Старая кузница

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Теперь в семье Кузнецовых чаще всего слышны слова:

— Вот приедет Андрей…

…Степка с Федором вернулись с поля еще засветло, не допахав полосы. Их встречает недовольная Наталья.

— Чего вы в такую рань явились? Люди еще пашут, а вы дома?

— Да вот плуг сломался. Ремонтировать надо, — виновато говорит Федор.

— Опять сломался? Вчера весь вечер копался, а сегодня снова ремонтировать! Когда же конец-то этому будет?

— Вот я и хочу так наладить, чтобы никогда больше не ломался, — оправдывается Федор, пряча, глаза, а сам торопливо затаскивает плуг в кузницу.

В кузнице он преображается, делается ловким, собранным, обычно сонные глаза его начинают светиться живой мыслью, пухлые губы задумчиво улыбаются какой-то новой выдумке.

Федор быстро разводит в горне огонь и, с опаской поглядывая в окно, не идет ли Наталья, принимается за ремонт. Но ремонт этот не простой. Опять задумал какую-то штуку.

Перед выездом в поле он тайком от Натальи приделал по бокам плуга два широких железных колесика от старой тачки. Колесики эти, по замыслу Федора, не должны были давать плугу опрокидываться во время пахоты, и пахарю оставалось только безо всяких трудов шагать по борозде да управлять лошадью. Однако при первой же пробе оказалось, что плуг не врезается в землю своим острым лемехом, хотя набок действительно не опрокидывается. Тогда Федор кое-как пристроил к плугу, вместо одного, два лемеха, чтобы пахать сразу две борозды и этим сократить время неприятного хождения по пашне. Но хитрый Рыжка опрокинул и эти его расчеты. Раза два дернув постромки врезавшегося в землю обоими лемехами плуга, умный конь наотрез отказался везти непосильную двойную нагрузку. И сколько ни погонял, ни бил его Федор, он не сдвинулся с места.

Только Федору не так-то просто не подчиниться. Спрятавшись за плугом, он выворачивает кверху мехом старый свой полушубок и, надев на себя, внезапно выскакивает из-за плуга, взмахивая руками.

Увидев страшное пугало, Рыжка испуганно дергается и несется по полю, грохоча плугом по бороздам; только у телеги, на опушке леса, конь останавливается и, прядая ушами, настороженно косит глазом на Федора, который, сам несказанно перепугавшись, уж без своего наряда бежал за ним…

И вот теперь Федор, разобравши плуг на части, снова что-то выдумывает.

За этим занятием и застает его Наталья. Увидев тут же рядом брошенные на землю колесики и злополучные сдвоенные лемеха, она обо всем догадывается и всплескивает руками.

— Господи! Хоть бы скорее Андрей приехал!

Федор виновато молчит. Он без особого нетерпения ждет приезда старшего брата. При Андрее ему уже не будет доступа в кузницу, и на его долю опять останется только пашня, хлев, сенокос… А он так любит работать в кузнице!

Но пока Андрей далеко. Изредка он присылает домой письма. Обратный адрес на каждом конверте разный. Как ни пытаются Степка с Натальей найти эти места на школьной карте — ничего не получается. Они не обозначены. И только когда Андрей прислал им подробную карту тех мест, по которым далеко в Сибири шла его экспедиция, Наталья после каждого письма стала рисовать на ней маленькие кружочки.

Кружочков этих все больше. К весне они растягиваются в тонкую прерывистую цепочку. Степка каждый день подолгу рассматривает эти кружочки и мысленно шагает по глухим лесам и болотам, переходит речки, переплывает озера все дальше и дальше от родных мест, вслед за братом Андреем.

Приедет он не скоро, только осенью. До осени еще надо посеять хлеб, накосить сена, отстрадоваться.

С Федоровыми выдумками недолго остаться и без хлеба. Наталья принимается сама следить за исправностью плуга и всего инвентаря. Каждое утро она будит братьев чуть свет и выпроваживает их на пашню.

