ещё что, это слабостью считалось. Ты не мог быть слабым, нельзя. Ты должен был уметь подавлять эмоции, и мы подавляли. Так хорошо научились подавлять, что я до сих пор не могу себя заставить их показать.

— [Жрать?] хотелось постоянно, — апатично продолжил Том. — В столовке видели только картошку, размазанную по тарелке кашу и хлеб. Поговаривали, что повара и воспиталки продукты домой забирали… Ну… Кушать-то всем хотелось. Я потом на бананы таращился, как на диковинку заморскую. … … … Да и вообще похож был на Маугли в этом «дивном новом мире»… — он там словно бы усмехнулся, но от усмешки этой веяло не иронией, а безысходностью. А затем послышалось шуршание и кошачье мурлыканье. Значит, есть всё-таки душа живая рядом… — Ничего своего не было и быть не могло. Всё — [общак?]. У меня когда появились первые личные вещи, я их прятал, ни с кем не делился, вот так. И до сих пор мне тяжело своё отдавать. … … … Есть одна девушка, для неё не жалко, но это… … … … Одежду по привычке занашивал. Мама моя приёмная покупала новую, а я смотрел и понять не мог: зачем? Ведь на этой даже дырок еще нет, не то что… Это была лично мне купленная одежда, я её так любил, всё расстаться не мог.

— Про нас много что говорят, — Том замолк и тяжело сглотнул. — Мол, у нас гены херовые и мы очень агрессивные. … … … М-м-м. … … … Вы нас боитесь, ждёте от нас неприятностей, приговор заранее выносите. Не хотите увидеть, судите. … … … А нас так жизнь научила: или ты или… От нехуй делать я не нападаю, но если нужно защитить себя или своих… Своих я в обиду не дам. … … …О травмах могу [лекции?] читать. Так что обращайся, если что… Не, нах, пусть не пригодится.

— Что еще?.. — потерянно пробормотал он. Голос совсем ослаб и растворялся теперь в окружающей его и просачивающейся в неё пустоте. — Четвертый десяток разменял, а мои страхи меня жрут. Не умею… доверять. Избегаю близких отношений… Пользуюсь людьми, даю пользоваться собой, и адьос… Значение для меня имеют от силы три человека, об остальных и не вспоминаю. … … Извини. … … С одиночеством смирился и привык. … … … Ни детей, ни человека своего нет. … … … Семьи нет. И не будет. … … … Боюсь, что мой ребёнок может оказаться там… Случайные связи?.. Больше не хочу… Они [бессмысленны?], бестолковы… Пусты… И… Как это слово? … Чреваты. — Том рвано выдохнул и с этого момента зазвучал совсем глухо: так, будто положил на лицо подушку или ладони. — Я всё одного понять не могу… Зачем [рожать?] было?……. Может, они правы, и она [шалавой?] была. Может, она [залетела?] и слишком поздно узнала. Может, у неё там и без меня семеро [по лавкам?] уже сидели. … … Мне иногда снится, что я маленький и меня руки держат… И глаза близко… И голос баюкает. И мне хорошо и спокойно… Безопасно… Не знаю, может, и держали, и баюкали… А может, мозг просто [зациклился?]… Не хочу быть причиной исковерканной жизни, не хочу больше портить [чужие?]. … … … Не хочу иметь к этому никакого отношения. … …… Недавно тут [попробовал?] одну другой заменить… И понял, что… это всё… пыль. Тщета… [Грязь?]. Только человеку херово сделал. … … … Пусть она и понимала, на что соглашалась, пусть ей на мораль [похер?]. А всё равно… [Тошно?].

— Ещё месяц назад жил в уверенности, что [любить?] не умею и не научусь…У неё там свои [шуры-муры?]. А меня за что любить? Не знаю. Такого. Приёмные родители… Первые лет семь никак не мог [поверить?]… Иногда накатит жёстко, приснится очередной кошмар, и опять просыпаешься с чувством, что никому не [нужен?], что повинен перед миром … … … Уже фактом рождения. Вспоминаю своих — маму, отца и… Немножко отпускает… … … … … … … … … Нормально у меня всё, грех жаловаться. Наверное, это всё. … … … Ты говорила, легче станет? Чё-то нихуя.

..

Неделю назад она Тому плакалась на несчастную любовь. Обвиняла в молчании, в закрытости. Обижалась на тишину в ответ, хотела, чтобы её пожалели, погладили по головке и принесли извинения за душевные терзания. А сейчас… В Ульяне боролись чувства стыда, сожаления, сострадания, досады, горести. Скорби. Грудь раздирало, подкатившая тошнота не отступала, глаза горели, щёки стянуло: солёные дорожки подсыхали и намокали, подсыхали и намокали. Уля не понимала, что теперь. Как переварить? Как спать? Как себя вести? Что сказать, когда никаких слов нет?

Нужно ведь что-то сказать… Что? «Том, мне так жаль». Он не хочет, чтобы его жалели, все его интонации об этом сообщали. Не примет он никакой жалости. Не сдалась она ему. «Том, есть люди, которым ты нужен. Помни об этом». Да-да, он сразу и поверит, конечно… Сам сказал, что не доверяет никому. Что значение для него имеют трое. Явно не входит она в их число. Нужны ли ему сейчас вообще какие-то слова? Всё это пустое сотрясение воздуха, никчемное, бестолковое. Уля ощущала полную, абсолютную беспомощность. Ничего. Ничего она не сможет для него сделать.

23:37 Кому: Том: Ты не пробовал найти родную мать? Кого-то из своих?

23:42 От кого: Том [аудиосообщение]: Зачем? Был бы я ей нужен, сама бы давно нашла. Я перестал её ждать лет в пять. Знаешь, [свои?] — это кто?.. Свои — это те, кто жизнь на тебя положили, а не хуй, — выдохнул Том. У него вновь что-то упало, раздался еле слышный шелест: кажется, он тихо ругнулся. — Свои — это те, о ком ты думаешь с благодарностью, а не с равнодушием. … … … Свои — те, кто тебе опору дал, а не выбил её из-под ног. Это кто научил жить, а не сложил с себя ответственность за совершенные ошибки. … … … Вот кто свои. М-м-м… Да.

23:45 Кому: Том: Чем я могу тебе помочь? Хочешь, сама приеду как-нибудь? Повидаемся…

23:45 От кого: Том [аудиосообщение]: Не заставь жалеть о сказанном. Закрыли тему.

В опьянённом исповедью мозгу мелькнула мысль, что у них с Егором похожи тембры. Не хочет Том. Не примет к себе никакого сочувствия. Ничего не примет от неё.

23:46 От кого: Том [аудиосообщение]: Если бы я хотел что-то сказать родной матери, я бы сказал ей это

23:46 От кого: Том [вложение]: I Know — Placebo

Еще несколько секунд, — и его голосовые исчезли на глазах. Одно за другим, как не было. На память об этом разговоре Том оставил лишь скинутые друг другу песни.

И мелкие, частые-частые стежки боли на сердце.

По-живому шил.

Комментарий к

XXIV

Том Наверное, я должна что-то сказать. Здесь две крайне важные мне сцены, но придется выбрать между ними (места тут мало). Том. История Тома — реальна. Сейчас “там” и правда “трава зеленее”, однако не везде. Наша страна огромна: помимо миллиоников, на которые направлено всё внимание властей и общества, жизнь идет в Богом забытых поселениях: деревнях, селах, маленьких городках. И там такое до сих пор может происходить. Плохо — не везде. Но и хорошо тоже, увы, не везде. Детство же Тома пришлось на девяностые годы. Тогда страна выживала, выползала из-под обломков. Во что-то из его сбивчивого рассказа вам может оказаться трудно поверить. Однако здесь нет вымысла. Собирались и изучались материалы, пристально вычитывались интервью с выпускниками детдомов, странички соцсетей. Возможно, я соберусь с духом и в послесловии к работе (если оно будет) скажу больше о мучительной социальной адаптации и перемолотых душах детей-сирот. История продолжается.

О личности Тома. Я думаю, в этой точке сомнения должны отвалиться. В ТГ через пару дней выложу файл, где можно будет проследить проявление Тома по работе в параллели с героем, начиная со 2-ой главы. Там же ответы на звучавшие вопросы. 5 страниц.

Весь визуал будет в ТГ, тут места для ссылок уже нет.

I Know — Placebo (матери) https://music.youtube.com/watch?v=gGGWN2T-Nno

том — Земфира https://music.youtube.com/watch?v=skF3vQf78dA&feature=share

Алиса — Vaarka https://music.youtube.com/watch?v=OU5AjYmPbL4&feature=share

====== XXV. Идеальный шторм ======

Комментарий к

XXV

Идеальный шторм Идеальный шторм (perfect storm) — фразеологизм, означающий кризисную ситуацию. Изначально выражение «идеальный шторм» (согласно Оксфордскому словарю) определяло крайне свирепую бурю, возникающую в результате редкого сложения нескольких неблагоприятных метеорологических факторов, из-за чего её суммарный разрушительный эффект значительно увеличивается. В дальнейшем выражение начало широко использоваться в метафорическом смысле — для описания различных критических и кризисных ситуаций.

«Коржик, вот что ты орёшь, как потерпевший?»

Вопли кота пробивались даже через наушники. Вынув из уха один, Ульяна озадаченно уставилась на сходящее с ума животное: его поведение последние пять минут сбивало с толку. Всегда сытый, довольный и спокойный, гордый и независимый хозяин жизни, снисходительно поглядывающий на этих никчёмных людишек через жмурящиеся щёлочки глаз, он сам на себя не походил. Носился из прихожей в комнату и обратно, истошно мяукал, отчаянно привлекая внимание, а выражение морды имел натурально ошалелое.

Ещё десять минут назад Коржик мирно дрых на диване в маминой комнате, всем своим видом показывая, что до завтра его можно не беспокоить. И тут вдруг… Бросив критический взгляд на приобретший вполне узнаваемые черты набросок и неохотно отложив скетчбук в сторону, сползла с кровати и последовала на кухню проверить миску. Полная. Рядом стояла пиала со свежей водой.

