Старая кузница

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Воскресенье.

Анна уже несколько дней ходит насупленная, слова не выговорит. Сегодня она встала рано, затопила печь и, сердито перестукивая чугунами, что-то готовит у высокого шестка.

Андрей еще спит. Степка осторожно выглядывает с полатей. По лицу Анны видно, что и сегодняшний день опять не предвещает ничего хорошего.

На полатях душно и жарко, но пока не поднялся Андрей, Степка не решается слезать. Анна при нем не посмеет шипеть. И он с надеждой стал посматривать на Андрея, когда тот проснется.

Дверь избы открывается, на пороге показывается жена Матвея Сартасова, Матрена, или, как ее зовут в деревне, Сартачиха. Согнувшись, она оглядывает избу большими, темными, как колодцы, глазами и, не замечая на полатях Степки, махает Анне смуглой сухощавой рукой. Анна выходит во двор. Степка быстро слезает с полатей и подскакивает к окну.

На дворе — телега, запряженная рослым Матвеевым мерином. Матрена и Анна, натужившись, с трудом стаскивают с телеги большие, окованные полосками белой жести сундуки и волоком затаскивают их за угол избы, в узкий тупик, образованный глухой стеной дома и старым забором двора.

Степка лезет обратно на полати. В избу входит Анна и, осмотревшись, продолжает возиться у печи. Лицо ее уже не такое хмурое. Приготовив завтрак, она будит Андрея. Поднимается с полатей и Степка. Позавтракав, они вместе отправляются в кузницу.

У Степки озорно поблескивают глаза.

У него куча новостей. И он без разбору начинает выкладывать:

— Сто сорок человек в колхоз записалось… Митю в шею с собранья вытурили… Дедушка Петро первый вступил… А мы вступим, Андрюша, а?

Но Андрей молчит, делает вид, что не слышит, поглощенный работой. Он заканчивает свою двустволку. К стволам осталось приделать новую, полностью выпиленную затворную колодку. Поставил курки, вытесал ложе, гладко отполировал его и, покрыв блестящим лаком, украсил курки и колодку незатейливой насечкой.

Опять не удаются проклятые пружинки, да и затвор, тщательно отшлифованный шкуркой, рядом с матово-гравированными стволами как-то оскорбительно режет глаз своими сырыми невороненными плоскостями.

Уже испорчено две пружины, лопнувшие после закалки, и Андрей заканчивает выпиливать третью, выкованную из обуха стальной косы, и искусно согнутую в виде буквы «Л». Он без устали водит плоским напильником по ее стальным, отточенным, как бритва, граням.

Нельзя сказать, чтобы ему как и прежде, все еще очень хотелось иметь ружье. Нет. Честно говоря, наплевать ему теперь на все — и на ружье, и на хозяйство, которое он с таким трудом заводил, и на достаток, который пришел, наконец, в дом. Провались все это хоть сегодня же сквозь землю, только вернулось бы старое время, когда он был беден и оборван, когда у него были друзья, уважение людей и… Он даже мысленно не называет ее ни по имени, ни словом «подруга», «любимая» или еще как… Она просто всегда у него перед глазами: с задумчивым лицом и скорбной складочкой между бровями…

Андрей погружается в задумчивость. Снова начинает переживать свое прошлое, день за днем… Он чувствует, как подступают к сердцу глухая боль и горечь. Хочется удариться об землю и биться, кричать, грызть зубами землю.

…Раз! Раз! Раз! — грызет напильник железо. Потому он и должен двигаться упрямо, непрестанно, до устали, до одури, что только это движение, только ощущение занятости, только этот привычный, любимый труд могут отогнать от сердца нестерпимую боль, подавить ее, заставить не думать…

— Федька с Тосей в сельсовет записываться приходили… — продолжал докладывать Андрею Степка.

Напильник срывается. Острый край пружины до крови раскраивает скользнувшую по нему руку.

— А Тарасов узнал, что Федька сбежал из тюрьмы — и за наган! А тот в окно сиганул и давай Тарасову кулаком грозиться… А Тося… Смотри, смотри, Андрюша, кровь же!

Но Андрей не чувствует ни боли, ни крови.

— Что Тося? — кричит он на Степку. — Досказывай!

— Будто удавиться хотела, да мать из петли вытащила, — робко говорит Степка.

Андрей рывком рвет завязки фартука, бросает его на верстак, одергивает рубаху, стряхивает с себя пыль… Он сам не знает, куда сейчас побежит, к кому, зачем? Но оставаться здесь, сидеть тут одному больше невозможно! Надо бежать… повиниться… Какого черта он отсиживается в своей кузнице, когда люди считают его предателем?.. Когда… она… из-за него в петлю… Да провались оно все пропадом!

Андрей, словно прощаясь, в последний раз наспех оглядывает кузницу, решительно шагает к двери… и сталкивается с Захаром и Тарасовым. Он со страхом вглядывается в их лица.

На лицах обоих сконфуженная улыбка. Чтобы сгладить неловкость внезапного прихода, они торопливо протягивают Андрею руки, здороваются.

Тарасов, как только вошел, сразу взглядом обежал всю кузницу: и горн, и верстак, и наковальню, втянул носом особенный кузнецкий запах угольного дыма и гари, и крылья его носа расширились, затрепетали. Заводской жизнью, дальним родным городом повеяло на него от всего этого, и на усталом лице его появилось мечтательное выражение. Подойдя к верстаку, он берет почти готовое ружье, осматривает его строгим критическим взором мастера и, оборачиваясь к Андрею, удивленно спрашивает:

— Сами?

— Сам, — сдержанно отвечает тот.

— Ого!

Темной, такой же, как и у Андрея, жесткой от мозолей и железа рукой, любовно поглаживает Тарасов стволы, затвор, ложу.

— И кому?

— Себе.

— Да-а… — с легкой завистью вздыхает Тарасов. — Вещь будет на все сто. Стволы-то редчайшие! И работа чистая. Только что же вот без пружин?

— Не получаются у меня пружины! — вздыхает Андрей. — Сколько стали перепортил… То мягкая, как репа, гнется, то, как соль, хрупкая. Взведешь курок, а она щелк — и нету дня работы.

— Да-а, история… — сочувствует Тарасов, рассматривая пружину. — Из косы?

— Из косы.

— А ну, хлопец, принеси-ка нам из дома полстакана соли, — вдруг поворачивается Тарасов к Степке.

Тот, опешив от радости, вскакивает и стремглав несется в избу, но на полдороге вспоминает, что банка с солью стоит в амбаре, и сворачивает туда. Вернувшись, он застает Тарасова и Андрея дружески беседующими у разложенного горна. Натянутости как не бывало! Андрей, мерно покачивая ручку меха, смотрит, как Тарасов разводит в воде соль, и слушает неторопливый спокойный басок гостя.