Но дело все равно идет неважно. Федору не нравится работать в поле. Он движется за плугом, лениво ворча. Рыжка не слушает его. Конь сворачивает с борозды, запутывается в постромках. Федор кричит на лошадь тонким обиженным голосом, потом он сажает Степку верхом на Рыжку, и тот направляет коня по борозде. Степке неудобно сидеть. Тощая спина Рыжки натирает ему ноги, он начинает ерзать, пересаживаться, Рыжка сбивается с борозды, и Федор опять обиженно кричит на них обоих, грозя пожаловаться Андрею, когда тот приедет.

Наталья начинает сама выезжать на пашню. Степка с Федором веселеют. Конь идет быстрее, плуг ровно отваливает пласт за пластом, работа кажется не такой утомительной.

На меже у лесочка весело горит костер, слышится звонкая песенка Натальи. Братья не замечают, как наступает полдень, и только когда сестра весело зовет: «Обедать, мужики!» сворачивают с борозды и едут к ней.

Пообедав, Федор располагается под телегой поспать, Наталья смотрит на него с укоризной, но молчит. Надо дать отдохнуть лошади. У Рыжки и так ребра выпирают, как прутья из старой полуразвалившейся корзины.

Пока Федор спит, Степка с интересом наблюдает, как лошадь неторопливо пережевывает овес, подбирая его мягкими губами с пестрой холстины, разостланной на телеге. Овса мало. Конь собирает последние зерна и недовольно тыкается мордой в холстину. Тогда, забросив повод на шею рослого Рыжки, Степка с телеги взбирается ему на спину и едет в соседний лесок к ручью на водопой.

На пашню приходит дедушка Петро. Он сеет неподалеку, через лесочек. На боку у него привязано лукошко.

Из мешка Наталья насыпает в лукошко золотисто-желтую пшеницу, и дедушка, широко шагая по вспаханному полю, мерными взмахами руки разбрасывает зерно.

Федор торопится допахать полосу, чтобы дедушка Петро успел засеять и ее. Но тот засевает лишь вспаханное, набожно крестится, повернувшись широким добрым лицом на восток, и отправляется на свою пашню, за лесочек. У него тоже еще не все посеяно, и нет времени ждать, когда Федор кончит допахивать поле.

Наконец, Федор распрягает лошадь. Наталья подвязывает ему через плечо старое решето, насыпает в него зерна, и Федор, подражая дедушке Петру, степенно вышагивает по полю, разбрасывая пшеницу. У него не получается так ровно, как у дедушки, и Наталья, идущая рядом с ним, со смехом показывает ему место, где посеяно густо, а где ничего нет.

Степка ходит по пашне рядом с Рыжкой, запряженным в деревянную борону, и старательно направляет его, чтобы заборонить без огрехов. Время от времени Рыжка останавливается и сердито косит умным, дымчато-голубоватым глазом в его сторону. Степка спохватывается. Он поднимает борону, очищает блестящие на солнце зубья от налипшей травы и земли. Рыжка снова не спеша трогается вперед, мерно покачивая головой.

По полю важно расхаживают иссиня-черные носатые грачи, внимательно выискивая пищу между влажными комьями земли.

Шарик ошалело носится по пашне, укоризненным лаем распугивает солидных неторопливых птиц, потом подбегает к Рыжке, весело вертя хвостом, подскакивает к его опущенной голове, норовя достать зубами настороженное ухо, громко, радостно лает.

Ярко светит весеннее солнце, заливая потоками золотистых лучей широкую, начинающую зеленеть равнину, испещренную черными заплатами вспаханных полей, с крохотными, кажущимися издалека как бы припавшими к земле, одинокими фигурками людей.

Вдали, заслоняя далекий горизонт, темнеют рощи и перелески, обсыпанные по безлистым кронам деревьев нежной желтоватой пыльцой только что распустившихся на солнце почек. Над вспаханной разворошенной землей поднимается к небу легкий, чуть заметный в волнистом движении воздуха парок…

…Сев окончен. Спустя две недели все трое Кузнецовых отправляются на поле смотреть всходы.

Издалека их поле нежно зеленеет ровным густым ковром. Подъехав ближе, они ясно видят границу между посевами дедушки Петра и полем, засеянным Федором.

