Соседи (СИ)

— Ну, в общем, как хочешь. А я всё-таки съезжу, — энергично растирая ладошки, вздохнул Стрижов.

— Давай, — кивнула Уля вяло. — Спасибо за готовность помочь.

Вадим в ответ лишь рукой махнул.

..

Не знает Ульяна, сколько ещё без движения просидела на скамейке после ухода Стрижова. Интуиция подсказывала ей, что эта их встреча стала последней, и хоть ты тресни, а заткнуть внутренний голос, упрямо твердящий, что больше они не увидятся, не выходило. Вопреки логике, от осознания подобного расклада хотелось плакать. Нет, не по человеку. Просто кто такой, по сути, Вадим? Вадим, желая того или нет, олицетворял собой определённую группу людей в жизни Егора. Сколько таких «Вадимов» вокруг него в своё время вертелось? Тьма тьмущая, дверь не закрывалась. Они приятельствовали, Стриж регулярно мелькал в поле её зрения, ходил на их концерты, участвовал в общих тусовках. Поддерживал контакты с группой. Вон, оказывается, до сих пор общается с Аней. А если интуиция шепчет Ульяне, что больше они не пересекутся, что это может означать?

Что исчезнет звено, их связывающее.

Забить хоть чем-нибудь кошмарное, низвергающее в пропасть без дна предположение не получалось. От холода из носа текло, одно за одним загорались окна корпуса, и, пытаясь отвлечься, Ульяна разглядывала мелькающих в них людей. Ей стало казаться, что она начала узнавать врачей и медсестер. Их имена и отчества ей неизвестны, но, безусловно, каждый из них заслуживал того, чтобы обращаться к нему исключительно по имени и отчеству со всем уважением, на которое только может оказаться способен человек. К вечеру на лицах их отчетливо видна печать неодолимой усталости. Конечно! Наверняка день за днем им приходится задерживаться на работе из-за своих непростых пациентов. Сидеть в кабинетах над историями болезни, анализами и рентгеном, изучать. Размышлять об оптимальных способах лечения. Снова и снова решать, следовать ли намеченным курсом или менять тактику. Принимать ответственность за чужие жизни, отдавая себе полный отчёт в том, чем способна обернуться врачебная ошибка. Эти люди — воины в белых халатах и синих комбинезонах. Каждый в этой больнице и в любой другой — герой, пытающийся подарить людям шанс на продолжение жизни.

Так Ульяне казалось. Сама она никогда не смогла бы стать таким героем. Врачу необходима крепкая психика и устойчивая самооценка, объективно всё это не о ней. Нужны всеобъемлющие знания в своей области и наверняка в смежных, и добываются они потом и кровью в процессе сложнейшего обучения в медицинском. Но что пугает Улю больше всего при мыслях об этой профессии, так это высокий уровень личной ответственности врача. Какой же груз на свои плечи им приходится взваливать. Вот взять хотя бы вон того мужчину средних лет с осунувшимся лицом, что периодически мелькает в третьем от входных дверей окне второго этажа. Иногда будто разглядывает её, а может, и не её вовсе, а просто пытается хоть на секунду переключиться. Но поймаешь его взгляд, и покажется, что он вечность на своем посту — таким измотанным, а порой и измождённым выглядит. В бесконечных думах о подопечных, в непрестанном поиске путей к их спасению. Говорят, со временем медики выгорают и становятся невосприимчивыми к чужому горю. Якобы не хватает им моральных сил сочувствовать каждому. Так это или нет, судить не ей, но по этому человеку не скажешь, что ему всё равно, покинет ли его пациент больницу на своих двоих или на холодной металлической каталке, укрытый простынёй с головой.

Сидя на лавке и рассеянно наблюдая за въезжающими на территорию каретами скорой помощи, глядя на то, как суетится медперсонал, видя заплаканные глаза родственников, день за днём пробегая мимо указателей со страшной надписью «Морг», невозможно не думать о смерти. О том, что однажды электричество погаснет, настанет тьма, и ты, закончив здесь свой путь, уйдешь навсегда. На небо ли, или растворишься ли сгустком энергии в воздухе, или и вовсе в Никуда, но ты уйдешь, хорошо если оставив за собой осязаемые следы. А кто-то останется. Врач, который не смог продлить твою жизнь, усомнится в своей компетентности и домой в тот день поедет с тяжёлым сердцем. Те, кто тебя любил, будут оплакивать, болеть душой и хранить память. Жалеть, сколько всего не успели сказать, и корить себя за это. А большой мир трагедию проглядит. Незаменимых нет, и механизм, не заметив потери маленького винтика, продолжит вертеть гигантское колесо. Ежесекундно — ежесекундно! — на Земле списывают в утиль три старых «винтика» и производят шесть новых. Попадалась на глаза такая статистика. Получается, скорбящих по ушедшей жизни в два раза меньше, чем празднующих новую.

И, наверное, это хорошо… Определённо, это хорошо. Замечательно. Только всё равно невыносимо больно.

Гнетущие мысли затянули голову чёрными тучами, и просвета не видать. Ощущая на себе взгляды, Уля подняла голову. Охранник, что вышел проветриться, беседовал с какой-то женщиной, и оба косились в её сторону. Часы показывали 18:30. Еще полчасика, и домой, точнее, в место, временно ставшее ей пристанищем.

Окоченевшие пальцы нащупали в кармане парки телефон. Нужно попытаться отвлечься, ибо заданными себе темпами до психушки буквально рукой подать. Ещё минута промедления, чтобы собраться с духом, и всё-таки открыла приложение, аккаунт группы и стрим, который действительно шёл, как Вадим и сказал.

Глаза заскользили по картинке. Сложилось ощущение, что ребята там уже заканчивали. На лицах музыкантов читалась усталость, и времени много прошло — уже должны. Кто вёл трансляцию на канале, тоже оставалось лишь гадать: всю группу Ульяна видела на своих местах. Аню по центру сцены, Игорька на барабанах, Олега с электрогитарой, Сашу на клавишах и Женю на басу. Все были там. Кроме одного… Мозг отказывался принимать новый расклад, не желал верить, что Егора среди них нет. Он ведь — их. А они — его. Это всё — его! Его люди, его слушатели, его дело жизни, его смыслы. Были когда-то… А теперь место пустует.

Взгляд цеплялся за людское море. За шапки и растрёпанные ветром шевелюры, куртки, пальто и ветровки, за высоко поднятые телефоны с включёнными фонариками. За тех, кто повыше, и ребёнка на чьих-то плечах. Кто-то принёс и развернул над головой плакат. Несколько сотен человек, откликнувшихся на Анин призыв, стояли перед сценой и мёрзли, как мёрзла сейчас его бывшая группа и она сама.

— Дорогие наши, любимые, спасибо, что пришли, — произнесла в микрофон Аня. — Мы знаем, что собрали вас сегодня не зря. Верим в силу мысли. Это не может не сработать, так ведь?

Анин дрожащий голос летел из колонок, обрушая на головы эмоции, что рвались из вокалистки наружу. Толпа одобрительно загудела, Уля шмыгнула носом и, утерев застившие глаза слёзы, подумала о том, какое количество людей пришло туда с заданной целью.

— Давайте ещё раз пожелаем Егору здоровья до ста. Пусть жизнь победит, — взяв себя в руки, продолжила Аня. — И девушке его давайте пожелаем. Веры, терпения и сил. Её здесь нет, днями напролет она там. Чернов, тебя ждут тут, смотри! Борись!

Люди загудели и затопали, кто-то в толпе выкрикивал имя, а в ушах зашумело. Ульяна толком не успела опомниться и осознать происходящее перед глазами, как пронзительно и рвано вступила гитара, за Аниной спиной вдруг вспыхнул экран, и вокалистка севшим голосом объявила:

— СЛОТ. «Круги на воде».

Раненое сердце разлетелось вдребезги в секунду, когда глаза осознали первые кадры, а до мозга дошел смысл первых строчек финальной песни. Там, на экране, любительская съёмка. Там, за Аниной ссутулившейся спиной, лето, музыка, люди, сцена. И Егор, живой и здоровый, с гитарой наперевес. На своём месте. Ему, наверное, лет двадцать восемь или двадцать девять, по крайней мере, глядя на него сквозь стремительно набегающую воду, Ульяне кажется, что вот только-только было, год или два назад. Егор. Это белая майка, красно-синяя клетчатая рубашка нараспашку, потёртые светлые джинсы, вихры во все стороны. Это причудливая и потому дьявольская игра длинных пальцев на струнах своей гитары и чужих душ. Манящие черты, густые хмурые брови, опущенные ресницы, сжатые челюсти, глубокие тени изгибов скул. И горечь, которую он пытается укрыть от зрителя за тонкой, фактически неуловимой полуулыбкой. У него получается. Вот что для мира такое — Егор. А за фасадом бездна. Вот что он такое.

В её ушах — текст и смысл, что, отражая собственные мысли, рубит грудную клетку лезвием топора. И треск расходящихся рёбер разносится окрест. В её ушах — Анин тягучий, проникновенный и надорвавшийся на припеве голос. Взгляд мечется от экрана к вокалистке, согнувшейся пополам с микрофоном в руке. И назад. От неё к нему, от него к ней, по кругу, по кругу, по кругу. В ушах ударные и электрогитара, что вместе с вокалом проникают прямо в кровоточащую сердцевину нутра, завихряя бурю и хаос. Каждое слетевшее с Аниных губ слово входит кинжалом, и остановить прорвавшиеся наружу потоки воды уже невозможно. Невозможно слушать. Невозможно не слушать. Невозможно смотреть и не смотреть тоже.

И когда инструменты вдруг смолкают, и остается лишь гитара и экран, там, высоко над парком, кажется, что будто прямо над ней, летит его голос. Он говорит, что как ни пытался повлиять на предначертанный ход событий, ничего не получается: брошенные им в воду камни попадают точно в центр круга. Который год.

Крупный план, ветер играет с волосами, и густые ресницы надежно прячут взгляд, но сердце знает, что там, за занавесом. Голос парит и растворяется. Размываются, превращаясь в выцветающие пятна и кляксы, кадры. Есть вещи, изменить которые мы не в силах. Уходят наверх и глядят оттуда на близких люди. Проходит любовь. Иногда ты, отказываясь принять ситуацию такой, какой она сложилась, зацикливаешься на попытках всё исправить — начинаешь кидать камни в воду и так, и эдак, под разными углами, один за одним пробуя все доступные способы. Но если в действительности исход зависит не от тебя, попадут они ровнёхонько в центр круга — ты не сможешь нарушишь рисунок волн. Не на всё в этой жизни мы способны повлиять. На бурной реке нашей жизни нас ждут пороги, и может так случиться, что на них мы окажемся абсолютно беспомощными и наша лодка разломится пополам. Мы бессильны против смерти, мы не заставим вновь вспыхнуть чувство, бесповоротно угасшее в душе другого. Мы не в состоянии вылепить себя заново: переплавить закаленную жизнью форму в совершенно новую и начать поступать иначе, чем диктует нам сам наш дух. Мы не желаем идти войной против самих себя. Что-то остается нам неподвластным. Младенец не способен переубедить принявшую решение оставить его мать — он еще не научился объяснять, как любит. Нас неизбежно ждут потери. Если суждено, случится. Вот и выходит, что иногда всё, что нам остается — закрыть глаза, глубже вздохнуть и принять волю Неба. Ждать нового рассвета, ждать, когда на замёрзшую душу упадут первые лучи солнца и начнётся капель. И пытаться ни о чем не жалеть. Ведь как бы то ни было, Вселенная всё видит, в ней ничто не исчезнет навсегда — вернётся к людям кругами от однажды брошенных в воду жизни камней.

Слишком много смыслов чувствовала душа. На втором холсте в параллель проступал другой. Оказываясь на берегу этого мира, ты начинаешь бросать в реку камушки, и от первого же по девственной глади пойдут круги. Череда твоих камней-поступков запустит волны-последствия, и волнам этим уже никогда не исчезнуть. Плавно расходясь от эпицентра бесконечным узором, они снова и снова коснутся тебя и стоящих на том берегу рядом с тобой. Независимо от того, хочешь ты того или нет. Бесследно не проходит ничего: всё совершенное и случившееся имеет значение, всё имеет следствие и эффект, которые рано или поздно, но тебя настигнут, задевая и твоих близких. Вселенная помнит всё и всё вернет.

Смыслы неуловимо проникали один в другой, но мозг не справлялся: не мог соединить их общую картину, не успевал осознавать весь масштаб. Глаза застила плотная дымная пелена, и теперь Ульяна не видела перед собой ничего. Не видела Егора, он размылся. Память не щадила: перед внутренним взором стояли детство и минувшее лето. В ушах отзывались голоса — его и баб Нюры, а голова вновь и вновь обращалась к сотворенному матерью. Вокруг круги и следы, великое множество кругов и следов, они явственно виднелись тут и там, буквально повсюду. От сердца и души осталась зияющая дыра — их перемололо.

Онемевшие пальцы вывели звук на всю громкость.

«Услышь, пожалуйста…»

Тьма…

…ждый день …трович …вон она …на лавочке. …видите?

6 ноября

Очередной сложный трудовой день обещал вот-вот остаться позади. А маячившие впереди перспективы выглядели весьма соблазнительно: дома его ждали любимая уютная жена, её фирменный сырный пирог, родной мягкий широкий диван и матч «Зенит — Спартак». Если «мясо» опять продует «бомжам», Иван Петрович — клянется! — обратится в новую религию и изменит любимому клубу с «конями». При мыслях о пироге и футболе извилины в уставшем мозгу удовлетворённо заворочались. Это преждевременно. До положения «лёжа» еще дожить надо — до сих пор не закончен обход.

Сквозь большие стеклянные окна, врезанные в двери палат, отлично видно, что работа в отделении не прекращается ни на секунду. Вот и Сергей Павлович, несмотря на то, что смена его уже сорок три минуты как закончена, не торопится домой. Ну, прямо курица-наседка над своими цыплятками. Квохчет. Хлопочет. Это похвально.

— Привет, Серёжа, — открывая дверь в реанимацию и удовлетворённо отмечая, что из пяти коек пустуют четыре, поздоровался заведующий отделением. — Ну, что тут у нас сегодня? Докладывай.

Сергей вскинул голову и развернулся на голос. Выжатый лимон и есть. Еще бы… Молодой пока, горит делом, все силы свои здесь оставляет. Пока переживает за каждого попавшего в его руки. Семьи нет, и он решил посвятить себя работе. Однако же ещё несколько лет, и пламя в серых глазах сменится спокойным огнем, а затем — оставшимися от него искорками. А потом он научится относиться ко всему философски. Это жизнь.

— Здравствуйте, Иван Петрович. Контроль глубины седации{?}[наркоза]. Аппарат на вспомогательном режиме. Всё по плану, — вернувшись к делу, пробормотал под нос врач.

