Старая кузница

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Анна Константиновна собрала в школе отпущенных на каникулы учеников, подробно рассказала им о коллективизации, о решении партии и о том, что еще Ленин завещал крестьянам объединиться в кооперативы, чтобы совместно победить нужду и голод.

— Конечно, мы еще маленькие, — ласково улыбаясь своим ученикам, говорила Анна Константиновна, — но и мы посильно должны помогать старшим. А главное — надо разоблачать сплетни, которые кулаки про колхоз распускают, объяснять родителям, что все это кулацкие выдумки и ложь… Скоро у нас, ребята, будет комсомольская ячейка. Вот дождемся представителя от райкома комсомола и будем принимать первых комсомольцев. А сегодня вас созвала сюда вот по какому вопросу. Нам необходимо завести регулярные дежурства у сельсовета. Мало ли что может понадобиться: народ на собрание созвать, сбегать за кем-нибудь, повестки разнести…

И вот с того памятного для ребят дня на завалинке сельсовета стали появляться дежурные… Хотя дежурить положено было по двое, но их всегда набиралось пять-шесть.

Гордые доверием, которое оказывают им Анна Константиновна, Захар, а иногда и сам Тарасов, давая различные поручения, ребята никак не хотят оставаться дома. Пока же нет поручений, они спорят о том, кого примут в комсомол.

По возрасту подходит один Гришка Протакшин. Ему пошел уже пятнадцатый год, и он смотрит на других свысока, хотя ростом не выше Витьки и босые ноги в таких же цыпках, как и у остальных.

Степке до четырнадцати еще далеко, и он не принимает участия в спорах. Сидя в сторонке, он невесело думает о своем брате. Как же поступит он? Запишется в колхоз или не запишется?

Он чувствует, что с Андреем что-то случилось, но что — непонятно. Брат почему-то теперь совсем перестал бывать в сельсовете. С тех пор как приехал Тарасов, не встречается ни с Захаром, ни с Антоном. Все сидит дома.

В сельсовете же теперь целыми днями народ, и дежурным полно работы. Им то и дело дают списки для вызова крестьян то на собрание, то по отдельности, одного за другим. Ребята уже знают: идет подготовка к коллективизации всей деревни.

Получив на руки список, Степка каждый раз старается затащить Витьку к себе домой — то воды попить, то захватить кусок хлеба. При этом как бы между прочим он показывает список брату, чтоб возбудить его любопытство к сельсоветским делам. Андрей нехотя берет список, пробегает его глазами и, неопределенно хмыкая, отдает назад.

Самого его в этих списках никогда нет. Степке больно за брата, что его никуда не зовут, и в то же время как-то досадно: мог бы сам сходить в сельсовет, где раньше бывал каждый день.

В это время в сельсовете составлялся список для сбора народа на решающее собрание деревенского актива. Дело серьезное: активисты должны решить, как быть с кулаками, создать в деревне большой колхоз, поэтому приходится обсуждать каждого, кого вносят в список.

— Как, деда Петра позовем? — с улыбкой спрашивает Анна Константиновна, обращаясь к Захару и Антону.

— Толку-то от него, что от Домнина граммофона! — небрежно сплевывает Антон. — Наперед можно сказать: куды все, туды и он. Одно слово: «опчество».

— Что, неустойчивый? — озабоченно спрашивает Тарасов.

— Антону — ему все с плеча рубить, — недовольно говорит Захар. — Все бы такие были, как Петро. Справедливый мужик. Пиши, Анна Константиновна.

— Тихон Хомутов, — читает следующую фамилию Анна Константиновна.

— Вот это пускай Антон решает, — усмехается Захар, — твой ведь дружок-то?

— Дружок-то дружок, язви его в печенку… — чешет Антон затылок, — да вот… слаба гайка оказалась у дружка. Сдрейфил. Он в Матвеевых долгах по уши увяз. Вот и трясется перед ним. Я говорю, плюнь, Тишка, скоро все долги похерим, а он свое. Да и то сказать — орава. Восемь человек.

— Ну, а в мыслях он как?

— В мыслях, товарищ Тарасов, он с потрохами наш! — твердо говорит Антон. — Трусит, видишь…

— Ну, коли наш — пиши. Кулаков ликвидируем — посмелеет, — решает Тарасов.

— Андрей Кузнецов…

Все выжидательно смотрят на Тарасова.

