Соседи (СИ)

А в голове пульсировало осознание, что больше она свою дочь не обнимет…

— Ульяна!

Пролетев поперёк виднеющегося впереди перекрёстка на пешеходный зелёный, Ульяна вдруг резко затормозила. Развернувшись, встала как вкопанная прямо на проезжей части и уставилась не пойми куда…

Ноги несли, рот глотал воздух, в горле саднило, расстояние сокращалось…

— Уля! Ульяна!

Что там происходит?!

— Уля!

Дочь застыла истуканом, не реагируя на срывающийся голос. Ни на что, кажется, не реагируя. Сердце колотилось на излёте, перед глазами двоилось. Ближе, ещё ближе… Там, на перекрёстке, что-то случилось. Запыхавшаяся от безумной скорости, задыхающаяся Надежда не могла понять. Время стояло. Ульяна не шевелилась, машины терпеливо ожидали разрешения ехать, пешеходы прошли, и сигнал готов был вот-вот смениться на жёлтый.

Всё — широкими мазками, всё вокруг одето в серое, чёрное… Расплывчатое. Траурное. И лишь белые и красные огни фар… Кровавые мушки и пятна перед глазами.

Ближе! Там, в первом ряду по Надиной стороне, мотоцикл. А Ульяна от Нади на противоположной, на встречной. На водителя смотрит, в упор. Молча — рот её сомкнут. Издали всё выглядит так, словно она видит приведение, будто не верит собственным глазам. И маска боли застыла на лице. Между ними не больше пяти — шести метров. Он шлем снял, голову к ней повернул. Эти растрёпанные каштановые вихры Надежде слишком хорошо знакомы.

— Ульяна!

«Да что же это?!»

Не реагирует! Будто оглохла, ничего не слышит и не воспринимает! Застыла восковой куклой посреди дороги! Мгновения растянулись на часы.

А дальше… Случившееся дальше останется с Надеждой до конца жизни. Она запомнит всё, по кадрам, до наступившей темноты. Запомнит всё, явленное после того, как тьма отступит. Всё. Она не сможет нормально ни спать, ни есть. Унесёт увиденное в могилу.

…Далекий скрежет автомобильных шин. Сорвавшийся в крик знакомый голос: «Уля, отойди!». И страшное перед глазами — дочкино оцепенение. Мигающий зеленый… Растворённую в волне беспредельного ужаса мысль: «Машина… Справа… Гололёд…».

Собственное тело парализовало в нескольких метрах от цели, но мозг фиксировал происходящее посекундно, словно в замедленной съемке.

Её оглушённого ребенка на пустой дороге.

Набирающий силу свист, визг тормозов по оледенелому асфальту.

Взревевший мотор.

Стремительное движение хромированного чёрного пятна к центру перекрестка. Поперёк. Наперерез… Мотоцикл… И несущийся на поворот, на Улю, серый автомобиль.

Стаю голубей над головами детей, прямо сквозь них. Шорох облака сизых перьев, на мгновение укрывших их с глаз.

Морось.

Прорвавший барабанные перепонки, оглушивший сознание лязг металла. Тишину и истошные вопли. Отовсюду. Она запомнит…

Несколько секунд. Сотни часов… Вечность.

— Ульяна! Уля! Улечка!

…В черноту… В темноту.

…В ватную тишину.

…Уля…

Комментарий к

XXXIII

Егор Думала сказать здесь что-то об уязвимом внутреннем мире ребенка, о том, как наш опыт и наша память лепят нас настоящих — взрослеющих и взрослых. Стёрла. Ни к чему.

В комментариях к этому посту — ситуация на перекрестке: https://t.me/drugogomira_public/513

Музыка:

Одинокая звезда — Shena? https://music.youtube.com/watch?v=5BWtA-xa0YU&feature=share

Катастрофически — Shena? https://music.youtube.com/watch?v=Bu5lnGgIq_g&feature=share

Обложка к главе и ваши комментарии: https://t.me/drugogomira_public/495

Визуал:

“Октябрь ноябрь караулит” https://t.me/drugogomira_public/499

Мерзнет. Думает. И видит. Его. https://t.me/drugogomira_public/500

Неужто мы звери какие?.. https://t.me/drugogomira_public/502

Всё от рождения начало берёт https://t.me/drugogomira_public/503

Привязанность — это ведь ключ https://t.me/drugogomira_public/504

Кому-то широкая дорога, а кому-то ведь и темная извилистая тропка https://t.me/drugogomira_public/506

История одной судьбы с особой изощренностью пытала шестерых https://t.me/drugogomira_public/507

Вспарывают раны. Ироды https://t.me/drugogomira_public/508

Где она? Где он? https://t.me/drugogomira_public/509

Имей же смелость, Надя… https://t.me/drugogomira_public/510

Всё тайное рано или поздно становится явным https://t.me/drugogomira_public/511

…широкими мазками, одето в серое, черное, траурное https://t.me/drugogomira_public/512

Там, на перекрестке, что-то случилось https://t.me/drugogomira_public/513

====== XXXIV. Жизнь за жизнь ======

— …нщина! Женщина?! Слышите меня?..

Макушка, лопатки, вся поверхность спины ощущали пробирающий до костей холод и сырость. Кто-то бесцеремонно хлестал по щекам. Серое небо мелькнуло в просвете щёлочек разлепленных век, но уже через мгновение размытая, блёклая картинка сменила цвета: в тумане поплыли пёстрые пятна. Чье-то лицо… Мужское. Спутанное сознание молчало, отказываясь подсказывать, почему перед глазами щерится дырами свинцовое полотно, кожа чувствует воду, а сердце сковано смертным ужасом.

— О, очнулась… — раздалось негромкое где-то левее. — Ну, слава Богу, одним трупом меньше.

— Уля!

Это был её и будто не её крик. Истошный вопль. Вырвавшись из самой глубины, продрав пересохшую глотку и слепленные губы, он прозвучал отдельно от неё самой. И разнёсся где-то там, в тучах, высоко над дорогой.

— Тише, тише… — крепкая ладонь настойчиво удерживала в прежнем положении попытавшуюся было подняться Надежду. — Вам нельзя волноваться, а то, чего доброго, снова отключитесь. Скорые уже едут, но… Знаете же, сколько порой ждать их приходится.

— Где моя дочь?! — и снова… Её крик вновь существовал отдельно от неё, звуча словно издалека. Она не узнавала местность, не понимала, кто все эти люди и, главное, зачем? Не ощущала собственного тела и себя в нём. Как в жутком ночном кошмаре увязла и теперь пыталась, но никак не могла из него выбраться. — Что с ней?! Пустите!

Столпившиеся вокруг зеваки зароптали. Кто-то требовал отпустить «бедную женщину, пусть идёт». Кто-то возмущался, призывая сидящего на корточках рядом с ней мужчину проявить благоразумие и не позволять ей вставать. Откуда здесь такая толпа? Почему?.. Дыхание перехватывало, сердце нещадно сбоило и кололо. Застилающая глаза дымка мешала сфокусироваться, уши улавливали сквозящие в чужих голосах страх и растерянность. Вдалеке плакали навзрыд. А душу изничтожал неописуемый, беспредельный страх.

— Дочь? Это ваша там, что ли, девочка, да? — осторожно уточнил мужчина. От этого вкрадчивого сочувственного тона бегущая по венам кровь застыла льдом, сердце раздробило в крошево, а сознание окончательно парализовало.

И только собственный надрывный крик продолжал рваться из глубины вон. Надя обезумела.

— Моя! Моя девочка! Что с ней?! Говорите! Покажите мне её! Уля! Улечка…

«Господи, пожалуйста… Пожалуйста! Умоляю!»

— Женщина, тише. Тише… — кисть вновь с усилием сжала плечо, не давая встать на ноги. — Она… В порядке, если можно так сказать. Жива, её не задело. Успокойтесь.

«Не задело… В порядке… Не задело…»

Обратившийся в желе мозг не верил сказанному. Мозг слышал плач, гул и галдёж на все голоса, раздраженные автомобильные гудки со всех сторон сразу. На периферии зрения отпечатывалось, как мимо, притормаживая, ползут машины.

Там ведь нечто страшное. Как же «в порядке»?

— Где она?! — вновь попытавшись подняться, взмолилась Надежда. — Покажите мне её!

— Там… Но… — мужчина сдался и помог Наде сесть. — Вам лучше не смотреть. Сейчас просто на слово нам поверьте. Она жива. Не пострадала.

«Жива… Тогда от чего вы пытаетесь уберечь?..»

Слышно, скольких усилий этому человеку стоило заставить себя звучать спокойно. Лжец! Он недоговаривал! Он совершенно точно что-то недоговаривал!

— Парня жаль… — раздался за спиной дрожащий женский голос. — И её жаль. Всех…

«Что?..»

— Гондоны! Нажрутся всякой швали, а потом за руль! — тут же подхватил кто-то в обступившей Надежду массе тел. — А потом жертвы вон…

Надя захлёбывалась в отовсюду зазвучавших голосах. Последние запечатлённые в памяти кадры постепенно всплывали перед глазами, прорисовывая картину произошедшего. И топили. Вновь слышала скрежет шин и лязг металла, видела голубей и пятна, пятна… Плыло и мерцало всполохами красных и белых мушек перед глазами.

— Так не пахнет же от него…

Рыхлое сознание червём буравила догадка. Там Егор. А Ульяна жива.

— Да ты зрачки его видал? — негодующе возразил голос, только что рассуждавший про гондонов и жертв. — Торчок{?}[наркоман], к бабке не ходи! Ща менты приедут и разберутся. Лет на двадцать сядет, сучара! Еще и на лысой резине{?}[на летней резине]. Все нормальные люди поменяли уж дав…

Взорвавший кружащееся пространство вопль скальпелем вспорол грудную клетку, лёгкие и сердце. Достиг души, опалил дотла и обратил всё Надино существо в пепел.

— Егор! Егор!!!

«Улечка… Уля…»

— Слыхал? Пиздец… — раздался над макушкой удручённый вздох. — То включается, то отключается, по ходу… Скорее бы скорая добралась, может, хоть вколют ей что. Парень, конечно… Видел же, на какой скорости летит… Я бы так не смог…

«Улечка…»

Вмиг отказавшееся подчиняться окаменевшее тело пригвоздило к земле. Душой понимала, что случилось и чему только предстоит случиться, а головой ещё нет. Уши улавливали обрывки доносящейся отовсюду речи и посылали сигналы в заплывший мозг, что продолжал по крупицам воссоздавать жуткую картину. Если бы умереть можно было силой желания, Надежда умерла бы на месте. Но сердце продолжало гулко отстукивать ритм: наверху хотели её жизни.

— Да оттормаживался водятел этот… — вступил молодой голос.

— Нихуя! — с жаром возразил мужчина. — Своими глазами видел! Какой «оттормаживался»? Со стороны заброшек на поворот нёсся! — перед глазами, указывая правее, на уходящую под углом к главной улице дорогу, взмахнула рука. — Там, блядь, через день светофор не работает! Этот мудила гашёный сто пудов в дырку хотел успеть проскочить, пока эти еще не поехали! Сечёшь? А она на его траектории очутилась! Долбоёб!

— Я тоже видел! — стоял на своём молодой. — Оттормаживался, говорю. Иначе мотик бы вон до той остановки пропахал. И она бы одним испугом не отделалась, точно бы задело. Слыхал, как у этого «корыта» тормоза визжали? Думал, ща на тротуар вылетит. Прямо на людей.

— Это ж сколько могло быть жертв… — всплеснула руками какая-то пожилая женщина.

— Во-во!

— Егор!!!

Каждый исступлённый Улин крик становился миной, на которой, подрываясь, взлетало на воздух материнское сердце. Каждый разрывался угодившей в душу гранатой. Осознание оседало в голове преступно медленно — просто не желал мозг понимать. Неужели нет больше человека? Неужели — всё? Вот так, в тридцать лет?.. Не может этого быть.

Нетрезвый рассудок сообщал в ответ, что быть может абсолютно всё.

Над налитой чугуном головой раздался прерывистый всхлип:

— Жизнь девчонке спас, а сам на тот свет… И её так жалко… Такие молодые оба…

«Спас… Мою девочку… Егор…»

Всё внутри Нади отказывалось признавать, что к страшной трагедии она причастна напрямую. И, несмотря на категорический внутренний протест, волей-неволей признавало. Понимание приходило мучительно, продираясь через отчаянные вопли несогласия. Это ведь с правдой о сотворённом матерью Уля не справилась, впав в состояние невменяемости, в один момент лишившись слуха, зрения, разума и способности реагировать. Это Улин тугой ступор вынудил его… Подобная ситуация вряд ли сложилась бы, не вмешайся Надежда так грубо в их отношения. Не разведи их принудительно и не лги потом в глаза дочери. Не предай её чувства… Одно потянуло за собой другое, наросло снежным комом, и…

Мучительное чувство вины, поднявшись из глубин, обхватило горло мерзкими холодными лапами и начало с кровожадным упоением душить.

А Егор… Глядя в упор на вершину айсберга, она не узрела всей его массы под толщей воды. В уверенности, что знает как облупленного, не захотела заглянуть глубже, не разглядела…

— Да что вы за нелюди такие? Хоро́ните раньше времени! — не выдержав, всхлипнула за спиной какая-то женщина. — Говорят же, что пульс слышен… Господи, скорей бы скорая! Да где же они?!

— Не знаю, чё там слышно. Парень — труп, — с мрачной решимостью возразил мужчина. — Всё. Мотик как покорёжило, видала? В утиль. Жесть, конечно. Жить бы и жить человеку… На вид и тридцатки нет.

— Егор!!! Пожалуйста!!!

Неудержимые, душераздирающие рыдания дочери разорвались над улицей, всем районом, всей Москвой, став выведшим из состояния сопора ледяным душем.

— Пустите меня! — в отчаянии всем телом дернулась Надежда, стряхивая с себя ладони, что придерживали её за плечи. — Пустите к дочке!

— Женщина, послу…

— Нет, это вы послушайте! — закричала она во всю мощь, на какую нашла в себе сил. — Там моя дочь! Это её… Её… — «Господи!» — Я знаю этого мальчика! Пустите немедленно!

— Да отпусти ты, — угрюмо буркнул кто-то, — пусть идёт…

В следующее мгновение пара мужских рук подхватила под локти и помогла подняться с земли. Глаза вперились в картину, что открылась ей, стоило смениться ракурсу, и Надя ощутила, как вновь теряет только-только начавшую устанавливаться связь со своей новой беспросветной реальностью.