Захар, усевшись в сторонке на обрубке толстого бревна, с добродушной усмешкой наблюдает за ними. Когда Степка подошел к нему, встав около стены, Захар обнял его за плечо, улыбнулся:

— Сразу видать: два подпилка сошлись.

Степке тоже приятно, что брат так сдружился с Тарасовым, самым главным из района. Может, и в колхоз Андрей вступит…

— Приходилось мне тоже этим ремеслом заниматься, — рассказывает Тарасов, кивая на ружье. — Вскоре после гражданской, когда вернулся на завод. Стоял он, завод-то. Ну и надо чем-то ребят кормить. Где ружьишко кому починишь, где замок, где еще что… Да, а потом, как собрались товарищи, ну, стыдно стало пустяками заниматься — пошли опять в свой инструментальный. С тех пор уже почти десять лет на своем месте. Так бы и не уходил никуда. Вот послали сюда к вам, так верите, иной раз во сне целую ночь у своего верстака стоишь. Проснешься — прямо как дома побывал в своем цехе.

Рассказывая, Тарасов докрасна нагрел на гудящем горне злополучную пружину и, слегка еще подержав ее небольшими щипцами над синеватым пламенем, быстро опустил в банку с соляным раствором. Над банкой взлетело облачко белого пара, раздалось негромкое потрескивание и шипение. А Тарасов уже укладывал в раскаленные угли горна толстую, железную полосу.

Потом достал из банки серую, в окалине пружину, быстро очистил ее бока шкуркой до прежнего стального блеска; вытащив из горна раскаленную добела полосу, положил ее поперек банки с водой, осторожно поместив сверху блестящую пружинку.

Спустя несколько секунд по очищенным бокам пружинки, нагоняя один другого, радужно заиграли цвета побежалости: соломенно-желтый, оранжевый, синий. На последнем цвете Тарасов ловким щелчком ногтя скинул пружину в воду и, вытащив ее оттуда, быстро вставил в затвор ружья.

Взведенный им правый курок ружья легонько треснул и, спущенный нажимом пальца, с уверенным сочным щелком ударил по бойку затвора. Андрей не отводит восхищенных глаз от умелых рук гостя.

— Вот это здорово. Я прошлый раз специально за этим в район ездил, так там такой вот усатый дядя, — показал он на Захара, — мудрил-мудрил над ними. И главное — все с тайностями. Выйти меня заставили из своей конурки, пока калил. А оказывается — дело-то проще пареной репы.

— Да, правду сказать, нехитрая штука. — Просто улыбается Тарасов, вытаскивая из оттянутого кармана помятую пачку папирос. — Курите, — протягивает он ее Андрею.

Андрей, хоть и не курящий, осторожно достает тонкую папироску, мнет ее пальцами, дует, прикуривает от спички Тарасова. Но то ли от волнения, то ли от того, что вообще никогда не курил, только затянувшись два раза, он вдруг громко закашлялся.

Глядя, как он кашляет и сквозь слезы смущенно улыбается, Захар и Тарасов переглянулись и вдруг подумали, что перед ними еще совсем молодой, глупый парень, пожалуй, годный любому из них в сыновья. И что с ним давно нужно было так и поступить, как со своим, годным в сыновья парнем: прийти, поругать, направить на путь истинный, а если надо, и прикрикнуть построже…

И оба они тоже смеются, глядя, как Андрей старается справиться со своим кашлем. Перестав кашлять, Андрей вытирает тыльной стороной руки слезы со смеющихся глаз и вдруг, кажется, без всякой связи со всем, что было, говорит:

— А я ведь эти бумаги ему так писал, сдуру… Чтоб отвязаться… Тьфу! Аж сейчас противно!

И вспомнив, что из всего этого вышло, он потупился и, горестно махнув рукой, добавил виновато:

— А в общем-то, конешно, кругом я запутался… Дальше ехать некуда! — и, подняв на гостей свои серые честные глаза, невесело вздохнул, словно говоря: «Вот я весь тут. Делайте, что хотите, только не прогоняйте больше!..»

Тарасов с грубоватой простотой больно хлопает его по спине. Говорит сердито:

— Эх ты, самокритик! Что ж ты думал-то столько времени, в крепости своей отсиживался? Или ждал, когда к тебе кланяться придут? Тоже мне, мудрец чертов!

— Право слово, Андрюшка, — вставая со своего чурбана, сказал Захар. — Взять бы вожжи да вздуть тебя, дурня, хорошенько. Ей-богу, покойный Михайло так бы и сделал. Да и я вот погляжу-погляжу на тебя да и вытяну чем-нибудь!

Андрей стоит между ними и блаженно улыбается, понимая, что это уже ругань друзей и равносильна она полному прощению.

— Смеется, дурило чертово, — кивает на него Захар Тарасову, сам не сдерживая добродушной улыбки. — Хоть бы в избу гостей пригласить догадался, а то нюхай тут твои огарки. Что ж мы тут с тобой у наковальни о деле говорить будем?

Андрей, спохватившись, быстро скидывает фартук, вытирает руки и ведет гостей в дом.

А Степка, не чуя под собой от радости ног, вприпрыжку бежит за ними:

«Наконец-то! Наконец все поняли, что Андрей вовсе не плохой, все простили его, и опять будут с ним дружить! И в колхоз примут!.. И меня перестанут дразнить Степкой-подкулачниковым!»

Не зная, как выразить свое восхищение, он обгоняет идущих, заглядывает им в лицо и несется на всех парах к дому, чтобы настежь распахнуть перед ними дверь.

Андрей, шагнувший в дом первым, вдруг, словно от неожиданного удара, остановился с занесенной через порог ногой. На его только что улыбавшемся лице попеременно появлялись выражения то недоумения, то испуга, то стыда… Потом… потом он оглянулся на остановившихся сзади его людей, как-то жалко, растерянно улыбнулся и, опустив голову, шагнул вперед, посторонился, дал гостям пройти в избу.

Посередине комнаты, склонившись над двумя огромными кованными сундуками, полными добра, согнулись Анна и Матрена Сартасова.

Пораженные внезапным появлением Захара и Тарасова, они выпрямились и ошалело уставились на вошедших. В испуганно застывших у груди руках Анна держала атласную иссиня-бордовую шаль, а Матрена — известную всей деревне черненую шубу, которую одевал Матвей только по великим праздникам.

Тарасов с недоумением посмотрел на Захара.

— М-да-а… — ошарашенно крякнул Захар и, нахмурившись, отвел глаза. Не говоря ни слова, он круто повернулся и пошел вон из избы. На крыльце Тарасов остановился и зло спросил председателя:

— Ну? А ты говоришь не подкулачник? Чистый подкулачник!