Недоуменно вскинув брови, Ульяна отправилась в туалет: возможно, этому чистюле в маленькую кошачью черепушку пришла гениальная идея затребовать смены наполнителя. Ну а что? У людей же так бывает: раз — и озарение. Минуту назад ещё не знал, чего от жизни хочешь, а сейчас капризно топаешь ножкой — или, как вариант, лапкой — в непреодолимом желании немедленно это получить. Бывает же, да? Ну, у неё не бывает, но у кого-то же… Лоток оказался девственно чист: воздух пах свежайшими древесными опилками.

Кошачий концерт продолжался. Корж запрыгнул на подоконник в её комнате, пометался по нему туда-сюда, сунул нос в приоткрытую створку и спрыгнул. Кинулся к балкону, поскрёб лапой дверь и фактически сразу вернулся под ноги, запутавшись в них и не давая шага ступить. А после обратил внимание на диван, где только что спал: пара секунд, и бархатная обивка затрещала под острыми кошачьими когтями, жалобно возвещая, что долго подобных надругательств не выдержит. У Ульяны вслед за бровями на лоб полезли глаза: её кот признавал только когтеточку, которую приходилось менять раз в год, ибо за это время она успевала превратиться в топорщащееся во все стороны невразумительное нечто.

Смятение потихоньку перерастало в волнение. Присев на краешек дивана рядом с беснующимся Коржом и осторожно почесав его за ухом, Уля достала из кармана сарафана телефон и набрала маму: мало ли… Не то чтобы они успели уладить все разногласия, но ради такого исключительного случая можно и пойти на контакт.

— Алло, мам?.. У тебя всё нормально? …На месте? …Все хорошо, угу. …Да тут просто Корж слетел с катушек, я подумала, вдруг что. Знаешь же, что про животных говорят… Ладно, я поняла. …Да, всё ок, сижу рисую. …Да, помню я, что до завтра, помню. …Поужинаю. …Хорошего вечера. Пока…

С мамой всё в порядке, она уже полдня как в Твери: в приятной компании Зои Павловны и своего Виктора отмечает пополнение в большой семье близкой подруги. Кто дальше?

— Привет! Не подумай, что я ку-ку, но у тебя всё ок? …В кино? …Да понятно, что с Андрюшей, с кем ещё? …Да ничего, Корж устроил светопреставление, я не пойму, в чем дело. …Да нормальная я! Тут что-то не так… Да, я в это верю. …Ладно, не буду вас отвлекать. Пока!

Юлька всё-таки усомнилась в её адекватности и посоветовала отнести кота к ветеринару или дать ему валерьянки, чтобы угомонился. Совет, может, и неплохой, только прежде чем Коржик угомонится после валерьянки, он впадет в экстаз и устроит турбо-диско-вечеринку. А уже потом развалится колбасой всеми четырьмя лапами кверху. Пробовала, знает.

— Алло, бабуль… Прости, что разбудила. Просто хотела узнать, что у тебя все в порядке. …Да, у меня тоже. Ну, спи… Завтра позвоню. Спи.

Это в Москве семь вечера, а в Петропавловске-Камчатском даже не полночь, а четыре утра следующего дня. Вышло очень неудобно, но зато теперь Уля хоть знает, что бабушка чувствует себя хорошо и мирно спит в своей кровати.

Всех на уши поставила!

Следующим был бы Егор. Нет, первым бы был… Какого чёрта, а?! Вытрясет из него этот номер! Прижмёт к стенке, прибегнет к грязному шантажу и угрозам! Почему она должна бегать за ним хвостом и умолять оставить телефон? Это вообще нормальная ситуация, а? Один раз уже отказал…

19:02 Кому: Том: Привет. Как твои дела? Что нового?

Глаза пробежались по уведомлению в шапке окна мессенджера: «Был(а) недавно». После исповеди Тома прошло три дня, за которые по классике жанра он ни разу не объявился сам. Вчера Ульяна решилась поинтересоваться у него, как дела, кинула цитатой из книги и планировала раскрутить на пустую болтовню, но усилия оказались тщетными: Том ответил сдержанно, Паланика{?}[Чак Паланик — американский писатель, довольно известный в России], разумеется, распознал, но на болтовню не разродился. Интересно, он вообще помнит, что именно ей рассказал? Удалил же сообщения… Может, и стер всё алкоголь из его памяти. А может, и нет. В любом случае, видел бы он её опухшее лицо и глазки-щелочки на утро после того разговора, был бы к ней немного гуманнее. Зато мама видела всё: прибежала ночью на звуки прорвавшихся рыданий, застала дочь в расхлябанном состоянии и пришла в ужас. А после вновь завела волынку о том, что не надо, мол, вешать лапшу ей на уши. Что она не слепая и способна выстроить причинно-следственные связи. Что всё ей указывает на одно: на Егора! Что этого она и боялась. Что всё повторяется.

Напоминать о прошлом в и без того тяжелый период было жестоко. Потому что… да, может, всё и повторяется: Егора после разговора в прихожей Ульяна тоже ни разу не слышала и не видела. Ни разу не удалось застать его дома. Просыпалась в шесть утра от рёва «Ямахи» под окном, а засыпала после полуночи, когда звуки мотора вновь оглашали двор. От школы по-прежнему приходилось добираться самостоятельно, благо с приходом осени занятия передвинули на более приличное время, и получалось не так поздно. Но тот факт, что у мамы всегда и во всём виноват Егор, задевал и раздражал просто неимоверно. И язык за зубами Уля удержать всё-таки не смогла: вскинулась, выговорила ей, что к её состоянию Егор ни малейшего отношения не имеет. Что дело в интернет-знакомом, только-только рассказавшем о детстве в детдоме. Вывалила на мамину голову всё, что особенно врезалось в память: и о прошлом его, и о настоящем. И в затихающей истерике заснула в её руках: под вздохи, поглаживания по волосам и спине и растерянное бормотание. Помнит, как сказанное Томом пульсировало в уходящем в спящий режим мозгу. «Мне был привычнее удар в рожу или под дых, чем поглаживание по голове. О поглаживаниях там никто и не мечтал. Я не знал, что это». Помнит, как благодарила судьбу за своих родителей, за то, что с самого рождения знала, что это. Осознание, что принимала их любовь как данное, не подозревая, что ведь может быть и иначе, растворилось в густой дымке.

19:02 Кому: Папа: Пап, привет. У тебя все нормально? Просто маякни.

Писать папе было, может, и глупо, но Ульяна решила проверить всех. И почти до всех дотянулась, кроме…

Кроме Егора. Внутри расцветала тревога, беспокойство монотонно вытягивало жилы. «Ямаху» она слышала рано утром и вроде слышала минут тридцать назад, но домой он не заходил: обычно слышно, как ключи звенят. Наверное, у бабы Нюры.

19:03 От кого: Папа: Дочь, всё хорошо. Что-то случилось?

19:03 Кому: Папа: Нет, всё в порядке. Хотела убедиться. Отбой.

Коржик продолжал безумствовать: ретировавшись к прихожую, он теперь драл глотку у входной двери. Ульяна всегда относилась к чужим просьбам с уважением, так что дошла до кота и заглянула в глазок. Никого. В смятении покосилась на животное, пытающееся прорыть в стальном листе тоннель, и вернулась на кухню, чтобы всё-таки открыть балкон. Егора дома точно нет, но её коту никогда не было дела до того, на месте ли хозяин соседней квартиры. Ко встречам с ним Коржик готовился задолго до его появления.

Характерное поскрипывание петель балконной двери должно было сообщить Коржу, что путь свободен, однако кошак и ухом не повел: страшный скрежет нарастал под аккомпанемент ставших воистину истошными воплей. Вернувшись в прихожую, Ульяна поняла, почему звук стал просто невыносимым: Коржик сидел на попе и в остервенении рыл себе проход уже двумя лапами.

«Ты ж у нас кастрированный… И сезоном ты ошибся… А вдруг в доме пожар?..»

Маразм! Она всё-таки сошла с ума вместе со своим котом! На пару! Повернув замок, Уля с опаской выглянула в общий коридор, втянула носом воздух и в сомнении уставилась на соседнюю дверь, а кот, стремглав вылетев из квартиры, устремился прямиком к лифтам.

— Коржик! Сюда иди!

Сейчас только убедится во всем еще раз и заберёт это несносное животное. Выйдя в тамбур, Уля прислонилась ухом к двери одиннадцатой квартиры и внимательно прислушалась: у Егора там стояла мертвенная тишина. Рука уже потянулась к звонку, как вдруг…

— Ой, котик! А ты чей? Потерялся? Ну, иди сюда… — раздался вдруг молодой женский голос. От неожиданности Ульяна замерла истуканом, пытаясь понять, откуда звук, если в коридоре пусто и двери лифта точно не открывались.

— Это мой! — кинулась она на голос. Еще не хватало, чтобы кто-то похитил её кота прямо у неё из-под носа!

Возле лифтов обнаружилась их новая соседка — да-да, та самая, что въехала в квартиру напротив в начале лета. Та самая, милостью которой однажды Уля оказалась перед закрытой дверью, разделяющей лифты и тамбур, и попалась в чужие мерзкие лапы. Только о своих грехах девушке этой, очевидно, ничего не известно. Разогнувшись, — видимо, шансы быть сцапанным у Коржа всё-таки имелись — она приветливо улыбнулась:

— А я выходила покурить, возвращаюсь, а тут котик. Ну, я так сразу и поняла, что домашний. Красивый какой! Меня Светлана зовут. А вас?

— Ульяна, — отозвалась Уля растерянно, подхватывая Коржика на руки. Тот, мгновенно вывернувшись, плюхнулся на пол. Светлана изумленно повела бровью, возможно даже засомневавшись, что прописан этот кот действительно в квартире Ильиных. — Он очень беспокоится последние минут двадцать. Вот, вышла на всякий случай проверить соседей, а он взял и выскочил, — нервно пояснила Уля, вновь подбирая извивающегося Коржа.

— Может, у него просто что-то болит? Не обязательно же, что что-то случилось… — предположила соседка.

— Может. Я не зна…

Створки лифта распахнулись, и две головы на автомате повернулись на звук.

— О Господи!