Обзор частично загораживали спины повысыпавших на проезжую часть людей. Автомобилисты аккуратно огибали место аварии, притормаживая, чтобы поглазеть на происшествие. В центре перекрёстка по диагонали развернуло древнюю иномарку. За людскими фигурами мало что удавалось рассмотреть, но внушительная вмятина на попадавшем в поле зрения крыле говорила сама за себя… А ещё, кажется, бампер болтался буквально на соплях. Сам же водитель заперся внутри: к этой мысли приводила толпа разъяренных матерящихся мужчин, что обступила машину со всех сторон. Они там собирались чинить самосуд…

Чуть ближе к пешеходному переходу, на котором Надя видела Ульяну за мгновения до провала во тьму, валялся мотоцикл. Переднее колесо развороченной «Ямахи» смотрело ввысь, а от задней части толком не осталось ничего — задняя напоминала искорёженный кусок металла, крошево из пластика и железа в луже какой-то выделяющейся тоном даже на фоне мокрого асфальта жидкости. Что это? Бензин?.. Или… кровь?.. Мятая серебристая выхлопная труба, отлетев, сиротливо поблескивала у тротуара. Дорогу усеивали осколки и обломки, а чуть поодаль валялось нечто похожее на чёрный шар. Прищурившись, Надя осознала: шлем. Егор то ли не успел вернуть его на голову перед тем, как… как рвануть наперерез, то ли защита слетела уже во время столкновения.

Еле удержалась на ногах-нитках. С каждой секундой становилось дурнее и дурнее. Трясущаяся ладонь дотянулась до рта и его зажала, глаза жмурились, отказываясь видеть и верить увиденному. Голову мотало из стороны в сторону в упрямом отрицании, а мозг не желал принимать.

Но самое страшное… Самое страшное находилось от неё буквально в десятке метров, на встречной, и ей не разглядеть. Происходящее у зебры не позволяла увидеть толпа людей, плотным кольцом обступившая её дочь и того, над кем она безудержно рыдала.

Пространство вновь тонуло в молоке. Где-то далеко визжали сирены, изображения слоились и расходились, вокруг раздавались голоса — много голосов на все лады — и все их глушил безутешный плач…

Тело дёрнулось вперед. Неосознанно потянулась в карман пальто дрожащая рука. Нащупала телефон… Глаза пытались рассмотреть наплывающие друг на друга имена, пальцы тыкались в строчки фактически наощупь, уши слушали долгие гудки. Снова и снова.

— Аллё… Зоечка… — и рыдания, прорвав дамбу, хлынули наружу. — Слава Богу! Зоечка… У нас огромное несчастье… Тут мальчик… Зоечка… Моей Улечки мальчик… Зоя, он… Скорые уже едут. …Не знаю… Зоечка, я ничего не знаю, там куча людей… Там авария… Он её… Он Улечку мою заслонил, а сам… Не знаю! Одни говорят, что всё. Другие — что есть пульс… Зоечка, милая, сделай что-нибудь! Я тебя умоляю! Что-нибудь! Контакты, может, какие-то у тебя… Связи наверняка… Пусть к тебе везут… Позвони кому-нибудь! Умоляю… Егор! Чернов! Отчество?.. Артёмович. Тридцать… Наша улица… Это у нас случилось, здесь! Зоя, прошу! Что-нибудь!

На что надеяться? Налитая раскалённым свинцом голова понимала, что даже главврачи столичных больниц не всесильны. Но не обратиться в этот жуткий час к своей дорогой Зое, не предпринять хоть что-то? Как? Истошные крики дочери не прекращались, казалось, ни на секунду, выворачивали наизнанку, и, высвободившись из поддерживающих её под локти рук, Надя сделала шаг на проезжую часть. Кое-как заставляя себя волочить ноги, вслепую следуя на голос, медленно сокращала расстояние.

Она не хотела… Не хотела, чтобы всё обернулось так. Всё, чего она желала — уберечь. И только! Она пыталась спасти!

Три жертвы. Выстланная благими намерениями дорога закончилась на этом перекрёстке. Она… Виновата… В уже хоженую воду в тот вечер её завёл сам дьявол. Она же видела глаза. Видела лихорадку и угасание в долгом пробирающем взгляде. Всё видела и растворила память в алкоголе. Всё осознавала, но заткнула совести рот. И Бог её покарал. За взятый на душу грех она заплатит собственной дочерью, а век свой будет доживать, терзаемая чувством чудовищной вины. Нет у неё оправданий.

Ульяна не простит.

— Пустите меня… Там моя дочь… Пропустите!

Себя не слышала: то ли шептала, то ли кричала. Не чувствуя земли под одеревенелыми ногами, молясь небу и вою сирен, ступала в образовавшееся пространство. Гул голосов стих, и остался лишь безудержный плач, что, резонируя от людей, столбов и автобусной остановки, отражался эхом в каждом уголке истерзанной души. Невозможно смотреть.

Но она смотрела, спрашивая себя, почему живёт.

На скрюченную хрупкую фигурку. Сотрясающиеся плечи. Опухшее, красное, искажённое болью лицо. На то, как цеплялись за шнурок на его шее испачканные кровью дрожащие пальцы, на растерянные лица окружающих. На чужие протянутые к дочке ладони. На недвижимое тело, руки, ноги, тёмную воду у затылка. Кто-то отвернулся, кто-то нет… Не нашлось сил поднять глаза к его лицу: страх перед застывшим взглядом смерти лишил остатков воли. Онемевшие губы шевелились в беззвучной мольбе, а в черепной коробке рвались снаряды фраз.

«“Вам не приходило в голову… что я могу любить?.. Вашу дочь?”»

«“Ты? Ты не можешь”»

«“Ненавижу!”»

Она — убийца.

— Егор!!! Сделайте же хоть что-нибудь!

— Уля… Ульяна… Улечка…

Голос дрожал и хрипел, ходящие ходуном руки касались вздрагивающих плеч, но Уля, захлёбываясь в своём горе, на неё не реагировала.

— Не можем оттащить, не даётся, — устало сообщил кто-то в спину. — Вы бы, мамаша, забрали её отсюда, никакая нервная система такое не выдержит… Девочка вот-вот головой тронется.

— Улечка… Улечка, вставай… Пожалуйста…

Не поняла, как в одно мгновение всё изменилось. В какой момент сжавшаяся в крохотный комочек дочь стряхнула с плеч её руки и взлетела с колен на ноги? В какой момент обезумевший взгляд прострелил сердце навылет? Когда умерла?

— Отойди! Не трогай меня! Не смей меня касаться! Я тебя ненавижу… Ненавижу! Ненавижу тебя!

Крик, разнесшийся над людскими головами, заставил замолчать голоса. Теперь на неё смотрели со всех сторон сразу: недоуменно, осуждающе, предостерегающе. Кто-то зашептался за спиной, без стеснения давая оценку только-только услышанному.

«Пожалуйста, Ульяна…»

Поздно. Это страшное пламя в Улином взгляде больше не погаснет, гореть в нём теперь вечно. Уготованный Надежде ад разверзся в глазах самого родного человека.

— Ульяна… Пожалуйста… Уля, попытайся успокоиться… — зашептала Надя, пытаясь держать себя в руках и звучать мягко, пусть внутри грохотали ужасающие взрывы. — Зоечка поможет, она сделает, что сможет, — сама не верила в слетающие с онемевших губ слова. — Всё образу…

В размытую реальность ворвался уверенный требовательный голос.

— Граждане, пропустите! Заканчиваем глазеть и расходимся, не мешаем работать!

Не заметила, как рассосалась толпа, ничего не соображала. От красно-синих мигалок и оранжевых чемоданов рябило в глазах. Взгляд метался, сквозь мутную пелену фиксируя желтую «реанимацию» и белую неотложку, ДПС, начавшуюся суету. Цеплялся то за Ульяну, которую силой оттащили к бордюру, то за троих на коленях над Егором. То за шприц в руке пытавшегося говорить с Улей врача, то за носилки. То за чёрную форму полиции, то за кричаще синие комбинезоны медиков. Вены не чувствовали вошедшей под кожу иглы, уши не слышали обращённых к ней вопросов. Мозг вновь медленно включался, отмечая, что распластанное на дороге тело не укрыли брезентом от глаз зевак, а перетащили на носилки. Побежали… Спустя минуту желтая реанимация, надрываясь истеричной сиреной, развернулась через перекрёсток и, распугивая машины, скрылась с глаз.

Ещё жив.

Взгляд остановился на девушке в ярко-синем костюме, что за эти минуты успела измерить ей давление, что-то вколоть, отойти к занятому Ульяной врачу, перекинуться парой фраз с бригадой реаниматологов и вернуться назад.

— Куда его повезли? — с усилием разлепив губы, пробормотала Надежда.

— В ближайшую хирургию, — угрюмо ответила та, укладывая на коленки планшет с формами. — Если успеют. Думаю, одной ногой парень уже там, — вскинула она подбородок к небу, — так что… Я должна предложить вам стационар.

Фельдшер сменила тему настолько внезапно, что Надежда не сразу сообразила, о чем речь.

— Что?.. — хрипло переспросила она.

«Уже там…». Железное спокойствие, с которым эта молоденькая девушка говорила о чьей-то вот-вот готовой оборваться жизни, поразило и уязвило до глубины души. Зоя как-то рассказывала, что, навидавшись всякого, врачи учатся абстрагироваться, ведь сопереживать абсолютно каждому невозможно, никаких нервов не хватит. Но ведь… Это же не «каждый». Это же Егор. Их Егор.

— В больницу поедем? — уткнувшись носом в свои бумажки, пояснила вопрос медик. — Как вы себя сейчас чувствуете?

«Какая больница?..»

— Нет, нет… Я… — голова не соображала, не подчинялся язык. — Что с моей дочкой? Я должна быть с дочкой…

Девушка вздохнула:

— Нервный срыв на почве эмоционального потрясения. Ввели сильнодействующий препарат внутривенно. От стационара дважды отказалась. Сейчас будет спать.

— Где?..

— Надежда э-э-э… — оторвавшись от заполнения формы, удивленно вскинула брови та, — надеюсь, что дома. Так, паспорта и ОМС с собой у вас нет. Фиксируем: «Нет данных». Фамилия, имя, отчество, дата рождения?

Надя на автомате озвучила запрошенную информацию, и взор вернулся к неотложке, в салон которой только что отвели оглушённую Ульяну. На выбеленном лице дочери не отражалось более ничего, как ластиком его стёрли. Казалось, она погрузилась в состояние глубокого транса.

— Вашей девочке нужен полный покой, — проследив за направлением взгляда, отозвалась медик. — Психоэмоциональный удар очень серьезный. Я так понимаю, с погибшим они были близки?

«Погибшим…». Слово прогремело раскатом грома прямо над темечком, и Надежда вздрогнула.

— Он же еще живой… Зачем вы такое говорите?..

— Извините. Я предпочитаю смотреть на ситуацию трезво, Надежда Александровна, — покачала головой собеседница. — Реаниматологи — не боги. Хотя иногда именно такое впечатление и складывается. Вот здесь подпись поставьте, пожалуйста. О том, что от дальнейших манипуляций отказываетесь и о последствиях предупреждены.

Одеревенелая рука вывела на бумаге какую-то закорючку. В голове не укладывалось. Не оседало и не принималось. Егор рос, жил на её глазах. И на её же глазах от всего отказался. И правда, значит, любил Улю… Раз жизнь свою на её обменял.

— Код 27, отказ от госпитализации, актив в поликлинику, — будничным тоном сообщила девушка, врываясь со своими комментариями в Надины свинцовые мысли. — С вами свяжутся, пришлют домой врача. Скорее всего, уже завтра. Он осмотрит, выпишет рецепт на препарат для дочери. Мы их выдавать права не имеем. Далеко живёте?

— Нет… Метров пятьсот, — пробормотала Надежда, в ужасе осознавая, что станется с Ульяной, когда она очнётся. Когда придут новости. Зоя… Зоя всё сделает, до всех дотянется, достанет всю необходимую информацию, но потом… Потом ведь придётся эту информацию передать, какой бы она ни была… Придётся Уле сообщить. Как?

— Пятьсот? — эхом переспросила фельдшер. — Так, ну… Мы, конечно, обычно так не делаем, но до подъезда вас, наверное, доставим. Заодно и понаблюдаем ещё немного, чтобы хуже не стало. Тем более не похоже, что вы с дочкой дойти сможете. А дальше сами.

— Спасибо…

— Тогда бумаги дозаполним по пути. И время не потеряем. Вась, — окликнула она скучающего водителя. — Заводи.

..

Через несколько минут неотложка стояла у их подъезда. Надежда чувствовала на себе сканирующие взгляды медиков и не чувствовала дочкиного: Ульяна уставилась в стенку остекленевшими пустыми глазами и просидела так всю дорогу. Не отреагировала на касание руки. Не оказывая сопротивления, позволила взять себя под локоть и вывести из машины. Податливое тело послушно следовало в заданном направлении. Наверное, это наконец введённое лекарство начало действовать. Они даже пару метров пройти успели, как вдруг:

— Ульяша! Что стряслось?

От неожиданно раздавшегося восклицания Надя вздрогнула. Сосредоточив всё свое внимание на том, чтобы и дочь до кровати доставить, и самой до дивана доползти, она не замечала вокруг ничего и никого, в том числе и бабушку, которая так и осталась сидеть на лавке. Ту самую, что только-только пообещала, что крест Надежду не спасёт.

«О Боже… Только вас тут сейчас не хватало!»

Никаких признаков того, что дочь слышала обращённый к ней вопрос, на стёртом лице не отразилось. Безвольно повиснув на локте, Ульяна разглядывала ботинки.

— Ульяша… — вновь растерянно позвала старушка. — Что с тобой?

— Да не трогайте же вы девочку! — поспешно вмешалась Надежда, чувствуя, как в присутствии бабульки в ней вновь вздымается раздражение. — Не видите? Ей плохо!

— Он разбился, баб Нюр… — раздался вдруг слабый безжизненный голос. И Надя вздрогнула второй раз: настолько бестелесно он звучал.

На сморщенном лице проступил неподдельный страх, а серые глаза намертво впились в Ульяну.

— Кто?.. — испуганно пробормотала она. — Ульяша, кто?..

Дряблые руки мелко затряслись, а Надежда обречённо подумала, что не ровен час, ещё одному человеку понадобится медицинская помощь. Как назло, скорая уже выруливала из двора на дорогу.

— Егор… — еле слышно отозвалась Уля. Судя по всему, её малышка и отчёта себе не отдавала в реакции той, кому отвечала. Ульяна более не была в себе. Из неё утекла жизнь.

Надежда не могла сообразить, за кем следить и что предпринять? Дочь тряпичной куклой висела на локте, вот-вот готовая рухнуть, а старой становилось хуже и хуже прямо на глазах. Вся кровь отхлынула от впалых щек, а ладонь схватилась за сердце. Бабка охнула и закряхтела. Да её же сейчас инфаркт прямо на этом самой лавке хватит! На фоне не прекращающего происходить вокруг кошмара собственное плачевное состояние ушло на задний план. Свободная рука вновь потянулась в карман пальто за телефоном. 112, пусть бабулька эта сегодня её чуть ли не прокляла… Но второй несчастный случай на свою перегруженную чувством вины совесть Надежда не возьмет.