Услышав эти слова, Андрей поднял страшное, почерневшее от горя и гнева лицо. Анна и Матрена всем своим видом показывая, что готовы постоять за свое добро, смотрели на него нагло и уверенно. Андрей как-то деревянно, не сгибая ног, шагнул к ним и, медленно занося над их головами огромные кулаки, крикнул:

— Чтоб духу… чтоб духу вашего тут не было, гадины…

Но видя, что они и не собираются уходить, он бессильно роняет руки и выбегает из избы.

…Спустя несколько минут мимо окон прогрохотала телега. Сидящий на ней Андрей зло нахлестывал вожжами Рыжку, и тот, дергаясь вперед при каждом ударе, все прибавлял и прибавлял ходу.

Дробный стук телеги медленно глох и постепенно затих в стороне соседней деревни. И только когда наступила полная тишина, на дворе стало слышно неизвестно откуда разносившееся тихое попискивание. Это за избой, в том самом тупике, где недавно еще стояли спрятанные сундуки с добром, плакал Степка.

На другой день, в полдень, у дома Матвея Сартасова, блестевшего на солнце новой зеленой крышей и голубой резьбой наличников, собралась большая толпа мужиков, баб и больше всего ребятишек. Собравшиеся весело переговариваются, перебрасываются задорными шуточками.

Мужики деловито перечисляют в разговоре богатство Матвея, вспоминают, какими путями оно добывалось.

— Дом-то этот Матвей в голодный год поставил, — говорит Иван Лучинин. — Накануне осенью он, почитай, у всей деревни хлеб поскупал, а потом, когда случился неурожай, так вдесятеро этот хлеб отдавал.

— Верно, Ванюха, — поддержал того Тихон Хомутов. — Я потом тот хлеб у него четыре года вместе со старухой отрабатывал.

— А амбар вот тот угловой, он из моего сруба складенный, — мрачно говорит другой крестьянин. — Тот год я уже совсем собирался ставить избу, ан случись — на самую пасху лошадь пала. Пришлось идти кланяться Матвею. Ну и удружил. Только я с его дружбы по сей год в старой избенке мыкаюсь.

— Ну, лошадь-то он в тот же год новую купил.

— Да у него и так их хватает. Три да выездной еще иноходец был, недавно куда-то сплавил.

— Что говорить, сильно жил человек!

— На чужой силе его богатство накоплено! На бедняцкой хребтине, на слезах бабьих!

Дом стоит безмолвный, словно необитаемый. Высокий забор мертво оскалился на улицу острыми зубьями тесин. Смоленые тесовые ворота наглухо заперты изнутри. Оттуда слышится хриплое гавканье огромного кобеля, привязанного у амбаров.

С безоблачной мутной синевы неба нещадно палит солнце. В неподвижном воздухе вздымаются от ног людей густые серые клубы пыли и медленно опадают на пожухлую, пожелтевшую от жары траву.

Толпа заговорила громче, произошло заметное движение. Все головы повернули в сторону совета.

От совета, переговариваясь между собой, медленно идут человек шесть — комиссия, выбранная на последнем собрании. Впереди, рядом с Тарасовым, идет Захар, широко переставляя ноги, обутые в неизменные сапоги.

На нем все также аккуратно залатанная и чисто выстиранная солдатская гимнастерка. Выгоревшая солдатская шапка решительно сдвинута на затылок. Черная борода тщательно подстрижена, а обкуренные дожелта усы сегодня щегольски расчесаны и молодо закручены на лихой солдатский манер.

Позади вышагивает дедушка Петро и пятеро колхозников из бывших бедняков.

Чуть сбоку от них вдавливает в придорожную пыль каблучки городских туфель Анна Константиновна. Прижимая к груди большую папку с бумагами, она с интересом рассматривает собравшихся у дома людей, останавливает веселые зеленоватые глаза на ребятах, присмиревших при виде своей учительницы. Они стараются поймать ее взгляд, быть замеченными ею, получить особый кивок ее властной, чуть откинутой назад головы.

В стороне от комиссии, но вровень с нею, упрямо нагнув вперед голову, ковыляет Антон Хромой.

Рассказывали, что на собрании он настойчиво желал быть избранным в комиссию. Но Захар, лучше всех знавший крутой нрав своего дружка и его ярую ненависть к кулакам, решительно запротестовал, опасаясь, что Антон чего-нибудь натворит. И кандидатуру Антона отвели.

Однако сейчас он все равно считает себя избранным народом и, прихрамывая, старается идти точно вровень с комиссией, всем видом своим показывая, что он такой же ее член, как и другие.

Комиссия приблизилась к толпе, расступившейся перед ней, и Захар, подойдя к воротам, властно постучал кулаком в наглухо запертую калитку. Во дворе никто не отозвался, только еще злее и хрипастее загавкал старый Матвеев кобель Архипка да где-то в глубине двора промычал огромный племенной бык Трезвон. Захар постучал еще раз, потом еще, уж сердито. Никто не отзывался. К глухому лаю и мычанью прибавились какие-то едва слышные, визгливые причитания да всхлипывания, идущие из дома.

Тогда к Захару не спеша подошел Антон. Молча, без слов, боком он оттер от ворот председателя и, став широченной спиной к калитке, грохнул для начала по ней огромным сапожищем. Потом спиной, натужась, слегка подавшись плечом вперед, поддел ее вверх и под громкий металлический звяк чего-то лопнувшего внутри ворот чуть не вывалился в Матвеев двор вместе с калиткой.

Комиссия прошла во двор. Антон отпер изнутри широкие двустворчатые ворота, распахнул их перед толпой, шутливо крикнул:

— Пожалуйте, граждане-товарищи!

Толпа весело хлынула и стеснилась у заборов внутри двора, не решаясь пока проходить ближе к крылечку.

Ребята тоже было придвинулись к воротам всей стайкой, но Антон, увидев их, устрашающе надул щеки и, чуть пригнув колени, взмахнул снизу вверх ручищами.

— Кыш, вы, галчата, семя конопляное! Без вас тут обойдется! — и закрыл ворота перед самыми ребячьими носами.

Делать нечего, пришлось им разместиться на улице: кому у щелей, кому поверх забора, только чтоб видеть и слышать, что творится во дворе.

А шум внутри дома стал слышнее, потом дверь из сеней наконец со скрипом распахнулась.

До самого последнего дня Матвей был уверен, что нависшая над всеми «почтенными» страшная угроза раскулачивания благополучно минует его. На ловко придуманный план разделения хозяйства он надеялся, как на каменную гору.