Это подала голос Светлана. Потому что у Ули начисто пропал дар речи, язык к нёбу приклеился, под ногами завертелся пол, а сердце — сердце просто остановилось. Ничего, казалось бы, катастрофического, она ведь не боится вида крови, а человек перед ней каким-то образом держится на ногах, но… Ей плохо!

— Привет, — прохрипел Егор, вываливаясь из лифта и чуть пошатывающейся походкой устремляясь в тамбур. Корж, резко вырвавшись из Улиных рук, потрусил следом с жалобным мяуканьем.

— Егор! Это нужно обработать! Может, вызвать скорую? Я могу! — залепетала Света.

Она явно умела держать себя в руках, умела в нужный момент собрать мозги в кучку, проанализировать ситуацию и действовать, а не стоять столбом с круглыми зенками, не в силах губ разлепить. Она — умела, в отличие от Ули, чувствовавшей, как из-под ног исчезает земля. Капельки крови на полу лишали её разума и остатков самообладания. Кровь. На измазанной землей белой футболке, на лацкане и рукавах грязной порезанной джинсовки, той самой, которую он ей после сольника отдал. Кровь! Струйкой на виске, на руках. Везде! Литр!

У страха глаза велики. Никакой не литр, и даже не половина, и не четверть, и далеко не везде, просто… Ульяну крупно затрясло. Повело…

— Я сам, — бросил Егор, и не думая тормозить. — Не нужно никого вызывать, заживет, как на собаке. На завтра. Херня.

— Давай я всё-таки позво…

— Не надо! — резко обернувшись, раздраженно рявкнул он. Поморщился болезненно. — Извини, Свет. Нормально всё, жить буду. Иди к себе.

Взгляд застыл на Ульяне, и в нём считалось молчаливое: «И ты тоже». Ещё секунда — и Егор развернулся и продолжил короткий путь до квартиры. Хотя наверняка ему самому эта дистанция сейчас короткой не казалась. Светлана растерянно посмотрела вслед, а потом вздохнула, недовольно цокнула, разочарованно покачала головой, пробормотала что-то про мужиков неугомонных и направилась к себе.

«Ну уж нет…»

Наверное, отрезвляюще подействовал именно взгляд: на лице Егора отпечаталось ожесточение, глаза сообщали, что с «такой херней» он справится и сам, и в то же время Уля читала в них, что ему больно. Больно, и он разгоняет всех вокруг, чтобы остаться одному. Чтобы и эту боль тоже прожить в одиночестве. В синих морях отражалась фатальная обреченность. Безысходность.

Однажды она не помогла, не протянула руку помощи в нужный момент, даже толком не пыталась. Позволила ему три года медленно сгорать. Сейчас вовсе не то же самое, ситуация совсем, совсем иная, но повторять собственные ошибки?.. Нет!

— Стоять! — Уля подорвалась с места и, опередив Егора за какие-то секунды, преградила ему путь. — Замри.

Будет она ещё спрашивать у него, что ей делать, а чего не делать! Вот еще! Шагнула ближе, рука уверенно нырнула во внутренний карман истерзанной джинсовки и выудила оттуда связку ключей. Кажется, такой наглости он немного удивился, если не возмутился. Брови тут же сердито сошлись у переносицы, послышался шумный вдох, а следом утробный звук: то ли «м-м-м», то ли настороженное рычание. Так звучат раненые звери, когда к ним приближаются. Когда они чуют опасность. Угрожающе, предупреждающе: «Не подходи. Силы у меня ещё есть…». Однако пока требований прекратить хозяйничать в его личных вещах и вообще угомониться не прозвучало: сквозь полуприкрытые ресницы Егор молча наблюдал за её манипуляциями. Пахло от него не деревом и не смолой, а пылью и землей.

— Пошли! — настежь распахивая дверь в квартиру, заявила Ульяна со всей категоричностью, которую в тот момент могла выдать. Она прекрасно отдавала себе отчет, как звучал тон: безапелляционно. До этого упрямца необходимо донести, что она идёт за ним. И что ей ну абсолютно фиолетово, что сам он думает по данному поводу.

Повеяло сквозняком: у него вечно приоткрыт балкон, чтобы некоторые хвостатые могли невозбранно шастать туда-сюда. Коржик юркнул внутрь первым. Егор, исподлобья окатив Улю испытующим, предостерегающим взглядом, недовольно фыркнул и вошел следом. Опёрся ладонью о стенку, оставляя на ней смазанный бледно-бордовый след.

— Малая, спасибо, конечно, но на этом спасательную миссию давай объявим оконченной. Дальше я сам. Десять минут — и всё будет окей.

«Обойдешься»

Едкий комментарий Ульяна проигнорировала. Тело била дрожь, перед глазами мутилось, а кровь по-прежнему лупила в виски и мерещилась ей кругом, везде. И всё же, даже несмотря на ошалелое, коматозное состояние, в голове сигнальной лампочкой умудрилась мигнуть мысль о том, что она не видела у него нормальной аптечки, а значит, нужно принести собственную.

— Только попробуй сейчас запереться, — протестующе пригрозила она. — Я с тобой общаться после такого не стану, имей в виду! Понятно?!

Не прочитав в глазах напротив ни возражений, ни согласия, Уля бросилась к себе: огромная коробка с лекарствами у них хранилась на кухне, на одной из верхних полок шкафа. Набита она была всем подряд: от извечного в этом доме валокордина и средств от расстройства желудка до снотворного и разжижающих кровь препаратов. Достав аптечку и чуть при этом не полетев со стула, — прямо как мама в мае, когда за солью для этого «горя лукового» лазила — изъяв оттуда бинты, пластыри, мирамистин, перекись, йод, всё, что могло пригодиться, Ульяна сгребла добро в первый попавшийся на глаза пакет и ринулась назад.

Дверь он оставил открытой — спасибо! В квартире тихо играла какая-то музыка, а в ванной шумела вода. Уля крикнула, что вернулась, пролетела в большую комнату и вывалила принесенное добро на стол. Выдохнула и огляделась. Испорченные джинсовка и футболка валялись на полу у дивана, а рядом, сложив на них лапы и голову, лежал Коржик. Кот словно бы успокоился, и Уле невольно подумалось, насколько же он всё-таки удивительное создание. Выходит, сам момент почуял… И сошел с ума в своей кошачьей тревоге. Коржик, например, всегда знает, когда возвращается мама: садится под дверью минут за десять до её прихода. Коржик уже демонстрировал свое чутье в ночь сольника. А после того как Уля с Егором в парке на утренней пробежке столкнулась, вообще неделю в этой квартире жил. Но чтобы так…

— Спасибо, — прошептала Уля, присев на краешек дивана и почесав кота за ушком. Тот в ответ лишь проворчал что-то недовольное. Хвост нервно заходил туда-сюда.

Егор в ду́ше. Честное слово, она не понимала, как в таком состоянии можно найти в себе силы еще и до душа доползти. Казалось, он должен был упасть раненым солдатом вот на этот самый диван и провести так ночь. Казалось, всё очень и очень хреново. Казалось, в таком состоянии он не сможет даже повязку нормально себе наложить, не то что… А он в душ пошел… В душ!

Мысли текли, текли и плавно перетекли совсем в другое русло. Ульяна ужаснулась собственной испорченности: они звучали неуместно в принципе, а уж в этой ситуации вообще абсолютно неприемлемо. Одёрнув себя, Уля решила, что, когда Егор выйдет, будет куда-нибудь смотреть, в окно, например. Лучше бы о повязках и первой помощи подумала, в самом деле. Но вот тут-то и загвоздка: об этом она не знает ничего, содержание параграфов учебника ОБЖ давным-давно выветрилось из головы. Все, что она умеет — пластырь более-менее аккуратно наклеить. Зато в травмах понимает Том! Так он, по крайней мере, сказал. Да, ответа так и нет, но, может, хотя бы аудио его ускорит. Голосовых ему Ульяна ещё не записывала, сразу должно понятно стать, что что-то важное. Вот сейчас он нужен ей просто как никогда!

19:42: Кому: Том: Срочно!

19:42: Кому: Том [аудиосообщение]: Том, прости, но ты мне опять нужен! Тут Егор… Сосед! Я ещё точно не знаю, какие травмы… Визуально — порезы… Бровь сильно рассечена, висок тоже, там всё в крови… Ссадины на лице и руках, куртка разодрана. Больше пока увидеть не удалось, в душ пошёл. Может, что-то и отбили… Ай! Корж, ты офигел?! … Извини, кот мой… Озверел! В общем, я как добьюсь от него хоть чего-нибудь, так уточню тебе. А пока расскажи, пожалуйста, как правильно обработать порезы? В каких случаях нужно зашивать?

Отправила телефон в карман, мысленно простила перенервничавшему Коржику неожиданную атаку на ногу, прикрыла глаза и, откинувшись на спинку дивана, попробовала сосредоточиться на музыке. Мягкий женский вокал пленил, помогал немного успокоиться, погрузиться в атмосферу и забыться. Разбегающиеся во все стороны мысли мешали точно уловить смыслы, однако сознание песня будоражила. Лирическая героиня рассказывала о том, как наблюдает за появлением незнакомца в заполненной людьми комнате. Как чувствует его стремление хотя бы на одну ночь стать другим. И как осознает, что он никогда не признается, что это желание преследует его по пятам.

Шум воды прекратился. Уля надёжнее обняла себя руками, взывая к остаткам самообладания: не дёргаться, сидеть и спокойно дожидаться появления друга пред её очи. В конце концов… Она предупредила его, что вернется, а потом предупредила, что вернулась. В конце концов, она взрослая девочка, не упадёт в обморок в случае чего. Надеется… Она вообще здесь, чтобы помочь!

