Старая кузница

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Грозно сдвинув белесые брови, стоял Матвей у калитки, всматриваясь в предвечерние сумерки в ожидании сына. А тот с косой и граблями через плечо, с узелком под мышкой вместе возвращался с приятелями с сенокоса своей медленной развалистой походкой, усталый и довольный. У калитки дружки провожали его шутками.

— Приходи, Федь, на мост.

— Гармонь захвати, старину вспомним!

— Он теперь не мирской. В монахи записался.

— Федька нынче одну тропинку знает, к Тоськиному двору…

— Эй, монах, не забудь рясу одеть, а то девки обидеть могут!

— Черти языкастые! — как бы извиняясь за дружков, улыбнулся Федька отцу, не замечая его грозного вида.

Матвей схватил его за локоть и, притянув к самому лицу, зашипел, захлебываясь от злости:

— Я тебя што, прохлаждаться сюда из лесу вытащил?! Недотепа ты чертова, дурак вислоухий!

— Да ты што, батя? — ошарашенно остановился Федька.

— Што, што!.. Доштокался! Уполномоченный приехал. Говорят, зверь зверем. Глазищами так и зыркает! Голытьба из совета сутками не выходит, того и гляди зорить начнут! А ты — хахоньки! Зубы скалишь с собутыльниками! Штоб завтра же записался, пока не разорили.

— Да с кем записываться-то, батя? — невесело усмехнулся Федька. — Не хочет Тоська.

— А не хочет, так и плевать на нее, вековуху чертову, вместе с ее матерью. Эх, сразу было б с ней не связываться! — с тоской воскликнул Матвей. — А ты, — накинулся он на Федьку, — с кем хошь, хоть со старухой Авдотьей, но завтра штоб записан был, не то шкуру спущу, из дома выгоню.

— С кем хочешь я не пойду записываться, батя, — сразу помрачнев отрезал Федька. — Одна Тоська мне люба, больше никто! С ней и запишусь.

— Запишусь, запишусь! — в отчаянии взмахнул руками Матвей. — Да когда запишешься-то?! Ведь завтра надо! За-автра! Пока не разорили! А разорят — наплевать мне на тебя, женишься ты или удавишься.

И, немного смягчившись, ворчливо сообщил:

— У Домны был я сегодня. Она поговорит с этой твоей дурехой…

…Домна встретила Федьку в воротах заискивающим шепотом.

— Ну, зятюшка! Бог тебя благослови!

— Што, тетка Домна, согласилась Тося? — с надеждой спросил Федька.

— М-м… не то, чтоб согласилась… да и не перечит больно-то. Молчит да слезы льет… Да ты не пугайся, — встревожилась Домна, видя, что Федька сразу помрачнел, — не смотри на слезы-то! Какая девка не плачет, замуж собираючись. А ты потверже будь да посмелее… Все одно ей деваться некуда. Я так и сказала: не пойдешь — прокляну, из дома выгоню! Ну ладно, побежала я, — заторопилась она. — Бабка Авдотья занемогла, так навещу. Может, и заночевать придется… — добавила, отводя глаза, и перекрестила спину решительно шагнувшего в дом Федьки:

— Ну, иди с богом…

…В тот вечер, когда Матвей поведал Домне план, составленный по совету «своего» человека из района, ей сразу пришелся по душе хитрый замысел.

— Тут, сватья, обои наши пути сходятся, — сказал тогда Матвей. — Мне надо сына женить и хозяйство уберечь, а тебе — дочь пристроить. Я своему Федору все имущество откажу: коней, машины, скотину, какая есть. Все по бумаге на него запишу — пускай тогда меня со старухой кулачат. — А его — права не имеют, он кулаком не был, работников не держал. Так-то вот, сватьюшка! И само главно — от тебя, сватьюшка, ничегошеньки нам не надо, ни приданого, ничего. А статься может… — поигрывал Матвей глазами, — и тебе еще перепасть может от достатка нашего. Я не жадный.