Еще недавно, заготавливая опись раздела имущества, по которой Федьке доставалось почти все богатство, Матвей не без злорадства посмеивался в душе над Поликарповым и Твердышевым, которые, по его выражению, «метали икру» от страха.

Внезапный, как удар грома, приезд Тарасова, провал женитьбы, бегство Федьки и вынесенное за этим единодушное решение собрания о раскулачивании — все эти события, сама головокружительная скорость, с которой они последовали одно за другим, ошарашили Матвея, лишили его неизменной изворотливости и самообладания.

Немногими зыбкими остатками рассудка, уцелевшими в отуманенной отчаянием голове, умный Матвей еще понимал, что наступившая катастрофа неотвратима, как рок, что она пришла к нему как завершение всей неправой жизни, как ответ за многие нечестные дела, которыми держалось его богатство. Но все в его взбудораженной душе кипело и бунтовало против этого сознания, толкало на протест, на бунт, на борьбу, пусть безрассудную, не обещающую успеха, но единственно способную утолить бушевавшую в его душе ненависть и отчаяние.

Еще с утра, потеряв власть над собой, Матвей с горя напился допьяна и бесчинствовал в своем доме. Бил жену, гонял по дому полоумную Анисью, хлестал топором по столу, по скамьям, по рамам и портретам, по писаным иконам, холодно взиравшим на его горе из своих золоченых риз. Когда же народ подступил к его двору, Матвей вдруг на короткое мгновение поверил, что крепкие засовы его тесовых ворот удержат подступивших «зорителей», и, схватив со стены заряженную пулей двустволку, сжал ее онемевшими пальцами и замер у окна.

Но вот Антон высадил калитку, и Матвей, бросив на пол ружье, с воем кинулся вместе с Матреной на крыльцо.

Все заметили, что он пьян. Его и без того розовое, гладкое лицо стало багровым. Глаза из-под набрякших век, злобно пронизывая собравшихся, перебегают с толпы на комиссию и опять на толпу, а изо рта льется бессвязный вой, перемежаемый отчаянной руганью.

— Разбойники!.. Грабители!.. — орет он, потрясая перед лицом маленькими пухлыми кулачками, дергая их ко рту и кусая суставы побелевших пальцев.

— Душегубы!.. Христопродавцы!.. — вторит он в унисон Матрене.

А та визгливо причитает, обращаясь к толпе:

— Родненькие! Голубчики! Ненаглядные! Заступитесь!.. Не дайте погубить, пустить по миру… Побойтесь бога!.. — взмахивает она руками и плачет навзрыд.

Люди, сперва не разобравши эту разноголосицу, захохотали.

Послышались возгласы:

— Не спелись!

— Кто в лес, кто по дрова!

— Кто богу, кто черту!

— Недружно выходит! Идите к Анне Константиновне, она вас подрепетирует!

И, осмелев, люди начали подвигаться ближе к крыльцу, растекаясь по двору.

Ребята, видя, что взрослым не до них, один по одному тоже просовываются в ворота и устремляются к крыльцу.

И вдруг…

Толпа ошарашенно остановилась, попятилась.

Бабы охнули. Члены комиссии отпрянули от крыльца. Степка с Витькой припали враз похолодевшими спинами к шероховатым доскам забора.

Из сеней, безумно вращая дико вытаращенными глазами, широко расставляя толстые ноги, с диким воем вышагнула на крыльцо полоумная Анисья. В руках ее на солнце блеснули ажурной гравировкой дамасские стволы.

Толпа пятится назад. Матвей и Матрена в немом оцепенении следят за безумной дочерью, руки которой безвольно вздрагивают на спусковых крючках ружья.

Антон, стоявший у ворот и тоже было оторопевший в первое мгновенье, оглянулся на народ и, видя всеобщую растерянность, вдруг приглушенно крикнул:

— Убьет кого-нибудь полудурка проклятая!

И, пригнувшись кошкой, он с неожиданным для его хромоты проворством метнулся к крыльцу.

Раздался сухой, как бы тявкнувший выстрел. Антон странно споткнулся, дернулся вперед, грузно осел на одно колено, схватился обеими руками за простреленную ногу и повернул к народу искаженное болью лицо с возбужденно блестевшими глазами.

— Подстрелила проклятущая… в ту же ногу… — и через силу улыбнулся.

Люди бросились к Антону, а Тарасов с Захаром взошли на крыльцо. Захар взял из рук помертвевшей от страха Анисьи ружье, осмотрел и передал Тарасову.

— Узнаешь?

Тарасов взглянул на ружье, и глаза его прищурились.

— Вот, значит, на кого я пружину закаливал! — Переломив двустволку, он увидел срез винтовочного ствола с высунувшимся патроном и теперь уже озадаченно свистнул. — Умен, умен ваш кузнец! До чего додумался! Не только сам трудился, а даже меня заставил на кулацкое вооружение работать. Ловко!

— Да, ловко, Михайлович! — сквозь зубы процедил Захар. — Еще ловчее, что, может, на твою голову это ружье и готовилось, да полоумная девка все карты спутала.

— А это мы расследуем, — жестко прищурился Тарасов, оглядывая трясущегося на крыльце Матвея. — И уж будьте покойны, спуску не дадим!

Степка, пробравшись к самому крыльцу, слышал этот разговор Тарасова с председателем.

При первом слове Захара «узнаешь» он сразу же догадался, что Захар и Тарасов принимают это Матвеево ружье за то, за Андреево, и ему хочется подойти и объяснить, что это не так, что это Матвеево ружье — одно, а Андреево — совсем другое и что сундуки в их избе — это тоже не Андрей виноват, а Анна да Матрена Сартачиха… Но толпа оттеснила его от крыльца… Потом Захар с Тарасовым зашли в дом, а другие члены комиссии стали ходить по двору, оглядывать постройки, замерять в амбарах хлеб и все это записывать в толстую папку Анны Константиновны.

Всем им было не до Степки…

А Степка уже ловит на себе угрюмые взгляды, слышит разговоры взрослых.

— Отец-то, Михайла, совсем не такой был. Он всегда насупротив богатеев шел, а сын сразу с кулаками спознался.

— Да и Андрюха вроде бы парень ничего был спервоначально-то, а вот смотри, как повернул.

— Что там повернул. Не он повернул, а Анна его повернула. Сартасовская кровь! Да, братцы, через бабу сколько хороших людей пропадало!

— За такие дела самого его вместе с его хозяевами из деревни выставить. Пускай блудят, общую дорогу ищут.

— Ясное дело, одна компания кулацкая да подкулацкая…

Степка слышит все это, и сердце его чуть не разрывается от боли и обиды. Ведь люди не правы… его брат не такой. Эх, Андрей, Андрей!