— На мне что, узоры разве нарисованы, разглядываете? — посмеивается тот.

— Это же кузнец наш, Георгий Михайлович. Помните?

— А-а… это кулацкий родственник-то?

— Тут, Михайлыч, видишь, какая штука… — принялся теребить бороду Захар. — Парень-то, Андрюша, тоже свой, но…

— Как же это? — недоумевает Тарасов. — Кулаку Сартасову — свой, тебе, Захар Петрович, — свой?

— Да не мне! — с досадой говорит Захар. — Вообще он наш, правильный парень Андрюшка. Запутался малость…

— Ну что ж… — развел руками Тарасов. — Запутался, так сам пускай и выпутывается. Упрашивать его, что ли, мол, не водись с кулаками, давай с нами дружить?

— А по-моему, мы не должны отталкивать от себя Андрея Кузнецова, — горячо заговорила Анна Константиновна, — мы должны бороться за каждого человека! Смотрите, кулаки какую деятельность развили. Любого неустойчивого крестьянина обрабатывают. Одного обманом берут, другого — на испуг, третьего, вроде Тихона Хомутова, — долгами опутывают, хлеба сулят дать. И Андрея Кузнецова они же окрутили…

— Ну-ну, Константиновна… — прищурился Тарасов. — И что же ты предлагаешь?

— А что тут предлагать? Ясно. Надо и нам тоже индивидуальную работу проводить. С тем же Кузнецовым. Надо драться за него! Разъяснить ему козни кулацкие, вырвать из-под влияния!

— Та-ак… — зло скривился Тарасов. — Значит, с кулаками соревноваться? Они сулят бедняку хлеба, а мы ему разъяснять, что, мол, обманет, не даст? Он говорит: под общим одеялом в колхозе будут спать, а мы, мол, неправда, одеяла будут отдельные? Они против колхозов, а мы за. Кто кого переагитирует? Так, что ли, Анна Константиновна?

— Вроде бы как-то не так, ешь тя корень! — озадаченно хмурится Захар. — «Почтенные» народ замутили, его теперь, ежели одними уговорами, до морковкина заговенья проагитируешь! А страда — вот она! На носу.

— Вы вспомните революцию, товарищи! — взволнованно поднялся со своего места Тарасов и быстро заходил по комнате. — Какие только краснобаи к нам на завод не приезжали рабочих против большевиков агитировать! Меньшевики! Эсеры! Кадеты! Попы! И всякие-всякие прочие продажные холуи буржуазии. На какие только подлости они не пускались, из какой только лоханки они на большевиков не поливали! Вы что думаете, большевики победили потому, что переагитировали всю эту сволочь? Черта с два! Большевики сказали: «Долой войну! Фабрики — рабочим! Землю — крестьянам!» И ведь кто за большевиков агитировать приезжал? Свой же брат, мастеровой, или морячок какой-нибудь. Неречистые, в академиях говорить не обученные, не в пример прочим. А народ все-таки грудью встал за большевиков! Краснобаям же всяким дал куда следует хорошего пинка!

Тарасов подошел к столу, внимательно посмотрел на задумчиво притихших артельщиков и уже спокойно продолжал убеждать:

— Мы тоже будем бороться, товарищи, за каждого крестьянина, и в том числе за вашего кузнеца, за которого, я вижу, у вас у всех сердце болит. Но мы будем бороться не уговорами, не посулами, ибо в этом кулаки и хитрее и изворотливее нашего. Кулацкой хитрости и лжи мы противопоставим свою правду и силу нашего единства с народом. Мы выбьем из-под кулаков их экономическую опору! Подрубим корни кулацкой силы и авторитета среди крестьян так, что им нечем будет подкупать, нечего сулить и нечем стращать. Мы не одного кузнеца, а всех крестьян освободим от кулацкого влияния! Мы докажем и разъясним крестьянину, что ему один путь к счастью — коллективный труд. И крестьянин поверит нам так же, как поверил в семнадцатом году. Тем же, кто колеблется… Подумайте, товарищи, какая будет цена колхознику, если он одной ногой в колхозе, а другая еще в его индивидуальном хозяйстве завязла? Пусть подумает, взвесит. Если только он не прямой кулацкий прихвостень, он очень скоро сам к нам придет. А уговаривать не будем. Верно ведь? — спрашивает Тарасов Антона, всегда отличавшегося непреклонностью приговора.