Вторая композиция тоже настраивала на расслабление. «Эй!». Легкая, летящая, игривая, немножко наивная и в то же время интимная, поднимающая внутри тёплую волну. Начинала девушка, но со второго куплета прорезался и мужской голос. Ну как прорезался? Звучал еле уловимый намек на присутствие рядом мужчины. «…Между нами, должно быть, дьявол. Дыра в моей голове. Дыра у двери. Дыра в кровати. Эй, ну где же ты был? Если ты уйдешь, я абсолютно точно умру. Прикован. Ты прикован. Прикован, не так ли?». Душа выражала с посылом полное согласие. Абсолютно точно умрёт…

Интересно, у Егора подборки на все случаи жизни имеются? Да наверняка! Энергичные, когда нужно настроиться на день, и успокаивающие, когда надо прийти в себя. Вот так вошел в квартиру и с ходу включил. Вгоняющие в сон. Будоражащие воображение. Наверное, отдельный плейлист собран под шафл, отдельный под солнце и отдельный под луну. Наверняка собрал каталоги вдохновляющей и побуждающей к жизни музыки.

«А ещё, наверное, есть и… Так!»

Третья… Уносила сознание в полет. С первой попытки не удалось разобрать фактически ни слова, что-то про путь к святыне, и Уля, загипнотизированная мужским вокалом и просочившейся в вены мелодией, перестала пытаться. Под неё хорошо танцевать, паря над землей, отпуская тело… Если бы не риск, что её застанут, она бы попробовала. В целом все эти композиции объединяло одно: они баюкали нервы и в то же время поднимали на море легкие волны, оставляя слушателя в состоянии тления.

Послышался щелчок замка, на некоторое время в квартире воцарилась не нарушаемая ничем, кроме ненавязчивой музыки, тишина, а потом босые ступни зашлёпали в направлении комнаты. Открывать глаза оказалось ужасно волнительно, мало ли что предстояло увидеть. Картина ведь могла быть любой — от абсолютно жуткой до растерзывающей воображение в клочья. Уля осторожно чуть приоткрыла один: не сидеть же вот так, когда он тут. Это глупо.

Одет. Весьма гуманно с его стороны.

Резко распахнув ресницы, Ульяна уставилась на Егора во все глаза, больше не пытаясь изображать спокойствие и умиротворение. Вот что он так долго делал в ванной! Не только смывал с себя грязь и кровь. Он и раны частично обработать успел. То есть наглядно продемонстрировал ей, что взрослый мальчик и действительно в состоянии справиться с такой «херней» самостоятельно. Не надо, мол, вокруг него скакать.

Теперь Уле удалось разглядеть, наверное, всё. Внимание вновь приковал глубокий порез, что рассекал кончик брови и уходил к виску. Ульяна понятия не имела, чем Егора приложили, и не хотела иметь: от предположений — каждого! — табуны холодных мурашек по всем позвонкам и косточкам бежали. Вариантов много: нож, кастет… стекло… камень… На левой скуле вокруг содранной кожи будто бы образовалась легкая припухлость, которая наверняка перейдет в отек. Нужен лёд.

Костяшки пальцев обеих рук сшиблены до мяса. Вроде уже обработаны, но до сих пор не перебинтованы. Если Егор не посчитает этот пункт обязательным, то она попробует настоять. Напульсник крепко обхватывал запястье правой руки, а из-под рукава футболки на левой виднелся бинт. Что там под футболкой, знать ей не положено… Может быть и множественные гематомы, хотя для них ещё рано.

— Малая, не смотри на меня такими глазами круглыми. Это даже не повреждения средней тяжести, — проворчал Егор. Кинув мимолётный взгляд на стол, бодро двинулся в ту сторону. Действительно бодро, особенно если сравнивать с моментом его появления из лифта. Однако резкое движение, видимо, всё-таки отозвалось неприятными ощущениями: на секунду прикрыв глаза, он болезненно поморщился, а Ульяна невольно задалась вопросом, каков же его порог боли. Наклонившись с ноутбуку, Егор убавил громкость до минимальной, разгреб бинты и пластыри, что вывалила на поверхность Уля, и достал из-под завалов свой телефон.

— Лёд бы… — неуверенно пролепетала Ульяна, наблюдая за тем, как его взгляд бежит по экрану. Тихое и чуть раздраженное: «Ну что ещё случилось у нас?», слетело с ободранных губ.

— Разберусь, не переживай, — отозвался он отрешенно. Бросив телефон на стол, распаковал бинт, в сомнении повертел его в руках, оценил вид костяшек и отринул мысль о бинтовке. И так сойдет. Так и знала! Ну нет, придется ей проявить жесткость. Попозже.

— С кем это ты?..

— Без понятия, — ровность тона поражала до глубины души! — Помахались немного, вроде трое там было. Меня больше волнует, что машину повредили соседскую: лобовое разбили и крыло, кажется, помяли. Надо будет подняться к нему…

Уля не сводила с сосредоточенного лица глаз, внутренняя тряска с каждой секундой лишь усиливалась, хотя должна бы уже начать угасать. Господи! Трое на одного, а он стоит и думает о чужой машине! Как живой вообще остался?.. Хотелось орать. Взметнуться с дивана, схватить за плечи, встряхнуть и задать вопрос, который волнует не её одну и который совсем недавно она в запале уже задавала. «Егор, ты нормальный?!». Он игнорировал реальность, но это же неправильно! Трое! Что им от него понадобилось? А если они вернутся?

Видимо, собственные психи придется держать при себе: этот диалог и вообще её реакция Егору явно не нравились, по напряженным плечам всё понятно было, по поведению. Она прямо шкурой чувствовала его неготовность обсуждать именно эту тему. Последний вопрос, и она попробует отстать.

— Они ничего тебе не отшибли? Печень? Почки? Голова не болит? Не тошнит тебя?

— Малая… — Егор оторвался от процесса обработки ссадин антисептиком, вскинул подбородок и угрожающе сверкнул глазами. Посыл в них читался ясный: «Прекращай!». — Они и сами отхватили, иначе бы я не тут стоял, а валялся под кустами за домом. Ч-черт… — хмурый взгляд вновь устремился к телефону, — сейчас, минуту, кажется, всё-таки придется послушать… Как не вовремя!

Вновь схватив трубку, прижал её плечом к уху и принялся за распаковку коробки с пластырем. Сквозящая в каждом движении нервозность намекала на то, что человек сейчас далёк от привычного Ульяне равновесия. Достала его, наверное, уже просто своими причитаниями и попытками сунуть нос куда не приглашали, вот и всё. Но… А как? Ей же не всё равно! Вот было бы ей всё равно, тогда… Тогда не цеплялась бы к нему и вообще тут не сидела! Неужели не понятно?

Уля глубоко вздохнула и поднялась с дивана в намерении все же прогуляться до кухни: в душе теплилась надежда, что в морозилке найдется лед. Хоть что-то… Хоть мяса мороженного кусок. Уже фактически в коридор вышла, когда в спину донесся незнакомый голос:

— …тать порезы? В каких случаях нужно зашивать?

Женский.

«… … …»

Действительно чужой, неузнаваемый, дрожащий, высокий голос, но вопрос… Это её вопрос! Ульяна застыла на пороге, чувствуя, как каменеет, как больше не в состоянии шевельнуться, сделать хотя бы вдох, не то что шаг. Егор хранил гробовое молчание, пространство схлопнулось до размера квадратного метра, а затылок пекло: его буравил пристальный взгляд. Её пригвоздили к полу, глядя в спину! Трясущейся рукой достав из кармана сарафана собственный телефон, Уля открыла переписку и сквозь стремительно наплывающую на глаза пелену разглядела двойную галочку.

Прослушано.

А потом… Потом долгую звенящую тишину разрезало ломкое:

— Такие не зашивают.

Ульяна как в густом киселе увязла. В каком-то болоте, топи, зыбучих песках, и пески эти продолжали стремительно её засасывать. Никаких шансов на спасение… Стены поплыли и размылись, язык отказывался подчиняться, а мозг — осознавать происходящее. Вообще перестал работать: мыслительные процессы мгновенно встали колом. Это же… Как?.. Обернуться к нему стоило невероятного труда. Егор по-прежнему опирался на стол, из-под густых вихров пытливо вглядываясь в свою нежеланную гостью, а экран телефона светился в опущенной руке.

— Что?.. — просипела Ульяна. — Это… Что это? Тебе переслали? Ты… Вы… Вы знакомы?

— «Придурок», значит? — как в замедленной съемке отрываясь от стола и делая шаг в её направлении, сухо уточнил Егор. Голос дал хрипотцы, глаза сузились, желваки заиграли, а губы плотно сжались.

«Господи…»

Уля ощущала себя несчастным обездвиженным мышонком, к которому неторопливо приближается огромный удав. На секунду прикрывая ресницы, она пыталась сбросить с себя гипноз и очнуться. Не пересылали Егору ничего, и вот таким изощрённым способом он сейчас ей это показывал. Да, два, а то и три раза она писала, что сосед у неё — придурок! Но это же… Это же… Это же от сиюминутных эмоций, в конце-то концов! А не потому, что она действительно так думает!

«А сам!»

— «Программист»?! — голос, прорвавшись, мгновенно сорвался и задрожал. — «Джава и Питон»?

— МГТУ имени Баумана, — последовал незамедлительный хладнокровный ответ. Под прожигающим в ней дыру взглядом Уля медленно сгорала. — «Слепой», да?

Ещё шаг, второй…

Ульяна в прямом смысле приросла к полу: ватные ноги отказывались держать вес, не говоря уже о том, чтобы слушаться свою хозяйку. Память услужливо подсказывала содержание сообщения, которое сейчас цитировал Егор. Она тогда писала «Тому», что у неё психика подвижная и несчастная любовь. Если он проведет параллели — а он проведет! — то… Это конец. Переводить стрелки! Срочно!

— «Уфа», да?! — резко вскинув подбородок и сцепив руки в замок на груди, вскипела Ульяна. Наврал ей с три короба, а сам! Предъявляет тут! Отчитывает за слова! Это всего лишь слова! Откуда ему знать, что на сердце у неё?! В груди похолодело, когда она осознала, что не в состоянии вспомнить, что же конкретно успела наговорить «Тому» ранее.

— Четырнадцать километров по трассе от нашего забытого Богом, никому не известного села, двадцать минут на маршрутке, — фразы чеканились и летели, резали застывший воздух накалённым ножом. — «Бесчувственный бабник»?