По плану. Это хорошо. Наверное.

Иван Петрович скосил глаза на пациента, в который уже раз прогоняя в памяти анамнез. Если верить обнаруженным при молодом человеке водительским правам, перед ними Егор Артёмович Чернов, тридцать лет. Поступил вечером 30 октября из хирургии. Множественные травмы: два сломанных ребра, задеты лёгкое и селезёнка. Внутреннее кровотечение, черепно-мозговая второй степени. Переломы бедренной кости и щиколотки. Перелом тазобедренного, по факту трещина. Лоскутная рана голени. Остальное по мелочи. Полостная операция, блокирующие титановые штифты. В сознание не возвращался. Введён в состояние медикаментозного сна, семь полных суток подключен к аппарату ИВЛ. Непростой случай, как и все случаи здесь. Не безнадёжный, бойцом оказался, травматический шок преодолел, клиническая картина внушает осторожный оптимизм, но всю неделю не расслабиться с ним. А с этого утра ещё и Сергей Павлович головной боли добавляет.

— Есть у меня всё-таки сомнения на его счёт, — потерев висок, негромко произнес заведующий. — Ты торопишься.

— Иван Петрович, — вновь вскинул голову Серёжа, — я считаю, мы обязаны попробовать. Перестраховка не оправдана, более того — этого конкретного пациента приведёт к трагичному исходу. Тесты и показатели позволяют, зачем затягивать? Корреляция между продолжительностью ИВЛ и сложностью процесса отлучения{?}[прекращения респираторной поддержки] прямая, вы же лучше меня всё знаете. Кроме того, я опасаюсь осложнений, о чём уже вам говорил.

«Да помню я, помню. Говорил»

Вот упрямец. Это неплохо. Уверенность в себе и своих действиях необходима любому врачу, особенно в отделении реанимации, где за собственные огрехи приходится расплачиваться чужими жизнями. Но есть разница между уверенностью и её крайней степенью — самоуверенностью, в чём Сергей был замечен, и не раз. А самоуверенность доводит до беды. Да, не доверять его мнению оснований у Ивана Петровича словно бы нет — за последние несколько лет здесь Серёжа проявил себя блестяще. Но и ошибки допускал. И сам потом переживал, причем страшным образом. Себя корил. И пока не удалось донести до него, что врачи ведь самые обычные люди, а не боги всесильные. Не всё им подвластно.

Вот и сейчас Серёжа вновь встал на перепутье, пытаясь вычислить единственно правильное время для совершения попытки отключения пациента от аппарата искусственного дыхания. Если бы мировая медицина успела выпустить инструкции по определению гарантирующего успешную экстубацию{?}[извлечение трубки из органа, образования или отверстия] момента, всем было бы куда проще. Но подобных руководств нет. Кого ни почитай, всё сводится к рекомендациям использовать комбинацию субъективных клинических оценок и объективных измерений. Так что раз за разом приходится сопоставлять риски преждевременного отлучения и возможных побочных эффектов продолжения ИВЛ. Ты этими показателями хоть с головы до ног обложись, а далеко не всегда удастся предугадать весь букет последствий для своего подопечного.

— С доводами твоими спорить сложно, — согласно кивнул Иван Петрович. — Ну а если окажется, что погнали коней, это ж…

— Декомпенсация сердечно-сосудистой системы. Повторная интубация трахеи и все осложнения последующей пролонгированной ИВЛ. Вероятность летального исхода возрастает в два — десять раз. — «О чём и речь…» — А если затянем, получим зависимость от вентилятора{?}[от ИВЛ] и дальнейшую атрофию дыхательных мышц и диафрагмы. Повысим вероятность развития вентилятор-ассоциированной пневмонии, баротравмы{?}[физическое повреждение тканей органов тела, содержащих воздух или газы. вызывается резким изменением давления], травмы дыхательных путей, синуситов и прочего, — отчеканил Серёжа. Как по учебнику читал. — Нам сейчас ко всем нашим проблемам только пневмонии или баротравмы не хватало, — угрюмо заключил он. — «Это верно». — Я отдаю себе отчёт в рисках, Иван Петрович, поверьте мне. Однако актуальные исследования говорят, что…

— Я и смотрю… — вздохнул Иван Петрович. Эти его вечные отсылки к актуальным исследованиям почему-то неуловимо раздражали, раз за разом оставляя ощущение, будто человек ставит под сомнение весь накопленный старшим поколением опыт. — Ну, давай сюда свой отчёт. По рискам.

Сложив руки на животе, заведующий приготовился слушать. Глядя на Серёжу, он думал о том, что видит перед собой яркого представителя новой школы. Сергей — это о регулярном изучении свежих научных трудов и стремлении обратиться к зарубежному опыту. Это разъезды по конференциям и семинарам. Горение молодости. Желание спасти всех и каждого.

Это замечательно.

Но! И старикам стоит доверять, пусть и кажется, что их знания нафталином покрылись давно. Нужно доверять опыту, что, как общеизвестно, сын ошибок трудных{?}[А.С.Пушкин. О, сколько нам открытий чудных [готовят просвещенья дух, и опыт, сын ошибок трудных, и гений, парадоксов друг, и случай, бог изобретатель]]. А его опыт говорит ему, что ещё хотя бы сутки, а то и двое стоит обождать. Провести ещё один скрининг и ещё одну пробу со спонтанным дыханием, убедиться, что положительная динамика в ОАК сохраняется, а проявления системного воспалительного ответа продолжают демонстрировать тенденцию к снижению. Серёжа точно прав в одном — задержка нахождения на аппарате грозит палитрой осложнений, с которыми организм пациента может уже не справиться.

— Скрининги готовности и тесты проводим ежедневно. На последних значимые колебания частоты сердечных сокращений и артериального давления отсутствуют, — бодро отрапортовал Сергей, уткнувшись носом в свой планшет. — Демонстрирует способность поддерживать спонтанное дыхание на протяжении длительного периода. Температура тела 38,0 °C — 38,1 °C. — «Идёт ещё воспаление-то…». — Ацидоз отсутствует, бронхоспазм отсутствует, кашлевый толчок восстановлен, — «Прекрасно». — Гемоглобин 79, — «Ну-у-у…». — При необходимости уровень сознания будет достаточным — объем седативных существенно понижен. Но в условиях ЧМТ я не вижу необходимости добиваться полного сознания, — «Согласен». — Проведём под контролем медперсонала, как обычно. Водно-электролитный и метаболический статусы стабильны, — «Это я уже слышал», — в ОАК положительная динамика, — «Видел», — гемодина…

— Признаки ОРДС{?}[острый респираторный дистресс-синдром]?

Острый респираторный дистресс-синдром на фоне тяжёлых травм и прямого повреждения лёгких — явление не такое уж редкое. Другое дело, что развивается он обычно в первые несколько дней. Пока обошлось. Но мальчишка подключен к ИВЛ более двух суток — это раз. При ошибке в настройке параметров аппарат сам по себе способен рано или поздно привести к новому повреждению, и тогда… Это два. С другой стороны, признаки развития не так уж и легко выявить. Пациент в медикаментозном сне, дышит за него прибор, так что на дискомфорт он не пожалуется. Это плохо. Только на своевременно проведённую лабораторную диагностику рассчитывать и приходится.

— Не фиксируем. И это ещё одна причина, по которой я настаиваю на том, чтобы отлучать сейчас. Семь суток уже, Иван Петрович. Мы рискуем получить осложнения.

«Да знаю я! Как заевшая пластинка, ей Богу!»

— Гемоглобин низковат, — глядя в горящие глаза, нехотя озвучил свои мысли Иван Петрович. — Температура, наоборот, высоковата. Пробовать допустимо при тридцати восьми ровно и ниже, помнишь? Ты сейчас пойдешь вразрез с общепринятыми рекомендациями. Знаешь, как говорят? Поспешишь — людей насмешишь. Только в данном случае нам с тобой будет вообще не смешно. Никому здесь смешно не будет. Серёжа, твои переживания я понимаю, но всё-таки последний раз спрашиваю: а ты цену ошибки понимаешь?

По взгляду одного из подающих самые большие надежды врачей отделения было ясно как день — не отступится.

— Гемоглобин по нижней границе, Иван Петрович, — процедил Сергей. — Температура по верхней. Цену понимаю в полной мере. Но я всё-таки настаиваю, что момент выбран правильно. Послушайте, мы должны использовать шанс и совершить попытку отлучения. Затянем — угробим. Кроме того, длительное пребывание под седацией ещё никому на пользу не шло, — «Тут ты, конечно, прав». — Смотрите, Иван Петрович… ЧСС… Видите?

— Вижу, — переведя глаза на монитор, откликнулся заведующий. По сравнению с показателями пятиминутной давности частота сердечных сокращений пациента несколько повысилась. Не совсем характерные для пребывающего под наркозом цифры.

— Слышит, — шепотом прокомментировал изменения Серёжа.

Заведующий со скепсисом взглянул на пациента. С другой стороны, Сергей ведь уже которые сутки вводимые дозы сокращает, так что и организм реагирует.

— Возможно, — отозвался Иван Петрович, пристально разглядывая черты молодого человека. Ни одна мышца на бледном лице не шевельнулась, не дрожали длинные ресницы.

— Точно, — уверенно кивнул врач. — Я вам больше скажу — отвечает.

А вот это уже очень интересно. Насколько известно заведующему, в сознание Егор Артёмович Чернов, тридцати лет от роду, с момента аварии не приходил.

— Ну-ка, ну-ка. Отсюда поподробнее, — задумчиво склонив голову к плечу и внимательно изучая отображающиеся на мониторе числа, пробормотал он.

Шагнув ближе, Сергей сунул под нос испещрённые ручкой листы. Говорят, почерк врача способен понять только врач. Так вот, это не совсем правда: иногда и врач не способен. Глаза цепляли аббревиатуры и цифры, однако разобрать плотные строчки оставленного тут и там текста с наскока возможным не представлялось. С первого взгляда эта абракадабра напоминала письмена пещерных людей.

— Это что? — указав подбородком на наскакивающие друг на друга строчки, поинтересовался Иван Петрович. — Шифр?

— Вот, смотрите, — вытащив из нагрудного кармана ручку, Серёжа начал тыкать грифелем в показатели. — Если подробнее, как начал с ним разговаривать, заметил интересную динамику. Частота дыхания сокращается, сердечный ритм и артериальное давление, наоборот, стремятся ввысь. Вот, например, тут. Видите? Ухожу в обход, возвращаюсь — опять двадцать пять. Открываю рот — прогресс на лицо, — ручка бегала по листу, Сергей размашисто обводил данные. — О стабильности речи нет, всё буквально на глазах происходит. Разговариваю — есть эффект. Ухожу — возвращается на круги своя. Здесь, — с усилием подчеркнул он показатели ЧСС, — здесь. Здесь и здесь. Вот здесь ещё. Медперсонал проинструктировал, чтобы тоже говорили. Последнее время картина более яркая и устойчивая.

— Интересно, — еще раз пробегаясь взглядом по выделенным Серёжей данным, протянул заведующий. — О чём беседуешь?

— Да скорее о ком, — уши уловили нотки смущения, внезапно засквозившие в голосе врача. Сергей уставился на пациента, глубоко вздохнул и вдруг как гаркнет на всю палату: — Говорю ему, чтоб на тот свет не торопился, а то девочка его не переживёт.

Перевёл глаза на монитор и прищурился. А Иван Петрович ощутил, как сердца коснулись холодные скользкие щупальца, как колючие мурашки побежали по спине. Подумалось, что ещё им только не хватало, поторопившись сейчас, ребёнка оставить сиротой. Или речь не о ребёнке? Эту молодежь иногда чёрт поймешь.

— Девочка? Какая девочка? — осторожно уточнил он.

— А вы разве не в курсе? — оторвавшись от изучения актуальной картины, Сергей повернул голову и с искренним интересом уставился на него. — Выгляните на улицу.

«Чего я там не видел?..»

И всё-таки испытующий взгляд серых глаз рождал внутри любопытство. Чуть помедлив, Иван Петрович подошел к ближайшему окну и заскользил глазами по скверу. Шёл снег. Да разве разглядишь хоть что-то в этой сырой темноте, освещаемой лишь тусклыми жёлтыми пятнами фонарей? Вот разве что, если смотреть чуть правее, одинокую сгорбившуюся фигурку на лавке. А больше ничего примечательного.

— Каждый день здесь, Иван Петрович, с рассвета до заката. Ни разу ещё не пропустила, — вздохнул Сергей с какой-то обречённостью. — Вон она. На лавочке. Видите, да? — замолчал и, дождавшись неуверенного кивка, продолжил: — Я уж не знаю. Там дубак, ветрила, а она всё ходит и ходит. Как не заболела до сих пор, удивительно. Может, и заболела, кстати… Такие дела. Аж подстегивает, знаете?.. — голос реаниматолога внезапно дал эмоций, и в ту же секунду стало яснее, что им движет. Что именно подталкивает его к шагам, которые самому Ивану Петровичу — человеку, чувств не чуждому, но всё-таки в работе не позволяющему им брать верх над разумом — кажутся несколько опрометчивыми. — Любовь… Меня б так кто любил… В общем, рассказываю ему, что на улице у неё происходит. Говорю, что его тут ждут. А не там, — подбородком указал он на потолок.

«Любовь… Смысл жизни»

— Понял, — рассматривая детскую фигурку, пробормотал заведующий. — А почему не пускаем?

Девушка подняла голову. Кажется, её привлекали окна отделений. На такие мысли наводило еле уловимое движение головы снизу вверх, слева направо. Понятно всё: не знала, за которым. Искала. Налетела на него взглядом, задержалась ненадолго и отвернулась.

— Так не положено же, Иван Петрович, — откликнулся Серёжа удивлённо. — Не родня ведь. Родня так и не объявлялась.

— Не жена? — продолжая пристально следить за девушкой, зачем-то уточнил Иван Петрович.

Всё. Грузно, так, словно вся тяжесть неба лежала сейчас на её плечах, поднялась, ещё раз обвела глазами стену корпуса, развернулась и нетвердой поступью пошла. Время — почти восемь вечера. На улице минус пять градусов.

— Нет.

— Откуда знаешь? — недоверчиво покосился заведующий на Сергея. Уж больно уверенно звучал ответ.