В это время к Степке подступил Витька с приятелями.

— Ну-ка ты, подкулачников брат, чего тут жмешься? — прогнусавил Витька и, подступив к Степке вплотную, толкнул его в грудь выставленным вперед плечом.

Это было уж слишком.

Все напрасно перенесенные этим днем обиды прихлынули к Степкиному сердцу, слезы застлали глаза и, отчаявшись в людской несправедливости, он, коротко размахнувшись, ударил Витьку.

Но Витька — ловкий драчун, он подставил под Степкин кулак свой костлявый бок, а сам отвесил дружку такую затрещину, что тот отлетел от него шага на два, и перед глазами его поплыли радужные огненные круги, за которыми солнце показалось бледненьким маленьким кружочком.

Степка запустил в Витьку подвернувшимся под руку твердым комом ссохшейся глины и, еле сдерживая слезы, выбежал из проклятого двора.

До позднего вечера провалялся Степка на своем огороде между двумя грядками, укрывшими его темно-зелеными лопухами брюквенной ботвы и от жарких лучей нещадно палящего солнца, и от людских взоров.

Солнце уже висит низко над темнеющим вдали лесом, с улицы доносится мирное мычанье коров, возвращающихся с выгона. От озера повеяло ласковой, вечерней прохладой. А Степка все лежит, уткнувшись головой в пыльные хрустящие стебли засохшей травы, и думает:

«Разве нельзя объяснить, что Андрей все это сделал не нарочно? Что ружье это совсем не то, что сундуки привезла Матрена Анне, когда Андрей спал, и втащила в избу, когда Андрей был в кузнице… Объяснить, что Анна — вот кто во всем виноват! Хотя… Анна-то ведь тоже Кузнецова. Анна Кузнецова?.. Нет, не Кузнецова она! Она Сартасова!»

Хоть она и зовется теперь так, а только они, Кузнецовы, совсем не такие. И мама была не такая, и отец был не такой.

Нет! Так не должно быть! Ведь не виноваты же они! Ведь Андрей не враг…

Решено! Степка пойдет к Андрею, расскажет ему все, и они вместе отправятся к Захару и Тарасову и объяснят, что они не враги, что это все Анна и Матвей и что все случайно так вышло…

Только… Послушает ли его Андрей? Нет, Андрей не послушает. Он махнет на него рукой и крикнет:

— Уйди, что ты понимаешь?!

А кто же послушает?

Тарасов — он всех умнее, он все, все знает…

Но Тарасова Степка боится, ему не подойти к нему.

Дядя Захар?.. Он добрый, но он отмахнется от него, скажет: «Не до тебя».

Анна… Вот кто! Анна Константиновна!

Она выслушает все, все поймет и поверит!

И она пойдет к Тарасову, Захару и скажет им, что Андрей не враг, что все вышло случайно, и они поверят ей.

Эх!

И ветер свистит в ушах. Степка бежит по дороге к школе.

В это время у заднего крыльца школы остановилась лошадь, запряженная в ходок. В комнату учительницы входит муж Анны Константиновны. Вместе с ним — стройный, русокудрый юноша в военной гимнастерке, подпоясанной ремнем с портупеей. Степка в нерешительности останавливается. Как быть?

— Знакомься, Аня, — это Игорь, — весело говорит Геннадий Иосифович жене.

— Наконец-то! А мы вас давно ждем.

— Меня? — удивился Игорь.

— Ну, конечно. Вы же от комсомола к нам.

— Да, конечно, я комсомолец, — твердо сказал Игорь, — но поручений от райкома сюда не имею. Я…

— А… — перебил его Геннадий Иосифович, — это она тебя, Игорь, за райкомовского работника приняла. Правда ведь, Аня?

— Разве не угадала? Мы хотим ячейку комсомольскую у себя организовать.

— Ну, это вам придется немножко подождать. Игорь — рабфаковец. Студент будущий. А приехал он сюда совсем по другому, личному делу. Мы с ним всю дорогу проговорили. У этого юноши такая биография…

— Гм-гм… — смущенно кашлянул Игорь.

— Такая биография, что хоть сейчас книгу пиши. Да вот, например…

— Геннадий Иосифович! — покраснев до корней волос, перебил его Игорь. — Мы же договорились дорогой…

— Молчу, молчу! — воскликнул Геннадий Иосифович.

— Я ведь тоже ваш секрет не выдаю, — улыбнулся Игорь, как бы извиняясь перед Геннадием Иосифовичем за напоминание об уговоре. — А о вас мне Геннадий Иосифович тоже очень много рассказывал, какие вы дела здесь среди молодежи развернули, — обратился он к Анне Константиновне.

— О, Геннадий Иосифович слишком перехвалил меня. Сам он не очень давно был о моей работе совсем другого мнения…

— Ну, полно, Аня, — перебил ее Геннадий Иосифович. — Не надо быть злопамятной. Видишь, все меняется. Изменил и я свое мнение о твоих подвигах.

— Какие уж тут подвиги. Просто делала то, что обязан каждый из нас делать… Ой, да что же вы стоите?! Раздевайтесь, умывайтесь… Я тем временем чай поставлю. Устали ведь, наверное, с дороги, проголодались.

— Есть и то и другое… — засмеялся Геннадий. — Только я твоим гостеприимством вечером воспользуюсь. Хорошо? Или опять выгонишь?

— Ты же сам сказал: не надо быть злопамятным, — тихо, с ласковым упреком проговорила Анна Константиновна.

— Ну, ладно, ладно. Это я так… Некогда мне сейчас. Надо в совет сходить, проверить успехи ваши. Как уполномоченный новый, Тарасов?

— О! — воскликнула Анна Константиновна. — Как приехал, сразу все колесом вокруг него завертелось.

— Значит, управился уже? На сто процентов?

— Как на сто? Каких процентов?

— Странная ты, Аня! Весь район сейчас живет одним процентом — процентом коллективизации. А ты спрашиваешь. Я вижу, ты поотстала тут в глуши-то. Нет, надо, надо тебе отсюда выбираться. Впрочем, об этом потом, вечером. А сейчас пошел я. У Игоря, наверное, к тебе вопросы будут, так ты тут помоги ему, пожалуйста.

— Да мне, собственно… — смутился Игорь. — Мне хотелось бы пока самому…

— А, ну хорошо. В таком случае, я пошел.

Выйдя на крыльцо, Анна Константиновна увидела Степку, притаившегося у двери.

— Ты что тут, Степа? — проводив мужа, строго спрашивает она своего ученика.

Степка сконфуженно молчит.

Решимость, с которой он бежал сюда, чтобы рассказать обо всем, сразу почему-то пропала. Ему вдруг показалось, что и Анна Константиновна не поверит.