Пшеница, разбросанная дедушкой, взошла ровно и дружно; а у Федора — частыми темно-зелеными кустами, с черными лишаями побуревшей на солнце земли.

Но все довольны. Наталья и Федор весело подсчитывают будущий урожай. Собранного хлеба хватит до новой весны.

А осенью приедет Андрей!

Андрей приехал в воскресенье под вечер, и весть о его приезде мгновенно разнеслась по деревне. Младшие Кузнецовы рассматривают привезенные братом подарки. Степка одну за другой без конца перелистывает новые книжки, подаренные Андреем; Наталья любуется новым платьем, Федор не в силах сдержать сияющей улыбки, шагает по избе и с упоением слушает скрип новеньких сапог.

И все трое не могут нарадоваться, глядя на брата, налюбоваться его возмужалым, серьезным лицом, его статной, раздавшейся вширь фигурой в новеньком с иголочки костюме из дорогого синего сукна.

А в избу то по одному, то гурьбой прямо с только что закончившегося в совете собрания насчет хлебозаготовок входят мужики по издавна заведенному в деревне обычаю послушать бывалого приезжего человека.

Время беспокойное.

Захар только что рассказывал на собрании о том, как в деревнях центральной России крестьянские массы переходят к коллективным формам хозяйства и ведут непримиримую борьбу с кулачеством.

На лицах мужиков — неостывшее возбуждение перепалки. Они и рассаживаются сейчас так: свой к своему, сохраняя дистанцию между враждебными группами.

Солидные почтенные мужики сразу проходят вперед, садятся на лавках. Матвей Сартасов, войдя в избу, низко кланяется, истово молится на то место в переднем углу, где при матери стояли образа, и, пройдя вперед, с достоинством усаживается на широкой лавке у стола. На нем черный, грубого сукна пиджак, добротные, пахнущие дегтем сапоги, кожаная фуражка с козырьком, которую он сразу же, как вошел в избу, снял и, усевшись, аккуратно положил рядом с собой. Умное рыжеволосое лицо его время от времени складывается в добродушную улыбку. Радушно, как со старым приятелем, он беседует с Андреем, расспрашивает о пройденных местах, о дороге, которая будет по ним проходить.

Рядом с Матвеем, тяжело отпыхиваясь, садится грузный, одетый в добротную городскую толстовку Никита Твердышев. Его безусое, безбородое лицо, рыхлая бабья фигура находится в каком-то непрестанном беспокойном движении. То он утрет грязным, широченных размеров бордовым платком потное, с обвисшими щеками лицо, то подтянет без конца сползающие с тучного живота штаны, то высморкается, почешет за пазухой… Время от времени Никита вставляет слово-другое в разговор Андрея с Матвеем, и тогда оказывается, что голос у него совсем не подходящий для его грузной фигуры — тонкий и визгливый.

Тут же сидит, угрюмо и зло наблюдая за всеми, черный, с жестким, костистым лицом Григорий Поликарпов, а рядом с ним — тощий одноглазый мужичонка с рыжей клочкастой бородой, одетый в рваную домотканую рубаху, Митя Кривой.

Остальные мужики, войдя в избу, рассаживаются кто где. Наиболее людно и оживленно у самых дверей. Там, согнувшись над цигаркой, выставив перед собой негнущуюся ногу, сидит на опрокинутом ящике огромный скуластый мужик, с черной кудлатой бородой, одетый в украшенный бесчисленным количеством заплат солдатский бушлат. Его глубоко запавшие темные глаза время от времени с мрачной иронией останавливаются на сидящих в переднем углу хозяевах. Это Антон Хромой, вечный деревенский батрак и озорник. Злого языка и отчаянных выходок его до того все боятся, что в своей деревне его уж никто не берет в работники, и Антону приходится ходить наниматься в соседние села.