— Так её уже всё отделение знает, Иван Петрович! — Серёжа даже планшетом своим в воздухе дугу описал, чуть при этом не задев дорогостоящую аппаратуру. То был, видимо, жест, призванный проиллюстрировать, насколько далеко по больнице распространилась весть. — Весь штат, от санитаров до поварихи. На охране о ней всё уже выяснили. От неё же, к слову. Ульяной звать. Ой, Иван Петрович, там история — для кино, — с какой-то словно бы безысходностью махнул врач рукой. — Заслонил её собой на дороге. Говорят, первое время всё прорывалась сюда, но, сами понимаете, пустить не можем. Наверное, Марь Сергеевна пусть вам лучше всё расскажет, если вам интересно. Там целая драма у них. Марь Сергеевна лично ей успокоительное колола, когда та ревела у нас тут белугой. Заодно и выяснила, что к чему. Потом сюда пришла взглянуть на него. Меня застала, рассказала, что да как. На что я себя сухарем считал, и то… Прям как-то сдавило аж всё внутри нехорошо. Да.

Нервным движением отправив в карман свою ручку, Сергей продолжил мрачно:

— Сегодня шестое число — семь суток, как он здесь. А она шесть. Смотрите… — кивнул он на монитор. — Видите? Давление и ЧСС…

«И впрямь…»

— Да, вижу… Вижу… Хорошо… — задумчиво протянул Иван Петрович, наблюдая за тем, как мучительно медленно, но всё же продолжают меняться указанные показатели.

История — одна из множества историй, что ему довелось услышать на своем веку. Но почему-то задела струны души. Вспомнилось, как по молодости сам попал в хирургию. Как жена его, Машенька, к нему каждый день бегала. И как он ждал. Знал, что обязательно придёт, и это знание придавало сил. Кроме Маши никто не ходил: старые родители доживали своей век в другом городе, друзей здесь завести не успел. А от неё никогда ни одной отговорочки не прозвучало: находила любую возможность приехать, чтобы рядом побыть.

— Серёжа, вот скажи мне, в чём наше предназначение? — вновь подойдя к окну и бросив короткий взгляд на пустой сквер, задумчиво спросил Иван Петрович. — Зачем мы в эту профессию пошли?

Сергей озадаченно уставился на начальство. В глазах читалось: подковырку в вопросе ищет.

— Ну как это — зачем?.. Я с детства мечтал жизни спасать, — чуть помолчав, ответил он.

— Верно говоришь, — согласился Иван Петрович. — И я. А как ты считаешь, так уж принципиально важны методы, к которым мы для спасения жизней прибегаем?

Вскинув подбородок, сложив руки на груди, заведующий отделением выжидательно смотрел на вытягивающееся лицо врача. Тот пока явно не понимал, к чему он клонит.

— Считаю, что важны, Иван Петрович… Протоко…

— Да причем тут протоколы?! — всплеснул Иван Петрович руками. — Наша цель — жизнь. Так скажи мне на милость, какая разница, к каким методам мы в нашей борьбе обращаемся?

Во взгляде Сергея пока продолжало плескаться лёгкое недоумение, а Иван Петрович с удивлением для себя самого констатировал, что не на шутку завёлся. Это плохо.

— Вот ты говоришь: «Не положено», — глубоко вздохнув, терпеливо продолжил развивать свою мысль он. — Говоришь, что за неделю не объявилась родня, а она тут, оказывается, всё это время на лавке околевает. Может, нет у него родни-то никакой. Может, вот его родня. Прямо перед носом твоим, пусть и не по паспорту. Говоришь, наблюдаешь динамику. И я сейчас своими глазами её вижу. Так какого, спрашивается, лешего ты не доложил мне о ситуации?! О девчонке почему не сказал? Отвечай.

— Так я думал, вы в курсе… — нахмурился Серёжа. Глаза отвёл — то ли на выговор обиделся, то ли расстроился, что своим умом не дошел. — Тут последние дни только и шуток о том, что у отделения теперь свой Хатико.

Ивану Петровичу подумалось о том, что сегодня и о горячем сырном пироге, и о футбольном матче лучше забыть. А как иначе? А никак. Вопрос о выборе и не стоял.

— Не в курсе. На слухи и пустую болтовню времени у меня нет. А вот это… — указал заведующий на планшет в руках Сергея, — Это уже не болтовня! Выводы отсюда какие? — вперился он взглядом в побледневшего врача, никак не ожидавшего, что получит от зава нагоняй за соблюдение непреложных правил. — То-то и оно. Всему вас, молодежь, учить надо. Разговоры продолжать. На вахту доложить, — «Или лучше я сам». — Результаты тестов мне на стол. Всех до единого! Показатели кислородного статуса. ОАК, гемодинамику. Всё, что есть за трое суток до последней завалящей бумажки. Твой план отлучения. Пошагово. Прямо сейчас, Серёжа. Рисковать мы не можем. А то к утру окажется, что зря она тут мёрзла. А тебя, не ровен час, посадят.

***

— Вечер добрый, Ульяна. Не разбудила тебя?

Голос в трубке звучал устало и глухо, но сходу точно определить состояние человека на том конце провода стало задачей чуть ли не непосильной: сердце ухнуло куда-то в живот в момент, когда на экране телефона отобразилось имя звонящей, и на место уже не вернулось. Затрепыхалось там, как у загнанного зайца, запульсировало, закричало и разлетелось, а мозг мгновенно затянуло вуалью, сквозь которую воспринимать сигналы внешнего мира оказалось крайне затруднительно. В столь позднее время Зоя Павловна не звонила ни разу. Вчера при разговоре она позволила себе выразить осторожный оптимизм, тут же поспешив оговорить, что ситуация ещё может измениться, так что расслабляться рано, но сейчас… Что случилось? Изменилась?..

— Здравствуйте, Зоя Павловна. Нет, я не сплю, всё в порядке, — просипела Уля, кое-как справившись с охватившим горло спазмом. Скатившись с кровати, наощупь нашла тапочки. Дальше — в коридор, обуться, взять парку и в подъезд: она интуитивно не желала, чтобы кто-то из домашних, включая отца, нечаянно подслушал их разговор. — Что-то случилось?..

Наручные часы показывали десять вечера. Последний час Уля пролежала плашмя, лицом в подушку, в полной темноте, чувствуя, как постепенно ослабляют хват вложенные в ладонь маленькие пальчики папиной младшей. Таня стала главной её молчаливой поддержкой. Такая маленькая, а словно всё уже понимает и чувствует. То был час тишины, не нарушаемой ничем, кроме постепенно набирающего силу сопения девочки. Час раздирающего грудь, но так и не прорвавшегося наружу заунывного волчьего воя. Час атакующих голову кошмарных мыслей, отгоняемых бесконечными «Пожалуйста!». Сколько раз за минувшую неделю она успела попросить, не сосчитать. Десяток тысяч…

— Уля, да… Случилось, — отозвалась Зоя Павловна напряжённо. — Я должна тебе сообщить, поскольку имею обыкновение держать данное слово. Только что на консилиуме заведующим отделения и ответственным врачом принято решение о совершении попытки отключения Егора от аппарата искусственной вентиляции лёгких. Мой источник присутствовал.

«Что?.. Что это значит?.. Почему?..»

Доходило преступно туго, но, доходя, вздымало внутри неуправляемую волну всепоглощающего первобытного ужаса, что забивал лёгкие, блокировал дыхание и выключал сознание. Ранее Зоя Павловна с неохотой отвечала на вопросы об ИВЛ, призывая Улю не загружать голову ненужной информацией, но всё же признавая, что эта штука небезопасна. И сейчас нотки, сквозившие в голосе звонившей, пугали до одури. Дойдя до лифтового холла, Уля прислонилась спиной к холодной стене. Плыло…

— Ульяна, пожалуйста, нужно сохранять спокойствие, — правильно трактовав повисшее молчание, сдержанно продолжила Зоя Павловна. — Не стану перед тобой юлить, скажу как есть: решение далось сложно. Ответственный за лечение Егора врач считает, что — я не буду нагружать тебя подробностями, тебе они ни к чему, — показатели, анализы и тесты позволяют предпринять такую попытку. Заведующий считает часть показателей пограничными и думает, что следует немного повременить. Однако задержка так же сопряжена с высокими рисками и чревата осложнениями, которые… Могут привести к летальному исходу, — набрав в грудь воздуха, выдохнула она. — Кроме того, пациентов, которым планируют продлять ИВЛ после семи дней, переводят на дыхание через трахеостому{?}[трахеостомия — хирургическая операция образования временного или стойкого соустья полости трахеи с окружающей средой, в результате обеспечивается поступление воздуха в дыхательные пути. Проще говоря, трубка вводится через отверстие, проделанное в шее]. Врач выступает против, считая, что наносить организму дополнительную травму, которая непредсказуемым образом скажется на голосовом аппарате, пока необходимости нет. Он полагает, что уже сейчас Егор сможет дышать сам и очередное хирургическое вмешательство ни к чему.

Ульяна удерживала себя на плаву лишь благодаря вовремя изменившимся интонациям собеседницы: теперь предложения Зоя Павловна чеканила, и нотки железа в голосе не давали Уле рухнуть оземь, приказывая сознанию цепляться за слова, фразы и смыслы. Острая потребность в свежем воздухе вынудила её толкнуть дверь и выползти на общий балкон. Благо, второй этаж. Не так высоко…

— Уля, я догадываюсь, что ты сейчас чувствуешь, — после недолгого молчания всё с той же сдержанной суровостью продолжили в трубке. — И всё-таки должна быть с тобой честной до конца. В случае неудачной экстубации придется начинать заново. Статистика выживаемости после повторного подключения к ИВЛ резко падает, — «Господи… Пожалуйста…», — однако неоправданно долгое подключение к системе также чревато серьезными осложнениями. Ты меня слышишь? — «Нет… Не надо…» — На прокуренные легкие мы вообще рискуем получить их в любую минуту. Одна ошибка в тонких настройках аппарата — и у нас дополнительная травма, — «Не надо!!!» — Аргументы обоих сторон весомые. Сама я не могу что-то сказать, не видя перед глазами исчерпывающей картины. Но кренюсь к мнению врача. Доверяю молодым пытливым умам.

Ледяной ветер клонил к земле деревья и пронизывал до костей, опора под ногами давно исчезла, онемевшие пальцы не чувствовали телефона, и сама она больше ничего не чувствовала. Только сиюминутную готовность умереть вместо него.

— Что сейчас будет, Зоя Павловна? — силясь контролировать голос, тихо спросила Уля.

Вот зачем ей знать? Грудную клетку обездвижил страх неизвестности, и, попросив о всей возможной информации, она пыталась его одолеть. Но мозг все равно был больше не в состоянии хоть что-то воспринимать. На том конце провода тяжело, а может, просто устало вздохнули.

— Врач отправился домой — ему необходимо немного поспать, — начала терпеливо разъяснять Зоя Павловна. — Ясная голова в нашей профессии критично важна. Ранним утром он возвращается и, если показатели, скрининг готовности к тесту и сама проба позволяют, вместе с командой отключают аппарат, — «Уже утром…». — Для этого Егор должен показать способность дышать самостоятельно в течение двух часов. Отключают, изымают трубку и, думаю, на какое-то время переводят на неинвазивную вентиляцию. А дальше он должен начать поправляться. Если что-то пойдёт не так, подключают вновь.

«Пожалуйста, только не это…»

Страх победил. Сползя по стеночке на холодный мокрый пол, Уля упёрлась лбом в коленки, пытаясь глубже дышать. Но вдохи и выдохи давались с таким трудом, будто чёртову маску надели сейчас на неё. И трубку в горло запихали. Будто подушкой душили. Послушать, так у них есть чуть ли ни единственный шанс отключить грёбаный аппарат. И что промедление, что спешка смерти подобны. Так, что ли, выходит? А если они ошиблись и рассчитали время неверно?

Пробравший тело озноб ежесекундно усиливался, зубы клацали, губы немели, и вовсе не температура воздуха стала тому причиной.

— Понятно… — «Господи!» — Спасибо… — просипела Уля. Сама себя не слышала. И не видела вокруг больше ничего. В отчаянии прикусив губу, пыталась сдержать дерущие грудь слёзы, но не ощутила ни боли, ни вкуса тёплых капелек, постепенно проступавших на лопнувшей кожице. Мозг словно подал сигнал к последовательному отключению органов чувств.

— Крепись, Ульяна, — призвала Зоя Павловна. — Нужно быть сильной. Попробуй поспать. Верь во врачей. Как только мне станет что-то известно, я тебе позвоню. Как всегда.

— Спасибо, — прошептала Уля, понимая, что чего точно не сможет сделать этой ночью, так это уснуть. Хоть вызывай такси и поезжай в сквер ночевать.

На том конце, несмотря на позднее время и отчётливо различимую ухом усталость, не торопились прощаться.

— Твоя мама за тебя очень переживает, — чуть помолчав, сообщила Зоя Павловна. — Да и за Егора.

— Зоя Па…

— Я знаю, Ульяна, — поспешно перебила та. — Надя мне каждый день звонит, чтобы выяснить, говорила я с тобой или нет. Поступков её я понять не могу и сказала ей об этом прямо. Она перед вами очень виновата. Но чувства эти её — вот их я понимаю прекрасно. У самой дети и внуки, — в динамике раздался протяжный вздох. — Объяснять ты мне ничего не обязана, я просто хочу, чтобы ты приняла к сведению, что она не находит себе места.

— Я приняла… Ещё раз спасибо, что держите в курсе.

— Не за что. До связи.

«Есть за что…»

— До свидания…

Руки охватил мелкий тремор, а глаза окончательно ослепли. Ульяна не понимала, каким образом ей теперь успокоиться и дожить до утра. Как завтра снять трубку, когда… Окажется ли она вообще на это способна?

Телефон, который попал в карман лишь с третьей попытки, а до этого дважды грохнулся из трясущихся рук на мокрую плитку, вновь завибрировал. Кто-то не позволял впасть в глухое отчаяние, отвлекая на жизнь.

22:22 От кого: Юлёк: Слушай, я сходила, позвонила в дверь, минут пять обтирала порог, но мне не открыли. Наверное, спит уже. Сосед её вышел курить, сказал, что часа три назад с балкона видел, как домой возвращалась. Не волнуйся ты, Уль, время просто позднее уже, всем баиньки пора. А телефоны у бабушек разряжаются, они ж за этим не следят. А может, и сломался он у неё. Сама знаешь, какие у бабушек телефоны. Короче, уверена, всё там нормально. Завтра после работы снова зайду, если тебе с ней связаться не удастся.

На фоне убийственных, высасывающих последние капли воли и сил новостей Уля совсем забыла, что просила Юльку зайти к баб Нюре. Потому что баб Нюра не отвечает. Последний раз они разговаривали накануне, и по устоявшейся уже привычке Ульяна набрала и этим вечером по пути от метро. Набрала в восемь, в полдевятого и ближе к девяти, а результат всё один: длинные гудки. Слушая которые, она всё явственнее ощущала щекотку расшатанных нервов. Чувствуя неладное, попросила Юльку сходить проверить человека, адрес дала. Юля ответила, что как только будет у дома, зайдет. И вот…

«Она же уже старенькая совсем… Боже…»

Малость утешало лишь то, что баб Нюру недавно видели.