— Так что же ты молчишь, Степан? — уже озабоченно спрашивает Анна Константиновна, заглядывая в полные слез глаза мальчика. — Тебе что-нибудь надо? Обидели тебя? И долго ты тут стоишь за дверью у меня?

— Андрюша… ружье… сундуки… — бессвязно бормочет Степка. И слезы, постепенно накопившиеся в его испуганных глазах, крупными частыми каплями потекли по щекам.

— Не виноват… Андрюша-то… — еле сдерживая рыдания, говорит он. — Матвей обманул… на волков… ружье пулей… не… на… Тара-а-асова…

И Степка откровенно в голос заревел.

— Ну-ка, ну-ка, что ты тут лепечешь?

Анна Константиновна провела Степку в комнату, усадила его рядом с собой и ласково обратилась:

— А сейчас расскажи все по порядку и больше не смей плакать.

Игорь, слушавший Степку, заинтересовался его рассказом. И когда тот закончил, задумчиво улыбнулся, сказал:

— Да… бывает! — и несколько смущенно посмотрел на Анну Константиновну. — Поверите, — он устремил на нее свои чистые, ясные глаза и добавил скороговоркой: — Я, пожалуй, еще почище этого Андрея запутался когда-то. И предстоял мне за мои дела немного-немало прямой путь в колонию… Честное слово! А меня взяли да и… направили на рабфак! Учиться!

— Интересно! — воскликнула Анна Константиновна. — Когда же это было? Где?

— Было это лет пять назад, на одной железнодорожной станции. Видите, как бывает. В меня, беспризорника, поверили!

И он долго-долго еще рассказывал свою биографию…

…Кроткая Власьевна сбилась с ног от хлопот, от бед, свалившихся на ее седую голову. А больше всего — от страха, который нагнал на нее важный гость, сразу, с самого прихода принявшийся кричать на ее Петровича и на самого Тарасова, будто они всего-навсего какие несмышленые малыши.

Сейчас, вернувшись от раненого Антона, где помогала привезенному из района доктору Илье Степановичу, Власьевна, не без некоторого угрызения совести, но все же с облегчением думала: только потому, что, отправляя утром Петровича на такое страшное дело, она успела-таки трижды осенить в дверях его спину и голову крестным знамением, не попала пуля в голову ее мужа, а всего только в ногу Антону. Да и для Антона-то, видно, если верить доктору, пуля эта не столько во зло, сколько во благо.

«Вот что значит вовремя сотворенное крестное знамение!» — ликовала Власьевна.

«Нет, что бы ни говорили там про разные науки, про еропланы, которые будто бы долетают до самого неба, а есть он, бог-то! И не обидит он ни Петровича, ни Тарасова… да и Антона он не сильно обидел… А попало ему за то, чтобы не лазил впредь, куда его не просят…»

Закончив перевязку ноги Антона, доктор тоже пришел к Захару, чтобы рассказать о результатах операции. Он вытер потное лицо и устало сел на лавку, отодвинув в сторону свой маленький коричневый чемоданчик.

Илья Степанович весь какой-то кругленький, благодушный, веселый. Борода клинышком и золотое пенсне делают его похожим на барина, но говорит и держится он просто. Желая успокоить друзей Антона, встревоженных за его рану, он все рассказывал им:

— Мне приходилось такие перешибы, как у вашего Антона, самому делать.

Те недоверчиво улыбаются. — Да, да, да! — восклицает он. — И не улыбайтесь, голубчики. Как перед богом говорю — приходилось. Придет к тебе такой вот хромой молодец и ну молит: «Помоги, батюшка, да помоги, жениться хочу, а нога — хромая, девки смеются». Посмотришь — действительно, нога хорошая, только после перелома срослась неправильно. Ну и хр-р-руп! Готово! А потом ее снова в гипс, глядишь, через месяц идет к тебе человек, улыбается во всю физиономию, а в походке — вот хоть бы хроминка!

Захар заразительно хохочет. Тарасов тоже улыбается, глядя на добродушного доктора. Даже Власьевна — и та, забыв дневные тревоги, засмеялась.

— И Антон ваш через месяц встанет и прямо хоть на гвардейский парад направить можно будет, — улыбается Илья Степанович, сам когда-то служивший полковым доктором в гвардейском Его Величества гренадерском полку.

Тарасов и Захар не очень верят этому, но все же несколько успокаиваются.

Тут-то, как гром средь ясного неба, и обрушился на их головы Геннадий Иосифович.

Застав в доме Захара мирно беседующих активистов, Геннадий Иосифович с трудом подавил негодование. После того дня, как был с Тарасовым в этой деревне, он успел побывать в двух сельсоветах. В одном он подхлестнул местных коммунистов, в другом — отправил в район уполномоченного, оказавшегося непригодным для этой работы, и сам, засев на несколько дней в деревне, добился почти стопроцентного вступления крестьян в колхоз. Перед самым выездом в район он сам лично вызвал нескольких уклонявшихся от колхоза середняков и поставил перед ними выбор: или они завтра же подадут заявление, или же их, как пособников классового врага, ликвидируют так же, как недавно ликвидировали кулаков.

Уезжая, Геннадий Иосифович был уверен, что крестьяне эти вступят-таки в колхоз.

Все это время, захваченный пафосом развернувшейся невиданной в деревне борьбы за новую жизнь, Геннадий Иосифович совершенно забывал о себе. Он спал где попало, ел что придется, много раз подвергал себя смертельной опасности. И ему было странно и обидно видеть, что здесь, в этом сельсовете, такие же, как он, коммунисты чувствуют себя совсем свободно, по-мирному. Еще только начинало смеркаться, а они уже разошлись по домам. Тишина… Уют… Спокойствие… А он…

Приветливо со всеми поздоровавшись, Геннадий Иосифович спокойно попросил Тарасова и Захара рассказать о ходе коллективизации в их деревне.

— Да вот только сегодня кулаков с дороги убрали. Теперь думаем развернуть работу по вовлечению в колхоз последних единоличников, — начал докладывать Захар.

— То есть, как думаете? — удивленно поднял брови Геннадий Иосифович.

— А вот мозгуем сидим, какой нам лучше подход к ним применить, — доверительно сообщил Захар. — К одному надо сходить с душевным разговором. Другого на собрание призвать, на народе его постыдить, как следует…

Недавно с таким трудом подавленное негодование вспыхнуло в Геннадии Иосифовиче с прежней силой. Особенно его возмутило то, что тут, в домашней обстановке, уполномоченный с председателем надумали обсуждать важнейшее дело, порученное им партией!

— Какой же все-таки у вас процент коллективизации, — еле сдерживая себя, спросил он Тарасова. — Можете вы мне это, наконец, сказать?