— Как?.. Девочка моя, что ты такое говоришь?.. — пролепетала старушка, глядя на дочь увлажнёнными глазами. — Где?..

Надя поняла: нет, это выше её сил. Она будет не в состоянии справиться сразу с двумя. Она, в конце концов, тоже нуждается сейчас хотя бы в минимальной передышке. Никакая психика такого не выдержит.

— Уля, хватит, пойдем… — взмолилась Надежда, настойчиво потянув Ульяну за рукав. — Женщина, идите-ка тоже домой. Примите лекарство, я вызову вам неотложку. Адрес свой дайте мне.

Её словно никто не замечал, призывы остановиться пролетали мимо их ушей. Уля приподняла голову.

— Здесь… Он… Он меня от машины заслонил… И разбился…

И вновь уронила. Не разумела ничего её девочка. Не понимала, чем обернуться может. Не хватало только, чтобы старушка эта сейчас тоже к праотцам отправилась.

«Довольно!»

— Уля! Всё образуется! Его в больницу повезли, а не в мо… Господи, прости мне мой язык! Ты меня слышишь? И вы тоже! Все слышали?! — гаркнула Надя на весь двор. — Он жив! — «Был…» — Немедленно прекратите!

Бабушку охватила крупная дрожь. Поспешно осенив себя крестом, она тихо забормотала что-то под нос, но понять в этом бессвязном шелесте хоть что-нибудь оказалось решительно невозможно. Опёршись на клюку и с трудом поднявшись со скамейки, старая доковыляла до Ули. Вся она тряслась от макушки до пят, а глаза застилали слезы.

— Ульяша… — ходящая ходуном кисть опустилась на дочкино плечо. — Взгляни на меня. Слышишь? Он выжил, когда его младенцем бросила на улице родная мать. Выжил в детдоме, никому на всём свете не нужный. — «Что?.. Детдом?.. Егор?..» — Пережил равнодушие, жестокость, обморожение и жуткую пневмонию. Потерю любимых. Ведь трижды терял… — «Трижды…» — Он сильный, Ульяша, боец, и сейчас выкарабкается! Сможет. Есть ему, ради кого бороться. И ты должна сильной быть. Будь сильной!

Земля под ногами разверзлась в момент, когда смысл сказанного достиг Надиного мозга. Детдомовец! Егор… Душу сковал паралич. Надежда впала в ступор, туго осознавая услышанное и не понимая своего отношения к откровению такой силы. И ведь Валя… Валя-то ни словом не обмолвилась ни разу, ни намёка не дала. Так вот откуда взялось это ощущение исходящей от него опасности — родилось на уровне материнского чутья. От него веяло духом подворотни и безнадзорности. Таким воздухом вредно дышать. Узнай Надежда об этом сразу, разговор шёл бы с дочерью и получился бы коротким и предельно категоричным. Но сейчас, после всего, чему она стала свидетельницей, сердце отказывалось выносить очередной обвинительный приговор, а мнение, вопреки железобетонным, казалось бы, аргументам, не спешило формироваться. Детдомовец. Но без секунды сомнений обменявший свою жизнь на жизнь её дочери. Лишённый людского тепла отказник… А значит, для него любовь — и ведь день сегодняшний это доказал — могла иметь бо́льшее значение и представлять бо́льшую ценность, чем для иных, с детства ею не обделённых. Выходит, всё, что она успела наговорить — в неведении! — она наговорила в лицо человеку с судьбой куда тяжелее, чем представлялось. И если в его семнадцать лет слова и выражения еще кое-как подбирались, то в последний раз она не церемонилась совершенно. Ведь звучали страшные вещи…

Сегодня та брошенная ему в лицо правда завоняла вдруг гнилью.

Что еще ей сегодня уготовлено? Как суметь простить себя? Как смотреть Уле в глаза? Уля же, видно, всё знает… Никак. Не выйдет ни простить, ни смотреть. С сегодняшнего дня все её самооправдания зазвучали лепетом несмышлёного дитя.

Утерев глаза скомканным платком, старушка повернула голову и уставилась на Надежду. Под этим буравящим, укоризненным взглядом каждую косточку пронзал холод, а по коже галопировали табуны ледяных мурашек. Испещрённый глубокими морщинами рот открылся и закрылся, водянистые глаза полыхали праведным гневом, и с дрожащих губ слетело:

— Бог всё видит.

«Видит…»

Надя, как загипнотизированная, глядела в блестящие, обещающие кару небесную блёклые глаза, отчетливо осознавая, что эта женщина только что еле удержала себя от того, чтобы за совершенное действительно вслух не проклясть на месте. Мозг, окончательно раскиснув, обращался остывшей манной кашей. В голову с непростительным опозданием лезли закономерные вопросы. Кто она? Какие отношения связывают её с Улей? А с Егором? Откуда этой старушке всё известно?

— Кто вы есть?.. — в оцепенении пробормотала Надежда.

— Полжизни здесь живешь, а соседей своих не знаешь. Но не это страшно. Людей ты не знаешь, Наденька, — скривилась старушка в горькой усмешке. — Адрес свой я тебе не дам. Нет нужды. И ты, Ульяша, не давай.

Вглядываясь в подтаявший серый лёд, Надежда силилась понять об этой женщине хоть что-то. И не могла. Правую руку тянуло: это дочь плавно оседала на землю.

— Пойдем, Ульяна, — титаническим усилием прервав зрительный контакт, выдавила из себя Надя. — Тебе нужен покой.

***

«Егор…»

Уже несколько минут, как очнулась, но глаза открывать так страшно. И Уля лежит ничком, крепко зажмурившись. Будто, если не поднимать защищающий от мира тёмный плотный занавес век, действительность не сможет прорваться к ней безжалостной правдой. Внутри — безмолвная, безликая пустота. Её больше нет. Она — боль без конца и края, она — боль каждой клетки своего тела и каждого угла измученной, изувеченной души.

Осознание гонит по щекам горячие слезы. Вдохи и выдохи отдаются тянущей резью в грудине, и за возможность их делать она неистово себя ненавидит. Зачем? Зачем он так? Зачем?! Не она должна сейчас дышать. Он должен! Она должна на его месте быть! А он — жить!

«“Ты у него одна, Ульяша. Ты да я, да мы с тобой. Никого больше нет и не надо. Он тебя любит”»

Всегда защищал. И сейчас защитил.

Эти мгновения на перекрёстке уже не оставят: затянут сердце черным маревом не имеющего конца и края ужаса, запечатаются внутри памятью. Станут мучить стоящими перед глазами смазанными кадрами и ночными кошмарами. Пройдут с ней через жизнь.

Это она виновата. Она! Там, на дороге, не смогла стряхнуть с себя оторопь. Несясь через переход, услышала прорвавшийся через звон в ушах мамин крик, обернулась, увидела его и потеряла последние нити связи с окружающим миром. Он был таким… Настоящим. Ещё более настоящим, чем во дворе. Будто и впрямь живым! Остатки рассудка покинули стремительно. Оглушённая, приросшая к земле намертво, глядела на свою галлюцинацию неотрывно. Улица плыла в тумане, сердце обезумело: оно не выдерживало обрушенной на него горькой правды баб Нюры и по-прежнему отказывалось верить, что тринадцатилетним забвением и собственной внутренней смертью она обязана самому родному человеку.

Бредила. Егор был такой реальный и в то же время… Гул улицы глушился звуками бьющего в голове набата, вместо воздуха легкие вбирали в себя горячий воск, и внутри он застывал. Егор шлем снял и говорил ей что-то — Уля видела движение губ. Но совершенно не воспринимала смысл слов. Погрузившись в транс, не слышала вокруг себя ничего. Увязала во взгляде, пытаясь читать по глазам. И лишь в мозгу шевелилась единственная извилина, родившая мысль о том, что здесь что-то не так, ведь в её видениях он всегда молчит.

А потом… Потом она сошла с ума. Нет у неё больше её мира — стёрт мельтешением крыльев голубиной стаи. Обратился грудой обломков, жжённой землей, трухой да пылью. Перед внутренним взором застыли мокрый асфальт, любимое лицо, длинные сомкнутые ресницы и кровь в волосах. И выуженная из-под ворота футболки не уберёгшая его подвеска. На кончиках пальцев осталось фантомное тепло его кожи, а в ноздрях — её запах. Уши до сих пор слышат чужие восклицания, и горестные вздохи, и угасающий стук сердца. Вой сирен. Скованная животным ужасом душа непрестанно призывает его ангела-хранителя. Губы неустанно шепчут спутанную молитву, живот крутит, в голове крепнет понимание, что не останется в этом доме ни минуты. Дома у неё тоже теперь нет, а расстрелянное сердце больше не бьется.

«“Что должен испытывать любящий человек? Какие это чувства? Что у него внутри? Ты знаешь?”»

Рыдания рвутся в равнодушную, слепоглухонемую пустоту.

Всё ждала от него слов. Сомневалась всё, хотела понять, что живёт у него внутри, какие это чувства. Не могла простить за глухое молчание, за то, что оставил. Дважды. Дождалась — он всё сказал. Делом.

И от того, как сказал, так больно, просто невмоготу. Прокричал. Оглушил. Вколотил в сознание навечно, вырезав «слова» на сердце. По живому. Пытка невыносима, но за истончённую нить потерявшей всякий смысл жизни придётся держаться, иначе его жертва окажется напрасной.

Баб Нюра верит, что он сильный, что выкарабкается. Что ему есть ради кого бороться. И губы безмолвно шепчут мольбы. Слова в них все неправильные, таких молитв не существует в природе, ни в одном молитвослове таких не найдется. Но их диктует ей сердце, и они не замолкают ни на секунду. Она никогда ни о чём всерьез не просила Небо, но теперь просит и готова отдать взамен всё, что у неё есть. Если за всё надо платить, она готова заплатить. Пусть жизнь их разведёт, пусть его руки сомкнутся не на её плечах, пусть губы коснутся не её лба. Пусть не ей он усмехается, и гитаре пусть учит не её. Лишь бы мог обнимать, касаться и усмехаться. Лишь бы продолжил смотреть на мир глазами цвета лондонского топаза из-под вороха густых ресниц.

Звука шагов уши не различили.

— Уля…

Разлепила опухшие веки и отрешённо уставилась на ту, чьими стараниями дважды осталась без родной души. Баб Нюра ни словом ни обмолвилась о том, что именно её мать наговорила Егору, но, надо думать, невообразимо страшное что-то, раз двое, видевших его впоследствии, говорили о «жести» и о том, что узрели перед собой «мертвеца».

— Как ты себя чувствуешь?.. — встав над кроватью, робко поинтересовалась «мама».

«Уходи… Видеть тебя не хочу…»

В лицо, выражающее сейчас неприкрытое беспокойство, хотелось вцепиться когтями. И, может, тем и кончилось бы, будь в Ульяне хоть капля сил. Хоть с кровати подняться. Не было их. И языком ворочать — тоже. Поскребла по углам, однако не нашла в себе энергии на ответ. Растекающаяся горячей тягучей смолой ненависть искала и не находила пути выхода. Внутри сотрясалось и обрушалось, рвалось вон, но повторить собственной матери выплюнутое на улице — нет, не могла. Пусть читает по глазам. Пусть видит в них укор и презрение. Омерзение. При одном взгляде на маму все эти чувства вновь взметнулись и наверняка сочились наружу вместе с водой. А в голове снова загрохотало канонадой вопросов. Как она могла? Как посмела? Кто дал ей право решать за других? За двоих! Кем она себя возомнила? Господом Богом? Довольна теперь, как обернулось? Довольна?!

Свернувшийся тёплым клубком у её живота Коржик повёл ушами, поднял морду и издал долгий утробный рык, трактовать который следовало однозначно: «Не приближайся». Вместо неё всё сказал.

— Уля… — спрятав глаза, пробормотала мать, — Зоя звонила минут двадцать назад.

Печать трагизма, проступившая на мертвенно бледном лице, запустила сердце, и оно забилось в сдавленные ребра с остервенением пытающегося вырваться из капкана умирающего зверя. Причем тут Зоя Павловна? В мозгу вспыхивали обрывки фраз, что умудрились прорваться сквозь безумие и достичь сознания, прежде чем Ульяну выключило. «Зоечка поможет. Сделает, что сможет». Чем она может помочь?!

Присев на край кровати, мама коснулась кисти и, не получив никакой реакции, сжала сильнее. Мамин жалкий вид, её осторожные, выверенные действия, виноватое выражение лица, блестящие глаза, выбранный тон погружали в состояние летаргии. Грудная клетка застыла, и сердце болезненно сжалось в ожидании удара хлыстом правды.

— Его довезли. До больницы его довезли… — ком в горле протолкнула — слышно было. — Но… Уля…

Казалось, бояться еще сильнее невозможно. Возможно! Закованная в ледяные цепи страха душа вопила: «Что «но»? Что?!»

Мама вздохнула — так, словно пыталась вобрать в легкие весь воздух этой комнаты, прежде чем выдохнуть его вместе с одной ей известным «но». И пока длился этот бесконечный вдох, Уля чувствовала, как погибает. Приподнявшись на локтях, не мигая, застыв изнутри, смотрела на рот в ожидании, когда губы разомкнутся. И они разомкнулись.

— Довезли, докуда успели, — рассматривая собственные колени, прошептала мать. — К сожалению, это не Зоина больница, отсюда далеко, но тамошнее руководство она знает и на св…

— Мама! Говори! — не выдерживая пытки неизвестностью, вскричала Ульяна.

Коржик, громких звуков на дух не переносящий, жалобно мяукнув, вдруг подобрался поближе и протиснулся под Улину руку. Вид он имел взъерошенный и побитый, Ульяна рёбрами чувствовала, как трясётся тщедушное тельце. В этой комнате находились двое обреченных на казнь и один инквизитор. Бедный Корж… Тоже всё чувствует.

— Прооперировали, только закончили, — заторопилась мама, по-прежнему пряча взгляд. — «Живой…». — По словам Зои, четыре часа… собирали. — «Господи…». — Но… Она сказала, он поступил в той стадии, когда… Когда… — запнулась. — В общем, Уля… Там сделали, что смогли, но наотрез отказываются от каких-либо прогнозов. Егор в реанимации… — «Живой!». — На ИВЛ{?}[аппарат искусственной вентиляции легких], крайне тяжёлый. Думаю, что подробности тебе пока ни к чему.

По мере того, как мать говорила всё тише и неуверенней, пустела чугунная голова. Радость и безграничное облегчение, пришедшие с осознанием, что он жив, гасились прозвучавшим признанием о невозможности дать хоть какие-то прогнозы. И с пронзительным звоном разбивались о мамины слова о крайне тяжелом состоянии, о её заупокойные, лишённые всякой надежды и веры интонации. Зоя Павловна наверняка рассказала ей гораздо больше, но мать предпочла укрыть факты. Рот беспомощно открывался, хватал воздух и закрывался: не могла Ульяна найти слов, чтобы донести до родительницы, что сейчас в ней творилось. Никакие слова не способны были выразить градус отчаяния и ненависти, до которого раскалилась душа.