Час от часу сегодня не легче.

22:23 Кому: Юлёк: Спасибо, Юль! Спокойной ночи.

Пусть хотя бы у Юльки ночь будет спокойной.

Завтра…

Завтра…

Завтра.

***

Завтра не существует.

Стоять за парапетом, с высоты небоскрёба вглядываясь в тёмные глубины быстрой реки, совсем не страшно. Вода чёрная, потому что небо чёрное — вот и всё. И нечего бояться. Когда летом за прутья решетки цеплялся девятнадцатилетний пацан, у неё сердце ухало так, словно она сама была тем пацаном. Она пыталась до него достучаться, но дерущие пересохшее горло и слетающие с онемевших губ слова звучали мимо, в никуда. Как ни искала она их тогда, не выходило выразить невыразимое. Язык не справился и не смог донести до раздавленного судьбой человека ощущаемое душой.

Сейчас она понимает, что для того парня её доводы были пустым звуком. Потому что сейчас на его месте — она. Безучастно смотрит вниз. Инертная. Ей не нужны чьи бы то ни было увещевания. Ни к чему. Им не понять. Никому этого не понять. Некому больше рассказать ей о смыслах, которые однажды появятся. Это всё враки, все смыслы Он забрал с собой, спрятав в кулаке под саваном. Украл вместе с жизнью. Некому объяснить про дурость и заверить, что всё наладится. И обязательно вновь захочется улыбаться. Нет за спиной никого. И кольца рук нет. И торчащего из кармана брюк сливочного стаканчика. Никто не постучит в дверь. Ветер с реки обдувает лицо, но кожа не ощущает холода. Ульяна вообще ничего не ощущает. В принципе.

Река зовёт. Верхушки пронзающих тяжёлые тучи вековых елей, качаясь, шепчут заклинания. Раньше здесь тянулась к небу молодая березовая роща.

Будь проклята та гадалка. Проклята!

Больничные стены — белые и безучастные к чужой беде. Видела их. Они сливаются с крахмальными простынями и бледными лицами, с прозрачными пакетами капельниц и тубами шприцов. А беда стоит аммиачным туманом в коридорах и палатах. Вдыхала её и выдыхала. И не пробовала заглянуть под опущенные ресницы тех, кто в тот момент находился с ним рядом, они сделали всё, что могли, она знает. Он всё, что мог, делать не захотел. Посчитал, что хватит с него, наверное. «Достаточно», — наверное, так он и подумал. Да. Не нашёл повода бороться, бабушка Нюра ошиблась. Ошиблась, и когда приходила сказать, что всё обязательно будет хорошо. Вот только-только же говорила… Хромом блестят и грохочут каталки, голые ветви скрежещут по стёклам и отбрасывают на пол тени. Не торопится кончиться затяжной снегопад. Её мольбы не услышали, а она в отместку не услышала фраз о соболезнованиях. Пустые формальности, ничего личного.

Ничего — вообще. Ничего — в ней. Её человек не захотел увидеть ноябрьский рассвет.

Ну… Сегодня небо некрасивое, маревое, так что… Спрятался где-то и смотрит теперь из просветов, молча, как всегда. Наверное, уголки его губ больше не трогает горе. Наверное, тетя Валя и дядя Тёма там тоже есть. Рядом. Неужели там лучше, чем здесь?

…он решил уйти, а она обещала, что не оставит.

Очень тихо. Сто метров высоты не закончатся. Было ниже. Всё вокруг серое, всё расплывается, зависла в воздухе, не дождется удара… Падает, падает, падает и не достигнет дна….Вверх… Люди не умеют летать….Оглушающая тишина… Мертвенная, безразличная. Безвременье. Она в… в… Её там не хотят….Он её к себе не хочет….Егор!

«Егор!»

«Зоя Павловна…»

«Нет… Нет… Нет…»

…звук. Этот слабый звук исходит из неё. Где она? Вроде только что кричала, пытаясь выжить из себя парализовавший сознание ужас. Что это вокруг такое? Почему так ярко? Почему спазмы в лёгких, вода на коже и невыносимая духота?

Водой оказалась липкая холодная испарина, покрывшая лоб, шею, загривок — всё тело. Волосы мокрые, будто и впрямь искупалась. Грудь туго сдавило от только пережитого, глаза, пытаясь навести фокус, обшаривали пространство, постепенно обретающее знакомые черты комнаты из жизни, которая должна была стать прошлой. А память, нехотя просыпаясь, подсказывала. Как проворочалась с боку на бок до рассвета, пытаясь хоть ненадолго, но уснуть. И как сошедшее с орбиты сердце отказывалось сбавлять обороты, а отяжелевшая, налитая расплавленным свинцом голова — отключаться. Как думала о том, что тогда нужно вставать и ехать, и не могла найти в себе крох сил пошевелиться. Как в конце концов мысли поплыли, рассыпались пеплом и развеялись. И всё отдалилось. Трансформировалось. Как пыталась удержаться на поверхности, цепляясь за звуки просыпающейся улицы, и не вышло.

Кружилось. Дом молчал, не подавая признаков жизни: уши не улавливали ни голосов, ни даже шорохов. Ни звука. Неестественно яркий для раннего утра свет струился через щель неплотно задёрнутых гардин.

«Что происходит?..»

Кажется, измученный организм, не выдержав изнурительной борьбы с изувечившим душу страхом, сдался, отключил системы и ушел в спящий режим работы. Только увиденное не походило на сон, скорее на наркотический дурман или бред белой горячки. Похоже, это психика начала готовить её заблаговременно. То был безжалостный эксперимент мозга, который погрузил её в собственный кошмар и вынудил пройти путь до конца. Чёрная река выглядела настолько живой… Всё, случившееся с ней там, случилось как наяву. Уля балансировала на том самом мосту под северными ветрами, отчётливо чувствуя, что за спиной больше никого нет. Каждой своей клеточкой ощущая засасывающую в раскрытые объятья смерти пустоту… Она знала, что потеряла. Только что…

«Зоя Павловна…»

Рука нащупала на полу телефон. Пытаясь унять внутреннюю дрожь, умоляя себя держаться поверхности во что бы то ни стало, собирала плывущие буквы и медленно осознавала, что видит на экране.

07:31 От кого: Зоя Павловна: Ульяна, доброе утро. Пока без новостей. Ко мне едет внеплановая проверка, не смогу быть на связи. Позвоню сама, как только освобожусь и получу информацию.

Десять! На часах десять!!!

Вчера Зоя Павловна говорила про раннее утро! Чуть ли не про ночь! Что она тут делает в грёбаные десять часов?! Когда его там… Его… Там…

Не отдавала себе отчёта, как падала с постели, как наспех одевалась и вылетала на улицу к метро, на котором в такое время чаще всего быстрее, чем на такси. Как неслась через турникет в последний вагон уходящего поезда, как стояла, запыхавшись, уткнувшись разгорячённым лбом в холодное стекло. И ни о чем не думала, только безостановочно молилась. Как пыталась успокоить душу и не разреветься. Ни то, ни другое не получалось… Мир размывался, трескался и осыпался с каждой минутой тишины, что упрямо хранил телефон. Мир исчезал, как на глазах исчезает утренний туман. Она в нём отсутствовала, не жила, не воспринимала. Не слышала, разумела, не ощущала. Лёгкие отказывали. Сердце не выдерживало животного страха, что оплёл каждую мышцу, впитался в каждую клетку, тёк вместо крови в пульсирующих, готовых вот-вот лопнуть венах. Стала паникой, а всё вокруг — ненастоящим, пластиком.

Не помнит, как бежала по эскалатору наверх, не осознавала происходящего на проспекте, не считала зданий и метров. Летела по заданному маршруту сквозь пустую территорию больницы, вдоль корпусов, мимо лавки, в тяжёлые двери, прямо к проходной. За сорок минут дороги наедине с собой обезумела, тронулась рассудком. Она готова была прорвать все до одного кордоны и знала, что в этот раз прорвёт. Они не имеют права её не пустить! Не имеют! Не имеют никакого права не пустить! Никакого!

— Пустите! — упёршись ладонями в стойку охраны, выдохнула Уля, глядя, по сути, в никуда. Лицо человека перед ней размывалось за стеной воды. — Пожалуйста! Прошу вас! Умоляю!

Ничего не видела перед собой.

Послышался тягостный вздох, а затем уставший голос равнодушно произнёс:

— Бахилы наденьте. Фамилия, имя, отчество.

«Что?..»

— Михалыч, ты чё? Нарушаем?..

«Кто это?..»

Там еще кто-то есть, голос уже другой. Повернув голову на звук, Уля попыталась разглядеть тёмное пятно. Мужчина какой-то. Крупный. Ближе к аптечному киоску.

— Кто тут нарушает? За дебила-то меня не держи, Саныч, — искренне возмутился «Михалыч». — Сестра это. А это, — взмахнул он в воздухе какой-то бумажкой, — распоряжение Ковалёва. Велено пропустить. Девушка-а-а, ау?.. Фамилия, имя, отчество.

— Ч-чернов. Егор Артёмович…

Со стороны стены загоготали.

— Ваши фамилия, имя, отчество, — фыркнул охранник, приготовив ручку. — Паспорт давайте.

— Ильина… В-владимировна. Ульяна, — теряя остатки самообладания и последние нити связи с реальностью, просипела оцепеневшая Уля. Непослушные пальцы вслепую рыскали в рюкзаке в поисках документа. Он же всегда там. Всегда! Вот он! Почему охрана вдруг передумала? Что стряслось?.. Что-то ужасное?.. Ужасное… Кто такой Ковалёв?.. Какое ещё распоряжение?..

Чувствуя на себе пристальный взгляд названного «Санычем», явственно ощущая, как уплывает земля, трясущейся рукой протянула затребованный паспорт.

— А чё тогда раньше не пустили, раз родня? — подойдя к столу охраны и заглядывая «Михалычу» через плечо, язвительно поинтересовался второй. Вновь уставился на Улю. Никак не желал он униматься. — А фамилии с отчествами чё не совпадают?

Казалось, этот «Саныч» сейчас взглядом испепелит её на месте. Ульяна чувствовала себя преступницей, пойманной с поличным, пленной на допросе, хотя ведь была ни в чём не виновата и ни в чём противозаконном не участвовала. Рот открылся, чтобы дополнить легенду хоть каким-нибудь более или менее правдоподобным пояснением, но извилины словно окислились. Мозг не желал помогать.

— Сестра, говорю тебе, — процедил охранник сквозь зубы, переписывая в журнал данные. — Может, сводная. А может, вышла замуж да поменяла фамилию, что за идиотские вопросы? Много что-то их у тебя с утра пораньше. Чё ты вообще прицепился ко мне, а? — со всей дури хлопнув ладонью по столу, завёлся он вдруг. Занервничал. — Не веришь? Тебе, блядь, что, приказа заведующего отделением недостаточно? Так ты иди прямиком к нему, коли жить надоело. Он тебе на пальцах всё объяснит. Иди-иди, Саныч, чё вылупился? Не смею задерживать! Так, ну а вам, — вспомнив про оторопевшую, окончательно переставшую что-либо соображать Улю, выдохнул «Михалыч», — прямо по коридору до лестницы. Или на лифте. Второй этаж и налево. Реанимационный блок. Там подскажут.

С места сорвало. Спущенной с тетивы стрелой, пока дотошный «Саныч» не успел сцапать за руку и поднять кипеш на весь корпус. Сегодня её сердце не выдержит.

— Ульяна Владимировна, бахилы! Паспорт забыли!

«Чёрт с ним!»

***

«Похоже на Небесную канцелярию?..»

Непонятно. Уже сколько времени лежит и гадает, куда попал. Но пока толку от этих гаданий ноль. Фиг знает, как выглядит канцелярия, а здесь всё белое, размытое и плывёт, как в вышине, никуда не торопясь, задумчиво и лениво плывут облака. Вокруг какие-то странные звуки: писк на все лады и далёкие голоса. А еще где-то что-то куда-то катят, будто тяжёлая тележка грохочет. Это дребезжание отдаленно напоминает… Что-то. Неприятное. Такое ощущение, что когда-то он слышал подобный лязг постоянно.

Прямо по мозгам.

Поле зрения расчерчено смазанными полосами: внимательнее рассмотреть, куда угодил, мешает неведомая, похожая на то ли палочки, то ли трубочки полупрозрачная херня у самого лица. В носу что-то есть. Веки так и норовят схлопнуться, в башке даже не молоко, а свернувшийся кефир, извилины умерли. Ни пальцем пошевелить не в состоянии, ни ногой, ни головой. До кучи отказывается подчиняться язык, мышцы атрофировались, а глаза разъедает слепящий свет.

Для ада беспардонно, непростительно холодно — всё тело сотрясает мощный озноб, и зуб не попадает на зуб. Наверное, когда голышом попадёшь в чан, до краев наполненный колотым льдом, почувствуешь себя примерно так.

А если это рай, то где, скажите на милость, мать с отцом? Почему не тут?

А если ада и рая нет и вообще ничего нет, то что это такое он видит? На белый тоннель тоже не похоже: в тоннеле свет в конце, а здесь — везде. Снующие туда-сюда бело-синие фигуры не тянут ни на ангелов, ни на чертей. Ни нимбов тебе, ни крылышек, ни таинственного ореола. Ни рогов, ни вил, ни цокота копыт… Ни протяжного звука труб, ни треска пламени. Ещё и язык их понимать умудряется. Больше на врачей смахивают.

…Рожки…

Может, это роддом? Мог он родиться заново в каком-нибудь Хуево-Кукуево? Колесо сансары и всё такое…

Наверное. Раньше его звали Егор. Он жил в Москве, занимался музыкой и вроде фотографией. А потом что-то пошло не так. Или нет, кажется, сразу всё не так пошло. Да, навскидку второе вернее. Верующие в то, что в этот мир мы приходим много раз, утверждают, что младенцы какое-то время хорошо помнят свою предыдущую жизнь.

«М-м-м… Враки…»

Будто бы кто-то пришёл… И будто даже приблизился, но в зону видимости пока не попал. А спустя мгновение относительную тишину разорвал бодрый, наполненный зарядом жизни мужской голос:

— Ну что тут у нас, Серёжа? Как успехи?

— Неплохо, Иван Петрович, — отозвался кто-то утомленно. — Лучше ожидаемого.

— Егор Артёмович, вы меня слышите? Кивните, если да.

«…Егор Артёмович… Перерождение отменяется… Тогда…»

Тогда где он и почему?..

Заржавевшие извилины запускались со страшным, отвратительным скрипом. Ощущение сохранялось такое, будто мозг работает на жалкий процент своих возможностей. Нет, на половину процента. На треть.

Это жестоко.