Вокруг Антона расселись на корточках его дружки-приятели, такие же, как и он, бедняки-голяки, привыкшие скитаться по чужим дворам в поисках заработка или меры муки взаймы. Ближе всех, разинув рот и заглядывая Антону в лицо, сидит худой, с задумчивым белобровым лицом Иван Лучинин. Он слушает Антона, смеется над его шутками, но потом вдруг задумывается и, опасливо озираясь на Матвея с Никитой, мотает головой и говорит своим тихим, как у девушки, тонким голоском:

— Ох, сквитаются они с нами, ох, припомнят, возьмут свое…

Его толкает локтем суетливый суматошный забияка Прокоп Сутохин.

— Замолчи, Ванюшка! Один раз да наша взяла, а ты каркаешь! Моя бы воля, я бы враз у Митюхи с Никишкой амбары разгрузил. Антох, слышь, Антох! — дергает он Антона. — Давайте я завтра же вам все Гришки Поликарпова ямы разрою. Все знаю, все раскрыть могу.

— Молчи, суетня! — толкает его молчаливый Тихон Хомутов, многодетный угрюмый мужик. — Разбалаболил, балаболка! Они те разроют шкворенем по затылку — сразу все забудешь.

Антон что-то бубнит им своим глухим сильным басом. Мужики со злорадными ухмылками смотрят в сторону Матвея и Никиты, на которых сегодня на только что кончившемся собрании наложили особенно тяжелое твердое задание по сдаче хлеба государству.

Чуть в стороне от всех сидят у окна, невозмутимо покуривая махорку, дедушка Петро, Иван Протакшин, сосед Кузнецовых, и еще несколько мужиков.

Иван Протакшин — грамотный, рассудительный мужик. Он никогда не ввязывается в разные ссоры и вообще говорит редко. У него хозяйство крепкого середняка, и ведет он его по книжкам — с севооборотами, с удобрениями и другими новшествами. Если бы не куча ребятишек да хворая богомольная жена, Иван давно бы стал зажиточным хозяином. Его уважают за рассудительность и справедливость. На сходах и собраниях мужики всегда с особым вниманием прислушиваются к словам Ивана.

Его сосед, дед Петро, известен в деревне своим миролюбием и покладистостью. Он никогда ни с кем не спорит, до смерти боится ссор и всегда старается определить, в какую сторону настроено «обчество». «Куда все, туда и я» — излюбленная поговорка деда Петра.

Митя Кривой, который сидит на лавке между Никитой и Григорием Поликарповым, замечает, что он со своими почтенными соседями оказался на каком-то вроде бы отдалении от остальных мужиков. Желая как-нибудь загладить это неприятное разделение, Митя сокрушенно вздыхает и, кося глазом на приумолкнувших внушительных соседей, как бы рассуждая про себя, говорит скорым, окающим тенорком:

— Вот, понимаешь, и деревня наша вроде невеликая, а не живут люди в согласии. И чего бы, знаешь-понимаешь, делить? Живи всяк по себе, как бог велит… Работай по силам… Сдавай государству поровну… Так нет!

Но сидящие у дверей мужики как бы не слушают примирительных сетований известного кулацкого подпевалы Мити. Антон Хромой только озорно сверкнул глазами в его сторону да смачно сплюнул на пол.

— И чего, понимаешь, злобствовать? — продолжал Митя, — положил человек больше труда в свое хозяйство — и пусть пользуется с богом своим достатком, а нет, — развел он руками, — не завидуй. А то ведь, знаешь, обидели человека да еще и радуются, будто какое доброе, богу угодное дело сотворили.

— А то недоброе? — не вытерпев, зло отозвался Антон. — Шутка-дело, советская власть сколько хлеба получит.

— Власть, власть! — передразнивает Митя, раздражаясь. — Коли ты такой, знаешь-понимаешь, радетель о власти, сам и сдавал бы двести пудов. А то, небось, вон с Матвея Никаноровича двести пудов по твердому заданию стребовали, а с тебя — сколько бог на душу положит!

— А ты скажи: твоему Матвею хлеб-то кто вырастил? Сам он, что ли? Я ему землю пахал, да и убирал вместе с тобой же, подпевала ты рыжая!