— Зоя обещала держать в курсе изменений, — вскинула глаза мама. — Если он стабилизируется и его переведут из реанимации, тебе разрешат посещения. — «Если…» — Родная, я…

«Родная?!»

Осеклась. Наверное, замолчать мать вынудила гримаса «родной»: лицо перекосило разъедающей болью. За одолевающие её чувства Уля не ощущала вины, наоборот, позволяла им разгораться в неукротимое пламя, разливаться шипящей кислотой, охватывать душу, разум и тело. Позволяла им себя сжигать, а матери — всё видеть. «Родная»! Резануло сразу и по ушам, и по внутренностям, вывело Ульяну из состояния коматоза, в который она погрузилась, пытаясь принять и переварить информацию. Подняло внутри сносящий всё на своем пути тайфун. Кисть вырвалась из плена сжимающей её ладошки.

— Прости меня… Я не могла помыслить! Мне казалось, что Егор играется…

«Тебе казалось? Казалось?! Никогда! Никогда не прощу!»

— Уля, я…

Вновь осеклась, наблюдая за тем, как, опершись на локоть, «родная» схватила лежащий рядом с подушкой телефон. Звонил отец.

— Дочь, ну ты где? — раздалось обеспокоенное на том конце. — Девятый час, а тебя всё нет. И не пишешь. У тебя всё в порядке?

Взгляд вновь упёрся в замершую на краешке кровати, изменившуюся в лице при звуках раздавшегося из динамика голоса мать. Мать она ей после всего? По крови мать. Но сердце больше не осязало незримой прочной нити, что связывала её с сердцем находящейся рядом.

— Папа, нет, не в порядке! Я не могу сама приехать, — в носу хлюпало, язык еле ворочался, но Уля заставляла себя говорить. Казалось, что от того, удастся ли ей озвучить просьбу, зависела теперь сама её жизнь. — Пожалуйста, забери меня отсюда! Сейчас!

В трубке послышался шумный вздох.

— Ульяна! Что случилось? — только что более или менее спокойный баритон наполнился тревогой.

Наверное, отца она напугала сильно. Невольно вспомнилось детство. Папа никогда не показывал ей, что способен хоть чего-то бояться. Всегда казался самым неунывающим, самым весёлым и бесстрашным на всем белом свете человеком.

— Просто приезжай, — прошептала Уля в трубку. — Пожалуйста.

— Понял. Минут через сорок буду. Жди.

Раздались гудки, и Ульяна, прикрыв глаза, рухнула на подушку. Всё. Осталось лишь объясниться с огорошенной подслушанным диалогом, побелевшей, как полотно, матерью, что сидела рядом, словно воды в рот набрав. Молчала, а значит, уже понимала. И Уля понимала: знала, что сейчас ранит, но собственная жестокая рана горела нестерпимо. Когда истекаешь кровью сам, думать о нанёсшем удар в спину тяжело. И не думаешь. Всё, к чему ты стремишься — защититься и выжить.

«Весомые» аргументы, которыми мама всю жизнь была вооружена до зубов, теперь потеряли для Ули всякий смысл, в один миг истёршись в сажу подушечками Чьих-то пальцев. Мать больше никогда не вмешается в её жизнь, отныне никогда и ничего не решит за неё. Ульяна лишит её такой возможности на веки вечные.

Их сердечные узы перерезало наточенное лезвие боли сегодняшнего дня.

Рот открылся.

— Я не могу и не хочу тебя больше видеть, мама. Пожалуйста, выйди.

И закрылся.

Всё.

..

Последние полтора месяца собственная жизнь напоминала Ульяне нескончаемую череду обрывочных кадров из фильма ужасов. Вот и сейчас — вновь плыло сознание, и Уля, цепляясь за реальность в ожидании приезда отца, сквозь пелену перед глазами рассматривала накренившийся потолок. По ощущениям, с момента их разговора прошло не больше десяти минут, а значит, впереди еще полчаса пытки. Вечные секунды ада текли теперь под запах валокордина, аккомпанемент еле слышных всхлипываний за стенкой, вибрацию телефона и истерическую трель дверного звонка. Кто-то настырный ломился в дверь квартиры, однако Ульяна и не помышляла о том, чтобы встать и открыть. Голова кружилась, мир вновь пошёл серо-черными помехами, да и зазвучал помехами. Обесточенное тело отказывалось повиноваться сигналам мозга. Пришли наверняка к матери. Вот пусть сама с ними и разбирается.

Всё, что осталось в сердце — выдумываемые на ходу и не прекращающие звучать молитвы. Всё, что осталось от неё — тлеющий фитиль веры в слова баб Нюры: Егор сильный и сможет выстоять даже в такой борьбе. Глядя в потолок, пыталась вымарать из памяти минуту, в которую добилась от него ответа на вопрос о том, какую такую последнюю осень ему нагадали. Всего три буквы. Три буквы, что проявлялись перед глазами вновь и вновь.

«Эту».

Уговаривала себя и убеждала, стирала их ластиком железных доводов, а они вновь и вновь возникали. Эту. Неправда всё! Просто глупая, нелепая шутка, плод чьего-то буйного больного воображения. Предсказания — это же чушь собачья! Как можно увидеть будущее? Никак! Можно, глядя на человека, его характер, образ мышления и жизни, предположение сделать. Но знать возраст, время года… Это же… Нереально! Егор просто неверно понял. Тот «оракул», конечно же, иное подразумевал… Или вообще от балды наплёл, а человек запомнил. И поверил…

Нет! Егор сам дал понять, что считает это всё ерундой! Так и сказал: «Всё фигня, кроме пчёл»! И даже пчёлы — фигня! Так он сказал! Или он имел ввиду, что фаталист?

«Чушь! Чушь! Чушь и ересь! Абсурд!»

Сегодняшний кошмар наяву, вопреки всем брошенным на сопротивление ресурсам, наводил на предположение, от которого кровь стыла в жилах, дыхание перехватывало, а разум порабощал ужас. А если нет?.. Если не бред?..

«Нет! Вздор! Полный!»

— Уля!

«Знакомый голос…»

Кто-то рухнул на кровать, оплёл руками, заставляя замереть, а еще через мгновение Уля ощутила нажим тёплых пальцев, что принялись с усердием стирать с щёк воду. Вода без промедления набегала вновь, веки отчаянно жмурились, разлепить их и разглядеть хоть что-то пока не выходило. Но пахло от вторгшегося в её пространство Юлей, да и сердце знало: это её Новицкая здесь. Вот кто с таким отчаянным упорством ломал дверь. Значит, не выдержала всё-таки мать, открыла.

— Уля! Улечка! Пожалуйста! Пожалуйста… — быстро-быстро зашептали в ухо. — Посмотри на меня… Я здесь!

Юлька. Это её Юльки шёпот. Слава Богу, она тут.

— Юль… Ю-Юлька… Он…

Нет сил. Ужасно получалось, точнее, совсем не получалось сказать — задыхаясь, заикаясь и сотрясаясь всем телом, она гнусавила прямо в Юлин пахнущий душистым кондиционером для белья джемпер.

Руки сплелись на спине надёжным замком.

— Тише, тише… — сдавленно вдохнув и притягивая к себе, прошептала подруга в макушку, — ничего не говори. Я знаю. Налетела на фото в наших каналах. Ты трубку не берёшь… Я испугалась очень.

— Он м-меня зас-слонил…

— Там так и пишут… Люди видели… Улечка…

Юлька замолчала. Вместо слов говорила объятиями, сжимая в кольце рук всё крепче и крепче. Грудная клетка вздымалась, кожу обдавало горячим воздухом, а воздух, забранный собственными лёгкими, прорывался наружу бесконтрольным потоком рыданий.

— Давай я за Мишей этим схожу? — чуть помолчав, пробормотала Юля неуверенно. — Если они дома, конечно. Может, у него успокоительное нормальное найдется. Хочешь?

Ульяна отчаянно замотала головой. Предстояло сообщить Юльке, что час разлуки пробьёт не в условном декабре, как планировалось и озвучивалось ей некоторое время назад, а прямо сегодня. От мысли о том, что единственной подруги больше не будет рядом, когда того потребует душа, становилось ещё поганее, хотя, казалось бы, куда уж «ещё».

— Отец должен приехать, — кое-как уняв приступ истерики, тихо выдохнула Уля в плечо. — Увезёт отсюда…

Почувствовала, как окаменело и без того напряженное тело.

— Увезёт? Сейчас? — растерянно переспросила Новицкая. Чуть отстранившись, провела ладонью по волосам и осторожно заправила за ухо мокрую прядь. Лоб ощутил касание мягких губ, и стало чуточку теплее и будто легче. — Почему?

Юлин баюкающий тон дарил успокоение, утешало гулкое биение сердца и понимание, что в войне против целого мира спиной к спине с ней всегда будет стоять её Новицкая. Одна такая на весь белый свет.

— Не хочу быть здесь, — вновь утыкаясь в джемпер, отозвалась Уля еле слышно. — Не могу её видеть.

— Кого? — осторожно уточнила Юля. Казалось, выбрав шептать, она заклинала Улиных демонов. Просто лежа рядом в обнимку, прижимаясь щекой и нашёптывая свои вопросы, утихомиривала змеиный клубок из боли, ужаса, отчаяния и ненависти и осторожно высасывала попавший в раны смертельный яд.

— Маму.

Юлька промолчала, лишь вздохнула прерывисто и кивнула в знак того, что ответ принят. В горле вновь встал ком, снова хотелось выть волком от несправедливости и ощущения собственной слабости и никчемности. Ничего не может! Останавливало лишь осознание, что мама находится где-то совсем рядом и всё услышит.

— Она, представляешь?.. И сейчас, и тогда… — давя судорожный вздох, пробормотала Уля в плечо. — Это она ему какой-то херни наговорила за моей спиной… Дважды, Юль! А он мне не сказал ничего. Это что нужно было внушить человеку, чтобы он захотел исчезнуть, Юль? Что?..

Почувствовала, как пуще прежнего напряглось Юлькино тело.

— Даже думать не хочу, — тихо отозвалась та, вновь аккуратно заправляя за ухо склеенную соленой водой прядь. — Никак не привыкну, что они у тебя теперь по плечи. Но тебе идёт… Ты уверена, да? Что мама?

— Она сама признала…

Комната погрузилась в тягостную тишину. За дверью не раздавалось ни шороха, до ушей доносилось лишь тиканье стрелок часов на кухне. А в воспаленное сознание, вопреки внутреннему протесту, коротким пунктиром пробивалась мысль о мамином самочувствии.

— Где она сейчас? — прошептала Уля. — Слушает? Или у себя?

«Давление, небось…»

Юля неопределенно повела плечами.

— Не знаю. Открыла дверь, увидела меня и не обрадовалась, если честно. Зыркнула ещё так… Неприятно. Я ей как-то наговорила всякого и теперь враг народа, — хмыкнула подруга. — Но пустила, видишь. Сказала, что раз я здесь, она до аптеки добежит.

Ну, раз сказала, что «добежит», значит, всё не так уж и плохо с её состоянием. При действительно высоком давлении мама лежит пластом или передвигается по квартире, держась за стены. Получается, мать-то у неё покрепче, чем прикидывалась. Следом тут же возник резонный вопрос о том, в чём она вообще не прикидывалась? Ничего, кроме равнодушной тишины внутри, эти залётные мысли не вызвали… Их расшвыривали из головы совсем другие, не оставляющие ни на секунду. Не зайти на очередной припадочный круг помогал лишь Юлин мерный голос и ласковые руки. Но лёгкие и сердце налились расплавленной сталью, а душа словно отлетела. Душа была вовсе не здесь, а где-то там, в палате с белыми стенами и потолками.

— Что ты ей такого наговорила? И когда? — механически спросила Ульяна, отчётливо чувствуя, насколько же именно сейчас ей это не важно.

— Да… так, — вновь ухмыльнулась Юля. — Не бери в голову. Значит, Филин оказался вовсе не безобидным, да?

— Что?..

— Ничего… Как-то ты сравнивала её и меня с Филином, себя с Ежиком, а Чернова с белой Лошадью. В тумане. Помнишь? Ещё говорила, что когда-то он был как Медвежонок, — Юлька замолчала ненадолго, выдохнула и крепче сжала кольцо рук. Под таким натиском рёбра могли уже и не выдержать, но Уле становилось легче. — Ладно, Уль… — дрогнувшим голосом продолжила она, — я всё пытаюсь оттянуть, но толку-то… Не знаю просто, как тебя спросить, сформулировать как… Может, мне больницы обзвонить? Понимаю, что страшно… Но нужно. Нужно же знать, что с человеком.

Захлестнуло новой волной страха и в то же время — благодарностью. Юлька готова сейчас стать её руками, ногами, ушами и трезвой головой. Даже, кажется, сердцами готова обменяться, лишь бы облегчить состояние подруги.

— Не нужно обзванивать, — приглушенно отозвалась Уля. — Он в реанимации. После операции. Зоя Павловна — подруга мамина, она главврач… В другой больнице. Но у неё связи есть, она его нашла. Она говорит, что четыре часа… — как воздух весь вновь из лёгких выкачали: невозможно произнести. — Что не дают никаких вообще прогнозов. Юль…

Внутри грохотало и взрывалось, ужас блокировал сознание и оплетал мириадами невидимых нитей. Так хотелось рассказать ей, что чувствует, высвободиться из слизкой паутины страха, но слов, способных выразить безысходное отчаяние души, не придумали.

— Ну, хоть живой… — поспешно включилась Юля, будто считывая её состояние, и сердце обречённо сжалось, свело судорогой тело. Каторга… — Прости. Просто жуть такая в каналах этих… Народ еще в комментах… Эксперты все такие, блядь! Думала… Блин, прости, Уль…

— Скажи, что всё будет хорошо. Пожалуйста…

— Конечно! — воскликнула Юлька чересчур уж воодушевленно. — Чтобы Чернов — и из жопы не вылез… — «Ты прямо как баб Нюра… Спасибо…» — Вот увидишь! — жарко зашептала она в ухо. — Чернов не Чернов будет, если не выберется. Да он уважать себя перестанет в секунду, когда обнаружит вокруг облачка! Он…

Юлька запнулась, а Уля дёрнулась так, словно в неё вцепилась клыками и теперь пыталась разодрать на части огромная обезумевшая свора диких собак. Само допущение подобного исхода вызывало лишь одно желание: отправиться на облачка за ним. Следом, несмотря на то, что свою жизнь он поставил на кон, чтобы её продолжалась.

Замок входной двери щёлкнул — мать вернулась. Действительно, «сбегала».

— Прости, какую-то херню я несу… — судорожно выдохнула Юля. — Это от нервов всё, просто не знаю, как ещё тебя приободрить. Идиотская шутка вышла. В общем… Вещи тебе помочь собрать?