— Процент я не подсчитывал, — хмурясь ответил Тарасов. — А в общем, беднота вся вступила. Середняки — тоже большинство уже подали заявление. Осталось несколько десятков хозяев. Вот мы и решаем, как быть с ними.

Геннадий Иосифович не выдержал.

— Это черт знает, что такое! — забегал он по избе. — Это черт знает! В районе чуть ли не каждый час после каждой новой сводки пересчитывают процент коллективизации… Из области звонят, запрашивают каждый день… В райкоме не осталось ни одного работника, кроме секретаря, да и тот все время выезжает на места… В двух сельсоветах уполномоченных убили… Все силы брошены! Люди не спят неделями, не считаются ни с чем, работают сверх своих сил… А вы… вы… сидите дома и за чашкой чая лишь думаете, как вовлечь полсотни оставшихся в деревне дворов в колхоз…

Тарасов недоуменно повел бровями. А тот, все больше распаляясь, громко говорил:

— Да вы что это, товарищи? Неужели вы не понимаете, что находитесь на фронте величайшего в истории сражения — сражения за социализм в деревне! Партия бросила на этот фронт все свои лучшие силы! Вас самого, Георгий Михайлович, прислали сюда как стойкого большевика, пролетария, не раз доказавшего свою боевую закалку, я сам читал вашу характеристику. Неужели вы спасовали, растерялись перед трудностями? Да я, рядовой коммунист, особо пролетарского происхождения не имею, но, пока вы здесь либеральничали, в двух сельсоветах провел коллективизацию на сто процентов! — с упреком крикнул он Тарасову. — А вы… Вы даже процент коллективизации подсчитать не нашли время! А если подсчитать, то окажется такой, что и… Из двухсот двадцати дворов… меньше семидесяти процентов! Вы тащите назад весь район! Всю область! Вам отвечать придется! Вас не затем сюда партия поставила, чтобы вы благотворительностью занимались! Партия не шутит с такими делами. Или вы будьте добры выполнять ее приказы, или…

Скрипнула дверь, и в избу вошла Анна Константиновна со Степкой и Игорем. С любовью и восхищением смотрела она на своего мужа, который продолжал отчитывать Тарасова и Захара. Вот он, настоящий ее Геннадий! Именно такого — пламенного, горящего благородным чувством, полюбила она его в первые дни их встречи.

Однако Тарасов не разделял восхищения Анны Константиновны. Лицо его окаменело. Лишь вздувшаяся у седого виска жилка да чуть заметное нервное подрагивание ресниц выдавало его волнение. Он бросил на Геннадия Иосифовича холодный взгляд, сказал:

— Насчет боевой закалки моей и прочего — это все лишнее. К делу никакого отношения не имеет. Что же касается процента, так вы от него совершенно напрасно в обморок падаете. С вас партия за мой процент не спросит. Перед ней я сам буду в ответе.

Этот несколько насмешливый тон отрезвил Геннадия Иосифовича. И он уже собрался было более спокойно объяснить Тарасову всю неуместность его медлительности, но тот, подумав, что Геннадий Иосифович снова решил спорить, вдруг спросил:

— Вы в райком когда поедете?

— Дня через два.

— Вот и прекрасно. Поедем вместе. Там и разберемся, чей процент лучше. И главное — прочнее. А сейчас… — Тарасов показал глазами на стоящих в дверях Анну Константиновну и Степку, как бы давая понять, сколь неуместен при них начатый спор.

Но именно присутствие жены, восхищенного взгляда которой не мог не заметить Геннадий Иосифович, и не позволяло ему уступить, оставить последнее слово за Тарасовым.

— Нас с вами, товарищ Тарасов, не для того сюда партия направила, чтобы мы друг другу правоту свою доказывали, — сказал он. — Вы сами прекрасно знаете установку райкома, что коллективизация должна быть закончена до начала уборки.

— Да мы ее и закончим…

— А вот когда закончим, когда выполним директиву, тогда и поедем в район. А сейчас судьба района решается здесь, в этой вот деревне. Когда вы собираетесь провести решительное собрание всех жителей?

— Захар Петрович вот считает, что дня через три. Надо подготовить как следует собрание, побеседовать с некоторыми крестьянами, шире развернуть разъяснительную работу…

— Ерунда! — резко перебил Геннадий Иосифович. — В том сельсовете, откуда только что вернулся, я за трое суток провел всю работу. Правда, за эти трое суток я совсем не спал, меня чуть не убили, но зато этот сельсовет теперь первый по району сплошной коллективизации. И ваша деревня через два дня тоже могла бы быть такой. Назначайте назавтра собрание, — уже тоном приказа обратился он к Захару.

Захар покорно нагнул голову. Тарасов чуть заметно пожал плечами.

— Я понимаю вас, Георгий Михайлович, — уж более миролюбиво сказал Тарасову Геннадий Иосифович. — Человек вы городской и психологию нашего мужика не знаете. Поэтому и осторожничаете, как бы палку не перегнуть Я же его, мужика, насквозь вижу, потому что вырос в этих краях, и душу мелкобуржуазную изучил до тонкости. Мужик может вашим речам посочувствовать, и поддакнуть, и идеи ваши одобрить, но, поверьте мне, по-хорошему со своим добром он все равно никогда не расстанется. — Знаю, знаю! — предостерегающе поднял он руку, видя, что Захар, с недоумением слушавший его, хочет что-то возразить. — Сознательная часть деревни, особенно беднота, которой терять нечего, — усмехнулся он, — те идут в колхоз по доброй воле. Но средний крестьянин без нажима не сдвинется с места. Уж поверьте мне! Сколько вы его ни агитируйте — сообща или индивидуально, но пока не прижмете, не намекнете на судьбу кулаков — ничего не поможет.

Тарасов слушал Геннадия Иосифовича и все больше убеждался, что спорить с ним здесь, доказывать цинизм этих его рассуждений бесполезно. Бесполезно также напоминать о необходимости завоевать доверие середняка, о недавнем совещании в райкоме, на котором всех уполномоченных строго предостерегали от всяких перегибов, кое-где уже имевших место. Чтобы прекратить разговор, он спросил Анну Константиновну, которая все еще стояла в дверях.

— Это что за делегация там за вас держится, Анна Константиновна? Входите рассказывайте.

Выслушав историю с ружьем, Геннадий Иосифович забегал по кухне:

— Теперь мне понятна причина, почему у вас, товарищи, неудача с коллективизацией! — напустился он с еще большей яростью на Тарасова с Захаром. — Либеральничаете! Этого кузнеца давно следовало раскулачить как кулацкого пособника и выставить из села. А вы… Вот и дождались, что из ружья, которое этот подкулачник сделал, вас самих же чуть не перестреляли. Борьба есть борьба, товарищи, и жалости, доброте вашей тут места быть не может!