— Да нету его, хлеба-то, — тонко вскрикивает Никита Твердышев. — Сколько было — сдал. А вы готовы шкуру содрать: полтораста пудов наложили! Где их взять?

Мужики у дверей насмешливо загалдели.

— Пошаришь, найдешь!

— У тебя на гумне ямы глубокие вырыты, откопаешь.

А густой бас Антона Хромого, перекрывая шум, гудит:

— Ага-а, не нравится! Сегодня на вас первый раз народ скопом навалился, так вы и то нос на сторону! Давайте срок, мы вот дружнее сорганизуемся, не то еще будет!

Митя ехидно щурит на Антона единственный глаз, в азарте топорщит в его сторону рыжую клочкастую бороденку.

— Ка-ак же! Сгарнизуетесь! Варлаковские вон тоже позапрошлый год, знаешь-понимаешь, в коммунию сгарнизовались. Звону было на всю округу, а, кроме сраму, ничего не получилось.

В переднем углу прокатился злорадный хохоток. Антон угрюмо хмурится и растерянно замолкает.

Неожиданно на выручку ему приходит Иван Протакшин, который до этого неодобрительно прислушивался к перепалке между Митей и Антоном.

— Варлаковских, слышь, что в пример брать, — рассудительно говорит он. — Кабы не подожгли их, у них что и путное вышло бы.

Мужики у дверей оживляются, Антон снова поднимает голову.

— Варлаковские только почин сделали, — зло гудит он. — А теперь вон по всей России поднялось. Ни Варлаково, ни нас не минует.

— Вот ты, Михалыч, — обращается Иван Протакшин к Андрею, который молча и с некоторым недоумением слушал спорящих, — ты через разные места прошел. Надо быть, примечал, как там в деревнях народ живет?

— А ничего, — миролюбиво говорит Андрей, — ничего народ, живет потихоньку.

— Так-таки и потихоньку? — сомневается Антон.

— Чего ж ему беспокоиться-то? Хлеб сеют, землю пашут…

— Пашут-то пашут… — ворчит Антон недовольно.

— Вот, слышь, в газетах пишут, — подхватывает Иван, — будто линия должна такая выйти насчет крестьянской жизни, и, значит, начали мужики кое-где в артели сбиваться, в товарищества такие. Как оно в других-то местах об этом слышно?

Все настораживаются. Мужики у порога смотрят на Андрея с надеждой, даже дышать перестали, ожидая, что скажет грамотный, повидавший жизнь в других местах кузнец.

— Да, слыхать, что-то будто затевается, — вяло говорит Андрей, — болтают кое-где…

— Это мы, Михайлыч, каждый день слышим, что болтают, — с иронией перебивает его нетерпеливый Антон, — только послушай Домну Ильичеву да того вон «праведника», — зло кивает он на Митю, — такого наворотят, аж нос зажмешь. А нам желательно знать, как эта политическая линия партии проводится.

Задетый грубоватой настойчивостью Антона, самолюбивый Андрей отвечает отрывисто:

— Мне, правду сказать, некогда было интересоваться, какая там идет политическая линия. У меня своя работа была: молотком стучать да инструмент ремонтировать. На это особой и линии никакой не надо, так получается, без линии.

Наступило неловкое молчание. Дедушка Петро, желая выручить Андрея, деликатно переводит разговор на другое. Заговорили о погоде, о видах на урожай.

Мужики у дверей по одному встают и молча выходят из избы.

Ушел вскоре и дедушка Петро. В избе остались Матвей Сартасов, Никита Твердышев да еще два-три водивших с ними компанию хозяина. Наконец встают и они.

— Ну, живи, Михалыч, — приветливо говорит Матвей, довольный тем, что Андрей не принял сторону Антона. — Обрастай, становись на ноги. Да в гости милости просим. Посидим, покалякаем. По нынешним временам трудовым людям дружнее держаться надо, а не рвать друг у дружки. Да и… другим не давать потачки.

И уже у порога, как бы между прочим, спросил, остро глядя на Андрея:

— Ты ведь, Михалыч, надо быть, в совет-то не бросишь захаживать, дружбу там терять, а?