Скосив глаза на белое пятно, что попало, наконец, на периферию зрения, попробовал навести фокус. Постепенно черты проступили, и стало понятно, что голос принадлежал пожилому мужчине. Или этот человек добряк, или таковым умело прикидывался, но его благодушный, умиротворенный вид располагал к себе. Равно как и хитреца в глазах, ухоженная борода и даже вложенные одна в другую опущенные руки.

Попытался кивнуть, как того попросили. Даже голову слегка повернуть удалось, и теперь можно было разглядеть второго: хмурый человек в синем, лет тридцати пяти или чуть старше на вид, стоя в нескольких метрах, делал пометки в бумажках.

— Прекрасно, — пробежавшись летучим взглядом по лицу, удовлетворенно констатировал бородач. — С днём рождения, Егор Артёмович. С возвращением. Уж не знаю, рады ли вы этому обстоятельству, а мы — очень.

«Понятно… Больница…»

Зачем-то он всё еще здесь… За чем-то, выходит, вернулся?

Не помнит.

— С-спасибо…

— О! Так вы даже говорить способны? — «Ну как сказать…» — Превосходно! — хлопнув в ладоши, воскликнул пожилой. — Потрясающий внутренний ресурс! — цокнул языком и развернулся в пол-оборота. — Ну что, Сергей Павлович, думаю, и тебя можно поздравить. В который раз показал скрупулёзный подход, должное хладнокровие и способность к глубокому анализу ситуации. Чётко, слаженно сработали. И вот итог. А я в тебе, было, засомневался… Далеко пойдешь, Серёжа.

— Погодите поздравлять, Иван Петрович, — устало пробормотал «синий» себе под нос. — Я не суеверный, но давайте хотя бы пару суток обождем.

— Ну, давай обождём, — хмыкнул «белый». — Хотя… Как себя чувствуете, Егор Артёмович? — «Никак…». — Можете что-нибудь вспомнить?

…Дорога…

— Нет, — заставляя связки работать, прохрипел Егор. Такое ощущение, что говорить придётся учиться заново. Голосовой аппарат ему не подчинялся… Эти два коротких слова — «спасибо» и «нет» — дались титаническим трудом, отняв крохи тех сил, что в нём обнаружились. Казалось, он вообще не смог их произнести: звук как таковой словно и не шёл. Но устроивший ему допрос доктор каким-то образом умудрялся улавливать смысл.

— Ага, неудивительно, — понимающе кивнул он. — Последствия черепно-мозговой и глубокой седации. Этим займёмся. Отдыхайте, Егор Артёмович, восстанавливаетесь. Дышите. Врач вам достался от Бога, с таким здесь не задержитесь. Серёжа, на минуточку ко мне в кабинет, и я тебя отпущу.

…Тормоза…

Еле дождался тишины. Наконец шаги затихли, и Егор прикрыл налитые веки в надежде, что удастся откопать в недрах памяти хоть что-нибудь. Однако память спала, на что намекала фактически девственная чистота перед внутренним взором. Перед глазами сменялись стоп-кадры, мелькающие обрывками старой зажёванной киноленты… И отголоски чувств звучали в самой глубине. Мокрое дорожное полотно, свет противотуманок в вуали воды… Грузное, без единого просвета небо и пепельно-серый лес за кованым забором… Капли на перчатках, шлем в руках… Красный для автомобилей, мигающий зеленый для пешеходов… Застывшая посреди зебры чёрная фигурка, пронзающий барабанные перепонки визг шин… Ощущение разодравшего внутренности леденящего ужаса и тупой, склизкой безысходности… Ро́ка… Отчётливое осознание фатальной неизбежности грядущего.

…Железная уверенность, что не позволит. Не может. Не даст случиться.

Птицы.

Единственное, что «видит». А остальное укрывает плотный занавес.

Вновь голоса. Вроде те же, что только что слышал здесь, но теперь далеко. За стенкой. Убедительный — «белого», сомневающийся — «синего» и подобострастный женский. Спорят там о чём-то друг с другом. Иван этот, который Петрович, призывает к чуткости, женщина, судя по звучанию, молодая, активно ему поддакивает, а врач явно чем-то недоволен. Слышится: «Да он только в себя пришел! Вы что?!». И умоляющее в ответ: «Сергей Павлович, миленький, вы же такой большой души человек! Ну дайте вы людям две минутки. Ведь только на пользу пойдет! А я вам завтра шарлотки испеку…». «Синий» будто смутился немного: «Оксана Викторовна… Ну что вы, в самом деле?..». После что-то ещё пробурчал, но совсем уж тихо, слух не уловил. Рыхлые мысли разбегались, путались в клубок, растворялись, и в их каше успела мелькнуть одна занятная — о том, что отношения у медперсонала тут, похоже, чуть ли ни семейные. Может, там даже роман намечается. Или даже уже.

Как будто опять дверь открыли. Да, вошли. Снова по его душу? Зачем?..

«Оставьте в покое…»

Хотелось лишь одного: продолжать лежать, прикрыв веки, дышать, как было наказано, не обращать внимания на ощущение отсутствия тела и, отлавливая размывшиеся картинки из прошлой жизни, пытаться нанизать рассыпанные по пыльным тёмным углам бусины на тонкую нить. Этим и займется.

— Для начала не больше десяти минут. А там посмотрим, — послышался баритон Ивана Петровича. — Серёжа, как уйдет, зафиксируй показатели. Интересно. Картину доложишь.

— Егор…

Сжатые лёгкие словно раскрылись на полную, сердце, пребольно врезавшись в преграду, неистово заметалось в крохотной клетке ребер, и внезапно встрепенулась хранившая молчание душа. Всё-таки он и впрямь ещё живой. Этот голос… Этот…

Нет ушам никакого доверия. С трудом разлепив ресницы, устремил замутнённый взгляд в направлении звука и вновь попытался сфокусироваться. В воздухе мерещился запах корицы, размытое белое пятно постепенно обретало очертания, а Егор вдруг подумал, что, может, рай и есть, и выглядит как обычная жизнь, просто в ней рядом с тобой навеки останутся те, кого безвозвратно потерял.

— Ты… кто?

Распахнутые родные глаза. Васильковые… Настоящая. Живая и здоровая. Здесь. В накинутом халате. С каре по плечи. И губы дрожат. И не моргает.

Она…

Там, на дороге, стояла Она, поэтому…

На мокром лице отразилось такое яркое замешательство, ступор и испуг, что Егор сию секунду пожалел, что его временами чёрное, а временами откровенно идиотское чувство юмора не отшибло вместо памяти. А память всё-таки не отшибло. Одного взгляда на Ульяну хватило, чтобы воспоминания, всколыхнувшись, проявились и повсплывали к самой поверхности. Это перед ним Любовь его потерянная. Целая и невредимая. Не зря, значит. Не зря жил.

— Дурацкая шутка, — просипел Егор, заставляя связки выдавать наружу хоть что-нибудь. — Я помню.

Оцепенев, Уля так и стояла в паре метров. И почему-то плакала. Дорожки воды блестели на щеках, всхлипы становились всё громче и раздавались всё чаще, подбородок трясся всё сильнее… Может, это вид его такой ужас на неё наводил? Может, у него больше нет ног или рук? Он ведь их будто и не чувствует… А всё, что он чувствует, отчаянно рвётся наружу, требуя немедленного выхода. Ничего у него не получилось. Не вышло от себя уберечь. Однажды рожденное внутри Нечто оказалось больше страха, неоспоримее очевидного, твёрже истин и аксиом, сильнее воли и духа и, безоговорочно себе подчинив, заставило капитулировать. Он ведь тогда сказать ехал, но не успел. Значит, сейчас скажет, и будь что будет. Это он в себе не оставит. Это — вопрос жизни. Или смерти. Без вариантов.

— Прости… Без тебя я не могу… Без тебя мне здесь делать нечего.

— Егор!

Наружу — вновь какой-то бестолковый хрип, какое-то растворившееся в воздухе шипение, и нет больше никакой возможности хоть что-то ещё произнести. Уля преодолела расстояние на такой скорости, опомниться не успел. Как тогда, дома у него, а может, и ещё быстрее. Секунда — и от метров остались сантиметры, и запах корицы проник в нос. Только руки её теперь не сомкнулись в замке, а в нерешительности замерли где-то на уровне груди. Ещё мгновение — и тепло касания согрело онемевшие пальцы, а голое плечо ощутило скольжение ладошки. И всё вокруг вновь начало наполняться светом. И смыслом. И стало не важно состояние.

— Егор, какой же ты… Как ты мог? — зашептала она куда-то в шею, а кожа чувствовала горячее дыхание и падающие капли обжигающей воды. — Зачем ты её послушал? Зачем ты послушал мою мать?! — «Знаешь?.. Откуда?..» — Зачем ей поверил? Дважды! Зачем?! — «Потому что она…» — Никогда так больше не делай, слышишь? — «Слышу…» — Никого не слушай! Вообще! Ты их не пускал, никого! Они тебя не знают! Не им судить!

Заторможенные мысли не поспевали за пулеметной очередью слов, значение которых плавно оседало в обращённом в простоквашу мозгу. Сердце набирало и набирало обороты, уши сквозь шум улавливали изменившиеся сигналы от мониторов, и интуиция подсказывала, что сейчас ведь прибегут и отнимут её у него, возопив, что «пациенту требуется покой». Не требуется ему никакой покой. Она требуется! Оставьте… Усилием воли заставив подняться левую руку, уронил кисть на талию, а взгляд вперился в стекло двери. Там за ней уже маячили.

Не отдаст. Пусть читают по глазам.

«Не надо. Сюда. Идти.»

От хмуро наблюдающего за ними врача отчётливо веяло угрозой. Но, похоже, молчаливый посыл он понял: Егору почудился неохотный кивок. Вот и прекрасно, пусть ещё чуть-чуть потерпит. Недолго. Пожалуйста…

А Уля между тем продолжала что-то говорить. Глухо шептать, но в её шепоте отчетливо слышался крик. И слезы.

— …себя на мое место! Представь, что я всё решила за тебя! Почему все вокруг считают, что лучше меня знают, что для меня лучше? — «Прости…» — Я сама разберусь, Егор! Ты у меня в следующий раз спроси, Егор! У меня спроси, когда тебе что-нибудь покажется, слышишь? — «Да…» — Или когда кто-нибудь решит поделиться с тобой своим дофига ценным мнением на твой или мой счет!

Тёплый воздух обдавал кожу, щекотал шею, а он так и лежал парализованный — то ли физических сил не хватало шевелиться, то ли слова её оказывали такой обезоруживающий эффект, то ли Девятый вал её эмоций его сносил. То ли застыло там всё внутри в вязком осознании. Мир вокруг вновь менялся, проявляясь буйными красками и в очередной раз обещая другую жизнь. Но торопиться надеяться?.. Снова? Уля всхлипывала, умоляя поставить себя на её место, и от честных попыток представить к горлу подкатывала тошнота. Смог бы он справиться, если бы она без объяснений причин решила исчезнуть из его жизни?

Ошалевшее сердце вот-вот его подведёт. Сдаст надсмотрщикам с потрохами… Он не способен им управлять.

— Прости…

Она отчаянно замотала головой, обнимая ощутимее, но явно опасаясь прижиматься. Руки-плети отказывались слушаться, грудную клетку сдавливало то ли изнутри, то ли снаружи, и всё, что он мог — издавать в ответ какое-то неясное, мало похожее на внятные слова сипение и, чуть повернув голову, пытаться коснуться щекой щеки. Мешали трубочки. Грёбаные трубочки! Всё мешало! Как будто немощным инвалидом проснулся и не способен теперь ни на что.

Раздался прерывистый всхлип, и ещё один, и ещё. Ещё…

— Ты же чуть себя не угробил! Если бы ты меня здесь бросил, я бы за тобой пошла! Я же сказала тебе, что не оставлю! Я же тебя люблю!

«… … …… …

… … … … ….

… …Люблю…»

Рикошетило от всех его стен, колонн, понатыканных тут и там спичек-подпорок и пошедшего мириадами трещин купола. Хлипкая конструкция угрожающе шаталась, обещая вот-вот обрушиться и погрести под собой; сердце, наплевав на мольбы разума, вконец обезумело и пыталось прорвать прутья темницы и вырваться; шмыганье над ухом обещало перерасти в неукротимый рёв, а бледный врач за стеклом изничтожал взглядом подключенную аппаратуру. Ещё чуть-чуть, и они придут, точно. И точно её у него отнимут.

Рука, та, что пару минут назад смогла добраться до талии, пыталась прижать крепче.

Пусть попробуют.

— Неужели ты не понял? Я выбрала тебя! Считай ты себя хоть самим дьяволом, Егор! Потому что ты лучшее, что со мной случилось, ясно?! — «Как это возможно?..» — Ты мне нужен! Таким! Любым! — «Нужен…» — Важнее тебя в моей жизни никого нет. Никого! Ты и… И Юлька. И… — она затихла, но буквально на мгновение, а он, кажется, к этому моменту перестал дышать и соображать, где находится. Пока она звучала, он заново рождался — как и положено, в адских муках. Но там, впереди, ждал рассвет, неизведанное, воздух и… Кажется, счастье? — Ты не хочешь причинять боль, но как ты не поймешь, что самая невыносимая боль — это твои исчезновения? — «Прости…» — Ты уходишь — и всё, понимаешь? Всё! Я теряю все смыслы, понимаешь?

Кажется, понимает. Он плавал без них без секунды вечность в темноте и холоде, застыв в киселе пустоты. Тонул, оставшись без Неё. Улины слова проникали под кожу, струились по венам и сердцу животворящим бальзамом, исцеляли, и оно постепенно начало успокаиваться. Её подкупающая искренность прогоняла завладевшую душой и не оставившую там камня на камне неодолимую армию аргументов и сомнений. И хотелось верить, что проклюнувшие мёртвую землю и устремившиеся к солнцу ростки смогут выжить. Что однажды они окрепнут и зацветут.

Там же целый необъятный взору дикий луг.

Верил.

Он встанет на страже, убережёт их от чужих ног и на подступах погасит свои ураганы. А она согреет лучами света.

Раздался щелчок дверного замка и недовольный бубнёж, перед глазами на мгновение мелькнули залитые водой васильки, и уже через секунду тёплые ладошки осторожно легли на щёки, лоб коснулся лба, а нос — кончика носа.

— Ты меня направляешь, объясняешь, заряжаешь, даришь эти смыслы, — вновь зашептала Уля, обдавая горячим дыханием. — Мотивируешь. Открываешь мне мир. Я чувствую себя в безопасности за твоей спиной, а не за чьей-то еще. Не надо пытаться меня от себя уберечь! Если бы не ты, меня бы уже не было! Слышишь? Ты мой оберег, мой маяк, душа и сердце. Не верь языкам… Ты мне нужен!

Если что и способно спасти человеческие души, а значит, и мир, в который они приходят, так это…

— Просто разреши тебя любить… Не останавливай меня. Пожалуйста.