Шаг… Ещё…

Он дал ответы на все её вопросы, а она не смогла ответить ни на один. Егор замер буквально в полуметре. Распахнутые потемневшие глаза полыхали, и это пламя охватило её и поглощало. Если пять минут назад он и чувствовал какой-то физический дискомфорт, то, кажется, забыл о нём напрочь. А Уля в очередной раз за вечер лишалась земли под ногами.

— «Старый лысый пердун»? «Школьница в пубертате?!» — собирая остатки сил, прохрипела она. Опора нашлась в ближайшей стене. — Прекрасно! Десять баллов за неуёмную фантазию достаются тебе!

— А ты бы предпочла пердуна?

Их разделяли жалкие сантиметры. Егор фактически над ней нависал, она чувствовала его дыхание на своей коже, еле дышала сама, не шевелилась, не моргала и по-прежнему не могла отвести глаз. Во встречном взгляде ей чудилось что-то… другое: не злость, не разочарование, не обида, не раздражение, а… смех. Внутри себя он словно смеялся: медовые крапинки на синей радужке светились искорками. Ей чудился свет в грозовых тучах. Чудилось, что его потряхивает. Или же она попросту сходила с ума от обрушившегося на неё стресса. На плечи за один вечер свалилось слишком много!

А книги все эти… Он же… Где книги?! Егор же сбагрил целый книжный шкаф! Не укладывается в голове. Да как?! Откуда он… помнит это всё?! Она ведь с разгромным счетом продувает в их игре в цитаты… «Одиночество — как голод…». С экрана читает? «Твои мысли пахнут совсем не так…». Одиночество… Том… «Дом»…

Из легких вышибло весь воздух махом, сердце, больно стукнувшись о рёбра, рухнуло вниз, треснуло и разлетелось черепками, острыми, впившимися в грудь осколками. Оглохла, одеревенела. И вспыхнула сухим тростником. Нутро налилось расплавленным свинцом, глаза широко распахнулись, вновь поплыло, завертелось, закружилось и нещадно зажгло, и Уля, судорожно вздохнув и часто заморгав, спрятала лицо в сложенных ладонях. Сиплый, тихий, монотонный чужой голос пробил виски оглушающим выстрелом.

«Я всё одного понять не могу… Зачем рожать было?». «Грех на себя не хотела брать? А вот это — не грех?».

«Мы все — мусор. Му-у-усор. Отбросы».

«Я не помню своей матери. Однажды мне рассказали, что меня ночью нашли. На автобусной остановке. Завёрнутого в тряпки какие-то».

Как она не узнала?.. Его! В горло, лишив голоса, вонзились чьи-то когти. Когти вонзились в душу, взяв в железные тиски, обездвижили, и теперь она, будучи не в состоянии вырваться и чувствуя неотвратимую гибель, беспомощно трепыхалась в немом ужасе. Только-только жила, и — уже мёртвая… Она мёртвая. Не может быть… Нет. Тут ошибка. Ошибка какая-то.

Нет ошибки.

Агонизирующий мозг подавал непрерывный SOS в безучастную пустоту. Не может. Быть. Это… Воды… Воздуха! Что-нибудь… Ей дурно. Плохо… Сотни стоп-кадров их детства хаотично проносились перед внутренним взором. Он на них не улыбался… Привычный мир щелчком чьих-то пальцев осыпа́лся горсткой сухого песка. Вспыхнув, обращался пеплом. Пылью. И растворяясь, исчезал.

«А меня за что любить? Не знаю. Такого».

— Егор… — отнимая ладони от лица, еле слышно выдохнула Уля. Всё, что удалось из себя вытолкнуть: «Егор». Имя безостановочно пульсировало в голове, а слова… Не могла найти слова: они рассыпались в ней, не достигая связок. Не могла взять себя в руки. Губы открывались и закрывались, дрожали. Дрожали руки, коленки, дыхание приносило боль, от которой неконтролируемо повело лицо. Нестерпимый звон в ушах глушил звуки действительности. Она видела только глаза.

Егор понял. По его изменившемуся в один миг взгляду стало очевидно — понял. Эти «два плюс два» должны были сложиться в её черепушке сразу же, за секунды. Но первый шок оказался таков, что мозг не смог пробиться через туман, в котором мгновенно заплыл, не смог переварить одновременно всю доступную информацию, протянуть и связать все необходимые ниточки, выстроить все связи. Мозг обрабатывал постепенно, как умел, по ступенькам. Может, и с ним так же… «Том» тогда был сильно нетрезв, а потом и вовсе всё удалил. Может, на следующее утро и не вспомнил, кто знает. Но сейчас, когда внутри бушевал стобалльный шторм и контролировать эмоции не представлялось возможным, когда на лбу её красными буквами светилось слово «детдом», а взгляд наверняка ополоумел, сейчас, когда все её чувства явственно проступали на лице… Сейчас он и сам связал все ниточки.

Резко отшатнувшись, Егор сделал пять шагов назад, вглубь комнаты. От неё. И сердце мгновенно почувствовало: только что он совершил прыжок через пропасть и встал на другом берегу. И ей до него теперь не дотянуться.

«Нет. Нет…»

— Иди-ка домой, малая, — вздернув подбородок, произнес он отрешенно. Его голос звучал как из преисподней. — Дверь знаешь где.

«Прогоняешь?..»

Не соображала ничего. Абсолютно! Звон в ушах мешал себя слышать. Обрывки монолога прорывались через плотную взвесь еле терпимых звуков. «Не могу… доверять. Избегаю… Смирился». Голова кружилась, пол притягивал, а лёгкие не работали.

Нельзя. Ничего нельзя! Нельзя впадать в истерику. Нельзя показывать поработивший её неизбывный ужас. Нельзя его слушать. Нет, ни в коем случае! Нельзя позволять себе гибнуть — не сейчас, не на его глазах! Потом. Нельзя позволять ему думать. Ни о чем. Нельзя позволить тем чувствам его одолеть…

А что можно? Что делать? Что ей делать прямо сейчас?!

— Егор…

А она звучала как делающая последний выдох умирающая… Она и умирала. Сию минуту. Слова не шли. Глаза застила пелена, губы тряслись, в носу щипало, горло сдавило спазмом: вставшие в нём слезы в любом момент готовы были прорваться неконтролируемыми рыданиями. Твердь земная разверзлась прямо под ногами и поглотила. Уля падала.

«Не верю, что заслуживаю… Приемные родители… Первые лет семь никак не мог поверить… Иногда накатит сильно, приснится очередной кошмар и опять просыпаешься с чувством, что не нужен… Вспоминаю маму… Её не хватает»

— Может, я наврал тебе тогда с три короба. Ради фана, — отрезал он холодно. — Иди.

«Это ты иди… Знаешь куда?.. Иди ты…»

Они смотрели друг на друга вечность из разных углов комнаты. Он — сумрачно, пристально, из-под лезущих в глаза подсохших волос, напряженно, выжидательно, угрожающе — загнанным в угол раненым зверем. А она… она не знала, как смотрела, одно знала: она не проиграет в этой схватке, она выдержит любой его взгляд — уничижительный, жалящий, отчуждённый, остекленевший. Любой. Выдержит, чего бы ей это ни стоило, потому что страшной ценой её поражения станет потеря. Она видит! Секунда — и… Если нужно будет сейчас ему врезать сверх уже отсыпанного, врежет. Лишь бы очнулся и услышал. Но лучше…

Через края в Ульяне выплескивалось совсем другое желание. Жгучее, непреодолимое. И очень, очень естественное. Оно толкало её в спину, вперед, наперекор доводам разума и логики, наперекор пониманию, что за такое она заплатит сполна — потом, когда всё кончится. Оно срывало её с места, трепало, как ветер треплет какой-нибудь застрявший в цепких ветвях пакет, пытаясь освободить, закружить и унести в своих порывах туда, куда ветру надобно. Тело дернулось пару раз, застывая в нерешительности…

Пропади всё пропадом. Под ней высота, пропасть? Ну и черт бы с ней. Главное — не смотреть вниз…

— Думаешь, раз родная мать от тебя отказалась, раз там было вот так, то и тут так? Думаешь, что и тут ты не нужен, не дорог, что и тут бросят? — зашептала она, прижимаясь щекой к груди. Грёбаные пять шагов пролетела за секунду. Не давая опомниться, обхватила в кольцо рук и теперь с тревогой внимала бешеному биению сердца. Всё! Никуда она его не отпустит, пусть только попробует! — Твоей семьи больше нет, но прямо сейчас тебя окружают люди, которым ты нужен! Которые тебя не оставят, Егор! Не оставят, пока живы…Открой глаза! Посмотри! Баб Нюра, Аня. Я!

— Ты?..

Он так и стоял, закостенев, с опущенными руками. Не обнимал в ответ, но какая уже разница? Он не отталкивал, не пытался выгнать за дверь — стоял и не шевелился. И, казалось, вовсе не дышал.

— Я. И я не дам тебе второй раз провернуть со мной свои фокусы, — зажмурившись, пробормотала Уля в футболку. Теперь в грудь упёрся кончик носа, а вода упрямо набегала на глаза. Если стоять настолько близко, если тыкаться в него носом, то явственно почувствуешь запах геля для душа и ядрёного антисептика. — Я тоже живой человек, Егор. И я тоже боюсь.

— Чего?.. — глухо отозвался он. Казалось, его потряхивало, руки зависли где-то на полпути к плечам. Тёплым был, его грудная клетка вздымалась, всё вокруг ходило ходуном, сотрясалось, а её нервные клетки все до одной пали. Смертью храбрых, конечно же, потому что на то, что она сейчас делала, трусишки не способны.

— Потерять боюсь. Боли.

Очевидно же! Чего ещё бояться в этой жизни, как не потери любимых, как не одиночества? Собственной смерти? Она в любом случае придет, бойся или нет. Но раз — и тебе станет всё равно. Уйдешь ты. А тяжело и невыносимо больно будет тем, кто тебя любил и тут без тебя останется.