Антон долго молчит, потом сердито, куда-то в сторону бурчит:

— Вызвать бы его, сукинова сына Андрюшку, да всем вместях накласть по загривку, тогда бы сам все понял безо всяких уговоров!

— Так што ж, по-твоему? — обратился к нему Захар.

— А по-моему, если бы он вправду кулацкий прихвостень был, он бы не работал все лето в долг на нашу артель. И с конями бы не выручил…

— Вот, вот, — горячо подхватила Анна Константиновна. — Вам бы, Георгий Михайлович, самому сходить к нему. Не уговаривать, конечно, — несмело улыбнулась она, — а запросто, по-рабочему. Как мужчина с мужчиной поговорить.

— Верно, Константиновна, — и Захар просительно обратился к Тарасову: — Давай, слышь, Михайлыч, сходим к парню! Заодно посмотришь, што за кузнец он… За одну его работу к нему подход стоит сделать. Золотые руки! А артель без кузнеца, сам знаешь…

— Руки, руки, — ворчливо, но уж без прежней непреклонности говорит Тарасов, разглядывая свои узловатые, темные руки. — Смотря на кого работать этими руками… Ладно, посмотрим, как он себя на собрании поведет, ваш кузнец. На, Анна Константиновна, рассылай своих курьеров. Ты, Антон, куда?

— Тишка, язви его, спокою мне не дает, — хмуро пробасил Антон, ковыляя к двери за Анной Константиновной. — Вон идол-то, слышал, попрекает: дружок, мол, да дружок, — с хмурой, любовной усмешкой кивнул он на Захара. — А как дружок раком попрет на собрании, тогда што вы мне скажете? Пойду я, повидаю его, черта звероватого.

— Видишь ли, Георгий Михайлович, — начал Захар после минутного молчания, оставшись с Тарасовым один на один. — Вот ты, поди, думаешь, мягковат председатель, цацкается с этим своим Кузнецовым, заступается… А я, если хочешь знать, еще хуже сказать тебе могу. Коснись кого старших — матерых волков, вроде Матвея или Григория Поликарпова, — рука не дрогнет с самым корнем вырвать из деревни, и штоб духом ихним кулацким не пахло. А как до таких вот дойдет, желторотых, не поворачивается у меня сердце против них…

— Ну, ну? — с любопытством повернулся к нему Тарасов.

— Андрюшка этот парень и вправду трудовой. Мы с тобой сходим к нему, и ты, может статься, тоже такое же об нем думать станешь. А тут вот еще есть один… Забулдыга, поножовщик да вдобавок, видать, от отца недалеко ушел. Отец же такой, што… Да вот сам увидишь, скоро с ним ты столкнешься. А вот как пришел этот парень недавно ко мне, бледный, перекореженный, веришь, у меня и за него сердце дрогнуло. Ведь дурной еще! «Жить, говорит, хочу по-настоящему»… А куда его денешь? Все равно с нашей советской земли никуда не ушлешь… Если ему сейчас двадцать с лишком, так, выходит, до конца его веку мы еще полсотни лет его опасаться должны? А к тому времени, чать, мы и к коммунизму подойдем, как ты мыслишь, Михайлыч? Куда мы тогда их девать будем?

— М-да-а… — протянул Тарасов. — Значит, дурной говоришь? Сколько ему, твоему, дурному-то?

— Поди, двадцать-двадцать два так.

— А ты вот погляди, — Тарасов, повернувшись лицом к Захару, приподнял верхнюю губу. Спереди, на месте двух зубов, у него зияла черная дыра. — Видишь?

— Да-а… разукрасили.

— То-то вот и есть, разукрасили. Думаешь кто? Такой же вот, как твой «дурной», еще моложе. Хозяйский сынок. Не стерпело, видишь ли, сердце, что дворничихи сына на одну парту посадили. Ну и шибанул свинчаткой.

— Да што ты говоришь?

— Вот и говоришь! На этом на первом дню и кончилось мое обучение в школе. Потом уж, в гражданскую, с этим сынком под Царицыном повстречался.

— Ну и как?

— Сквитались, — скупо улыбнулся Тарасов, снова обнажая между зубов темный провал. — Так-то вот, Захар Петрович, а ты говоришь, молодой, дурной, сердце болит… Коли он трудовой, вроде этого вашего кузнеца, — правильно болит твое сердце, выручай трудового человека. Но если он змеиный выкормыш, нашего брата за человека не считает, не болеть, гореть должно у коммуниста сердце, Петрович!