…это Вера, Любовь. И немножко надежды.

Как же хочется жить…

Жить!

Комментарий к

XXXV

Без тебя мне здесь делать нечего Самое время сказать, как я вас люблю 🤍🖤🤍 Всех вас, кто вошел в этот дом и захотел в нем остаться.

Обложка главы, комментарии: https://t.me/drugogomira_public/545

Музыка:

Главная композиция истории // Круги на воде — СЛОТ https://music.youtube.com/watch?v=33×94Wfnj0k&feature=share

“Смерть” // Уходя — уходи — Чичерина https://music.youtube.com/watch?v=pORr_LKXdBU&feature=share

со страшным видеорядом в оригинальной аранжировке https://music.youtube.com/watch?v=ya11ANcoDSI

“Жизнь” // Чайка — Земфира https://music.youtube.com/watch?v=kIcTLjr1c8c&feature=share

Часть визуала (железно не влезет весь):

Нахлебалась правды https://t.me/drugogomira_public/553

Вот и всё https://t.me/drugogomira_public/554

Вслух просит Небо https://t.me/drugogomira_public/555

Рядом https://t.me/drugogomira_public/556

Как простить? https://t.me/drugogomira_public/557

Воины https://t.me/drugogomira_public/559

Только все равно невыносимо больно https://t.me/drugogomira_public/561

Однажды электричество погаснет https://t.me/drugogomira_public/562

Им не понять https://t.me/drugogomira_public/573

Он ведь — их… https://t.me/drugogomira_public/563

Вот что он такое https://t.me/drugogomira_public/565

Бесполезно https://t.me/drugogomira_public/566

Вокруг следы https://t.me/drugogomira_public/569

В кулаке под саваном https://t.me/drugogomira_public/574

Неужели там лучше? https://t.me/drugogomira_public/575

Не захотел https://t.me/drugogomira_public/576

====== Эпилог // Знает. ======

2 мая

Ехать им от конечной до конечной по прямой. Это хренова туча остановок и примерно час пути. Так что пусть поспит. Пусть. Уже который месяц её личные сутки каким-то непостижимым для него образом вмещают двадцать пять, а то и все двадцать шесть часов. Из которых она спит хорошо если пять. И за целую вечность совместной жизни Егор не нашел гарантированно срабатывающего способа прекратить этот форменный беспредел.

Но не унывает. Уже ясно, что главное не отчаиваться и продолжать импровизировать. Чем он последнее время весьма активно занят.

Вообще, делить территорию с женщиной-электровеником довольно интересно, а когда сам в аналогичный режим временно войти не способен, умудряешься даже завидовать. Но вот ведь какое дело: и у электровеников заканчивается заряд. Ради того, чтобы успеть всё запланированное на день грядущий, Уля вскакивает в рань собачью — не удержишь рядом — и утихомиривается ближе к часу, а то и двум ночи. Вот батарейка и садится в неожиданные моменты. Как сейчас. Стрелки только за двенадцать перевалили, но стоило облюбовать самые козырные места в углу пока еще пустого вагона, как Ульяна, обвив руками торс, положила голову на плечо и уже спустя пару минут отключилась.

И теперь её, скорее всего, не разбудит ни диктор, ни резкие торможения состава, ни громкий смех разнузданных компаний подростков — никто и ничто. Благословенное метро… Не то чтобы Уля пребывала в бешеном восторге от идеи добираться до места своим ходом, но озвучила её сама: осознала наконец, что ещё чуть-чуть — и отсутствие возможности жить в привычном ритме приведет к тому, что от нечего делать её мужчина начнет штурмовать стены квартиры. А в её понимании заниматься восхождением по отвесным поверхностям ему пока «рановато».

Вообще, про штурм — правда. Посидишь вот так с полгодика взаперти, взвоешь и захочешь суеты, потоков людей, отвратительного горчащего кофе из ларька на площади и всего такого. Короче, накануне Ульяна взяла себя в руки и приняла волевое решение: раз уж за окном пруд давно растаял и первые листочки распустились, то пора, наконец, пробудиться от зимней спячки, потянуться, сделать зарядку и высунуть нос из своей берлоги. Только не в больницу, поликлинику, аптеку или до ближайшего магазина, а в нормальную жизнь. Егор, который свое мнение по данному поводу впервые высказал ещё в феврале, затем месяца полтора назад, а последнее предупреждение вынес вчера — молча, но вроде как достаточно доходчиво, — втихую отпраздновал вырванную в неравном бою победу.

Выползти на свет божий стоило хотя бы ради Коржа. Без кота и жизнь не та — вибрирующего тёплого мешка, состоящего из кошачьих сухарей и облака шерсти, неуловимо не хватает. Этот, конечно, уже и забыл, что когда-то приходилось делить личное пространство с такими двумя человеками, и не призна́ет. Однако сегодня придётся ему о себе напомнить, хочет он того или нет. Егор так и видит эту картину, причем во всех красках: дверь откроют, а рыжий хвост и встречать не выйдет. В лучшем случае, как раз в это время словно невзначай шествуя по маршруту «кухня — ванная комната», соизволит повернуть в их сторону морду. А в худшем и вниманием не удостоит. И будет им тогда поделом.

Ну… Поделом, да. Наверное. Убедить Ульяну съездить домой оказалось не так просто. Здесь пересекались сразу несколько «но».

Во-первых, Уля до вчерашнего дня включительно считала, что ему горным козлом по всей Москве скакать «рановато». Их совместные полгода прошли в волнениях за «чрезмерные нагрузки». В её волнениях, разумеется, не в его. Остаток осени, всю зиму и полвесны войны по этому поводу велись непримиримые, но вчера, когда после очередного озадаченного «а не рановато?» он, наградив её недвусмысленным взглядом, выбросил с балкона оба костыля, а следом трость, она капитулировала. К слову, что костыли, что трость исчезли с газона за жалкие десять минут, став кое-кому знаком свыше о том, что пора в конце концов успокоиться и перестать переживать из-за всякой ерунды.

Во-вторых, Уля по-прежнему не хочет знать свою мать. И если бы перед ними не стояла насущная задача вызволить брошенного на произвол судьбы кота, чует Егор, ещё годика полтора — два ему на аккуратную обработку этой упрямицы понадобилось бы. Не то что сам он соскучился по милой Надежде Александровне, не то что пылает необоримым желанием поскорее повидаться, однако нынешний расклад совершенно точно ему не по душе. Ну, потому что. Потому что хоть какие-то семейные связи, хоть самые поверхностные, сохранить необходимо. Потому что не готов он быть причиной вконец испорченных отношений, как не был готов никогда. Потому что хочет, чтобы Ульяне дышалось хотя бы малость, но легче. Вся эта ситуация с матерью продолжает грызть её круглыми сутками. Однако нет пока никаких признаков того, что Улю начало отпускать. Не заметил. И это давит. В том числе и на совесть, ведь что бы Уля на сей счёт ни говорила, оба раза решение оставалось за ним.

Будто бы.

Опустил глаза, проверяя, как она там. Да, или спит, или дремлет: длинные угольно-черные ресницы отбрасывают на бледную кожу тени, а дыхание мерное. Еще чуть-чуть — и голова, отяжелев, упадет с плеча. В нос проникает тонкий аромат коричного шампуня, и так и подмывает стиснуть в объятьях покрепче. Порыв останавливает лишь осознание, что вот тогда-то Ульяна и проснётся, как просыпается всегда, когда его посреди ночи внезапно топит мощной волной страха потери, а следом сносит приливом нежности. Человек, которого в иной выходной из пушки не разбудишь, умудряется чувствовать его шторма даже сквозь сон. И реагировать, утыкаясь носом в ключицу, оплетая руками и ногами… А после, распахивая ресницы и слегка отстраняясь, тревожно вглядываться в лицо. В общем, его тело его же Уле и выдаёт. Так что сейчас приходится держаться в рамках. Хотя, когда расстояния между ними нет ровным счётом никакого, владеть собой довольно сложно.

Она даже не подозревает, насколько красива. Любая бы удавилась за такую же фарфоровую кожу, аккуратный вздёрнутый носик и в меру пухлые губы, ресницы-опахало и струящийся к лопаткам водопад волос. Про глаза вообще лучше молчать — других таких морей он не видел. В других не тонул. Всё в ней, от макушки до пят, кажется ему совершенным. Всё! Каждая обнаруженная на теле крохотная родинка или ранее не замеченное пятнышко на радужке, плавные и резкие изгибы и линии, пропорции тела что вдоль, что поперёк. Временами проступающий на щеках лёгкий румянец, лучики в глазах, хрустальная хрупкость. Ногти, изящная шея, детские запястья и щиколотки, тонкие пальцы, острые крылья ключиц и лопаток, бархатистый обволакивающий голос. Она прекрасна на слух, запах, вкус и на ощупь. Но главное на расстоянии не увидеть. Главное почувствуют лишь те, кому она позволит быть рядом. Она несёт в душе свет и тепло. И каждая прожитая с ней минута полнится смыслом. И видишь его в каждой следующей, до скончания времен.

Кто-то, может быть, посчитает, что он просто «слишком влюблён»{?}[отсылка к песне группы «Нервы»], вот и идеализирует. Возможно. Пофиг. За эти месяцы его коллекция пополнилась тысячами фотографий, на которых она смеется, куксится или сердится, спит, танцует, готовит, читает, рисует; задрав на спинку длинные ноги, лежит на диване с ноутбуком; стоит под душем, греется под боком, пугается, нападает, ластится, уткнулась подбородком в острые коленки, о чём-то размышляет, задумчиво наблюдает, перебирает струны, вертит в руках его объективы, тянет шпагаты, ведётся на очередную провокацию, радуется, грустит и пребывает еще в сотнях разных состояний. Ульяна бракует каждую третью — всегда найдет к чему придраться. То ей «попа большая», то «щёки как у хомяка», то насчитает пять подбородков там, где под лупой не разглядишь и второй. Страшно представить, сколько шикарных автопортретов с Камчатки отправились в мусорную корзину, вместо того, чтобы лететь к кому положено. Поначалу, слыша эту ересь про попу или «толстые» коленки, Егор откровенно недоумевал, потом не менее открыто угорал, потом объявил молчаливый протест, потом ворчал, как старый дед, потом громко возмущался, а теперь просто при любом удобном случае показывает, что любит и попу, и щёки, и коленки, и всё, что в ней есть. Но, если честно, забацай из этих фотографий портфолио на каком-нибудь профильном сайте, и Улю закидают предложениями посотрудничать. И опять же, если честно, он не уверен, что будет рад.

Потому что пока никуда не исчезло желание ото всех её прятать.

Потому что как ни крути, а он сорвал джекпот, и с каждой минутой, с каждым днём новой жизни уверенность в этом лишь крепла, а к настоящему моменту так вообще зацементировалась в железобетоне. Жизнь и правда началась совсем другая — Влада точно отсекла временную черту, за которой его ждали гибель и рождение в ином мире. Сдается Егору, вряд ли она предсказывала перекрёсток. Иногда он оглядывается за плечо, на жуткий своей беспросветной чернотой и бесплодностью период, и ему думается, что цыганка видела не физическую смерть, а мучительную внутреннюю кому, пришедшую ещё в конце сентября. Видела затяжной прыжок в безысходную, беспощадную пустоту, в которой, рассыпавшись на молекулы, растворился и сгинул мир. Которая поглотила и медленно переварила. В которой он более не ощущал себя, не дышал, разучился чувствовать, не видел, за что зацепиться и не мог нащупать причин продолжать борьбу. В которой был мёртв.

Хотя кто теперь узнает, что на самом деле имела ввиду Влада… А всё-таки к ноябрю деревья облетели, дворники успели собрать пожухлые листья, а лужи покрылись тонкой корочкой льда.

Ладно, что тут уже думать? В любом случае та осень не вернётся, растаяла сырая зима, зарядила птичьи трели весна, и до тридцати одного года буквально подать рукой.

Что же до нового мира… Если возвращаться к началу его начал, на воспоминания не то что часа пути не хватит — дня не хватит. Счастливые и болезненные, они аккуратно разложены по полочкам и берегутся как зеница ока.

И нет, затянувшийся период восстановления в стенах больницы к тем, что оберегаются, не относится: как раз здесь вспомнить-то и нечего. Разве что острое желание вырваться наконец на волю. В какой-то момент Егору даже начало казаться, что он обречён остаться в заточении на веки вечные. Излишнее внимание врачей и медсестёр очень быстро встало поперёк горла. Стремительно осточертели бесконечная череда анализов, обследований и все эти призванные поставить на ноги, но казавшиеся ему бестолковыми упражнения и ЛФК. Наверное, он бы взвыл к исходу первой же недели реабилитации, если бы не Уля. Ноябрь прожит в примирении с обстоятельствами лишь благодаря ей.

Помнит, как первые сутки после возвращения в жизнь захлёбывался в штормовых волнах неверия. Как снова и снова накатывало и начинало казаться, что на том перекрёстке он таки помер или по-прежнему пребывает в мощном наркотическом дурмане. Мозг никак не хотел принять, что Ульяна действительно приходила, что уши взаправду слышали все те слова. Стоило двери за ней закрыться, как душа угодила в капкан ноющего ожидания и кровоточила в нём до тех пор, пока Уля не появилась вновь. Следующий был день. А потом — вновь. И вновь. И вновь. Она навещала его ежедневно — вплоть до выписки, что случилась лишь в декабре.

Помнит первый вечер после перевода из отделения реанимации и интенсивной терапии в стационар — в двухместную палату, где первые пару-тройку суток он пробыл один. Лучи закатного солнца в окно, её, умудрившуюся примоститься под боком на узкой койке, и еле слышное бормотание в ухо: «Егор, бабушки Нюры не стало». Как кто-то вогнал кол в сердце, как остановилось время, как все стены и потолки обрушились разом, и как с ужасающим гулом разверзся пол. Как сжигало осознанием, как слышал надсадный заунывный вой нутра и не дыша шёл ко дну. И как крепко в тот момент она его держала. Держала, держала и держала, пока внутри вьюжила метель из полыхающих хлопьев пепла. Тот вечер долго тёк в полной тишине: Ульяна позволила ему остаться одному, находясь рядом. А когда силы на вопросы появились, осторожно подбирая слова, рассказала, что случилось всё ещё с шестого на седьмое. Что сама она узнала об этом лишь седьмого днём, когда, отчаявшись дозвониться, поехала проверить и сообщить хорошие новости лично. По рассказам соседей, нашли баб Нюру рано утром — женщина, что живет этажом выше. Ещё Ульяна призналась, что баб Нюра однажды обмолвилась ей, будто совсем не боится старухи с косой, только мук совести на смертном одре, когда уже ничего нельзя будет исправить. А ещё — что точно знает: ушла бабушка с совестью чистой. И тогда же Уля произнесла фразу, скрытого смысла которой Егор пока так до конца и не постиг: мол, что свою любовь баб Нюра успела передать ей, так что в ней теперь — за двоих.