Сватьюшка обеими руками ухватилась за Матвеево предложение. То, что Тося, дочь ее, любила Андрея, бедняка и безбожника, было предметом ее вечного огорчения и попреков от богомольных соседок. А тут сразу: и родня — свой брат, — «почтенные», и дочь будет пристроена на полное хозяйство, да и… Об этом Домна только вздыхала да просила у господа бога прощенья за свою бабью слабость. Взрослая красавица-дочь всегда была помехой и живым грузом на никак не желающем стариться любвеобильном Домнином сердце.

Оставшись молодой после смерти старого сурового мужа, Домна еще не утратила своей былой красоты и бабьей стати, не переставала мечтать о новом, настоящем хозяине и муже. Для него и берегла она дом, и себя, и кубышку с золотыми николаевскими червонцами под печью. А тут — дочь.

— Господи, господи! Пошли ему удачи! — шептала Домна, идя по улице в сторону Авдотьиного дома и оглядываясь на темные окна своего. И когда в окнах горницы вспыхнул, все ярче разгораясь, свет двадцатилинейной лампы-«молнии», в душе Домны тоже ярко разгорелась надежда на благополучный исход Федькиного сватовства.

— Я к вам, Антонида Фоминишна, сегодня в последний и решительный раз! — смело и в то же время как всегда чуть-чуть заискивающе сказал Федька, входя в полутемную горницу. — Можно?

— Входи, Федя… — со вздохом ответила ему Тося.

С того самого дня, как мать, злорадствуя, сообщила, что ее Андрей ночевал с Анной Сартасовой, Тося не выходила из дому. Сперва она не поверила матери, все порывалась сходить, повидаться с Андреем, удостовериться, правду ли сказала мать. Но мать заперла ее, заложив с кухни двери горницы толстым деревянным брусом, оставшимся с тех времен, когда в доме была лавка.

А вскоре мать сказала, что Андрей женился на Анне, и сняла с дочери «домашний арест». Но Тося не поверила и этому. Не смея от стыда показаться на улице, она до поздней ночи не отходила от окна, с душевным трепетом вслушиваясь в каждый шорох. Ведь не раз так, легким постукиванием пальцев по стеклу, вызывал ее когда-то Андрей.

И… дождалась!

По улице, гордо восседая на телеге, запряженной кузнецовским Рыжкой, проехала Анна Сартасова.

Теперь погас последний крохотный лучик надежды. Она уже ни на что не надеялась, ничего не ждала… И все же… хоть прошло столько времени, не отходила от окна.

Пусть Андрей потерян навсегда, пусть он живет с другой, и никогда она, Тося, не сможет его назвать своим… Но может быть, он хоть проедет мимо, и она издалека увидит его, по-прежнему самого лучшего на свете… Может, хоть какую-нибудь весточку даст он ей, что не забыл ее совсем, что помнит…

А сегодня Тосе так нужна эта весточка!

Вот он, Федька, стоит рядом и смотрит на нее жадно и просительно, и в его голубых навыкате глазах вспыхивает то страсть, то мольба.

Где же ей, исстрадавшейся и одинокой, взять сил, чтобы устоять против натиска этого единственного не желающего покинуть ее человека, против его ждущих и молящих глаз и жадных рук, против слез, молений и проклятий матери?!

Федька приходит каждый вечер, и Тося, выполняя обещание, данное матери, не уходит, не отворачивается. Она даже отвечает на вопросы, говорит «да», «нет», а подарки, которые он каждый раз приносит, хоть и не притрагивается к ним, но и не отвергает. Вон они все лежат на большой вазе, специально для этого матерью поставленной. Конфеты… Орехи… бусы… серьги…

Федька с каждым разом делается смелее, он уже не только глядит на нее с вожделением, он берет ее руку, гладит, пытается обнять. У Тоси уже нет сил каждый раз отталкивать его, отбрасывать его жадные, приобретающие над нею с каждым разом все большую власть руки. Нет, Тося не позволяла сначала ему это. Но мать, однажды увидев, как дочь сердито отвела Федькину руку, строго, со злостью прикрикнула:

— Антонида! Постыдилась бы!

И Тося постыдилась… Она уж больше не отмахивает Федькиных рук. Вся сжавшись, сидит она, чувствуя на себе недобрый взгляд Федьки, вспоминает в это время другие руки, сильные и бережные. И лишь, когда руки Федьки делаются совсем нестерпимыми, Тося, собрав силы, увертывается, встает с того места, где сидела, и, с негодованием глядя на Федьку, переходит на другое место.