— Вещи? — переспросила Ульяна глупо.

«Какие вещи?..»

— Ну да, вещи, — повела Юлька плечом. — Не похоже, что ты в состоянии справиться сама.

Новицкая сегодня — её психотерапевт, её руки, силы, голос, глаза, рассудок, охрана и таблетка от умопомешательства к исходу страшных суток.

..

Наблюдая за тем, как ловко Юля расправляется с поставленной самой себе задачей, уверенно сортируя чужое барахло на стопки под условными названиями «крайне необходимое», «пригодится», «ну такое» и «нафиг», пока хозяйка всего этого великолепия тряпкой распласталась на кровати, не в состоянии и пальцем шевельнуть, Ульяна вяло думала о том, как ей повезло с подругой. Внутри всё выступало против дальнейшего взаимодействия с миром, и Юля принимала на себя удары. Перво-наперво она изолировала в большой комнате мать, ударившуюся в рыдания при виде раскрытого чемодана и кучек тряпья, косметики, обуви и техники. Затем рванула к Мише за помощью. Повезло: сосед оказался дома, так что уже спустя две минуты маме что-то кололи, а спустя десять в квартире стало чуть тише. Сама Уля от успокоительного отказалась. Она до сих пор словно в параллельном мире пребывала. Может, это продолжал действовать препарат, введённый медиками ещё днем, а может, это мозг наотрез отказывался возвращаться в сознание полностью, зная, что именно в таком случае ждет его хозяйку. Как бы то ни было, сейчас Ульяна ощущала себя бесполезным мешком мяса и костей. И понимала, как оно ей нужно — полное сознание. В таком состоянии она оказалась не способна вообще ни на что. Так что Мишу уверили, что в уколе необходимости нет, и проводили, предварительно взяв с него обещание зайти через пару часов проверить мать. А после подруга вновь занялась упаковкой чемодана и сумки.

— Думаю, лишним не будет, — пробормотала Юля себе под нос, вертя в руках скетчбук. — Отвлечет тебя. Можно?

Вопрошающий взгляд вперился в Ульяну. Кажется, Юлька хотела посмотреть, что внутри. Уля равнодушно качнула головой. Глаза продолжали следить за каждым Юлиным движением, но сердце на происходящее вокруг по-прежнему не отзывалось. В этом скетчбуке портреты и пейзажи. Пусть смотрит.

— Двадцать девятое июля, — замерев над одним из листов, протянула Юля. — Похож… Даже слишком, — на мгновение повернула к ней рисунок. — Вы же тогда ещё не… Ещё дружили ведь, да?

«Угу…»

Помнит Уля, как родился этот портрет… В тот день она ездила в книжный, а потом, возвращаясь домой на метро, подглядывала за парочкой и завидовала. Ей казалось, что на неё никто никогда не посмотрит так, как молодой человек смотрел на свою дремлющую избранницу. Что не будет плеча, на которое она сможет так же доверчиво опереться. И, чувствуя себя в безопасности, забыться. Тогда она убедилась, что любовь есть. Тогда представила себя на месте девушки, а на месте парня отчётливо увидела его. Тогда же осознала, что как ни сопротивляйся голова, а сердце уже выбрало. А после Егор отловил её во дворе, предъявил незнамо где добытую экипировку и доверил в руки мотоцикл. Как она и хотела.

Любовь — есть. И сегодня Любовь загородила её собой от неминуемой смерти.

— Да… — тихо отозвалась Ульяна. — Ещё дружили.

Опёршись бёдрами на стол, Юлька продолжала внимательно рассматривать рисунки и наброски. А Ульяна, подложив под щеку ладонь, наблюдала. Слезы подсохли. Юля действовала на неё лучше всякого седативного. Ворвавшись сюда ураганом, принесла с собой вовсе не разрушение, а чувство защищённости. Излучала спокойствие, которое потихоньку начало распространяться по комнате и передаваться и ей. Уля смотрела и не могла на неё насмотреться. Вечно готова была глядеть, как Юля с озадаченным видом играет в «тетрис» с вещами, пытаясь разложить их в чемодане поплотнее, изучает скетчбук да и вообще… Что она без своей Новицкой делать будет?

— Ты его видела иначе, не таким, как я, — добравшись до чистых листов, констатировала подруга задумчиво. — Что ни рисунок, в глазах что-то… Больное.

— Одиночество. Я говорила тебе об этом.

— Да, помню… Матери бы твоей показать, — сквозь зубы процедила Юлька. — Но ей, кажется, на сегодня уже хватит.

— Не надо.

Матери не нужно. Самое дорогое от мамы хотелось спрятать. Да что там, теперь прятать от неё хотелось вообще всё.

Лежащий рядом с подушкой телефон завибрировал входящим вызовом. Мысленно звонящий был тут же отправлен по известному адресу, брать трубку и разговаривать с кем бы то ни было сегодня Уля была не готова. Однако все же скосила глаза на экран — вдруг это отец?

Не отец. Аня. Внутри уже в тысячный по счёту раз оборвалось и загрохотало. Как не взять? Как скрыть случившееся от той, кто сбилась с ног его искать и извелась от переживаний, кому Егор вовсе не чужой? Да никак, вот только…

Нужно хотя бы попробовать.

— Алло… — прошелестела Ульяна в динамик.

— Привет, Уль! — несколько нервно вступили на том конце. — Ну, рассказывай, как вчера? Ты же там была? Точно была, я уверена. Видела его? В каком он там состоянии? Сама как? Мне тут Юрка звонил, ну, фронтмен их. Но я тебя хочу послушать. Всё рассказывай, любые мелочи…

— Он… Ань… — в глотке вновь замкнуло, язык снова прилип к нёбу, а губы склеились — не разлепить. Уля беспомощно уставилась на замершую с карандашами в руках Юльку.

— Что?.. — нетерпеливо спросила Аня и, не дождавшись ответа, продолжила: — А, ладно, давай я сначала. Короче, Юрка сказал, что ближе к концу концерта Егора вывели из строя, увидел кого-то. — «Из строя?». — Думаю, тебя как раз, — «Господи…» — Сказал, что пришлось акустику в руки брать и а капелла исполнять, чтобы дать ему возможность… Ну… Разобраться. Вынесся куда-то, — «Куда?..» — Вернулся сам не свой, кое-как отыграл до конца, на бис не пошли уже, — Анька тараторила без умолку, как заведённая, а Ульяна чувствовала, как вновь камнем идёт ко дну. — Наорали друг на друга в гримёрке. По Юркиным словам, там до стабильности, как до луны, — «Боже…» — Егор, типа, кричал, что с задачей не справляется, пусть ищут того, кто справится. А Юрка ему в ответ, что, блин, братан, заканчивай давай. Ты меньше чем за две недели выучил всю программу, с кем не бывает, все мы люди, никто не робот, успокойся. Будет новый день, всё будет нормально. Такие дела, представляешь? Ни к чему они там, в общем, не пришли, а сегодня… — повисла внезапная долгая пауза. Возможно, Ане понадобилось перевести дух, а может, опять взвешивала собственные «за» и «против». Только Ульяне в своей вновь разгоревшейся агонии было уже всё равно. В разлетевшейся на осколки голове билась единственная мысль: Аня не знает. Она не знает… — В общем, Юрка дал мне его номер, я ему кое-что утром отправила, потом решила набрать, но он меня игнорирует. Весь день, сволочь! — «Аня!» — Ни на сообщение не ответил, хотя точно прочёл, я же вижу! Ни на звонки, — «Аня!!!» — Вам удалось поговорить? Рассказывай давай!

— Ань…

— У тебя такой голос, будто я номером ошиблась и на тот свет попала… — озадаченно протянула Аня. — Не пугай меня. Что?

— Юль, я не могу, — просипела Ульяна, протягивая подруге телефон. — Это Аня. Вокалистка их. Скажи ты ей… Пожалуйста.

Юля в сомнении покосилась на трубку, но всё-таки взяла её в руки, и освободившиеся ладони неосознанно потянулись к лицу, защищая от мира.

— Аня, привет, это Юля. Улина подруга, — раздался Юлькин неуверенный голос. — Мы виделись пару раз. Ей тяжело говорить, она меня попросила. Короче, — послышался звук тихо закрывающейся двери: кажется, Юля решила Улю пощадить и выйти из комнаты. — Сегодня у нас здесь случилось ДТП… С жертвами…

Уши перестали различать слова: они слились и превратились в тихий монотонный гул, доносящийся откуда-то с кухни. Анин звонок выдернул из состояния мнимого равновесия, всколыхнул совсем свежие воспоминания, и теперь Ульяна, застыв изваянием в облаке голубиных крыльев, вновь безотчетно фиксировала на сетчатку сменяющиеся кадры. Резкое движение мотоцикла, его внезапную остановку посреди перекрёстка. Ноздри снова вдыхали запах выхлопных газов, а уши слышали скрежет шин, металла… И по новой: голуби, мотоцикл, визг тормозов, газ, скрежет… И по новой. Крылья… Егор… По новой. По кругу. Мама… Егор. Крылья. Асфальт. Егор. Металл…

Задыхалась. Сколько еще раз сегодня, завтра и за жизнь ей предстоит всё это «увидеть»?

Вернулась Юля лишь спустя минут десять, с лицом мрачнее чёрной тучи.

— Всё, что могла, рассказала, — сообщила она, кое-как справившись с мимикой. — Отправила ей в чат ссылки на посты из наших каналов. Извини, что влезла в твои переписки, но она требовала всей доступной информации. Вообще всей. Сначала впала в транс, потом в истерику. Кричала, что ей нужен номер машины того мудака. Фиг знает зачем. Пришлось пообещать прислать фото с места. Пыталась успокоить как-то, всё, что от тебя знаю, тоже рассказала, но, похоже, ей там серьезно поплохело… — выдохнула Юлька. Кажется, слова у неё находились с трудом. — Я, конечно, всё понимаю, но… У них с Черновым что за отношения вообще?

— Любит его до сих пор по-тихому, наверное, — глухо отозвалась Ульяна, сквозь наплывающий туман осознавая, что, скорее всего, так оно и есть. Говорят же, что некоторые умудряются по-настоящему любить сразу нескольких. Может, Аня как раз из таких уникальных людей. Слишком неравнодушна она к происходящему в жизни человека, её оставившего. — Но отпустила. Она вообще замужем, вроде как счастлива. И ему желает только хорошего. Не претендует…

— А он?.. — замерев над чемоданом со свернутой в рулон толстовкой, пробормотала Юлька себе под нос.

— Что?..

— Ну… — Юля смутилась. — Она его любит. Допустим. А он?..

Судя по напрягшимся плечам, подруге вся эта ситуация казалась стоящей внимания как минимум. А Ульяне — нет. Ни о чём, кроме его состояния, не думалось. Вообще.

— Из того, что видела я, он — ничего. Что-то вроде френдзоны. «Музыка нас связала»{?}[цитата из песни группы “Мираж”], — констатировала Ульяна апатично. — Работа. Егор ей доверяет. Вообще Аня классная, болела за нас.

Вспомнилось, как Анька обманным путем заманила её аж на репетиционную базу — как выяснилось, для того, чтобы помирить их после грызни на пляже. Вспомнилось, как, сидя на лавочке в парке и высаживая сигареты одну за одной, час расстреливала историями о своем гитаристе. Как на их сольнике привлекла внимание всего зала, но в первую очередь его внимание к Улиному запоздалому приезду. Как вполне искренне радовалась, когда они вместе явились на саундчек. Как звонила в ночи, а потом в кафе — сквозь слёзы, почти в припадке — пыталась убедить, что не в угасших чувствах дело. Как отказалась от идеи идти в «Тонны» самой, рассудив, что сделать это должна Уля. Буквально ведь выпихнула её туда, вывалив на голову всю имеющуюся у неё на тот момент информацию и тем самым не оставив Ульяне ни единого шанса спастись.

Всё это сейчас можно было бы рассказать Юльке, чтобы сама оценила опасность и риски, по Улиному убеждению, отсутствующие. Но… Сил не наскрести. Возвращение мыслями к прошлому их лишало, приближая очередную истерику, а следом агонию. А силы ведь были нужны, чтобы перестать раскисать, взять себя в руки, встать на ноги и начать хоть что-то делать.

— Чернов и френдзона — всё по классике, — фыркнула Юлька, но, видя отрешённое выражение Улиного лица, осеклась. — Ясно. Так, Уль… Документы все тут. Паспорт, диплом, СНИЛС, ОМС… Что ещё может понадобиться? Не знаю. Ноутбук здесь. Фен твой пакуем же? Косметичка. И тут вот ещё баночек тьма. Ты без чего не обойдешься?.. А то не влезет всё… И вообще! — застыла она вдруг посреди комнаты. — Вот куда ты сейчас собралась? Давай, может, у меня поживёшь? Пока найдешь…

Улю не покидало ощущение, будто она, зажмурившись, сигает в арктические льды с тонущего корабля. Посреди ночи. Голышом. Неважно. Лишь бы отсюда прочь. Спасаться и спасать! Если есть что спасать…

— Забей на баночки, дневного крема хватит, — меланхолично отозвалась Ульяна. — Куда?.. Да не знаю, Юль. Есть квартира на примете, когда последний раз смотрела, ещё была свободна. Попрошу отца, чтобы отвёз меня в какой-нибудь отель. Пару дней там перекантуюсь и, если с хозяином договоримся, перееду.

Каждое слово продолжало даваться с трудом, время шло, действие препарата прекращалось, и разящие эмоции вновь накатывали. Страх снова сдавил грудь тугими обручами — не вдохнуть, не выдохнуть. Неизвестно, сколько времени прошло со звонка Зои Павловны, неизвестно, в каком Егор состоянии. Есть ли изменения и какие? Неизвестно абсолютно ничего! Перед лицом смерти собственные проблемы казались ничтожными. Таковыми они и являлись.

«Господи, пожалуйста, пусть выберется!!!»

— Спасибо тебе, Юль, — выдохнула Уля. — Но я не стану тут оставаться. Видеть её не могу. Я в наш район больше не вернусь. Подгадаю как-нибудь день, когда она будет в институте до вечера, приеду и заберу оставшиеся вещи…

— Ну, тоже понятно… — кивнула Юлька. Чувствовалось: подруга целиком и полностью на её стороне. — Просто уже поздно, а папа твой что-то…

Раздавшийся звонок в дверь возвестил: вот и отец.

— Я открою, — резко метнулась подруга из комнаты.

Уля не успела рта раскрыть, а Юля уже оказалась в прихожей. Спустя секунды раздался щелчок замка, всё стихло, а потом послышался папин голос:

— Юля, ты?..

— Здравствуйте, Владимир Сергеевич. Давно не виделись, — негромко ответила та. — Проходите.

— Какая красавица выросла! — с нескрываемым восхищением воскликнул папа. — А Уля где?