Егор молчал. Застыл изваянием, памятником Лермонтову, разве что дышал. А Уля чувствовала, что в их противостоянии способна победить. Что сможет убедить его, сможет! Что он хочет, чтобы его убедили, что готов сдаться. Он складывает оружие, снимает амбарные замки, сматывает разбросанную по периметру колючую проволоку, собирает мины. Прямо сейчас он дает ей возможность войти, но надолго ли его хватит? Нельзя выпускать! Желание стиснуть в руках, прижаться крепче боролось с осознанием, что она причинит ему физическую боль, если уже не причинила. Подбородок коснулся макушки, Егор рвано втянул носом воздух, грудь толчками поднялась, и всё стало совсем уж не важно.

— Егор, мне всё равно, — сглотнув царапающий горло ком, прошелестела Уля. — Мне ты нужен любым. Мне важно, что тут, — чуть отстранившись, положила на сердце ладонь. — Так что… — вскинув мокрые глаза и вымученно улыбнувшись, тыкнула пальцем в кончик носа, — будешь меня всю жизнь рядом терпеть, да. Хочешь ты этого или нет.

Её встретил темный, затягивающий взгляд. Пронзающий, ужасно больной. А Улю распирало изнутри: от тепла и нежности, которую надобно было всю на него выплеснуть. Всю. Сам того не подозревая, он создавал в ней тепло и нежность. И они ему предназначались. Но приходилось помнить о рамках дозволенного, а их она, может, и так уже поломала. Ульяне казалось, что для безнадёжно влюбленной девочки держится она не так уж и плохо. Но устоять против того, чтобы протянуть пальцы к ссадине на скуле, не смогла. Егор перехватил запястье на полпути к цели. А уже через секунду спохватился и разжал ладонь.

— Иди. Мама там, наверное, с ума сходит.

«Мама?.. Какая мама?.. При чем тут мама?..»

Вновь прижимаясь щекой к ходящей ходуном, но такой тёплой груди, Ульяна упрямо мотнула головой:

— Она в гостях.

Молчал. Искал, наверное, новые аргументы, всё пытался сообразить, как бы поскорее сбагрить её восвояси. Эта догадка погружала в состояние обречённости и какой-то безысходности, будто бейся, не бейся, а всё уже предрешено. Уля падала духом.

«Ты меня вообще слышишь?!»

— Я тебя не оставлю. Даже не надейся. Нет.

— Нет?.. — отозвался он эхом.

— Нет.

Ответом стал глубокий шумный вдох и такой же продолжительный неровный выдох. Теплый воздух защекотал макушку. Положив руки ей на плечи, заставил от себя отстраниться, отодвинул принудительно на полметра. Прикрыл длинные ресницы, защищаясь от встречного взгляда. Занавес упал. Всё.

— Ульяна…

Стоп-краны сорвало, раздался жуткий лязг, и поезд понёсся под откос. Уля вздрогнула, чувствуя, как полностью теряет над собой контроль. Она не помнила, чтобы Егор хоть когда-нибудь называл её по имени, всё «малая» да «малая». Он и не называл, нет, никогда. А сейчас словно вытолкнул из себя в пространство вместе со страхом и дозой переработанного кислорода. Сердце беспомощно затрепыхалось, предчувствуя неизбежное: её имя вот-вот разделит её же жизнь на до и после. Он не хочет людей рядом. Еще несколько секунд, и…

«Неужели не поверил? Что еще тебе сказать, чтобы ты поверил? Что сделать?»

— Ульяна, кого ты выбрала, а?

***

Егор ощущал: широко распахнутые васильковые глаза смотрят не мигая. За последние десять минут он почувствовал в себе столько любви, ужаса, отчаяния, пустоты и бессилия, сколько, наверное, за жизнь не наберётся. Сердце разрывается. Он просто-напросто планомерно сходит с ума, на устрашающей скорости летит в пропасть, на каменные пики, а дна всё не может достигнуть. Она не дает ему достигнуть дна! Вокруг вакуум, а внутри… Раздирает на части от чувств этих безумных, необузданных, немыслимых. Оторвать её от себя, отказаться от веры, от тепла, от рук, от момента, в котором хотелось застыть и остаться, стоило ему всех сил. Больше всех сил.

В голове бедлам, в душе неистовство, всё новые и новые чувства обрушиваются мощными приливами и слизывают прежние. Он уже не помнит, что было с ним пять минут назад. Не помнит, что было две назад, одну. А здесь и сейчас он плавится в жерле проснувшегося вулкана, медленно варится в котле. Сквозь плотную пелену, сквозь мёрзлый паралич туго осознает её готовность принимать его любым, без оглядки на судьбу и выжженное клеймо. Что конкретно он тогда ей наговорил?! Здесь и сейчас он борется с собой, с жаждой. С сорвавшимися с цепей, вгрызшимися в глотку страхами и призраками прошлого. С миражами, теми, что сегодня не перестают мерещиться.

Она не даёт расшибиться: вцепилась в руку и держит. Поведением своим держит, вдыхая в агонизирующую душу тлеющую, но надежду. Прозрение настигает постепенно, вышибая из тела дух, но нутро продолжают штурмовать сомнения: он может всё понимать неправильно, ошибаться. Он не станет жертвой собственных иллюзий даже на несколько минут, не будет разбиваться после. Спасибо, достаточно. Лучше уж сразу, ни к чему откладывать. Внутри всё закручивается в страшный, предрекающий скорую смерть торнадо. Понимание, что жизнь сыграла с ним идиотскую нелепую шутку, заставив ревновать Ульяну к себе самому, лупит прямо под дых, и по ощущениям этот «удар» много болезненнее, чем удар часом ранее — на задворках дома. Сколько нервов, сколько огня растрачено. Её «товарища» за минувший месяц Егор возвёл в ранг личного врага номер один. Её «товарищ» исступлённо его пытал. Мысленно он успел Ульяну с её «товарищем» связать на «долго и счастливо». Какая ирония… Сука, блядь, вообще не смешно. Ладно, одним меньше, но до сих пор никакой уверенности, что нет других. Сам же он вроде как… брат? Так она тогда сказала? Тогда что сейчас происходит? Почему в её глазах ему грезится обещание новой жизни? Он в этих озерах захлебывается и тонет. Улин взгляд, этот трепет ресниц и тела наводит на опасную, гибельную мысль. Поджигающую фитиль динамита, опаляющую внутренности раскаленным железом мысль. Совсем бредовую… Так ведь и рехнуться недолго.

Спасение утопающего — задача самого утопающего.

— Что?.. — раздался в полуметре недоуменный шелест. — Я… Я не поняла вопроса…

«Что тут понимать?..»

— Ты говорила, что твоё сердце занято, — смятение, достигнув пределов, оглушило сознание: ничего не соображал. — Кого ты выбрала?

В нём сейчас, кажется, всё взорвется на хрен, и станет неважно, кого она выбрала. Нет, уже взорвалось, и теперь с личного неба, кружась в красивом танце, плавно падают ещё горящие и уже остывшие хлопья того, что осталось от… А там, внутри, ничего не осталось. Нужно прекратить пытку, что с каждой секундой становится изощрённее и извращённее. Нужно выяснить, расставить точки. Понять её правильно. Успокоиться — один раз и навсегда.

— А… ты?

«Я-то тут при чём?!»

Неожиданный, заставший врасплох вопрос, дрогнувший голос вынудили всё-таки распахнуть глаза, хотя ответ он намеревался выслушать с закрытыми, чтобы не показывать ей. На задний план давно ушли боль в подреберье и пояснице, шум в ушах, все до единой проблемы. Нутро содрогалось, будто пришел его конец, и магнитуда этого «нутротрясения» увеличивалась с каждым глотком воздуха. Горло и губы пересохли, кислород редкими короткими дозами поступал в легкие.

«Не молчи…»

— Я первый спросил, — отрешённо отозвался Егор, складывая на груди руки и готовясь защищаться от удара. Звук голоса вышел утробным, он себя не узнавал.

В её глазах плескался испуг и хмель, и Егору казалось, в этом хмеле он что-то видит… Самообладание утекало ежесекундно: поначалу струясь вон из тела тоненьким ручейком, а теперь же хлынув бурным потоком. Ульяна сделала шаг назад. И ещё один. И ещё. Он не понимал, что, к чертям, прямо сейчас у них происходит! Он неверно читает? Пусть скажет уже и перестанет его терзать!

Уля напоминала загнанного в угол клетки оцепеневшего зверька. Как в замедленной съемке раскрылись губы:

— Егор, слушай… Я всё понимаю, у нас другие отношения, — «Какие «другие»? Какие?!». — И для тебя я всегда буду маленькой девочкой, — «Что?..» — о которой тебе привычно заботиться. Просто… девочка выросла. И…

«Выросла. И?.. Можно больше не заботиться, дальше сама? Или типа теперь есть кому? Или что?!»

Ещё секунда-вторая — и заорёт. «Хватит!». Не заорёт, конечно, сдержится. Воплей души более чем достаточно, он от них глохнет.

Закусив губу, Ульяна смотрела на него беспомощным, умоляющим взглядом. Она что, сбежать собирается? Вот сейчас? Сама же сказала, что не оставит! В ушах вновь шумело. Егор не понимал, как через этот шум пробилась её речь. Может, на самом деле он и не слышал ничего, а просто по губам читал и додумывал? Он ничего не понял. Зачем она рассказывает ему про их «другие отношения»? Что значит «всегда буду»? На лице её замешательство, чуть ли не паника, но в глазах, под ресницами… Там же ответ, чёткий и ясный. Ответ на его вопрос. Или что там?

С такого расстояния не видно! Ближе!

Кажется, из этой комнаты выкачали воздух, и кто-то бросил его погибать в вакууме, задыхаться выброшенной на берег рыбкой. Мир резко качнулся, ось Земли дала крен, и Егора повело вместе с куда-то уезжающим полом.

— Слушай, тебя это ни к чему не обязывает, — пролепетала Уля на одном дыхании. — И ни на что не должно влиять. Мало ли что соседским девочкам в голову взбредёт.

«…………..

……. Меня?….

……………

…Не обязывает?..

……………

…Меня выбрала?»