Федька же, этот не знающий ни стыда, ни совести забулдыга, не одной девушке искалечивший жизнь, почему-то смущается ее негодующего взгляда. На какое-то время он утихомиривается и выпускает ее из рук.

Сегодня, войдя в горницу, с усмешкой положив на полную доверху вазу свои подарки, он по-хозяйски зажег лампу и с обидой в голосе спросил, взяв своими цепкими, обросшими рыжим пушком пальцами вялую Тосину руку.

— Ежели у человека жизня решается, то можете вы, Антонида Фоминишна, хоть единожды поговорить с ним в открытую и по-человеческому, а не вздыхать бесконечно?

— Не надо, Федя… Ну, о чем нам говорить? — пытаясь отнять свою руку, едва слышно промолвила Тося.

— Как о чем? До каких же пор я буду слышать от вас одни только жестокости? Неужели я в своей верности не заслужил от вас доброго слова? Ну, поверьте вы моей любови хоть единожды, христом богом вас прошу в последний единственный раз!

— Ты же знаешь, Федя, что никакой мне любви твоей не надо, — тихо сказала Тося.

— Ах, вам не надо! Тогда что же вам надо? — все настойчивее подступая к Тосе, шептал Федька.

Испуганная сегодняшней его настойчивостью, Тося встала и перешла от окна по другую сторону стола.

— Федя… — тихо, стараясь подействовать на его совесть, сказала она. — Ну как ты можешь добиваться девушки, которая тебя не любит! Ведь нехорошо же это, нечестно!

— А если эта девушка меня жизни решила?! — страстно отвечал Федька, следуя за ней и не выпуская ее из рук. — Если я из-за нее всякое разумение потерял?! Ни сна не знаю, ни покоя! В холодные края угодил, скитался по белу свету, как ворюга али волк лесной, и… все про ее одну мечтал?!

— Но я не хочу, не хочу выходить за тебя! — прерывающимся голосом твердила Тося. Сделав последнее усилие, она вырвалась из Федькиных рук и, как затравленный зверек в поисках спасения, метнулась по горнице и забилась в тесный уголок между спинкой широкой, деревянной кровати и голландкой. — Ты же знаешь, — почувствовав себя несколько увереннее, начала она снова твердить, с упреком глядя на Федьку, — знаешь, что не полюблю никогда, что не только ты, а весь белый свет не мил мне с тех пор, как…

— С каких это пор?! — мгновенно меняясь, взвизгнул Федька, хищным зверем кидаясь на нее. — С тех пор, как Андрюшка тебя бросил? Так што ли? Говори! — безжалостно тряс он ее за плечи. — Все его забыть не можешь?! Его помнишь?! Его ждешь?! — злобно, сквозь зубы цедил он ей в лицо. — А я вот не гнушаюсь тобой после него, я на все согласный, лишь бы моя была! А ты, дура, все его ждешь! Все ждешь!

Не зная, куда деваться от стыда и горя, Тося, откинувшись на спинку кровати, последним усилием отстранилась от Федьки и в ужасе закрыла лицо руками.

Взбешенный ревностью и сопротивлением Тоси, Федька притиснул ее всем телом в угол и, стараясь оторвать от лица руки, с жестокой радостью бессвязно хрипел:

— Он с Нюркой наслаждается… На руках ее носит… Тебя, дуру, и не любил никогда… просто потешился и бросил… а теперь смеется передо всей деревней… а ты все ждешь его… ты мне его объедков отдать не хочешь…

— Неправда, неправда! — сразу отняв руки от лица, крикнула Тося, с ненавистью глядя на Федьку. — Неправда, не такой он!.. — и зарыдала, вконец обессилев.

Федька жадно впился в полуоткрытый, вздрагивающий в рыданиях рот, трясущимися руками принялся рвать на Тосе кофточку, нащупывая теплые груди…

…При свете лампы-«молнии» чистыми каплями росы блеснули на побледневших щеках Тоси две крупные светлые слезинки и скатились на смятую подушку. Холодно проследив за их падением, Федька мстительно и торжествующе усмехнулся.