От Ули же впоследствии выяснилось, что об аварии баб Нюра знала. На этот вопрос ответ он получил не сразу — кажется, Ульяна не желала селить в нём чувство вины. Но юлить не стала, за что спасибо. С тех пор Егору не дают покоя разные мысли. Например, о том, сколько важного не успел баб Нюре сказать. О том, что как ни пытайся отсрочить момент, как ни спасай и ни спасайся, он неизбежно придёт. Изношенное сердце всё-таки не выдержало. О том, как ему повезло её узнать, как много она смогла ему подарить. Ведь на долгие годы стала ему семьёй. А еще — о том, что между окончанием одной жизни и началом другой прошло несколько часов. И ему сложно убедить себя в отсутствии связи.

За зиму им удалось найти могилу. Так что его следующий пункт назначения — Востряковское кладбище.

Пожалуй, это единственное действительно тяжелое событие за почти полгода. Оборачиваясь назад, Егор понимает, что вряд ли смог бы стоически вынести такие новости, если бы рядом не оказалось Ульяны. Она — как ласковый свет, что, струясь в тёмную комнату через дверную щель и мягко озаряя погружённое в сумрак пространство, помог постепенно справиться с чувством вины и пригасить боль утраты.

Вообще, своим каждодневным присутствием Уля скрашивала тоскливые и унылые больничные будни. Так что с периодом заточения связано и много хороших воспоминаний.

Егор помнит, например, как, уткнувшись носом в шею, она прошептала, что съехала из дома. Сказала, что больше не намерена давать матери возможности влиять на её жизнь. Он тогда, чувствуя, как сердце уверенно рисует красивую мёртвую петлю, а следом падает в штопор, поинтересовался, и где же она тогда теперь обитает. «У папы, — ответила Уля без обиняков, — но буду съезжать, потому что в его семье свои проблемы, мне неудобно добавлять им головной боли». Помнит крайнюю степень изумления, в которую она ввергла его новостями о том, что живет в семье отца. Помнит, как, преодолевая липкий страх перед возможным отказом и ощущая в висках херачащий на пределе пульс, предложил ей взять из прикроватной тумбочки ключи от его квартиры. И целых пять секунд тишины — вот что, пожалуй, помнит лучше всего. И как Ульяна, приподнявшись на локте и внимательно на него взглянув, будто спрашивая, точно ли он хорошо подумал, всё-таки встала и потянула на себя ящик. А он, как загипнотизированный, следил за каждым её движением, твердя себе, как попка — дурак, что молчание — хороший, а не плохой знак, а её мысленно заклиная понять всё правильно и согласиться.

Как вперёд связки ключей выудила из тумбочки пострадавшее от влаги, потёртое и измятое фото с рожками и в немом вопросе подняла на него затянутые водой глаза. Пришлось пояснять, что в ящике всё, что при нём нашли. Вещи накануне какая-то тётушка принесла. Честно говоря, после того, как он пропахал в этих шмотках асфальт, их можно было смело утилизировать, но медперсонал на себя такую ответственность не взял. Глядя на фото в Улиных трясущихся пальцах, Егор вновь силился понять, как карточка оказалась в куртке. И вновь тщетно: вспомнить удалось лишь, как у клуба из-под крышки кофра её достал и в руке держал. Всё, что происходило после, стёрто шипящей кислотой. Видимо, уже безотчётно отправил во внутренний карман.

А потом Ульяна подвеску нашла и тут же вернула её ему на шею, пробормотав, что место птице только там. А потом вертела в руках водительские права, давно севший телефон и кард-холдер. А потом добралась, наконец, до чёртовых ключей и закинула их в свой рюкзак, вот таким незамысловатым образом сообщив, что предложение принято. Честно сказать, пока она проворачивала эти свои нехитрые фокусы, он десять раз умер. Но, наверное, заглянуть далеко за горизонт и увидеть там цветущие поля ему удалось ровно в тот момент, когда ключи перекочевали к ней.

К слову, теперь у них есть свежее фото с рожками. По настроению оно получилось совсем другим: Улина широкая улыбка освещает на нём даже естественные тени, два длинных тонких пальца антенной торчат из гнезда его волос, а его собственный вид от невинного весьма далёк. Егор думает, что следующую такую, с рожками, надо бы сделать лет в сорок. Кто знает, сколько на ней будет людей. И рожек.

Отлично помнит, как однажды, приехав в больницу, Уля чуть ли ни с порога заявила буквально следующее: «Егор, ты, конечно, извини, но квартира твоя съёмная — это же просто мрак. Как ты там вообще выживал?». Он и рта не успел раскрыть, чтобы в общих чертах набросать мнение по поводу временного бомбоубежища, как Ульяна, просияв, радостно возвестила: «Я нашла нам другую!». И далее тем же восторженным тоном: «Там в гостиной стены цвета Карибского моря! Лазурь и малахит! А на кухне — цвета сухого белого песка, представляешь?! И мебель светлая! И её мало! Может, переедем?». И далее так вкрадчиво-вкрадчиво: «И Коржика к себе заберём. Хозяйка сама кошатница, так что даёт добро. Если ты, конечно, не против…»

Против?.. Он?..

Пока он маялся взаперти, Уля творила новую реальность. Рад ли он был такой прыти? Положа руку на сердце, да. Очень. Прежняя квартира ассоциировалась с пыточной камерой в подземелье: тёмная сырая нора, где из каждой щели дул ледяной ветер дурных воспоминаний. То было отжившее прошлое. Вновь переступать порог этой тюрьмы не хотелось категорически, так что Егор давал Уле карт-бланш на любые манипуляции, лишь бы дом наконец появился. У них. Общий.

Уже дня через три она махала прямо перед носом ярким брелоком, торжествующе вещая, что весь его скудный скарб уместился в багажнике такси.

Кстати, тот день — день, когда Ульяна продемонстрировала ключи и фотографии довольно просторной, обставленной в минималистичном стиле двушки, запомнился ещё одним событием. Их воркование прервали, распахнув дверь палаты с ноги. Такое, по крайней мере, осталось впечатление. Опешив, он даже не сразу понял, что происходит, да и Уля, похоже, тоже.

А происходило явление по фамилии Самойлова. Ворвалась стихийным бедствием с телефоном в вытянутой руке. Мужик на соседней койке от неожиданности аж подпрыгнул. К этому моменту мышцы тела Егору уже подчинялись, так что первое, что он сделал, узрев прямо перед собой без умолку тараторящую Аньку, так это отправил повыше брови. Причины тому нашлись веские: разговаривала Анька вовсе не с ними, а с экраном смартфона. «Вот, пожалуйста, полюбуйтесь! Живы лишь благодаря друг другу. Это Уля! Я вам про неё рассказывала. Привет, Уля! Привет, Егор! Помаши всем ручкой». Помнит, подумал ещё тогда: «В смысле, “всем”?». Сейчас что-то ему подсказывает, что выражение, проступившее в тот момент на его физиономии, вряд ли можно было посчитать за радушие. Но помнит, два пальца в «Виктории»{?}[V–Victory — жест, означающий победу] на всякий случай сложил. Мало ли. А Анька со сладкой улыбкой быстренько зафиналила: «Ну всё, пупсики, живого Чернова я вам предъявила, спасибо за переживания и поддержку. Ждём вас на сольник в январе. Пока-пока!»

Пояснения последовали после. Попрощавшись с таинственными «всеми», она запихала телефон в карман толстовки и с самым ангельским выражением лица пояснила ошалевшей Уле, что всего лишь вела стрим в аккаунте группы. А он подумал ещё тогда: «Прекрасно. Сколько там у нас сотен тысяч подписчиков было год назад?»

Про свою бурную деятельность Самойлова ни обмолвилась ни словом — об этом уже после её ухода поведала Ульяна. Сама же Анька о поднятом ею кипише предпочла умолчать, вместо этого прибегнув к террору, шантажу и открытым угрозам. «Я тебя урою, Чернов! За твои выкидоны!» — вот первое, что он от неё услышал. И это, на секундочку, вместо приветствия после долгой разлуки. А затем на голову обрушились десятки вопросов о самочувствии и планах на будущее. Помнит, как поначалу от неожиданности подвис. Тут не знаешь, что завтрашний день принесёт, а Анька требовала чуть ли не письменных гарантий возвращения в группу. Странная. Его железные доводы о том, что уже дважды свою группу подвёл, упёрлись в её весьма спорные аргументы: отмахнувшись, Анька заявила, что обстоятельства непреодолимой силы бывают у всех и не говорят о безалаберности. А его сомнения в том, что пальцы будут по-прежнему слушаться и что однажды вернётся голос, так вообще оказались показались ей нелепыми. Его окатили снисходительно-ироничным взглядом, читать который следовало однозначно: «Справишься, куда денешься». В общем, сам не знает зачем, но он всё-таки их ей дал — гарантии. Отсроченные. Чувствовалось, что может, потому что началась белая полоса. Которая лично ему виделась прямой автомагистралью, уходящей красивой широкой лентой далеко за горизонт.

Наверное, это основные воспоминания из больничного периода. А Новый год они с Улей отмечали уже в новой квартире. Потрясающий день вдвоём, в котором было всё то, о чём за последние годы Егор успел забыть: напитанный ароматом мандаринов воздух, кастрюлька оливье, чтобы сразу дня на три, запах курицы из духовки, «Ирония судьбы» по телику и полутораметровая, переливающаяся огоньками живая ёлка. А под еловыми лапами — подарок. Было и такое, чего прежде в его жизни не случалось: уютная ночь в обнимку на диване под огромным пледом, за просмотром «Ивана Васильевича», и рвущийся на волю смех, пусть весь советский кинематограф и выучен давно наизусть. Было тихое сопение в плечо и счастливое внутренней тишиной и умиротворением позднее утро. На том же тесном диване в гостиной, потому что поди попробуй доставь до кровати уснувшую девушку, когда нога твоя закована в кандалы. В общем, Новый год ему понравился. Захотелось повторить раз так эдак тридцать. Хотя бы. А лучше пятьдесят. На сто Егор не замахивается.

Кстати, о гипсе, костылях, перевязках и остальных «радостях», идущих в комплекте к переломанным костям, наложенным швам и подживающим ранам. Как же все эти атрибуты восстановительного периода выводили из себя! Привычный мир превратился во не всегда преодолимую полосу препятствий, и порой невозможность выполнить элементарное действие бесила неимоверно. Ближе к утру первого января он чуть было не поддался порыву проверить, доколе! Доколе его спутниками будут физическое бессилие и обездвиженность? Прислушиваясь к мерному дыханию, всё раскручивал и раскручивал в сонной голове мысль о том, не стоит ли попробовать переместить Ульяну на кровать. Но по итогу желание своё таки пришлось засунуть куда подальше. Потому что тут такое дело… Это ж прежде надо было прийти к нелепейшему заключению, что ему жить надоело.

Почему именно к этому заключению? Всё банально. За ноябрь и декабрь Егор успел не только заподозрить, но и неоднократно убедиться, что его нежная чуткая девочка — оборотень. Повод для мгновенного преображения из безобидной зайки в ведьму всегда один-единственный. Оказалось, что ласковая кошечка умеет превращаться в метающую гром и молнии фурию, если вдруг ей начинает казаться, что он «абсолютно наплевательски» относится к состоянию собственного здоровья и рекомендациям врачей. Если вдруг она приходит к выводу, что вместо того, чтобы медленно наращивать нагрузку, он топит «на все деньги».

Путь к одним и тем же граблям тоже постоянно одинаков. Он в очередной раз заявляет, что вполне дееспособен. Она, окидывая его скептическим взглядом с головы до ног и обратно, прикидывается, что поверила. Прекращает наводить суету и пытается отстранённо наблюдать за развитием ситуации. Терпит. И вот вроде ничего хорошего ему не обещают Улин узкий прищур и долгие пристальные взоры, но он всё равно постепенно расслабляется, в облегчении выдыхает и довольно быстро забивает на предосторожности. Забывает про призванные помочь восстановлению дурацкие упражнения и прочую нудную, но необходимую мутотень. Музыка играет недолго: в один далеко не прекрасный момент она ловит его с поличным, например, стоящим на стуле. С загипсованной ногой на весу. И вот тогда-то во все стороны и начинают лететь пух и перья. Его перья и её пух. Уля вспоминает про свой дар убеждения, дословно цитируя слова врачей и дополняя их возмущенными пассажами. А он свои возражения транслирует молча, используя экспериментальные методы собственного авторства и телепатию. И так у них по кругу. К той новогодней ночи лимит Улиного терпения он снова успел фактически исчерпать, так что… Риски были весьма высоки.

Впрочем, примерно через месяц после того, как нижняя конечность обрела долгожданную свободу, ему таки удалось Ульяну умаслить. Аж целых две недели потом наивно полагал, что наконец получилось поселить в её голове противозаконную мысль о том, что пора уже прекращать переживать. Прекрасный был день. Потрясающий. Март успел зарядить. После рентгена травматолог сказала, что если всё и дальше будет идти по плану, в октябре — ноябре отправят на удаление фиксирующих сломанную кость штифтов. Сказала: «Если человек вы хороший, выйдут они легко». Ну… После таких громких заявлений Егору мгновенно стало понятно, что как по маслу операция не пройдёт, но да пофиг. Он на радостях домой заявился с костылями в руке и сумкой продуктов через плечо, чем привел Улю в вящий ужас. Прямо помнит расширившиеся от испуга голубые глазищи и немой укор во взгляде. Типа, «Егор, какого хрена ты творишь? Не рановато?». Это Улино «не рановато?» он до сих пор периодически считывает с её лица. Стоял тогда на пороге, смотрел на неё и думал, что в сумке навскидку всего-то килограмм пять — семь, что от такого смешного веса он уж точно по швам не разойдется и пополам не переломится, так что нечего кипишевать. Но вслух немного иначе сформулировал: мол, причин волноваться нет, он здоров. Помнит фирменный недоверчивый прищур, сложенные на груди руки и ехидное: «Да? Чем докажешь?».

Пришлось доказать. Сумку на пол поставил и доказал. Прямо в коридоре, зачем далеко ходить? Благо, подходящих поверхностей в их прихожей хватает. И ведь убедительно же вышло! С этого момента все вопросы должны были отпасть раз и навсегда. Надеялся он, как выяснилось, зря: спустя две или три недели «не рановато?» прозвучало вновь. Но всё равно восхитительный день был. Чудесный. Врезался в память на веки вечные. Лучи далекого солнца начинали потихоньку греть кожу.