И от голоса этого, от понимания, что отец не бросил, что он тут и сейчас отсюда её заберет, краны все же прорвало. Двое близких совсем рядом и друг друга помнят, а ведь сколько времени прошло. Он ведь Юльку узнал, хотя последний раз видел её угловатой конопатой девчушкой. А Юлька помнит не только его имя, но и отчество. А сколько тепла в их голосах. Эти двое здесь, чтобы вытащить её со дна пропасти. Чтобы спасти.

Силясь справиться с подступившей к горлу жалостью к самой себе, Уля положила на лицо подушку. Пока поток рвущегося из груди воя удавалось останавливать, тёплый тарахтящий мешочек шерсти под боком забирал на себя пульсирующую боль. Но с каждой следующей секундой внутреннее давление нарастало, всё же обещая скорый, неминуемый взрыв.

— Она в своей комнате… — всё также тихо пояснила Юля. — В неважном состоянии. Надежда Александровна тоже.

— Так. Юля, хотя бы ты можешь мне объяснить, что здесь случилось?

— Давайте лучше выйдемте в коридор на три минуты.

Юлькины три минуты превратились в вечность. А может, и правда, разговор тот длился недолго, да только для Ульяны время застыло. Пока подруга во второй раз за день брала на себя роль переговорщика и мужественно её несла, Уля продолжала лежать тряпичной куклой с подушкой на лице, что впитывала слёзы и глушила всхлипы. И маминого появления в комнате не услышала. Лишь когда рука почувствовала касание ладони, поняла, что вновь не одна.

— Улечка, прости меня! — умоляюще прошептала мама. — Я тебя отпущу куда хочешь, с кем хочешь! Я больше никогда не скажу против твоих решений ни слова! Только прости меня, умоляю.

«Конечно, не скажешь. Я не дам тебе такой возможности…»

Мамины мольбы перемежались всхлипами, слышать их было тяжело. Сердце реагировало против воли, но собственная еле переносимая боль, перелившееся через края отчаяние и страх погасили на мгновение всколыхнувшуюся в Ульяне жалость.

— Мама… Ты понимаешь, что человека убила? — глухо отозвалась она.

— У нас врачи от Бога, они его вытащат! — с жаркой убежденностью воскликнула мать. — Зоя всех уже обзвонила, она…

— Не понимаешь, — стянув с лица подушку, Уля воззрилась на маму. Пусть смотрит. Пусть читает ответ на свою просьбу в опухших глазах-щёлочках, на искаженном чувством неприязненности и отторжения лице. — Ты человека убила. Словами. Моего любимого человека. За моей спиной. Убила! У него нет никого, а ты… Знать не хочу, что именно ты ему сказала. — «Я ведь тогда тебя прокляну». — Только он себя после твоих слов отовсюду вычеркал. Никто не видел его и не слышал, больше месяца днем с фонарем не могли найти, а когда нашли… Ты вторглась в душу, о которой ничего не знаешь, прошлась по ней секирой, как только ты умеешь, и сплясала танец на костях. Ты… — очередная волна истерики уже накрывала, толчки воздуха рвали грудь, горло сипело, глаза горели, руки тряслись, но Уля всё ещё пыталась утихомирить зарождающийся шторм, понимая, что должна попытаться до матери донести. На прощание. — Ради меня старалась, да? Хотела уберечь? Так вот, ты меня уничтожила. И смотрела на меня все эти годы, этот месяц честными глазами. А я тринадцать лет спрашивала себя: почему?

Говорила и ощущала, как ненависть, вновь разгораясь, сжигает сердце и душу, как выступает наружу отвратительной гримасой. Это ужасающее чувство хотелось спрятать от матери за ресницами. Хотелось, чтобы видела всё. Чтобы понимала, почему о прощении её дочь не может и помыслить.

— Мама, ты оставила после себя руины, — глядя в наполненные слезами глаза, прошептала Ульяна. — У него ты отняла веру, у бабушки Нюры — сына, у его группы лидера, а у меня — любовь. Ты превратила наши жизни в ад, мама. Дважды растоптала мои чувства. Я не вижу смысла жить, ни в чем больше не вижу смысла. Мне хочется в окно.

— О чём ты? Какое окно?! — испуганно воскликнула мама. Рука её взлетела ко рту, а во взгляде горел страх. — Ты с ума сошла?

Уля думала, что, наверное, говорить такие вещи своему родителю жестоко. Наверное, говорить такие вещи неправильно. Наверное, признавшись, она дала маме причины серьёзно волноваться. Но ведь в эту ситуацию она затащила свою дочь сама, силком, не спрашивая мнения, опираясь лишь на собственное. Так пусть теперь знает. Пусть попробует, наконец, понять.

— Такое. Не сошла, — выдерживая тяжелый взгляд, просипела Уля. Остатки сил на борьбу с истерикой её покидали. — Не делай вид, что не понимаешь почему. Всё ты понимаешь… Как мне теперь простить тебя, скажи? Мы с ним могли бы… Егор мог бы быть сейчас… цел. Не было бы всего этого… — не хватало воздуха продолжать. — Неужели ты связи не видишь?.. И с папой тоже… Я верила тебе, я тебе доверяла. Зачем? Ты же… На что ты теперь рассчитываешь?.. Мама…

Язык явственно ощущал вкус горечи. «Мама» — слово, означающее самого родного, самого близкого. Защиту, безопасность и утешение. Тепло и уют, дом. Доверие. Любовь. Ласку. Мама — своему ребёнку поддержка и опора. Разве нет?

Где это всё?

— У меня нет больше сил объяснять тебе, мам. Уйди, пожалуйста. Просто уйди…

Кое-как поднявшись на кровати, Ульяна опустила ноги на пол. Пол кружился и плыл, пространство шло пятнами, а звуки глушились. Но там папа, он приехал за ней, а значит, нужно каким-то образом собрать себя на рывок.

Мама в отчаянии мотала головой, будто отказываясь принимать новый расклад. Но он сложился, и что им двоим теперь с ним делать — непонятно. Одно понятно: эта жгучая ненависть утихнет нескоро. А если Егор не выберется, не утихнет уже никогда.

— Улечка, я этого не хотела… Мне казалось, что для тебя он опасен, только поэтому я так поступила, — «Хватит!». — Разве могла я предполо…

И слушать это сил больше нет.

— Знаешь, кто оказался самым опасным человеком в моей жизни? — прервала Уля готовый обрушиться на голову поток оправданий, звучащих для неё сейчас отвратительно и нелепо. — Ты, мам. Ты превратила мой мир в выжженную землю. Ты. Не он.

По коридору разнеслись звуки тяжелой поступи, а следом раздался папин и одновременно вовсе не папин голос:

— Нашу дочь у тебя я должен был забрать сразу. Ульяна, всё, довольно с тебя. Поехали. Юля, поможешь спустить вещи? А доведу её до машины.

Ещё несколько секунд — и родные руки подхватили под локоть и загребли в охапку, защищая от злого мира, а глаза застила плотная пелена воды. Ещё минута — и на плечи накинули куртку, повязали вокруг шеи шарф. Вслепую обулась. Под ногами раздалось жалобное мяуканье: это Коржик пришёл.

— Я за тобой вернусь… — наклоняясь к коту, чтобы на прощание хоть за ушком почесать, прошептала Ульяна. Удерживать себя в состоянии равновесия по-прежнему не выходило: её постоянно куда-то вело. — Как только найду нам с тобой квартиру. Обязательно, Корж. Обязательно…

Бывший дом провожал звуком катящегося по ламинату чемодана, шуршанием верхней одежды, рыданием матери и непрестанным мяуканьем кота. По общему коридору шла, смотря под ноги и занавесившись волосами, держась из последних сил, чтобы не поднять голову и не взглянуть напоследок на соседнюю дверь. На лифтовый холл. И большой балкон.

Во дворе ещё кое-как. С Юлькой обнялась на прощание, за всё-всё поблагодарила, пообещала держать в курсе и встречаться при каждой возможности. Ещё смогла устроиться на переднем и пристегнуться, а когда послышался звук хлопнувшей водительской двери, попросить папу отвезти её в какой-нибудь отель или хостел. Но когда в ответ услышала: «Уля, ты с ума сошла? Какой отель? Одну я тебя не оставлю, не выдумывай. Мы едем домой», агония прорвалась назревшим лопнувшим нарывом.

— Папа… Папа!

Комментарий к

XXXIV

Жизнь за жизнь Обложка к главе, комментарии: https://t.me/drugogomira_public/517

В комментариях к этому посту — схема происшествия на перекрестке: https://t.me/drugogomira_public/513

Музыка:

Памяти мало — Один в каное

https://music.youtube.com/watch?v=IAkjFbttMnQ&feature=share

В этот раз перевод оставлю здесь. Спасибо за него подруге.

Все мои стены надуманные

Серым пульсируют артерии

Люди бетонно задуманные

Люди не имеют материи

Свои свитки нервов

Кутают в тёплые халаты

Тёмная строгая мебель

Светлые пустые палаты

Белым, всё белым

Света добавь побольше

У меня на свет есть право

Оставлю на свете след

Памяти мало

Что-то тут было

Я знала, но забыла

Я опускаюсь в толщу

Я чувствую тягу

Я добавляю “и так далее”, а не растягиваю

Знаешь, я стучала-стучала

Но ты такой ватный-ватный

Твои сломанные рёбра

Не понимают намёков

Мою последнюю веру

Топчут стерильные бахилы

Ты опускаешь руки

Я поднимаю архивы

Визуал:

А потом жертвы вон… https://t.me/drugogomira_public/519

Егор!!! https://t.me/drugogomira_public/521

Пространство тонуло в молоке https://t.me/drugogomira_public/524

Выстланная благими намерениями дорога закончилась на этом перекрестке https://t.me/drugogomira_public/525

Не простит https://t.me/drugogomira_public/526

Еще жив https://t.me/drugogomira_public/529

Остальной визуал в канале, сюда не помещается

====== XXXV. Без тебя мне здесь делать нечего ======

2 ноября

Жёлтые стены одной из старейших городских больниц, за несколько дней ставшие чуть ли не родными, вновь возникают в поле зрения, проглядывая сквозь плотную сетку голых ветвей деревьев. Когда смотришь на ампирный фасад здания, возникает ощущение, что белые колонны центрального портика подпирают вовсе не фронтон, а большой серый купол, что сливается цветом с грузными графитовыми тучами. И потому кажется, что упираются прямо в бездыханное небо. Небо давно уже сползло на столицу толстым ватным одеялом. Нанизавшись на небоскрёбы и шпили величественных высоток, поглотило город до середины весны. Осени и зимы здесь последние годы на удивление седые: пальцев двух рук хватит посчитать количество солнечных дней, приходящихся на промозглый период. А весна словно бы перестала сюда торопиться.

Так вот, белые колонны старинной больницы будто удерживают небесный свод, не позволяя ему обрушиться прямо на бедные головы пациентов и посетителей этого места, его врачей и медперсонала. Такое у Ули день за днём остается впечатление. Более двух веков здесь спасают жизни.

Уткнувшись носом в толстый вязаный шарф, трясущимися пальцами захватив края и натянув пониже шапку, она сворачивает на большую территорию, к монументальному ансамблю. Не чувствует ног и толком — себя. Шум загруженной магистрали тут немного стихает, и она берёт влево. Ей нужно дальше, к стоящему перпендикулярно проспекту бежево-жёлтому хирургическому корпусу.

Сейчас пройдёт вдоль вытянутых больничных построек, мимо морга и пустой аллеи, по вымощенным, блестящим от воды дорожкам, а потом возьмёт чуть правее, к вытянутому четырёхэтажному зданию и лавочке, которую уже мысленно нарекла своей. Ульяна приходит в этот сквер третий день кряду. В ближайшие часы, дни, а может, и недели её жизнь будет протекать здесь. Только здесь способно бороться за жизнь её сердце. Третье утро, и сегодня она приезжает с внутренним смирением, зная, что, сколько ни умоляй, внутрь её не пропустят. Впереди всё та же обесточивающая, лишающая воздуха, размалывающая рёбра неизвестность. Позади трое суток нескончаемых истерик и с десяток попыток прорваться через бездушную, а по факту всего лишь выполняющую свою работу неподкупную охрану. «Не положено» посторонних пускать. Увещевания тщетны.

Но Ульяне всё равно. Её не останавливает суровое «Не положено». Задолго до рассвета мозг подает сигнал: «Вставай». Она встает без всякого будильника, неслышно, как мышка, собирается, скудно и наспех завтракает, прощается с отцом и Мариной, обнимает обретённых сводных сестрёнок, которые зачем-то вскакивают раньше времени, чтобы её проводить, и делает шаг в ноябрьский холод на негнущихся, непослушных, будто чужих ногах. Едет на метро до кольца, а затем пешком спускается по оживлённому проспекту к хирургическому корпусу, где находится отделение реанимации и интенсивной терапии.

Чтобы весь день сидеть под окнами в ожидании новостей.

Она не знает, чего ждать, понятия не имеет, что будет делать, когда информация появится, куда и к кому побежит, но здесь, по крайней мере, чувствует себя рядом. Настолько, насколько ей позволяют быть. Вглядывается в бликующие стёкла, гадая, выходит его окно на эту сторону или нет. Их тут, кажется, под сотню, окон этих, не угадаешь нужное. Нахохлившись замёрзшим воробьем, упрямо высиживает до наступления темноты. Наверняка уже все глаза охране намозолила. К третьему дню безрезультатных «налётов» её наверняка узнают в лицо. Позавчера, в первый день своего добровольного дежурства, отогреваться Уля бегала в ближайшую кофейню. Вчера, когда стемнело и начался снегопад, её пожалели и позвали погреться в помещение. Усадили на видавший виды стульчик, чайный пакетик заварили и устроили допрос. Сегодня… Сегодня как пойдёт. В сумке болтается книжка, которую, знает, всё равно не откроет. Просто… Оставаться наедине с собой и собственным внутренним воем — очень, очень страшно. Непрошенные мысли клубами едкого чёрного дыма окутывают пустую голову, забивают лёгкие, просачиваются в носоглотку. Перекрывают кислород и душат, душат, душат. Невидимым отравленным скальпелем ведут вдоль по венам, ковыряют сквозные дыры в черепе и топят в реках солёной воды.

Невыносимо.

Помогают молитвы. Плотные уверенные ряды букв. И звонки. Часто звонит мама, но разговаривать с ней у Ульяны раз от раза не находится сил. Не о чем им больше разговаривать и не о чем будет. Так что Уля не берёт трубку. Иногда, правда, заходит в мессенджер — убедиться, что мать недавно была в сети, а значит, пребывает в относительном порядке. В мамины сообщения не вчитывается — открывает чат и закрывает, заодно таким образом давая ей понять, что пока не вышла в окно. Ну и всё на этом.