В глазах почернело. Час назад, встретившись с пыльной землей, равнодушно думал, что, может, вот и пришла она, обещанная в тридцать смерть, а сейчас до одури хочется жить. Всполохом в памяти — Ульяна на полу в своей прихожей: шепчет, что это — благословение и наказание одновременно. Всполохом — собственные чувства. И в тот момент, и после. Отчаянная тяга к саморазрушению, желание изжить в себе всё, напалмом выжечь, чтобы во-об-ще ничего живого не осталось. У-ни-что-жить. Он же подумал тогда, что у Ули там серьезнее некуда. К кому-то…

Если это очередная шутка Вселенной, то она еще более несмешная, чем первая. Она гениальна в градусе своего сарказма. Дважды. Трижды.

Десять раз! Когда это было? В другой жизни. А теперь Ульяна знает. Всё.

«…Несмотря на… это? Меня?…»

«Да…»

Да.

— Егор, ты же теперь не…

Он, честно говоря, не соображал и толком не слышал — сознание помрачилось. Не помнил, как оторвало от стола, не помнил расстояния, как оно таяло, таяло и растаяло, не помнит ни единой мысли, в голове пустая пустота. Не помнит боли, если только чуть. А запомнит он огромные глаза. Васильковые. Вспорхнувшие длинные ресницы. Близко. Смятенный вдох. Прохладную шершавую стенку и тёплую шёлковую кожу. Жаркий судорожный выдох в шею. Как полетел к чертям с катушек. Как обожгло и унесло.

Как потрескавшимися, саднящими, оробелыми губами цеплялся за дрожащие, трепещущие, бархатные. Как она цеплялась за него. Запомнит он неутолимую жажду, дрожь в каждой мышце, стучащую в висках кровь, магму в венах, по капиллярам. Разряды по позвонкам. Трясущиеся ладони. Раненые вздохи. Запомнит, как подавалось и обмякало хрупкое воздушное тело, невесомые пальцы в волосах. Как в его руках она слабела и оседала, а он вжимал её в стену, удерживая лицо в ладонях, как по голой коже рук струились, оплетая, мягкие локоны длинных волос.

Сто лет без поцелуев, без всяких эмоциональных соприкосновений. И вот. Не оторваться от неё.

Трещат, звенят и рассыпаются незыблемые принципы, кипяток бурлит в мозгу и шпарит внутренности, желание гонит кровь. Он же знает себя — мудака, от которого ничего хорошего ни одна девушка не видела. Не может сопротивляться ни себе, ни ей, отказывается слушать слабый лепет возражений головы. Если очень захочешь жить, можно разрешить себе совсем всё. Доверять. Привязаться. Любить. Отдавать. Ничего не бояться. Ни о чем не думать и ничего не ждать. Она сказала, что не оставит. Яркие вспышки перед глазами слепят разум, обесцвечивая страхи, выжигая их и обращая золой.

С неимоверным трудом всё же отрывается. Только для того, чтобы заглянуть в глаза и убедиться, что в собственной агонии чувствует её правильно. Касаясь лбом лба, тяжело переводит дыхание. Ждёт. Уля дышит прерывисто и шумно, грудь вздымается часто-часто, она не рвётся из рук, не просит отпустить, напротив: жмётся, а тонкие пальцы теряются в волосах. В башке одна вата, пылающий румянец на щеках путает сознание, и пунктирные мысли плывут маленькими редкими облачками туда, куда их гонит ветер. Кажется, все эти годы он не жил, кажется, что только-только родился и удивленно взирает на огромный новый мир, где всё совсем иначе: ярко, громко, причудливо и осмысленно. Пропускать подобное через себя не приходилось, не доводилось чувствовать даже отдаленно приближенного к сотрясающему лихорадящее нутро. Если любовь проживается так, то он, наконец, всё понял. Она не поддается лечению, а если всё-таки да, то он подпишет добровольный отказ.

Пушистые ресницы отбрасывают тени, Уля опустила взгляд, температура тела растет, а жалкие остатки воли испаряются. Душистые, ниспадающие волнами волосы щекочут нос, и, чуть отстранившись, Егор осторожно, словно касаясь эфемерной нитки паутинки, заправляет за ушко шелковистую прядь. Теперь же можно разрешить себе так делать, да? Можно обнимать по первому зову сердца и к нему прижимать, можно перебирать волосы и долго смотреть, не боясь быть раскрытым. Можно быть рядом по-новому, прятать её от всех и в ней прятаться. Закрыть собой от бурь, греться в её свете, искать нежности и дарить, претендовать… Целовать… Совсем везде… Отдавать. Обладать.

Эти мысли предсказуемо показывает тело, и она, ощущая и откликаясь, порывисто выдыхает и вскидывает глаза, окутывая дымным взглядом, что преследовал его днем и ночью три недели кряду. Только сейчас в её глазах не тление, а пожар, и пытаться тушить слишком поздно. Мозг, ворочаясь в черепной коробке со страшным скрежетом, тщетно пытается воззвать своего опьяненного хозяина к остаткам разума, но проблема в том, что разум похерен без остатка. Мозг пищит что-то про приличия, пытаясь напомнить, кто именно перед ним, но… Он и без подсказок знает, кто перед ним. Она — мягкая, теплая, хрупкая, уязвимая, роскошная, бархатная, сотканная из света и тепла. Она нежная, невероятно пленительная в собственном оторопелом молчаливом смущении. Она распаляет одним лишь невинным видом, не отдавая себе в этом отчета. Или отдавая? Считывая его замешательство, притягивает крепче… Обвивает руками, пускает пальцы по шее, впечатывается всем телом, тяжелее дышит, заставляет забыть обо всем, забыть себя, своё имя. Полные губы манят, зовут ключицы и ямочка между ними, фарфоровая кожа и треугольный вырез сарафана. Он её поймал или она его, неважно.

Она — его!

Горячие ладошки, соскальзывая по бедрам, робко пробираются под футболку и предохранители срывает. То, что осталось от крыши, закручивает и уносит ураганом в неведомые дали. Прямо как домик Элли{?}[А.М.Волков — «Волшебник Изумрудного города»]. Этот поцелуй — жадный, захлёбывающийся, болезненный, требовательный — совсем другой. После себя Уля оставит пепелище, потому что он не выдерживает раскаленной тягучей магмы, в которую стремительно погружается. Его футболка, стянутая ею без капли сомнений, куда-то летит, и спустя мгновение сквозь шум крови в ушах пробивается возмущенное «мяу»: кажется, Корж, всё это время мирно почивавший на испорченных шмотках, такого развития событий не ожидал. А кто ожидал?.. Услышав кота, Ульяна кротко улыбается в губы, откидывает голову, подставляя шею, горячие, шумные, частые — безумные! — выдохи раздаются прямо в ухо… И чувствуя, как она дрожит в его руках, чувствуя губами бешеный пульс, чувствуя ладонь на загривке, всем телом чувствуя её желание, чувствуя свободное падение, он исчезает.

Нет боли, нет мира, нет его, ничего больше нет. И когда её нога, взлетая, обнимает бедро, Егору становится ясно, как день: он всё-таки захлебнётся в ней и утонет.

…

Пальцы, скользя к цели по атласной коже бедра, в последний момент передумывают и принимаются на ощупь терзать верхние пуговицы джинсового платья-рубашки. А следующим в очереди станет туго перехватывающий талию ремешок. Диван вообще не подходящее место, но ближайшее. Видимо, Ульяне оно показалось симпатичным именно по этой причине. Здесь они оказались её милостью, он вообще не понял, как именно — она очнулась первой и повела. Раз — и он пятится спиной, а она, мягко подталкивая, направляет. Два — и ноги упираются в препятствие. Три — и он падает, ощущая лопатками спинку, увлекая за собой. Четыре — и забирающий звук когтей по ламинату подсказывает, что Коржа только что сдуло с куртки в неизвестном направлении. Какой тактичный кот, это у них семейное. Уля не падает следом: все её движения сдержаны страхом причинить физическую боль, и это чувствуется, и пока ему не удалось её убедить, что вот сейчас плевать он на боль хотел. Не падает: аккуратно устроившись сверху, укрывает обоих плотным куполом густых волос. Не сводя глаз, прерывисто дышит. Подушечки подрагивающих пальцев осторожно касаются поврежденной скулы, соскальзывают на рёбра и замирают в нерешительности, будто оценивая риски. На всё пофиг… Его всё глубже затягивает в потемневшие омуты. Узкая каёмка василька, расширившиеся зрачки, блестящие влагой припухшие губы, жаркое возбужденное дыхание и безумие в глазах, крупная дрожь доводят до исступления. Она не остановится и взглядом умоляет его не останавливаться. Она — восторг, экстаз, умопомрачение, упоение, эйфория. Она — тонко настроенный чувствительный инструмент, реагирующая на каждое касание гитарная струна. Она — бездна: без дна. Подол платья задрался, открывая доступ к мягким округлым бёдрам, и это — это выше его сил! Еще немного, он и до них доберется, предвкушение уже собирается на кончиках пальцев. Сжимать, сминать, гладить и ласкать. Он ощущает исходящий от неё жар. А она, без всяких сомнений, в полной мере ощущает его собственный, его ставшую еле терпимой жажду. Целует ключицы и шрам, грудь, возвращается к губам. Требует прекратить медлить. Острые коленки сдавливают бёдра с неожиданной силой, и посещает вдруг смутное подозрение, что на «Ямахе» она и вовсе его не касалась — так… еле-еле.

Тугие пуговицы наконец поддались. Под невесомой тканью тончайшего белья вздымается упругая грудь, а эти бугорки… Они… От зрелища спирает дыхание: небольшая, аккуратная, нежная, такая красивая — невозможно… Невозможно оторвать взгляд. И фактически идеально ложится в ладонь, подтверждая: любимый второй размер. Отныне и впредь любимым будет второй неполный. Пальцы, бесцеремонно пробравшись под ткань, захватили меж фаланг отвердевшие соски. Шершавые мозолистые подушечки, должно быть, царапают хрупкую кожу, но Ульяне нравится. Дыхание сбивается, в губы слетает полустон, второй, срывается собственное имя, и от настолько откровенного, наполненного, неприкрытого желания остатки самообладания разлетаются вдребезги.