— Черт его знает… — в раздумье говорит Захар, — наверное, не прав я… А только как вспомню я, что может мой Егорка так же где-нибудь бьется, путей для себя в жизни ищет… И не поднимается у меня рука на его погодков. А вдруг где-то в дальнем краю такой же вот бородатый дядя насчет моего парня решает? А? — и Захар как-то жалостливо посмотрел на Тарасова.

Тарасов временно жил на квартире у Захара, и от Власьевны во всех подробностях узнал историю исчезновения их двух сыновей. Сейчас, когда Захар так неожиданно вспомнил о них, Тарасов не нашелся, что ответить. Говорить всегдашние успокаивающие слова насчет заботы о молодежи, о путях, которые перед ней открыты, было неловко. Да и не такой Захар человек, чтобы утешать его. С другой стороны, Тарасов хорошо знал, сколько в городе и на станциях по вагонам железной дороги шляется беспризорников… И он промолчал.

Анна Константиновна отдала списки ребятам и уж собралась было идти в школу, как увидела медленно идущих вдоль улицы к совету Тосю и Федьку Сартасова. По тому, как медленно они шли, по скорбному, словно закаменелому лицу Тоси, почуяла она сразу что-то необычное и тягостное в этой паре. А когда свернули они с улицы к совету, она почти угадала цель их прихода. Быстро повернувшись, вошла в совет и взволнованно спросила Захара:

— Что с Тосей? Вы не знаете, Захар Петрович?

— Нет, а што? — поднял голову Захар, оторвавшись от своих дум.

— Што, што… вот сами сейчас увидите што! — и отошла в угол к бывшему Андрееву секретарскому столу, за которым сидел сейчас Тарасов и что-то записывал на листке бумаги, готовясь к предстоящему собранию.

Федька и Тося подошли к Захару.

— Вот, Захар Петрович, расписаться пришли, — смело сказал Федька Захару и осторожно, не поворачивая головы, а только поводя своими светлыми навыкате глазами, оглядел комнату.

Захар растерянно посмотрел в сторону Тарасова: дескать, как быть в таких случаях? Но Тарасов, занятый своими мыслями, не понял недоуменного взгляда председателя.

— Эх! — вслух сказал Захар, глядя на Федьку. — Нашел же ты время жениться!..

— Поскольку мы с вами уже имели уговор насчет этой темы, Захар Петрович, то мы вот и пришли с Антонидой Фоминишной.

— Уговор, уговор, — с прежней досадой шарил в своем столе Захар, отыскивая книгу регистрации браков и раздумывая, как поступить.

«С одной стороны, Федька — сын Матвея, которого не сегодня-завтра будут раскулачивать… А с другой, — размышлял Захар, — где, по какому закону запрещается жениться кулацким сыновьям? Тем более, если отец еще не раскулачен».

— Тьфу, пропасть! — выругался он в сердцах. — Куда эта книга запропастилась? Наверное, в Андрюшкином столе осталась. Вот наделал же работы этот Андрюшка. Возись теперь!

Вспомнив о былой дружбе Андрея с Тосей, Захар осекся.

Анна Константиновна, не отрываясь, смотрела на Тосю, стараясь поймать ее взгляд, понять, что же такое страшное произошло, что обескровило ее лицо, скорбно оттянуло книзу углы рта, положило темные полукружия под глазами. Наконец, что привело ее сюда с Федькой, которого она всю жизнь терпеть не могла?

Но Тося стояла, опустив глаза, и, казалось, что ей совсем нет никакого дела до того, как все эти люди на нее смотрят и что о ней думают… Она была убеждена, что со вчерашнего вечера жизнь ее кончилась. Ей казалось, что для всех этих людей, чьим мнением она недавно так дорожила, так стремилась к ним, она стала сейчас уже совсем, совсем чужая, даже не чужая, а просто… Просто для них не существует и не будет никогда существовать. По правде сказать, даже сегодня, когда мать собирала ее в совет, Тося все еще чего-то ждала. Она знала, что в совете сидит Андрей, что все записи в книге делает он, что без его росписи никто не может, не смеет взять ее, назвать своей женой…

И опять же, не зная определенно, как может спасти ее Андрей, чем он может помешать Федьке, она смутно, какой-то частью своей наивной девичьей души надеялась, что стоит только Андрею хоть раз взглянуть на нее, и он все поймет, и…

Но Андрея нет. И… и не все ли равно, что теперь будет!