Видя, что Андрей мнется, Матвей веско добавляет:

— Теперь бы особо надо тебе к этому месту поближе быть. Не на одних голодранцах должна советская власть держаться. Надо и нам, справным хозяевам, дружбу с ней заводить… А ты теперь, видать, будешь одним из первых.

Андрей, невольно улыбаясь, качает головой:

— Нет-нет, Матвей Никанорыч. Какой я справный хозяин? Далеко еще мне до него. Хотя бы добиться, как при отце жили…

Упоминание о Михайле-кузнеце, давнем противнике «почтенных», не понравилось Матвею, и он не поддержал разговора. Вместе с Никитой и Григорием вышел из избы.

Андрей, польщенный вниманием солидных людей, радушно провожает гостей, выходит вслед за ними на крыльцо и в замешательстве останавливается.

На крыльце, невозмутимо покуривая самокрутку, сдвинув на затылок свою старую солдатскую шапку, сидит Захар.

— Захар Петрович! — обрадованно восклицает Андрей, справившись с минутным смущением. — Чего же вы в избу не проходите?

— А я жду, когда ты с новоявленными друзьями распрощаешься, — насмешливо отвечает Захар.

— Ну, какие они друзья, — оправдывается Андрей, — просто пришли люди попроведать, поговорить.

— Вот и я за этим шел. Садись, — хлопает Захар рукой по еще не остывшей от солнца доске крыльца. — Побеседуем.

Андрей покорно усаживается рядом с ним на крыльцо.

— Так что, говоришь, молотком стучать — никакой линии не надо? — смеется Захар, кладя широкую ладонь на плечо Андрея.

— Да ведь, как вам сказать, Захар Петрович… конечно, моя линия: работай знай да работай. Что заработаешь — все твое.

— Оно верно… — в раздумье отвечает Захар, — заработал — бери… Да вот почему-то по-разному у людей получается. Одни работают, работают — а все прокормиться еле хватает. Вот Антоха с оравой своей еле-еле до нового года протянет. А ведь все лето спину не разгибал. И у себя, и на других успевал батрачить. Да и дед твой Петро тоже не больно разживется с такой семьей. Других же взять, хотя бы и гостей твоих недавних, вроде они не больно на пашне убиваются, а глядишь — полные амбары навозили. Потому что другие на них работают. Это, правильно, по-твоему? — спрашивает Захар, пристально глядя на Андрея.

Андрей молчит.

— Вот тебе и линия! — с иронией восклицает Захар.

— Что же поделаешь, Захар Петрович, — неуверенно отвечает Андрей. — Так уж устроено…

— Устроено, устроено! — сердито повторяет Захар. — Значит, перестраивать надо! Мы революцию за што делали? Штоб не было на земле ни богатых, ни бедных. А у нас в деревне опять получается: один хребет ломает, а другой урожай сгребает. Слыхал, небось, по другим местам что разворачиваться начинает? Объединяется народ! Не хочет больше в одиночку каждый на своем поле колупаться да к кулакам в кабалу попадать. Думаем и в своей деревне артель сколотить, чтоб совместно трудиться и силу «почтенных» под корень подсечь. Кому же в такой перестройке и заводилами быть, как не нам, коммунистам, да таким вот, как ты, молодым, грамотным крестьянам?

Захар испытующе смотрит на Андрея. На задумчивом лице кузнеца и сочувствие и какое-то неясное, еле проглядывающее сомнение.

— Н-не совсем понимаю я, Захар Петрович, чего хотите вы от меня, — медленно говорит он. — Если насчет сельсовета, так я всегда помогу. Любую бумагу…

— Сельсовет сельсоветом, — с легкой досадой перебивает его Захар. — В нем дела тоже по-разному справлять можно. Можно просто бумаги писать да печать ставить. А можно впереди быть и других своим примером вести. Ежели, к примеру, артель, то какая же артель без кузнеца? Верно ведь?

Захар замолчал и долго смотрел куда-то вдаль, за озеро, прислушиваясь к вечерней тишине.