Постоянно на связи Юлька. Постоянно. Их переписка не замолкает больше, чем на несколько часов. Подруга не оставляет попыток выдернуть из расплывшейся вокруг непроглядной мглы, и порой у неё непостижимым образом получается. А если Юля звонит, то непременно с очередной сумасшедшей придумкой на следующий год, в которой обязаны участвовать все без исключения. Она, например, уже точно определилась, куда именно они вчетвером оправятся отдыхать весной, а куда — осенью. Запланировала, когда поедут на машине, а когда полетят самолетом. Даже ультиматум успела поставить: мол, «без гитары Чернова на борт не пустим, так и передай». У Юльки в длинном списке Средиземное море и «офигенный» подмосковный отель, а еще весенне-летние вылазки на природу, в клубы и на музыкальные фестивали. Уля слушает Юлькины яркие описания беспечной жизни, улыбаясь сквозь тупую ноющую боль, крепко жмурясь и совсем не дыша, принуждая себя набрасывать штрихи предложенных сюжетов прямо в голове. Иногда на этом холсте проявляются краски. И становится полегче.

В общем, Юлька спасает, излучая позитивные вибрации, которые умудряются просачиваться через экран. Но вообще-то у Юльки теперь серьёзная работа, и потому Уля пытается лишний раз не узурпировать Юлькино время.

Ещё звонит и просит звонить Аня. Когда накатывает очередная волна не поддающегося никакому контролю ужаса, и Уля начинает мысленно перебирать имена людей, которые могли бы помочь с ним справиться, Анино имя звучит вторым. Но вновь и вновь селить в чужих душах собственный страх не позволяет совесть, и телефон остаётся сиротливо болтаться в кармане парки.

Аня там вновь развернула бурную деятельность. В прошлый разговор, например, доложила, что подняла на уши абсолютно всех своих знакомых, дотянулась до контактов в городской полиции и окольными путями получила информацию о том, что против водителя сбившего Егора автомобиля возбудили уголовное дело сразу по нескольким статьям: за вождение в состоянии наркотического опьянения, повлекшего за собой к тому же причинение опасного для жизни человека вреда здоровью. Возможно, рассказав о настигшем того «мудилу» возмездии, Аня желала хоть чем-то её порадовать. Но радоваться Ульяна за эти дни разучилась напрочь. Ей бы одну-единственную весть, чтобы хотя бы начать спать ночами, а остальное… Остальное не имело сейчас никакого значения.

О чём ещё успела сообщить Аня? На концерт в парк пригласила, но Уля вежливо отказалась. Какие концерты?.. Она четвёртые сутки не знает, как это выдержать, планомерно сходит с ума, чувствуя себя при деле лишь на сырой лавке в больничном сквере. Сверля глазами то ряд одинаковых окон второго этажа, за которыми должно находиться отделение реанимации, то входные двери, то экран телефона. Застывая в ожидании того звонка.

Пару-тройку раз за день звонит папа или Марина. У них Ульяна нашла приют.

В тот воистину кошмарный вечер, забрав Улю из дома, отец привёз её к себе и передал в раскрытые руки сердобольной Марины и двоих их детей. Пока жена отца вливала в Ульяну литры пустырника, пыталась найти слова утешения и вселить надежду, пока стелила постель в комнате старшей и возилась с ней, взрослой девочкой, как с трёхлетней, папа всё названивал куда-то. Его приглушенный голос час кряду доносился из-за запертой двери большой комнаты. А потом он появился на кухне. Расстроенным. Сообщил, что через городские справочные выяснил точный адрес хирургии, в которую доставили Егора, и даже смог каким-то чудом, наудачу набирая найденные в интернете номера телефонов, дозвониться до больницы. Однако там информацию о состоянии поступившего предоставить отказались наотрез, аргументируя позицию необходимостью соблюдать правила. По папиным словам, ему сообщили, что о состоянии здоровья пациента родственники могут узнать при личной беседе с заведующим отделением или лечащим врачом. При условии наличия в карте пациента письменного согласия на разглашение врачебной тайны конкретному лицу. И паспорта, который подтвердит личность. Слишком сложно. Нереально. Понятно же, что никакого согласия Егор подписать был не в состоянии. Ситуацию, и без того выглядящую беспросветной, омрачал очевидный факт отсутствия родственных связей, на основании которых с Ильиными могли поделиться данными. Но ведь у Егора же из родственников — никого! Совершенно некому что бы то ни было сообщать! Ведь если что-то, не дай Бог, случится, и не узнают ведь… Отец устало сообщил, что после разговора с больницей обзванивал знакомых, надеясь через кого-то из них дотянуться до тамошних врачей. Безуспешно. К половине первого ночи 31 октября о Егоре не было известно ничего.

И на утро Ульяна, толком не поспав, тихо сбежала. Так и ездит теперь высиживать на лавке, согнувшись пополам, лбом в коленки. Смотреть на окна, подолгу не замечая холода и голода, но с каждой прошедшей без новостей минутой все явственнее ощущая разгорающуюся агонию надежды и веры.

Ульяна живёт от звонка до звонка. Точнее, не живёт. Выживает.

Новости ей приносит Зоя Павловна. Строго один раз в сутки. В оговоренном временном промежутке. В первый раз она набрала на следующий после трагедии день и сообщила, что звонит «по просьбе Нади», которая не может связаться с дочерью сама. А потом пообещала появляться с информацией ежедневно с полудня до шести. Но вчера, например, звонок раздался почти в четыре, и эти часы ожидания стали для Ули самыми жуткими в сутках. Сегодня всё ещё впереди, с каждой приближающей разговор секундой намертво зажатое в стальном кулаке страха сердце бьется всё слабее, а душа стынет оплавившимся воском.

Самообладание Зои Павловны поражает. Голос у Зои Павловны собранный, интонации нейтрально-сдержанные. Зоя Павловна призывает преждевременно не впадать в панику, но и повода надеяться не дает ни малейшего. Излагает сухо, по фактам. Говорит спокойно, гипнотизируя и заклиная шипящее гнездовье чужих гремучих змей ложной своей бесстрастностью. Но отголоски страшной истерики, накрывшей Ульяну на этой самой лавке после их первого разговора, звучат внутри до сих пор. Выслушать монотонный монолог Ульяна ещё кое-как смогла, а вот принять прозвучавшие слова стоически — нет, несмотря на призывы постараться это сделать. После того, как телефон отправился в карман, полоскать начало так, что спустя какое-то время на её истошный вой выскочили люди в белых халатах. С водой, таблетками и шприцем наготове. Ещё день-два, и Ульяну здесь будет знать весь персонал. Еще три, и Уля сама будет знать каждого, кто сражается в этих стенах за человеческие жизни.

Что более или менее отложилось в мозгу из того, первого, разговора? Многое, несмотря на переставший поступать в легкие кислород и нарастающий, грозящий разорвать барабанные перепонки, свистящий звон в ушах. Несмотря на мутные пятна перед глазами, бьющий тело то жар, то озноб, и готовое покинуть её сознание. В те минуты Уля нахлебалась правды, как утопленник — речной воды. Слово — глоток, следующее — новый. И ещё, и ещё, снова и снова. Барахталась в них, чувствуя, как утекают силы на борьбу за жизнь.

Что осело? Основное. Фраза, что Ульяна — взрослая девочка, и говорить Зоя Павловна с ней будет соответствующим образом, не пытаясь сгладить углы. Объяснение, что информация получена непосредственно от источника в отделении, который обязан ей здоровьем, карьерой и семейным благополучием и, раскрывая врачебную тайну, рискует всем. Что сама действует поперёк непреложных правил, но положение пациента близко к критическому и вся ситуация в целом не оставляет ей выбора. Что больше ни одна живая душа об их разговорах знать не должна. Что полагает: если бы Егор был в состоянии подписать документы, как доверенное лицо он указал бы в них Ульяну. А дальше… Что реаниматологи по пути в больницу с того света его вытащили. А после вытащили второй раз, уже в операционной. Что после длительной и сложной операции, которую хирурги провели после того, как удалось стабилизировать состояние, он находится в реанимации. Что характер травм тяжёлый. Что сломанными о руль мотоцикла рёбрами задеты лёгкое и селезёнка, и что повреждения привели к серьезному внутреннему кровоизлиянию. Что дополняют картину черепно-мозговая травма, переломы бедренной кости и щиколотки, а также обширная лоскутная рана голени и трещина тазобедренного сустава. А ещё ссадины и ушибы в районе плеча, локтя и голеностопа… Это со стороны соприкосновения тела с асфальтом… Что Егор на ИВЛ. Что для сохранения его жизни сделано и продолжает делаться всё возможное. Но сейчас всё зависит только от организма.

Да, вот так — от организма. Зоя Павловна пыталась пояснить ей, раздавленной, размазанной реальностью по лавке и онемевшей, почему, несмотря на считающуюся успешно проведенной операцию, врачи отказываются от прогнозов. По словам маминой подруги, в сложных случаях, сопровождающихся внутренним кровотечением и тяжелым травматическим шоком, спасением жизни на операционном столе дело не кончается. Если повреждений очень много, «все зависит от течения травматической болезни и многих её факторов». Рутинным голосом Зоя Павловна сообщила, что возможна декомпенсация — полная разбалансировка систем работы организма. Вот и всё.

Вот и всё.

И всё.

Вчера Зоя Павловна набрала ближе к вечеру, чтобы сообщить лишь одно: без видимых улучшений. За эти часы ожидания с телефоном в трясущейся руке Ульяна успела пару раз тронуться рассудком и непрестанными молитвами вернуть себя в более или менее адекватное состояние. А сегодня её ждет повторение.

Так что вот такие дела — все звонят ей. А единственный человек, которому Ульяна регулярно звонит сама — это баб Нюра. Кажется, та стала совсем плоха: трубку берёт через два раза на третий и звучит слабо, добавляя мечущейся душе поводов для переживаний. Ей Уля пытается подавать информацию дозировано, не загружая ненужными подробностями — их баб Нюра не выдержит. Рассказывает, что Егор пока не очнулся, но держится, борется. Собственный голос Уля пытается заставить звучать обнадеживающе, но слышит его, словно издалека. Баб Нюра, конечно, всё понимает. Плачет и всё равно просит звонить, даже если нет новостей. Баб Нюра вслух просит Небо, чтобы оно забрало её, а ему дало пожить. Электромагнитные волны мобильной связи несут человеческую боль от сердца к сердцу.

***

3 ноября

Четвёртый день. Опять сидит. Вчера — снова «без особых изменений», однако голос Зои Павловны зазвучал словно бы более сочувственно. Она рассуждала о показателях частоты сердечного ритма, дыхательного цикла и сатурации{?}[показатель насыщения крови кислородом], о том, что состояние пациентов реанимации может меняться по сто раз за сутки, следовательно, сейчас ни о каких выводах не может идти речи, а одеревеневшей, не перестающей мысленно молить о помощи всех существующих богов Ульяне мерещились еле уловимые нотки сомнения в положительном исходе. Первые нотки. Или это нервы стали ни к чёрту.

Уля живёт от гудков до гудков. Всё, что ей день за днем остаётся — ждать.

Неизвестность вытягивает из неё жилу за жилой, оставляя полой оболочкой, что пугает окружающих. Члены папиной семьи, глядя на её ежеутренние побеги и побитый вид по возвращении, реагируют по-всякому. Отец не пытается убедить прекратить наезды в сквер, но за эти дни будто бы сдал и что-то в себе потерял. Каждым следующим вечером он выглядит мрачнее, чем в предыдущий, руки сжимают в объятьях всё крепче, а энтузиазм в голосе и огоньки веры в глазах угасают. Марина же наоборот. Всё шире раскрывает душу, всё больше к ней проникается. Сердобольность папиной жены проявилась за эти вечера во всем своем необъятном масштабе. Ждёт домой с горячим ужином, настоянным пустырником, расспросами и словами утешения, что раз от раза возвращают надежду. А сегодня утром вручила Ульяне новые шерстяные носки и термос с ромашковым чаем. «Чтобы не мёрзла там».

Девочки их — что младшая, что старшая — два ангела. Особенно младшая, Танюшка. Семилетний белокурый одуванчик, на долю которого успело многое выпасть. Марина наотрез отказалась «грузить» Ульяну подробностями диагноза. «Тебе и без того хватает», — так и сказала. Лишь коротко пояснила, что у дочки ДЦП в лёгкой форме, что год назад эта храбрая малышка прошла через операцию по опорожнению обнаруженной в мозгу кисты, а спустя время они планируют еще одно хирургическое вмешательство: надеются решить проблемы опорно-двигательного аппарата. Вчера, гладя по голове обустроившуюся на коленях Таню, которая, несмотря на позднее время, упорно не желала расставаться с «новой сестрёнкой», Уля думала о разном. О том, насколько несправедлива жизнь, если обрекает на муки тех, кто толком не успел её начать. А еще — о том, что если в борьбе против злой судьбы способны выстоять детишки, то взрослым нельзя сдаваться тем более. Но так или иначе, а в этой схватке каждому нужна поддержка близких. Думала и о том, что загостилась и что лучше бы найти квартиру и съехать, а не доставлять папиной семье столько волнений в дополнение к их собственным.

Поделилась этой мыслью с отцом, а он в ответ глупышкой назвал. Сказал, чтобы не забивала голову ерундой и что одну её сейчас никто не оставит. Что здесь ей все рады, что Оля готова какое-то время пожить с Танюшкой в одной комнате, чтобы у Ульяны был свой угол, и что Танюшка вообще уже души во внезапно обретённой сестре не чает. Вот как уехать?

Вчерашний день не отличался от предыдущих состоянием — Уля будто бы сама проходила терминальные стадии на пути к неизбежному, — но кардинально отличался происходящим вокруг. Вчера рядом с ней впервые появились её люди. Днём к отделению приезжала мама. Наверное, от Зои Павловны узнала, где искать, или от отца. Много о чём, кажется, пыталась сказать, но Ульяна не особо слушала. Так и не обнаружилось в ней сил ни на выяснение отношений, ни на попытки вновь объяснить, почему не хочет ни видеть её, ни слышать. Не выходило простить и даже взглянуть на неё не выходило. Душа словно обросла броней, ослепла, оглохла, онемела и зачерствела, по крайней мере, к воззваниям оставалась невосприимчива. Так и сидели на одной лавке: мать о чём-то говорила, а Уля расфокусированным взглядом рассматривала окна, не замечая, как скоро абстрагировалась от звучащих смыслов. За минувшие дни она лишь укрепилась в вере, что, если бы не мамино вероломное вмешательство в их с Егором отношения, не балансировал бы он сейчас между мирами, а она не замерзала бы изнутри от ни на секунду не ослабевающего хватку ужаса. Если бы не мама, всё у них могло бы сложиться совсем иначе. Наверное, не было бы тех тринадцати лет забвения. Она оказалась бы рядом в момент, когда он остался совсем один, и хоть как-то, но поддержала бы. А успей их дружеские отношения перерасти в нечто большее, может, и собственная семья уже появилась бы. Кто знает? Никто не знает, ведь мама сделала всё, чтобы её принцесса из за́мка не сбежала. И не помышляла о признании до тех пор, пока дочь не прижала её к стенке. А теперь порывы осеннего ветра сносят клубы извести с оставшихся от этого замка руин.