Воздуха! Уже не думаешь о том, что всё похеришь. Весь мир перерождается вместе с тобой. Вы падаете на ускорении. Удерживая под лопатки, резко опрокидываешь навзничь, подминаешь под себя. Её ногти на спине, укус в плечо — она забылась, уже не здесь. И ты, взятый в плен стальным кольцом ног, осязая пальцами тёплую влагу и ощущая приближение конца, забываешься вместе с ней. Уносит, хочешь слышать эти срывающиеся стоны постоянно, чувствовать её постоянно. Последние мысли: «Только не диван… Туда…». Никаких диванов. Только не с ней.

Помнишь, как пытался себя остановить, как, сшибая углы, добирались до спальни, вспышки сознания, резинки, чёрт бы подрал их. А больше ничего не помнишь. Вышел в открытый космос. Аффект. Экзальтация.

До свидания.

***

«Таким нельзя быть… Это же преступление…»

Первые рассветные лучи подкрадывались к истерзанным простыням. Где-то там, у подножья кровати, на сваленном покрывале сладко посапывал кот. Егор не посапывал — он спал, казалось бы, мертвецким сном, очень тихо. Однако при этом выбраться из-под его руки так, чтобы не разбудить, оказалось задачкой со звездочкой. Пару раз за последние полчаса Уля пробовала немного отодвинуться — желание воспользоваться моментом и разглядеть его получше стало еле терпимым. Но Егор, не открывая глаз, тут же возвращал её назад, загребая в охапку.

Смотреть хотелось… Просто смотреть беспрерывно. Но ты попробуй смотреть, тыкаясь носом в грудь, как слепой котенок. С переплетенными ногами, рукой в обхват рёбер. Этот шрамик не дает ей покоя, она интуитивно знает, что он — оттуда, из прошлой жизни, и губы сами тянутся его касаться. Так, в обнимку, прижимаясь, тоже хорошо, даже чересчур — просто волшебно: как в сказке, конец у которой обязательно будет счастливым. В эти минуты рядом — спокойно и правильно, но ни того ни другого о минувшей уже ночи сказать язык не повернется. Как обмерла, как в одно мгновение окончательно помрачилось сознание, как тронулась рассудком, как заполыхала в момент, как впервые увидела его глаза так близко, так до сих пор и не очнулась, не потухла, до сих пор горит… Ночью в неё словно бес вселился, она была одержима, неуправляема, впала в беспамятство… Она же не такая… Что он о ней, тихоне, подумал? Щеки полыхают огнём, в голову бьёт кипяток. Это он виноват!

Бес, к слову, пока прекрасно себя в ней чувствует и на выход не собирается: пригрелся.

Уля горит, горит и никак не догорит. Потому-то и бодрствует в шесть утра. Несколько часов сладкой дремы, неги, забытья — и вот глаза распахнулись и жмурятся теперь в немом изумлении. Не верится, не укладывается… Но вот же! Ей не приснилось, это не плод сбрендившего воображения, не белая горячка: вот он! Мирно спит, она слышит размеренный стук сердца — тук… тук… тук… — чувствует тонкий запах кожи, осязает, как медленно поднимается и опускается грудная клетка. Замерла и греется. Пытается запомнить каждую секунду, каждую. Это его рука на её талии — надёжно притягивает к себе. Это линии его татуировки бегут по ребрам. Это его теплое дыхание щекочет кожу. Прижимается к нему крепче, желание влиться, слиться — необъяснимо. И неодолимо. Пальцы вновь стремятся в спутанные волосы, но вдруг разбудит? В носу почему-то непрерывно щиплет, внутри всё плавится, плавится и пускается в обезумевшую пляску, стоит разрешить себе отмотать назад, стоит поднять в памяти обрывочные картинки.

Друг с другом сплелись. Сейчас и тогда.

Память, пуская бурлящие волны по телу, возвращает к пережитому всего несколько часов назад… Как целовала отчаянно, распаляясь до неистовства, до умопомрачения; как всё не могла напиться. Как явственно чувствовала его откровенное желание и доходила до исступления. Как лихорадило от томления и нетерпения, как трепетала осиновым листом под сухими губами, вновь и вновь умирала в подернутых прозрачной дымкой синих глазах. Изнывала, доверялась ему, принимала его, наполнялась им, растворялась в нём и, впадая в забвение, теряя связь с миром, исчезала. В его руках взмывала выше, выше, выше — и содрогалась, разбивалась, растекалась тягучим расплавленным воском. Чтобы вскоре взмыть вновь. Тело отзывается напряжением каждой мышцы, ломит, а ей мало. Ей его так мало.

Ну почему он спит?

Ощущение переполненности требует высвобождения. Проваливаясь в дрёму, чувствовала, что всё отдала, всё. Всё, что накопилось в ней, выплеснула на него за эти воистину безумные, пролетевшие как одно мгновение, часы. Но, проснувшись, почувствовала, что отданное никуда не делось — безбрежная нежность, тепло и необоримая любовь бьются внутри, распирая рёбра и ища выхода. В ней еще столько! На вечность вперед!

А Егор спит…

Это сумасшествие какое-то, и поутру воспоминания разгораются пламенем на щеках, хотя ночью о смущении и речи не шло, она как с цепи сорвалась, была невменяема, какое там смущение?.. Низ живота снова шпарит, нутро просит, это сладкая, но всё-таки пытка. Еще чуть-чуть, и кому-то придётся проснуться…

Нет, не верит. Глаза видят, уши слышат, кожа осязает, тело отзывается, душа летает, его запах в ноздрях, ладонь на лопатках, а мозг ушел оффлайн.

Осторожно снимая с себя тяжёлую руку, Уля всё же чуть отодвинулась — совсем недалеко. Желание разглядеть свое счастье получше, во всем убедиться оказалось навязчивым. Полное умиротворение на его лице контрастировало с тем, что видели глаза: с глубоким запёкшимся порезом на виске и множественными ссадинами, припухшим уголком рта. С проступившей через бинт на плече кляксой крови и содранными, так ничем и не защищенными костяшками. С парой проявившихся на ребрах гематом и небольшими фиолетовыми пятнами на шее… Нет, шея — это… Это, кажется, просто кто-то перестарался. Пальцы невольно растерянно потянулись к собственной: если она умудрилась оставить такие отметины на Егоре, то что на ней самой?.. Он её шею истерзал, всю истерзал… Всё равно…

Смотреть на него — на эти длинные ресницы, брови, скулы, вихры, горбинку на носу — можно бесконечно, грудную клетку распирает нежность. А сердце болезненно сжимается от вида повреждений и мыслей о судьбе. Двадцать два года прожила с ним бок о бок, ни о чем не догадываясь. Ни словом не дал ей понять. Ночью заставил забыться, заставил ни о чем не думать, заставил отпустить себя, но сейчас… Егор никогда не был ровней изнеженным домашним мальчикам, никогда не показывал слабости, раз за разом оставляя её в догадках о его границах и пороге боли. Всё встало на свои места. Физическая боль не значит для него ничего, он привычен к ней с самого детства, не боится её. И, может быть, даже не замечает. Но душевная… Вот почему щиплет в носу. Она ведь всё слышала, слышала голос… Возвращаться мыслями к тому, через что именно близкому человеку к своим тридцати годам пришлось пройти, без саднящего кома в горле невозможно. А осознание, каково это — почти четверть жизни жить без любви, обрести её и так скоро потерять, просто-напросто сводит с ума.

И как теперь себя вести, непонятно. Наверное, так, словно ничего особенного не случилось, как бы ни хотелось расспросить его вообще обо всём, как бы ни хотелось узнать о том периоде во всех подробностях. Вопросов так много! И все они кажутся ей сейчас возмутительно бестактными. Можно попробовать аккуратно задать парочку и посмотреть на реакцию. Обязательно показать, что прошлое не имеет значения, что она выбрала его и точка. Успокоиться и ждать: вдруг он сам однажды захочет вернуться к теме. Не говорить маме.

При мысли о маме — первой за минувшие вечер и ночь — внутри поднялось цунами. Мама на даче у Зои Павловны, но ведь уже сегодня она вернется и… Скрывать это состояние не получится, конспиролог из Ули никудышный. Ульяна была уверена: если сейчас встать и поглядеть на себя в зеркало, то в отражении она увидит бессовестно счастливую девушку с сияющими глазами и улыбкой. Светящуюся, как стоваттная лампочка, и покрытую синяками в самых нехарактерных для них местах. Точнее, в очень характерных… И что теперь? Опять врать? Держать дистанцию? Нет, она не сможет и не станет. В конце концов, это её жизнь — её люди, её грабли, её шишки, её выбор, взлёты и незабываемые моменты. Неужели, находясь от любимого человека на расстоянии вытянутой руки, она должна лишать себя блаженных минут? Время утекает… Каждую секунду жизнь укорачивается. Почему она должна чувствовать себя несчастной, выискивать возможности, ныкаться по углам? Ради того, чтобы маме жилось спокойно?

«Придется сказать… А вдруг он откроет глаза и… пожалеет?.. Что тогда?..»

Обе мысли — что о маме, что о его возможной реакции — пугали до одури! Парализовали мозг. Пытаясь их отогнать, переключиться, Уля села в постели и принялась за осмотр довольно просторной комнаты. Бывать здесь ранее не доводилось. Но сразу становилось ясно, что тут Егор ничего не менял: чувствовался почерк тёти Вали. Первое, что бросалось в глаза — поблескивающая в рассветных лучах барабанная установка и цветастый ковер ровнёхонько под ней. Так вот где она у Егора, оказывается. Здесь. Но барабаны блекли на фоне разместившегося чуть ближе к кровати шкафа с полуматовыми стеклянными дверцами. Из глубины полок на Ульяну глядели пёстрые корешки книг. Казалось, книги, книги, книги сверху донизу… Сколько же их там? От потрясения спёрло дыхание. Как она ночью не заметила? Это все тусклый свет настольной лампы и… Ночью она была пьяна, видела только его.

Книги манили к себе, шептали… Гипнотизировали… Пытаясь разглядеть лучше, увидеть чуть больше, Уля резко подалась вперед.

— Ты куда? — раздался хриплый голос. — Не уходи.

Секунда — и по животу заскользила ладонь. Две — и стало горячо-горячо, хорошо-хорошо. Три — и…