— Я грамоте-то не больно обучен, — тихо, как бы повторяя вслух долгие, давние свои думы, говорит он. — Но нутром чую: настала пора порядки в деревне повернуть. Чтоб не один край в жизни мужику виделся. И правильно наша партия делает, что линию на коллективную жизнь взяла. Другого пути — нет. Вот взять тебя. Ты — трудовой человек. Работящий. А справишься ты с нуждой, встанешь на ноги — куда тебе дальше расти, развиваться? Ежели все по-старому, в свой котел, то один тебе путь — в кулаки… В мироеды! А если не в кулаки, то куда же? А?

Андрей, сразу насторожившийся, как только речь зашла лично о нем, поднял на Захара глаза, ждал, когда тот выскажется.

— Вот то-то же! — продолжает Захар. — А надо так, чтоб и предела не было мужику в его трудолюбии. И чтоб не в кулака-мироеда вырастал работящий мужик, а общую пользу приумнаживал. Как это сделать? А ты говоришь: бумаги писать! Вот вернемся обратно к тебе. Ведь порядком у разведчиков-то заработал, отхватил деньгу, а? — с добродушной улыбкой спрашивает он у Андрея, заглядывая ему в лицо.

Андрею явно не нравится разговор о деньгах, которые он таким тяжелым трудом заработал у разведчиков.

Не надо ему, никакого поворота! Он жаждет сейчас один на один потягаться с «почтенными», кто — кого!

Он представил себе убогое хозяйство Антона с его вечно голодной оравой и рядом с ним свое будущее собственное хозяйство: новый красивый дом, хорошие кони, машины, новая большая кузница… И вздохнув, стараясь смягчить выражения, Андрей отвечает Захару:

— Может, все это и правильно, Захар Петрович, может, когда-нибудь оно все и сбудется по-вашему, только… у меня пока что своя собственная забота на сердце: свое хозяйство надо достроить, встать крепко, наравне с другими сильными хозяевами. А это, сам знаешь, нелегко, везде успевать надо — и в поле, и в кузнице, да и бумажки в совете писать, как ты говоришь, тоже время надо немалое. Так что… — и Андрей, виновато опустив голову, умолкает.

Захар не стал спорить, уговаривать его. Он чувствовал досаду на Андрея. Рассказал ему свои сокровенные, еще нескладные думы о деревне, о мужике, о линии партии, о России… Надеялся убедить его, встретить сочувствие… А Андрей остался равнодушен.

Не ускользнуло от Захара и то, как отнесся Андрей к его словам о заработке, как замкнулся при этом, словно боялся, что кто-то посягнет на эти кровные его денежки. За всем этим почуялось Захару очень хорошо ему знакомое и ненавистное: исконная мужицкая хитрость, жадность и злобная оглядка на соседа — как бы не подсмотрел, не позавидовал, не посягнул на добро.

Не возобновляя разговора, председатель долго сидел молча, курил. Потом, наконец, встал.

— Ну, что ж, — сухо сказал он. — Раз тебе только про свое хозяйство заботы дороги, то так и запишем… И отрывать от него не будем. Расти. Богатей… Обойдемся без тебя!

— Да нет, почему же без меня, Захар Петрович! — заволновался Андрей. — Ведь я же не отказываюсь совсем. Ну, понимаете… Я только сейчас не могу к вам вступить. Пока…

Еще одно слово, и Андрей откровенно рассказал бы Захару и об обиде, нанесенной ему богатеями, и о честолюбивых мечтах своих. Но самолюбие да хмурые Захаровы брови удержали его от признания. Твердо и сдержанно сказал он Захару:

— А пока везите свой инвентарь. Сделаю без всякой очереди и платы никакой не возьму.

— То есть, как это не возьмешь? — недоверчиво переспросил Захар.

— А так, что раз артель ваша бедняцкая, то ни к чему мне ваша плата. Да и не к лицу вроде…

— Ну это ты, брат, брось! Хоть мы и бедняки, а милостыню брать не собираемся! Вот насчет без очереди — это правильно. А что касается платы, едри ее корень…

Рука Захара сама потянулась к затылку.