Захар, не найдя книги в своем столе, встал, подошел к столу, за которым сидел Тарасов, и, слегка отстраняя его, доставая из ящика нужную книгу, тихо сказал:

— Видишь, какие дела, Георгий Михайлович… что теперь поделаешь? Обещал…

Но Тарасов, не понимая Захаровых колебаний, недовольный, что его отвлекают, также тихо ответил:

— Чего поделывать-то? Заканчивай скорее. Сейчас народ начнет собираться.

— Ну, так… — нарочито громко проговорил Захар, раскрывая регистрационную книгу. — Значит, Сартасов Федор Матвеевич… какого года рождения-то?

Услышав знакомую фамилию, Тарасов резко поднял голову и внимательно посмотрел на Федьку.

— Как, как… Сартасов?.. Федор?..

— Матвеевич… — многозначительно досказал Захар, вопросительно взглянув на Тарасова.

— Сартасов! — жестко сказал Тарасов. — Ты откуда взялся?

— То есть, как откуда? — побледневшими губами тихо спросил Федька, оглядываясь на дверь.

— Это тот Сартасов, что в ссылке должен быть? — резко спросил Тарасов, обращаясь к Захару. Сын Матвея Сартасова?

— Так его же отпустили по болезни… — неуверенно сказал Захар.

— По какой это болезни, Сартасов, тебя отпустили? — зло прищурился на Федьку уполномоченный, медленно привставая из-за стола.

— По… по какой… по внутренней… — дрожащими губами прошептал Федька, затравленно озираясь то на Захара, то на Тарасова, то с сожалением взглядывая на Тосю. Тося еще больше побледнела и с какой-то внезапно пробудившейся неясной надеждой следила огромными измученными глазами то за Тарасовым, то за Федькой, который медленно пятился к дверям, бормоча:

— По болезни отпустили… бумага есть…

— А кто на севере милиционера убил? Кто из ссылки сбежал? — вскричал Тарасов и в два прыжка оказался у двери, рывком дергая из кармана зацепившийся за что-то наган.

Федька кинулся было ему наперерез к двери. Видя, что Тарасов загородил ему дорогу, он метнулся в сторону и, втянув голову в плечи, бросился в полураскрытое окно.

— Врешь, гад, не поймаешь!

Послышался звон стекла, за окном мелькнул рыжий костистый кулак Федьки:

— Ну, подлюга! Повстречаешься!

Посланные вдогонку за беглецом артельщики вернулись обозленные. «Из-под самого носа сбежал», — никак не могли они успокоиться.

— Так что, Захар Петрович, говорит твое доброе сердце! — возвратясь в сельсовет, сердито спросил Тарасов, пряча в карман наган. — Этот твой молодчик на севере с двумя такими же головорезами побег устроил да по пути милиционера уложил, когда тот их задержать попытался. Я сам в районе об этом запрос из области видел.

— Так у него же бумага! — изумился Захар. — Сам читал: отпущен по болезни. И печать наша районная.

— Районная говоришь? — переспросил Тарасов. — Ясно!.. Раз бумагу выдали, то на запрос ответить проще простого. Нет, мол, не вернулся… Свой, видно, человек сидит в районе… На всякий случай, Захар Петрович, сегодня же немедленно надо сообщить в область, что сведения из района относительно Сартасова были ложные. Пусть примут меры. — Захар утвердительно кивнул головой.

Наконец-то и брат есть в списке! Не чуя под собой ног, не слушая, что бубнит себе под нос бегущий рядом Витька, Степка несется к своему дому. Он представляет, как обрадуется Андрей, узнав, что и его приглашают на собрание!

Но Андрей опять сидел за столом, уронив на него голову рядом с надкушенным огурцом и полупустой бутылкой водки.

Полный решимости во что бы то ни стало расшевелить Андрея, Степка хватает брата за плечи говорит:

— Андрюша, пойдем на собранье! Все собрались, пойдем и мы. Ведь в колхоз записываться будут!

Но тут в избу коршуном влетает Анна, наскакивает на Степку, отталкивает его от Андрея и, ласково обнимая мужа, что-то успокоительно шепчет, пытаясь уложить в постель.

Андрей сопротивляется. Тогда она выливает в стакан из бутылки остатки водки, властно вкладывает стакан в руку мужа:

— Пей!