Так и о чём им говорить сейчас, когда чувства многократно растоптаны, а жизни — разрушены? Когда меж лопаток торчат лезвия клинков, что всажены рукой того, кому доверял безусловно? Как заставить себя поверить в слова раскаяния, когда понимаешь, что тринадцать лет кряду тебе только и делали, что бессовестно, на голубом глазу лгали? И как простить, когда он лежит там и сам не дышит, а ты ощущаешь, как последняя надежда сочится из тебя иссякающей струйкой сухого песка?

Лишь бы не проклясть… Лишь бы выжил. Лишь бы не проклясть. Бы…

В общем, в собственных невеселых мыслях Уля даже не заметила, как противоположный конец скамейки опустел. Не заметила, и как спустя время кто-то вновь присел рядом. Лишь когда плеча коснулась ладонь, а в ноздри просочился запах кофе, разогнулась из скрюченного своего положения. Чтобы обнаружить рядом встревоженную Юльку и мрачного Андрея. Вот уж кому она была действительно рада. С Юлькой не виделась с того самого дня, и сейчас её присутствие, один её вид стали целебным бальзамом на душу. Времени у подруги было немного, сюда она приехала на несколько часов, отпросившись с работы, и Улю затопило благодарностью. И за приезд, и за кофе, и за выуженный из сумки сэндвич, и за руки, которые спрятали от ветра и согрели. Говорили ни о чём. Юлька упорно стояла на том, что «Чернов выберется из этой жопы с тем же изящным проворством, с каким выбирался из всех жоп на своем пути». Андрей вяло кивал в знак согласия, но, судя по выражению лица, в словах своей избранницы был вовсе не уверен. Так и просидели около часа: Юлька баюкала её в объятьях, как мантру повторяя заклинание о жопе. А Андрей стоял рядом и молчал, высаживая сигареты одну за одной. А после они ушли, в окнах корпуса стали зажигаться огни и мелькать силуэты, и стало совсем тоскливо.

Всё это было вчера, а сегодня пока никто не приходил. Стрелки перевалили за четыре, на улице начало потихоньку смеркаться, окаменевшего тела Ульяна не чувствовала, и внутри продолжала вестись изнурительная борьба с готовым поглотить душу отчаянием. С полчаса назад звонила Зоя Павловна. В этот раз мамина подруга, очень занятой человек, главврач одной из московских больниц, смогла уделить Уле не больше минуты, обойдясь без ставших уже привычными рассуждений. Разговор начался с фразы: «Ульяна, мой источник сегодня отдыхает после ночной смены, но по состоянию на раннее утро данных о заметных сдвигах у него нет». А закончился брошенным второпях: «Давай так. Если информация о чёткой динамике у меня появится, я наберу. Если не звоню, значит, сообщить мне нечего». И теперь Уля сидела, согнувшись в три погибели и силясь понять, отказалась ли только что Зоя Павловна от обещания регулярно докладывать о состоянии Егора или же таким образом осторожно предупредила о необходимости морально готовиться к тому, что звонок может раздаться неожиданно.

— Как Анька и сказала, ты здесь.

Передёрнувшись, Ульяна заставила себя оторвать от обветренного лица замёрзшие руки и разогнуть затекшую спину. Накликала. Вот сейчас ей для полного «счастья» не хватало исключительно и только Стрижова. Повернула голову и уставилась на нарушителя своего неспокойствия, молча вопрошая, что он тут забыл.

— Что ты смотришь на меня, как на врага народа? — театрально накуксился Вадим. — Я, между прочим, здесь с благими намерениями.

«Еще один… С благими…»

Надо полагать, по лицу её читалось, что она не поверила ему ни на секунду. Чуть помолчав в ожидании реакции и никакой не дождавшись, Стрижов всё-таки решил объясниться.

— От Самойловой я в курсе, — отвечая на Улин немой вопрос, без охоты признался он. — Звонил ей доложить, что на Рыжего в «Тоннах» налетел, она ж искала. А она в ответ меня огрела, блядь, новостями. Я охуел, конечно… Где стоял, там и сел. Вроде не со мной, а вся жизнь перед глазами пролетела…

— Что ты тут делаешь, Вадим? — просипела Уля, пытаясь не сломаться под напряжённым взглядом.

Честно говоря, меньше всего на свете ей хотелось продолжать с ним диалог. Но что-то в глазах Стрижа вынудило задать вопрос. Ульяна не заметила в них ни торжества, ни злорадства, ни желания надавить на больную мозоль — в общем, ничего, что могло бы подтвердить предположение о неискренности прозвучавших слов. В эту самую минуту она не ощущала угрозы.

— Да… — начал было Вадим, однако запнулся. Замолкнув, озадаченно почесал затылок, заозирался по сторонам. Выглядел он смущенным. Или растерянным. — Отцу рассказал, у него много где связи. Он договорился с главным тут о встрече. Вот, бабки привез, вдруг нужны на какие-то препараты там, операции. Не то чтобы много, личные, свободные, — пояснил он, пнув камешек мыском кроссовка. — Но меня вежливо послали. Сказали, делают, что могут, а деньги решают не всё.

— Так и есть, — роняя лицо в ладони, шёпотом отозвалась Уля.

«Не всё»

Кажется, приблизительно эту мысль Егор и пытался тогда донести до бухого, оплакивающего порванную цепочку и испорченную футболку Вадима. Вложил её в посыл о побрякушках и дерьме. Многое решают, определенно. Но не всё. Её так и не смогли впечатлить ни Вадимова крутая тачка, ни его цацки, ни широкие, дорого обходящиеся жесты, ни открытые для людей со средствами двери. Ну потому что банально всё — Любовь не купишь. Потому что веер платиновых кредиток не превратит тебя в действительно хорошего человека, не замаскирует гнильё, если оно в тебе имеется. Зловонный запах продолжит пробиваться через нишевый парфюм, и это амбре будут чувствовать. А ещё… Ещё ты можешь заработать хоть всё золото мира, но перед смертью всё равно оказаться бессильным. Она заберёт тебя, когда ей надобно.

— Я уж понял, — откликнулся Стрижов мрачно. — Мне жаль.

Послышался тягостный вздох. Такой, как если бы они сейчас стояли над гробом, а священник отпевал раба Божьего Егора{?}[В православных святцах нет святых с именем Егор. При крещении имя Егор трансформируется в греческое имя Георгий]. Резко выпрямившись, Ульяна в ярости уставилась на Вадима. Вроде ничего не сделал ей сегодня человек, даже деньги вон принёс, ни с того ни с сего забыв о былом. Но слушать сейчас вот такие вздохи, вот этот тон «за упокой»? Всё в ней негодующе запротестовало.

— Не надо раньше времени его хоронить, — испепеляя Стрижова взглядом, угрожающе прохрипела она.

— Да не хороню я! — горячо возразил Вадим. — Просто жаль, что так вышло. А ещё я хочу, чтобы ты знала, что я к произошедшему никакого отношения не имею. Мотик его я не трогал, хоть и помню, что сказал тебе, что спалил бы. Я сгоряча вообще много чего наболтать могу, но это не значит, что делать буду. И вообще, давно говорил Рыжему самому в нём не копаться, а в сервис сдавать.

Ясно. Вадим решил, что подвела старушка «Ямаха». Значит, Аня, сообщая ему новости, коснулась лишь сути, а в подробности не вдавалась.

— Мотоцикл был в порядке, — впечатывая озябшие пальцы в пульсирующие виски, обессиленно вымолвила Ульяна. — Он меня закрывал. От машины.

Стрижов глянул странно. Так, словно усомнился в словах. Рот его приоткрылся, но тут же и закрылся. А ей только и оставалось, что стойко выдерживать недоверчивый взгляд, сообщая в ответном, что бывает у людей по-всякому. Что теперь Вадим может своими глазами убедиться, что она имела ввиду, объясняя ему про вес людей в жизнях друг друга. Егор без раздумий поставил себя между ней и несущимся автомобилем, а она готова изо дня в день околевать на лавке под ветрами и дождями просто ради осознания, что находится рядом. Нет, ради того, чтобы ончувствовал, что она где-то рядом, как бы глупо для кого-то это ни звучало, как бы дико ни выглядело в чьих-то глазах. Она ведь ещё не на то готова… Просто не дают. Связали по рукам и ногам и не позволяют ничего сделать.

Наверное, убедительным вышел взгляд, потому что Вадим сдался.

— Охренеть, — протянул он, нервно поправив небрежно повязанный шарф. — Шансов у меня, короче, реально с самого начала не было. Так, что ли, выходит?

Уля качнула головой и вновь спрятала замёрзший нос в вороте парки. Выходит, так.

На некоторое время воцарилась тишина. Шум мокрых шин несущихся по проспекту автомобилей не считается.

— Может, какая-то помощь тебе нужна? — вновь подал голос Стрижов. Звучал он нерешительно. Вспомнилось вдруг, каким самоуверенным петухом Вадим выглядел в момент, когда предлагал ей проблему отсутствия горячей воды решать в собственном джакузи. Фырканье Егора, тот идиотский подкат услышавшего, разнеслось на весь двор, а самой ей хотелось одновременно и сквозь землю провалиться, и пришибить Стрижа на месте, как назойливую муху. Совсем ведь другое дело… Пусть и подозрительно донельзя.

Как бы то ни было, даже отголосков желания принимать от него любого рода помощь Уля в себе не нащупала. Хотя стремление поучаствовать в судьбе бывшего приятеля определённо похвально. Если, конечно, это и правда искреннее намерение, а не попытка под шумок выставить себя любимого в выгодном свете. Доверие к человеку может рождаться изначально или выстраиваться по кирпичику, но если оно разрушено, восстановить его сложно, а до прежнего уровня, наверное, так вообще уже не дотянешь. После всего, что Вадим успел учинить за минувшее лето, доверять вновь Уля не торопилась. Не то чтобы она злопамятная, но «дуру», «слепую курицу», «шмару», «суку», физическое насилие, угрозы расправы в адрес двоих и обвинения в испорченной жизни щелчком пальцев из головы не сотрёшь.

— Нет, спасибо, — отстранённо отозвалась Ульяна, разглядывая фасад отделения.

Там, в одном из ближайших окон, медсестра меняла капельницу. Каждое её движение, казалось, было выверено до миллиметра. Раз — два — три — четыре — пять — готово. А в голову лезли вопросы. Что в этом растворе? В каком состоянии находится человек, для которого предназначено лекарство? Каковы прогнозы врачей?

А если это его окно?

— Понятно, — вздохнул Вадим. Кажется, удалось наконец донести до человека, что ей и правда совсем-совсем ничего от него не нужно. — Не думай, я сюда не ситуацией пользоваться припёрся, если что, — «Мысли, что ли, читаешь?» — У меня вообще теперь девушка есть. Если что. Просто у Аньки про тебя спросил, она сказала, что ты тут можешь быть. Вот. Вышел и решил поискать. Извиниться хотел.

«Ты ли это, Вадим?.. Не похоже…»

— Извини, короче, — досадливо крякнул он. — Надо было отстать от тебя сразу, как только ты дала понять, что ничего не выйдет. Просто я не привык к обломам, вот и всё. И потерял берега. Рыжий правильно за тебя въе… В общем, всё правильно. Заслужил. Сорян.

Ушам своим не верила. Нет, бывает, люди переосмысливают свои взгляды на отношения с окружающими, но Стрижов? Может, налаженная личная жизнь на пользу ему пошла? Или успокоился? Почти три месяца с того инцидента прошло как-никак. Может, очередная девушка оказалась не из простых? Чёрт знает.

Заторможенным кивком дала понять, что извинения приняты. Вообще-то нет, так скоро они не приняты, просто не до Вадима ей сейчас и хочется остаться в одиночестве. О Стриже и перипетиях его личной жизни она подумает как-нибудь потом, когда окажется способна, обещает. А сегодня этим мыслям в голове места нет: сегодня думать она может только об одном.

— Группа его сейчас должна играть, — чуть помолчав, с толикой сомнения в голосе протянул Стрижов. — Глянуть не хочешь?

— Нет. Я тут останусь.

Боковым зрением уловила скепсис, ярко проступивший на его лице, а следом до ушей донеслось громкое цоканье. Вадим был бы не Вадим, если бы не вкладывал в свои посылы всю экспрессию, которую вообще способен выдать в мир. Почитала Ульяна на Камчатке про истероидное расстройство, о котором его сестра упомянула в телефонном разговоре. Если верить интернету, это одно из самых распространённых личностных расстройств. Имеет в своей основе паттерн возбудимости, эмоциональной неустойчивости, чрезмерной эмоциональной реактивности и демонстративности поведения. Утверждают, что создавать и поддерживать глубокие связи такие люди неспособны.

— Я тебе никуда ехать и не предлагаю, — немного подумав, буркнул Вадим. — У них стрим, можно подключиться и посмотреть. Вообще, странное выбрали время — в будни, да ещё и посреди бела дня. Но хоть бесплатно, — протянул он озадаченно и, вновь не встретив в её глазах никакого интереса, воскликнул: — Блин, у тебя вид такой, будто тебе вообще пофиг, чё они там затеяли!

Да что бы ни затеяли! Неужели он не понимает, что вся её жизнь сейчас замкнута на единственном человеке и проходит здесь? Что ничего не изменится до тех пор, пока… Да, Аня упоминала концерт в парке, но разъяснений не дала и на присутствии не настаивала. Ну и всё.

— Я не в курсе, что они там затеяли, Вадим, — негромко откликнулась Уля. — И вот веришь или нет, но мне и правда пофиг. Я сейчас способна только на одно — сидеть здесь и молиться. Безостановочно. Какие тусовки? От одной мысли тошно.

В неё уперся удивлённый взгляд.

— Не, ну ясно, но… Короче, я понял, что ты вообще не в теме. В общем, позавчера вечером Анька в аккаунте пост выкатила, — принялся пояснять Вадим. — Приглашала всех желающих в Воронцовский парк. Типа, «приходите, вход свободный, мы играем для нашего Чернова. Присоединяйтесь пожелать ему здоровья». Ну… Ситуацию коротко описала. К сегодняшнему утру за семьсот комментариев там точно набралось. Должны уже начать были. Воронцовский недалеко тут, кстати.

— М-м-м…

Так холодно, что, несмотря на шерстяные носки, онемели ноги, а пальцев рук, спрятанных в карманах, уже вообще не чувствовала. Мысли поплыли и закружились. Вот в чём здесь вся соль, значит. Аня, конечно… Пока от одной — той, что просто желает находиться как можно ближе, — пользы ноль, вторую жареный петух клюнул. Вторая всех обзвонила, дотянулась до полиции, организовала сбор неравнодушных, от которых не требуется совсем ничего, кроме правильного посыла Небу… Аня, наверное, молодец. В отличие, наверное, от неё.