А вообще, справедливости ради, Ульяна довольно тактична в выражении своей заботы. Это просто он мастер испытывать её терпение своим зудом как можно скорее соскочить с реабилитации в обычную жизнь, вот и всё. Так-то просит она всегда лишь об одном: видеть берега допустимого. Он даже слово давал. Кто ж знал, что представления о берегах у них разные. А так, намёки Уля улавливает и чувствует, где проходят границы, пересекать которые крайне нежелательно. Ему таки удалось до неё донести, что штифты, швы и подживающие раны ещё не повод записывать его в немощь, что в излишней суете по этому поводу необходимости нет, и что если ему понадобится помощь, он о ней попросит. Честное пионерское. Да.

Так что со временем Ульяна сменила тактику, переквалифицировавшись из сиделки назад в живущего обычной жизнью человека. И с тех пор заботится, прибегая к своим маленьким женским хитростям, распознать которые у него не сразу хватило мозгов. Например, её аккуратные, но постоянные просьбы помочь ей сделать какую-нибудь мелочь, начавшие звучать вскоре после того, как сняли гипс, привели к тому, что расходился он гораздо быстрее, чем прогнозировали врачи. А песен по её просьбе за это время спето бессчётное количество, и все под гитару, конечно. Уютными зимними вечерами, вместо утреннего будильника или прямо посреди бела дня. Она просто доставала акустику и просила что-нибудь исполнить или объяснить аккорды. Устраивалась на диване с ногами, утыкалась подбородком в коленки и слушала. Или упорно «не понимала» урок. Поначалу было тяжело, голос, диафрагма и инструмент не подчинялись, и он соглашался через два раза на третий, и то лишь для того, чтобы категоричным «нет» не обижать Улю, в такие моменты взирающую на него глазами кота в сапогах из мультика про зеленое чудище лесное. Потом начал соглашаться через раз, потом перестал отказывать в принципе, а потом заметил, что голос стал звучать, а пальцы вновь «летают». А потом ка-а-ак осенило, ка-а-ак понял, в чём тут весь фокус был. Взгляды кота в сапогах сменила довольная усмешка, которая теперь проступает на Улином лице всякий раз, стоит ей застукать его в обнимку с гитарой. К музыке он вернулся лишь благодаря ей.

Про остальное и говорить нечего. Она рядом, и он чувствует внутри единственное желание — жить. И брать от жизни всё, что та предлагает. Вроде и раньше брал, но оказалось, что бывает иначе, что любое действие можно наполнить смыслом, что эффект может быть не сиюминутным, а долгосрочным, а вложенное однажды возвратится в пятикратном, а то и десятикратном размере. Судьба преподнесла бесценный подарок, и прожигание подаренных минут, сколько бы их тебе ни отвели, стало казаться несусветной глупостью и роскошью, которую больше не хочешь себе позволять. Потому что тебе показали истинные ценности, провели к ним асфальтированные дороги, понавешали неоновых указателей, всучили в руки карту для дебилов и сказали: «Ты — здесь. А это — пути к твоим несбыточным мечтам, всем до одной. Смотри не облажайся».

И честно, Егор пытается не облажаться, уверенный, как в своем имени, в том, что ему дают единственный шанс. Что если правильно им распорядиться, белая полоса уже не сменится чёрной. Ну, по крайней мере, так ему сейчас кажется.

Каждую минуту хочется отдавать в ответ. И он пытается отдавать Ульяне всё то немногое, что способен в себе найти. Всё кажется мало, но Уля выглядит вполне счастливой и благодарной. И чем дольше он живет в своей сказочной яви, тем крепче желание уберечь свой дом и её — человека, его построившего, — от любых возможных сотрясений. До сих пор никто на их гнездо не покушался, но он точно знает, откуда можно ждать урагана. Метеорологи дают тропическим циклонам имена, и у этого своё есть. Видит, что и Уля его ждёт, пусть и твердит как заведённая, что не пустит на порог. Предугадать, обойдет ли их стороной или нет, каков будет уровень разрушений, решительно невозможно.

Есть ли у него утвержденный план действий на случай, если этот циклон однажды их накроет?

Следует признать — нет.

Редко, но на эту тему они с Улей разговаривают. Обычно случаются такие разговоры по ночам, когда лежишь в обнимку, держишь в руках надёжно и чувствуешь, как держат тебя. В такие моменты явственно ощущаешь, что море тебе в прямом смысле по колено и никакие страшные шторма ваш корабль уже не потопят. И бормочешь в душистый затылок странные вещи. Например, осторожно спрашиваешь, не стоит ли ей примириться со своей матерью. И замираешь в ожидании реакции.

Егор помнит недоуменный, ошарашенный взгляд, поднятый на него в секунды, когда вопрос прозвучал впервые, перед самым Новым годом. У него этот праздник ассоциируется с домом и семьёй, потому и спросил. Помнит Улин решительный протест. Помнит, что тогда промолчал. Но смотреть на неё порой больно. Она думает, что хорошо маскируется и что он ничего не замечает. Это заблуждение. Иногда Ульяна вскакивает в холодном поту посреди ночи. А потом, уткнувшись в плечо, то про перекресток что-то шепчет, то про мать. А ещё она постоянно хмурится, проверяя телефон — часами его порой гипнотизирует. А на вопросы, в чём дело, севшим голосом отвечает, что мама давно не появлялась в сети. Но звонить отказывается наотрез, предпочитая караулить втихую. А если звонит Надежда Александровна, разговаривает отстранённо и сухо, не больше двух — трех минут. А если и спрашивает что-то сама, то лишь про здоровье. А после их коротких бесед прячет воду в глазах и подолгу стоит у окна, крепко обхватив себя руками. А ему говорит: «Всё в порядке».

Ну да.

Он не хочет, чтобы ночные кошмары, сомнения и удушающая обида прошли с ней через всю жизнь. И порой пытается аккуратно донести мысль о том, что это ведь мать и что она у Ули одна. Долгое время было не похоже, что Ульяна его воспринимает. Всё, что в такие моменты ему удавалось прочесть на её лице — удивление и ничего больше. Один раз услышал: «Я тебя не понимаю, Егор, она же тебе чёрт знает что наговорила!». Ну… Допустим, Ульяна не знает, что именно Надежда Александровна ему наговорила, и он не намерен ей в этом признаваться даже под страхом смертной казни. Интуиция подсказывает, что после этого на чаяниях однажды свести дочь и мать можно будет ставить жирный крест. Однако Уле, такое ощущение, уточнения и не требуются. К выводам на сей счет она, как утверждает, пришла самостоятельно, заявив, что по себе прекрасно знает уровень маминого владения словом. Да, высочайший уровень, ничего не скажешь. Он после Улиного «чёрт знает что» даже растерялся, почувствовав, что загнан в угол. Именно из такой позиции проще простого ненароком подкинуть оппоненту неопровержимых улик. Думал возразить, что ничего эдакого Надежда Александровна ему не «наговорила», но понял, что в ответ услышит справедливое обвинение во вранье. Потому что Ульяна мастерски читает по глазам. Только уличения во лжи ему к внушительному списку своих «заслуг» не хватало. Прямо пятой точкой в тот момент почуял, что ложь она увяжет с недоверием, а не с желанием облегчить ей существование. Вопрос доверия — это вообще Улино больное место.

Уле тогда ответил, что услышанное от неё в больнице стерло ему память. Это так. Если в тот момент он и покривил душой, то совсем немного. Да, слова её матери он будет помнить до конца времён, но они и впрямь поблекли на фоне прозвучавшего в реанимации и всего, что ждало их после. Закаты сменяют рассветы, рассветы знаменуют начало ещё одного дня рядом, и в камне высекается сказанное Ульяне: ему нечего здесь делать без неё. Её «нужен» ежедневно проникает прямиком в сердце, её «люблю» слетает с губ или читается в глазах, и хочется жить, сажать деревья, строить дом и заботиться о потомстве. Егор чувствует, как по кирпичикам осыпается столетняя стена с пущенным по гребню электричеством, как постепенно тускнеют воспоминания о том разговоре на кухне, как отцветают и увядают и те чувства. Но глядя на то, как переживает Уля, собственными ушами слыша её разговоры с матерью, видя её эмоции своими глазами, не может не чувствовать ощутимые уколы совести. В конце концов, не Надежда на том перекрестке отдавала ему команду. А Любовь. В конце концов, тогда, на кухне, это он не смог выстоять. А сейчас не готов вставать между ними непреодолимой преградой. Никогда не хотел ею быть.

«А если ей снова захочется о чём-нибудь с тобой поговорить?» — еще один щекотливый вопрос в исполнении Ульяны. Но тут Егор определился давно. Если Надежде Александровне вновь захочется о чем-нибудь таком с ним поговорить, он следить за её мыслью не станет: или сам за порог выйдет, или её выставит — в зависимости от того, где её мать накроет такая потребность. Он слушать не будет, поклялся себе и пообещал Уле. Не будет — во имя памяти баб Нюры, воскресившей его после монолога на кухне из мёртвых. Однако что-то подсказывает ему, что Улина мама, если дочь ей хотя бы чуть-чуть дорога, в третий раз против её воли пойти не посмеет.

В общем, Егор надеется, что со временем всё же удастся Улю переубедить. Иногда вбросит, словно между делом, что каждый может заблуждаться и что он знает это по себе. Иногда, что близких людей мало. Или, иногда, что однажды они уйдут навсегда, в лучшем случае оставив живущих с горьким сожалением о несказанном, а в худшем — с грузом вины на плечах.

Подвижки, такое ощущение, будто бы есть. За Коржом вот едут — уже, считай, успех. Эта поездка всё откладывалась и откладывалась, в том числе и потому, что с Надеждой Александровной Ульяна пересекаться не желала, а забрать кота в мамино отсутствие ей не позволяли то ли совесть, то ли воспитание, то ли якобы забытые в квартире с пленным животным ключи. Егор не знает, что именно Улю таки сподвигло на поездку, зато точно знает, что Надежда Александровна дома, и понимает, что кончиться может по-всякому. И, мысленно скрестив пальцы, уповает на лучшее. Прежними эти отношения уже не станут, но пусть хоть какие. У Ульяны своих и так раз, два и обчёлся.

Кстати, о своих. Народная мудрость гласит, что если в одном месте убыло, то в другом прибудет. В Улину жизнь вновь вошёл отец. Да и не только в Улину, что уж. Владимир Сергеевич появляется у них не реже, чем Андрюха с Новицкой, то есть регулярно. Девчонок своих даже как-то в гости привозил. Старшая прямо с порога заявила, что вот теперь ей стало понятно, какого фига Ульяна неделю жила в больничном сквере. Милая девочка. Получила в ответ нагоняй от отца и Улину сладкую улыбку. А от него получила пару лакричных конфеток в яркой обёртке, удачно оставленных когда-то на полке в прихожей, и честное предупреждение, что конфетки эти — «на любителя». Ну а младшая… Тут же кинулась к Уле обниматься. Младшая — бесстрашный боец, по глазам видно. Не даст судьбе себя нагнуть.

Владимир Сергеевич редко приезжает просто так. В основном он появляется, чтобы помочь: съездить куда-то, отвезти, привезти и так далее. На Егорово бурчание по этому поводу ответ у него всегда один: «Я перед тобой в неоплатном долгу, так что терпи теперь». Легко сказать. Терпеть такую суматоху вокруг своей скромной персоны он согласен лишь потому, что для Владимира Сергеевича каждый такой приезд — это повод повидаться с дочерью, и оба они радуются настолько искренне, что Егор невольно радуется сам.

Как-то, пока Уля колдовала над ужином на кухне, её отец, испытующе глядя в глаза, заявил в гостиной, что скоро видеться они будут и того чаще, «потому что их будущий загородный дом сам себя не построит» и ему понадобится помощь.

Да не вопрос. Егору разве что показалось, что Владимир Сергеевич буквально в последнюю секунду передумал озвучивать статус человека, чья помощь ему понадобится. Там уже губы успели растянуться в явном намерении произнести слово на букву «з».

Да не вопрос. И без наводок со стороны уже решено.

Несколько раз Владимир Сергеевич пытался подсунуть им денег, полагая, видимо, что с финансами у них сейчас может быть туговато, но они принципиально отказываются. Всего им хватает. Было бы желание заработать, а пути всегда найдутся. Траты на ЖКХ и аренду квартиры с лихвой покрываются доходом от сдачи собственной. Эти месяцы они живут на средства, которые он успел заработать на фотосетах, пока Ульяна была на Камчатке. На Улину зарплату. Анька без предупредительного выстрела перевела на счёт деньги, с которыми добровольно пожелали расстаться фанаты группы, пока он валялся в больнице. «Тут люди собрали, хотят вам помочь. Не отказывайся, пригодятся». Что с этим теперь делать, Егор не знает — тратить чужое он не приучен, совесть не позволяет. Но всё же… Всё же подстраховка есть. Неплохо продается коллекция снятых в разное время пейзажных фотографий и интерьеров, а ещё не без Улиной помощи пришла тут намедни в голову мысль о преподавании. Гитары. Ну, эта идея до сих пор в разработке, всё-таки хотелось бы как можно скорее вернуться к фотосъемке, и тогда вообще можно будет забыть о необходимости хоть краем глаза, но следить за тратами. Однако Ульяна уверена, что попробовать стоит. Говорит: «Если тебе удалось научить меня, ты научишь кого угодно».

Дурашка. Когда он это услышал, то сначала долго смеялся. А потом признался, что уж кого-кого, а её учить легко и приятно. По Улиному лицу не сказать было, что ему поверили, однако же факты ими остаются: за месяцы добровольного заточения Ульяна освоила исполнение довольно-таки непростых композиций. И аккордов ей стало мало — ей теперь нотную грамоту подавай, всякие фишки показывай и переборы. В общем, после того, как отсмеялся, пришлось напомнить Уле, с чего они начинали и куда пришли. А чтобы поменьше сомневалась в своих способностях и не думала, что он тут шутки от скуки шутит, заказать ей, пока не видит, личную электроакустику в корпусе «Гранд Аудиториум»{?}[Тип акустической гитары, обладает хорошо выраженными средними частотами. Универсальный инструмент со сбалансированным и читабельным звучанием, подойдёт как для аккомпанемента, так и для игры соло партий] бренда Cort цвета coral blue burst, или, если словами попроще, цвета морской синевы. Почти под её глаза, в общем. Доставить успели как раз к её дню рождения. Вот визгу-то было, когда они наконец познакомились. В какой-то момент Егор даже немного заволновался за полюбившийся диван, на котором Уля чуть ли не до потолка прыгала. Имя тут же ей дала! «Альма». Иногда добавляет к «Альме» «Ми» и выходит «Ми Альма». На вопрос, что сие означает, смотрит хитро и говорит: «Это страшная, покрытая мраком тайна». Он начинает что-то подозревать и подумывает как-нибудь на досуге залезть в испанско-русский словарь. Пока, правда, всё руки не доходят.