Потом она берет Степку за шиворот и гонит вон из избы:

— Тоже мне еще колхозник тут нашелся голопузый!

В сельсовете не продохнешь.

Когда Степка с Витькой мимо потных мужиков пробираются в уголок, где за широченной спиной деда Петра уже сидят притаившиеся Захарка и Гришка Протакшины, они еле различают сквозь сизый табачный дым сидящих за столом президиума Захара, Антона, Анну Константиновну с протоколом в руках.

Тарасов уже окончил свой доклад. Сейчас он устало, вытирая со лба пот, отвечает на вопросы, которые задают ему с мест.

— Вот вы, Тихон Хомутов, говорите, как со своей оравой в колхозе прокормитесь? Мол, восемь ртов — попрекать будут. Так ведь у вас из этих восьмерых сколько теперь работать могут? Пятеро. Десять рук, выходит. А где вы на эти десять рук в единоличном хозяйстве работу найдете? В работники пошлете ребят своих? В большом же колхозе для всех рук дело найдется. Знай трудись.

— А ежели подпалят опять али коней угонят? Тогда на чем, на бабе пахать будешь? — крикнул кто-то из дальнего угла.

По залу прокатился шумок. Одни поворачивали головы, стараясь угадать смельчака, который крикнул такое, над чем задумывался каждый и только спросить постеснялся. Другие переговаривались друг с другом, спорили:

— Конешно, Ванюхе Лучинину терять нечего.

— У кого ни кола, ни двора — тому и пожар не страшен.

— Чего там, у всех у нас тут капиталы одинаковы — грош в кармане да вошь на аркане.

— Ну, не скажи, сосед. Она хоть худая, кобыла-то, а все на четырех ногах?

— Вон в Глухих логах какие-то, говорят, прячутся. Укараулься пойди. Они с обрезами.

— Ну, это тоже не резон. Распутья бояться, так и в путь не ходить. Что они супротив миру могут? Все до поры, до времени…

— Могут не могут, а сторожей не напасешься!

Вскоре однако мужики угомонились, и все взоры были обращены на Тарасова.

— А что я вам могу сказать, товарищи? — просто пожал он плечами. — Мы же с вами для того сюда и собрались, чтобы решить все: и насчет организации колхоза и насчет тех, кто этой организации мешает. Как решите здесь, так и будет. Вы ведь хозяева деревни, а не я. Меня к вам рабочий класс только помогать прислал. Если же мы с вами будем в прятки играть, как товарищ, который из-за угла крикнул, то… — и Тарасов, насмешливо улыбаясь, с нарочитой беспомощностью развел руками.

— Да не в прятки! — прокатился над всем залом густой бас Тихона Хомутова. — Мы в прятки и так наигрались. Вы сначала найдите, кто конюшню поджег! И наперед дайте гарантию, что без скотины в вашем колхозе не останемся!

— Я тебе сейчас покажу гарантию, образина волосатая! — вскакивая, грохнул кулачищем по столу Антон так, что подпрыгнула чернильница. — Я вам разъясню, граждане, зачем ему на его хромую кобылу гарантия понадобилась!.. — обратился он к собравшимся, бросив свирепый взгляд на своего дружка.

Мужики, которым хорошо известна давняя дружба Антона с Тихоном, засмеялись.

— Ты сколько Матвею задолжал? — воззрился Антон на Тихона.

Тихон молчал.

— Нет, ты скажи при всех, что ты ему должен?!

— Чего ты ко мне прицепился, как репей ко штанине, — разозлился Тихон. — Все отдам, что задолжал!

— Ах, все отдам?! Ну, так я вам скажу, граждане, за сколько он свою бедняцкую совесть продал. Двенадцать пудов ржи задолжал он кулаку Сартасову! И кулак тот обещал этот долг простить, ежели он, этот Тишка Хомутов, единоличником останется. Не мотай, не мотай, Тихон, гривой своей лошадиной, это мне твоя баба все собственноручно высказала, когда я намедни до тебя приходил. Ты скажи спасибо, что сам тогда под горячую руку не подвернулся. Я бы тебе в два счета по сусалам надавал, хотя и сейчас еще у меня руки крепко по твоей конопатой сопатке чешутся!

И еще неизвестно, не вздумал ли Антон тут же осуществить свое желание, если бы не сидел его дружок в самом заднем ряду и если бы не Захар, который строго одернул и почти силой посадил «оратора» на место.