— Мы же допрашивали Сартасова, — угрюмо сказал Захар. — Он то же самое говорил, что и Анна Константиновна. И потом, может, ты, Геннадий Иосифович, и прав, что, если, мол, лес рубят, то щепки летят. Только я в Андрюшке не щепку вижу, а моего покойного товарища сына. Товарищ этот, кузнец Михайло, этими же кулаками погублен, которые и на сына его сейчас петлю накинули. Так я не могу теперь своей рукой эту петлю за конец веревки дернуть, что вы мне ни доказывайте.

— Я вам ничего доказывать не собираюсь, — пренебрежительно усмехнулся Геннадий Иосифович. — На это есть прокурор. Ваша прямая обязанность направить этого кузнеца в прокуратуру вместе с кулаком Сартасовым и его дочерью. А обо всем, что здесь произошло, составить подробный протокол.

Решительный тон Геннадия Иосифовича, его убежденность смутили Захара, и он умолк.

Заколебалась и Анна Константиновна. Но тут неожиданно в разговор вступил Игорь.

Волнуясь и оттого часто одергивая гимнастерку, поправляя портупею, он заговорил горячо, сбивчиво:

— Вы извините меня, Геннадий Иосифович, что я вступаю в ваш спор. Я тут случайно оказался. Сказали, что здесь председатель живет… но только вот с товарищем, которого опять же, извините, не знаю, как зовут, с ним на все сто процентов согласен. Ведь дважды два может пропасть человек, если никто из нас, сознательных, ему руку вовремя не протянет.

Видя, что Геннадий Иосифович добродушно и снисходительно улыбается, не относясь серьезно к его словам, Игорь покраснел и заволновался еще больше:

— Нет, я серьезно говорю, и вы не улыбайтесь, пожалуйста! Я же вам рассказывал доро́гой, что сам через это прошел когда-то! Хорошо вам смеяться. Вы, может быть, под крылышком у папеньки с маменькой выросли, они вас выучили, на путь наставили… А если некому поддержать вас в трудную минуту? Если с шести лет один по белому свету скитаешься, если даже места того не знаешь, где твой родной дом был, и у тебя, кроме воровства, никакого другого способа кусок хлеба добыть не остается, тогда как? Тоже в прокуратуру? Да я на этого шкета смотрю, — уже окончательно разволновавшись, дрожащим голосом продолжал Игорь, показывая на приникшего к дверному косяку Степку, — и у меня сердце переворачивается. Наверное, немало слез пролил он, пока решился идти к нам за брата заступаться! Что ж нам отмахнуться от этих слез сиротских?! В прокуратуре, мол, разберутся?! Да я, если хотите, сам… я сам… Что… Что вам мамаша? — изумленно, почти с испугом спросил он Власьевну, которая с самого появления его в избе не спускала с него глаз. А теперь, подойдя к нему вплотную, широко раскрытыми затуманенными слезой глазами вглядывалась в его лицо и непослушными прыгающими губами силилась вымолвить какое-то слово.

— Его… Его… Егорушка?.. — дрожащим шепотом, с робкой мольбой в глазах спросила, наконец, Власьевна, пытаясь прикоснуться рукой к сильному плечу Игоря.

— По… почему Егорушка? — отодвигаясь от Власьевны, растерянно, с запинкой спросил Игорь. — Откуда вы знаете? Ну, Егором меня зовут… — все более теряясь под пристальным взглядом Власьевны, пробормотал он. — Это в детдоме ребята Игорем окрестили…

— Егорушка… Сыночек… — шептала Власьевна, все так же робко, дрожащей рукой держась за светлые пуговицы на груди Игоревой гимнастерки. — Что же ты не узнаешь-то нас? Мы ведь это… Петрович, погляди же… Егорушка наш ведь это!

— Что? Что такое?.. — еле слышно, с побледневшим лицом спрашивал Игорь и вдруг, пораженный внезапным воспоминанием, застыл своим взглядом на лице Власьевны. И вот, словно горячий свет прихлынул изнутри к лицу Игоря. Оно, сразу посветлев, сделалось каким-то совсем беспомощным и детским, губы его задрожали, глаза быстро-быстро забегали по лицу Власьевны, что-то отыскивая, вспоминая давным-давно забытые родные черточки. Тихо-тихо, одними губами, все еще не веря себе, он прошептал:

— Неужели… Неужели мама?

— Сыночек! Дитятко мое бедное! — забилась в рыданиях на груди его Власьевна. — Я знала, я знала! Я все двенадцать лет тебя ждала! — сквозь рыдания говорила она и, словно все еще боясь, что он опять исчезнет, обхватила его руками и повернулась к сидящему на лавке мужу:

— Петрович! Отец! Что же ты сидишь? Егорушка ведь это!

А Захар пытается встать с лавки, но чувствует, что проклятые ноги его враз отяжелели и ни в какую не слушаются. И радуясь, и стыдясь своей слабости, он повторял, сидя на лавке:

— Егорка… Егорка, ешь тя корень! Вернулся парень! Вот, ешь тя корень! Вернулся!

И крупные мужские слезы текли по его щекам, исчезая в растрепанных усах и бороде.

Первой спохватилась Анна Константиновна. Смахнув с ресницы непрошеную слезу, она, смущенно улыбаясь, поднялась и направилась к двери, приглашая взглядом следовать за ней остальных невольных свидетелей этой нежданной встречи.

В избе у дверей сиротливо стоял один Степка. Глотая слезы, он вспоминал свою мать и не знал, что ему теперь делать, куда деваться. Видя, что отсюда все ушли, Степка начинал понимать, что и он, пожалуй, лишний в этой семейной радости. Тяжело вздохнув, он размазал по лицу слезы и совсем уж было собрался уходить, но в это время Игорь поймал его последний, не по-детски серьезный взгляд, брошенный в их сторону, и, видно, по своему сиротскому опыту многое поняв в нем, робко и просительно обратился к Захару:

— Что ж парень-то, отец, — покраснев, впервые назвал он так Захара, — так и уйдет ни с чем?

Захар с неожиданной бодростью быстро встал с лавки и подошел к Степке. Обняв за плечи, он вывел его из избы на крыльцо.

— Завтра, как только приедет твой брат, — тихо, с опаской оглядываясь на уходившего Геннадия Иосифовича, шептал Захар на ухо Степке, — ты сразу прибеги ко мне и скажи. Договорились?

— Договорились, — кивнул Степка.

— Ну, вот и дуй домой! Тут, брат, видишь, дела какие! А за Андрюшку не бойся. Не дадим его в обиду!