— Ну, ладно, ладно, Захар Петрович! — засмеялся Андрей, сидя его затруднение и хорошо понимая, что несмотря на гонор председателя, расплатиться его артели все-таки нечем. — Везите, сделаю. Встанете на ноги — тогда и рассчитаемся.

На другой день, надев толстый брезентовый фартук, Андрей принялся наводить порядок в кузнице.

Кузница, хоть и старая, но большая, просторная. Левая от входа половина ее — кузнечная с земляным полом. Там сложен в углу большой горн с новым кожаным мехом. Посредине — наковальня, у окна — верстак с большими столбовыми тисами.

В правой половине кузницы на пол-аршина от земли настлан деревянный пол, в конце у окна стоит грубый деревянный верстак для работ по дереву. Здесь когда-то отец ремонтировал телеги и сани.

Сейчас все это покрыто толстым слоем пыли. На полу валяются щепки, солома, обрывки веревок: следы Степкиного с Федором хозяйничанья.

Степка таскает с озера воду ведро за ведром, щедро расплескивает ее по полу. Андрей с метлой в руках выгребает из углов давнишний мусор и гонит его к распахнутым настежь дверям вон из кузницы.

Когда помещение прибрали, подметенный пол заблестел свежими пятнами мокрой, утоптанной земли, вся кузница стала выглядеть обновленной, помолодевшей.

Андрей бросил в огонь горсть сухих стружек, засыпал сверху пригоршню ноздреватого угля, качнул раз-другой меха, и из горна, вслед за клубом белого с прожелтью дыма, взметнулся веселый белый огонек. Скоро он осел, укрывшись под слоем угля, потом снова вырвался наружу, выставив по сторонам сердитые красные языки пламени. Но вот пламя уменьшилось, растаяло. Горн спокойно, размеренно задышал сквозь черноту разгорающегося в глубине угля.

Брат кивнул Степке, тот подошел, принял от него на ходу ручку меха и мерно, старательно закачал вверх-вниз, вверх-вниз.

Горн гудит все веселее и звонче, а Андрей уже закладывает в его красный зев прутки, полоски железа. Когда пруток нагревается, кузнец ловко выхватывает его клещами, одним движением руки перебрасывает на наковальню и быстро стучит по нему молотом, отбивая в разные стороны яркие снопики звездчатых искр.

Работа началась.

Обычно поломавшийся плуг или борону привозят прямо с поля. Оторванный от пашни хозяин упрашивает кузнеца отремонтировать свое орудие тут же, немедля, предлагая свою помощь в этом деле. Тогда Андрей, лукаво посмеиваясь, дает в руки расстроенному заказчику тяжеленную кувалду, и тот торопливо и неумело бьет не столько по раскаленному железу, сколько по звонкой наковальне, вызывая добродушные шутки Андрея да веселый хохот присутствующих.

Но вот в кузницу, улучив свободную минуту, заходит Федор. Он берет из рук запыхавшегося очередного заказчика тяжеленную кувалду и, легко взмахнув ею, становится перед наковальней.

Молоток Андрея и кувалда Федора дружно, перегоняя один другого, начинают перезваниваться каждый своим особым голосом, будто споря между собой. Один гудит тяжелым, ухающим басом, а другой сварливо верещит тоненьким, дребезжащим тенорком. Так, наскакивая друг на друга, стараясь настоять на своем, спорят они, пока не устанут, не смолкнут. Тогда на смену вступает ровный, успокаивающий голос горна, который не спеша, монотонно уговаривает спорщиков до тех пор, пока между ними снова не вспыхивает торопливая перебранка.

Только Федору нечасто удается вырваться в кузницу. Приезд брата не принес ему никакого облегчения. Все полевые работы по-прежнему лежат на нем, и он от зари до зари пропадает в поле. Вечерами они часто ссорятся с братом, Федор требует, чтобы тот хотя бы в самое горячее время пахоты и посева озимых оставлял работу в кузнице и помогал ему. Но Андрей непреклонен. Горячее время в поле — горячее и в кузнице. В поле столько не заработаешь, сколько в кузнице. Он не хочет упускать заработка.