Последние слова Антона потонули в грохоте мужицкого смеха.

В это время из-за печки показалась тощая, со скрюченными пальцами рука, а за ней и рыжая клочкастая бороденка неизвестно как пробравшегося на собрание Мити Кривого.

— А скажи, на милость, гражданин-товарищ двадцатитысячный, — начал Митя своим скрипучим ехидным тенорком. — Вот бабы, слышь, насчет курей интересуются. Как их, тоже в одном закуте с петухами сгонять будете али дозволите им по единоличности нестися?

И осмелев от того, что пораженные этим отчаянным нахальством мужики не прерывали его, продолжал:

— И также насчет одеяла вопрос имеется…

Негодующий шум собранной в совете бедноты заглушил Митин тенорок. Из передних рядов к нему пробирался Прокоп Сутохин. Красное от гнева лицо, горящие глаза, сжатые кулаки не оставляли никакого сомнения в серьезности его намерений по отношению к пробравшемуся на собрание подкулачиику.

Но к Мите уже протянулась несколько рук.

Послышались возгласы мужиков:

— Тут жизнь решается, а они глумиться вздумали!

— Дай ему по загривку, трутню одноглазому!

— Вот шкура, куда пробрался!

И никак не ожидавшего такого оборота Митю вытурили с собрания.

Тарасов видел, что настроение людей решительно повернулось в сторону колхоза. Он кивнул Захару, и тот, выждав наступления тишины, объявил запись в колхоз, который создается теперь в деревне на основе уже организованной с весны маленькой бедняцкой артели.

Наступило напряженное, многозначительное молчание. Захар ждал еще и еще раз приглашал подходить к столу записываться, никто не двинулся с места.

Дед Петро, который сидит впереди Степки с Витькой, яростно скребет и теребит свою всегда аккуратную, окладистую бороду. Он что-то бормочет, подталкивает локтем в бок соседа Тихона Хомутова и снова скребет в бороде, затылке, за пазухой.

Тарасов внешне держался вроде бы и спокойно, сидя за столом рядом с Захаром. Но губы его, плотно сомкнутые, да нервно бегавшие по столу руки выдавали крайнюю степень волнения. «Может быть, мы что-нибудь сделали не так? — лихорадочно думал он. — Может быть, надо было просто вызвать всех по одиночке в совет и держать до тех пор, пока не вступят? Этот товарищ-то, который привез меня сюда, так ведь и советовал… Правда, в райкоме инструктировали, что надо начинать с собрания бедноты, поднять народ, разъяснить, предостерегали против всяческих нажимов… Вот, черт! — выругался он про себя. — Если они сейчас все упрутся, то потом как?..»

— Ну, товарищи, кто же первым желает записываться? — словно издалека снова услышал Тарасов голос Захара.

И вдруг где-то далеко, в самом заднем ряду, как в тумане, увидел он одинокую, расплывчатую фигуру, которая поднялась и медленно стала двигаться вдоль скамеек в сторону прохода к двери.

«Уходят»! — мелькнуло в голове Тарасова.

Чувство растерянности, которое только что владело им, сменилось в его душе злой решительностью. Еще не зная точно, что сделает, он тем не менее был уверен, что не даст этому мужику просто вот так уйти из зала и и подать пример остальным. Он заставит объясниться, вытянет у этого, наверняка, как и Митя Кривой, пробравшегося на собрание вражьего пособника, признание: кто подучил его таким ловким маневрам — сорвать, собрание в самую решительную минуту!

Вот мужик пробрался вдоль скамей, оглянулся вокруг и… повернул по проходу в сторону президиума.

«Ух, черт! — с облегчением вздохнул Тарасов. — Никогда так не волновался! В каких переплетах в гражданскую бывать не пришлось! Да ведь там был боец, рядовой — за себя ответчик. А тут такое дело! Что бы товарищи на заводе сказали!»

С самого начала, как только организовалась в деревне артель, дед Петро раздумывал насчет нее: «Вступить — не вступить?» Но так ни на что решиться и не смог. Потом, когда по деревне разнеслась весть о приезде уполномоченного из города, о том, что будет создаваться большой, чуть ли не изо всей деревни колхоз, дед Петро снова задумался и снова вплоть до сегодняшнего собрания не пришел ни к какому решению. Шутка ли дело: решиться на такое. Ведь хозяйство, вся жизнь в этом! А хозяйство деда Петра не сказать, чтобы богатое, но и не самое последнее. Семью кормит.

Однако после доклада Тарасова, после всеобщего шума, вопросов и разговоров, после конфуза соседа Тихона, а особенно после того, как все дружно вытурили прохвоста Митю, почуял Петро, что настоящая правда на стороне Захара и Тарасова. И мысль о колхозе, о работе сообща со всем этим вот народом, который тут кричит, гогочет, сердится, совсем не показалась Петру такой страшной и непривычной, как раньше.

Но вот настал момент записи. Дед Петро все еще определенно не решился записываться… Однако он уже с нетерпением ждет, когда встанет и запишется кто-нибудь первый, а потом остальные, а потом… вот потом-то дед Петро и посмотрит окончательно. Может быть, и запишется! Что ж, если все!..

А первый никто не встает… Дед Петро в нетерпении ерзает на лавке.

Он видит, как давний приятель и сосед Захар стоит у стола и ждет, ждет, приглашает, зовет, а никто не идет. Деду Петру делается как-то ужасно неловко, стыдно перед Захаром. Ведь вот добра желает всем человек, а ждет… хотя, между прочим он, Петро, вполне может встать и записаться первым…

И тут же деда Петра охватывает ужас от мысли, что где-то, а тем более в таком важном деле, он может оказаться первым…

Он-то, который всю жизнь делал, «как все», «как опчество», старался не выделяться!

— Так что ж, товарищи… Никто не желает, значит, вступать в колхоз? — хриплым голосом спрашивает Захар, глазами отыскивая в зале желающих.

За печкой кто-то ехидно хохотнул и осекся… Словно подстегнутый этим хохотком, дед Петро яростно скомкал лежавшую на коленях шапку, встал, потом снова сел, потом опять встал и, ткнув смятую шапку на свое место, решительно начал пробираться к столу.

Его-то фигуру, когда он пробирался вдоль скамеек к проходу, расположенному как раз напротив двери, и увидел Тарасов.

Все повернули головы в сторону деда Петра и молча проводили взглядами до самого стола.

— Дак, значит, это… — проговорил, окая, дед Петро, став спиной к народу и тыча пальцем в заляпанный чернилами протокол Анны Константиновны. — Значит, записывай, Анна Константиновна, меня в этот список… Петра Лапшина с двумя конями и прочим имуществом. А также четверо робят и баба. — И повернувшись к народу лицом, он для чего-то еще раз потрогал свою бороду, огладил волосы, вздохнул и, неловко улыбнувшись, сказал: — Так-то вот, братцы-граждане. К новой жизни, значит, пристраиваемся.

Мужики разом облегченно вздохнули, заговорили между собой, завертели новые цигарки. Вслед за Петром, угрюмо глядя себе под ноги, двинулся к столу Тихон Хомутов. Потом другие мужики решительно вставали, подходили к столу, называли свои фамилии и, словно после тяжелого рабочего дня, разминая затекшие в напряжении плечи, шли на свои места, шутливо подталкивая к столу нерешительно раздумывающих соседей. А некоторые потихоньку, ни на кого не глядя, пробирались к дверям на улицу. Их никто не задерживал. Только Прокоп Сутохин по-озорному подмигивал вслед каждому уходящему:

— До свиданья, браток! Все равно скоро свидимся. Тогда уж без магарыча не приходи.

Тут же придумали и имя новому колхозу, назвав его с легкой руки деда Петра «К новой жизни». Неугомонный Антон и на это имел свое особое мнение. Он решительно потребовал, чтобы перед словами «К новой жизни» добавили «передом». При этом он косился в сторону Фили и Тихона Хомутова и громко шумел, что, мол, может, кое-кто задумал к новой жизни каким другим местом повернуться, так чтоб наперед знали, что не выйдет это. Но Антона никто не поддержал, название колхоза так и осталось «К новой жизни».

Тогда Антон, что-то пробурчав насчет необразованности, не желая дать себя в обиду, поставил ребром новый вопрос перед собравшимися колхозниками.

— Вы што думаете, выйдет у нас та новая жизнь, пока эти живоглоты, — размахивал он руками, имея в виду кулаков, — в деревне остаются, народ мутят да наших баб стравливают?!

— Правильно! — зашумел народ, на этот раз дружно поддержав Антона. — Надо вынести насчет них решенье!

Решенье выносили до первых петухов.