Старая кузница

ГЛАВА ВТОРАЯ

В начале зимы в деревню приехала из района учительница. Прямо с дороги, озябшая, посиневшая, заявилась она в сельсовет. У Захара в это время сидели Иван Протакшин и Антон Хромой. Они донимали председателя требованием прикрыть гульбу в доме сестер Сартасовых.

Прервав разговор, Захар вышел навстречу учительнице с готовностью помочь ей перетащить из саней багаж. Но, кроме потертого брезентового саквояжа, который держала в руках сама учительница, ничего больше у ней не оказалось.

Не показывая своего удивления, вызванного столь малой поклажей и легкой, не по зиме, одежонкой учительницы — коротенькой меховой жакеткой и смешными белыми ботами на высоких каблуках, — Захар приветливо встретил ее, усадил у жаркой голландки, чтобы отогрелась, и послал дежурного за школьным сторожем.

— Озябли, Анна Константиновна? — сочувственно спросил Захар, продолжая просматривать ее направление из района. — Чать, не думали, что дорога столь дальняя будет?

— Нет, я не замерзла, — холодно ответила учительница.

«С характером», подумал Захар, разглядывая ее строгое лицо. И ему еще больше захотелось узнать, что привело ее, молодую, красивую, в такую глушь, да еще в этих смешных ботах и жакетке «на рыбьем меху».

— Насчет жительства… — осторожно начал он. — При школе комната есть, но больно мала она… Прошлогодний учитель с семьей был, так он квартиру нанимал…

— Мне хватит при школе, не беспокойтесь, — так же холодно ответила учительница, хмурясь при слове «с семьей».

Не решаясь больше ни о чем расспрашивать Анну Константиновну, Захар вернулся к столу, чтобы продолжить начатый разговор.

— Сколь же ты, Захарша, эту безобразию терпеть будешь? — снова вполголоса принялся укорять его Иван Протакшин. — Бабы взбеленились, того и гляди спалят тот шинок вместе с его завсегдатаями. Будет тебе хлопот!

— Что же я поделаю?! — с досадой восклицает Захар. — Два раза милиционера призывал. Так их, окаянных, разве укараулишь? За версту милицию чуют! Попрячут самогонку — и все шито-крыто. Не арестовывать же за то, что с чужими мужиками спят.

— Да с мужиками-то бес их дери! — рассудительно говорит Иван. — Ребят жалко. Молодняк еще, а они их водку пить научают, с солдатками сводят! Куда это гоже?!

— А по мне, так накрыть всю компанию и засадить в холодную, — угрюмо басит Антон Хромой.

— Холодную, холодную! — сердится на друга Захар. — Тут не холодной действовать надо. Куда молодежи деваться? Летом еще на мосту да в поле, а зимой? Вот такие, как Сартасовы девки, и пригревают.

— Н-да-а… — сокрушенно вздыхает Иван. — В городах, там знамо дело: кины, спектакли всякие… одно слово — культура! А у нас…

Трое приятелей с невольным сожалением посмотрели на учительницу.

…На другой день под вечер учительница снова пришла к Захару. Она уже успела обойти всех своих учеников, предупредить о начале занятий, составить списки…

Оживленная, раскрасневшаяся от мороза и быстрой ходьбы, она показала Захару списки, рассказала ему о детях бедняков, которые не могут посещать школу из-за отсутствия одежды и обуви, затем положила перед ним лист бумаги и сказала своим звучным, с холодинкой голосом:

— А этот вот список для вас…

— Это какой же такой список? — озадаченно принялся читать Захар. — «Материи красной тридцать метров, лампы десятилинейные три, мундиров офицерских два, наган один, сабли две…» Вы что же, у меня в деревне военные действия открывать собираетесь?

— Действия, — сдержанно улыбнулась учительница. — Только не военные…

— Эх, елки зеленые, Анна Константиновна! — догадавшись, в возбуждении вскочил Захар из-за стола. — Да если вы в нашей деревне это заведете, если наших ребят от дурману самогонного оторвете, девок от посиделок и разного суеверия отвадите, да мы вас… мы вас…

— Ну, что вы меня?.. — грустно улыбнулась Анна Константиновна, — что вы мне такое подарите?

— Простите, — разом став строгим, со сдержанным волнением в голосе заговорил Захар. — Простите, что сказал не так, по-простому. Только… до того нам тут такой человек нужен, до того хочется, чтобы наши парни с девушками поняли свою темноту и к свету потянулись, что прямо…

Захар, не находя слов, яростно дернул себя за бороду и махнул рукой.

— Что же… — понимающе кивнула головой Анна Константиновна. — Вот, значит, мы и поняли друг друга. Вам нужен как раз такой человек, как я, а мне… — слегка вздохнула она, — такая деревня, как ваша. Только вы мне помогите на первых порах.

О том, что в деревне организуется кружок, который будет ставить спектакли, Наталья узнала от Захара.

— Только вот девчата наши что-то робкие стали, — усмехаясь в усы, начал издалека Захар. — На вечерках, небось, отплясывают, пыль до потолка, а тут не идут, стесняются. Ты как? Вроде ведь не из робких?

— Ой, дядя Захар! Да я хоть сейчас! — вся засияв, воскликнула Наталья. — Ведь это так интересно! Я вот за Тосей сбегаю, Зину позову, Веру, Олю…

— Ну вот-вот… — ласково кивнул Захар. — Давай организовывай. Ты у нас боевая!

В избу вошла мать.

— О чем это вы тут? — поклонившись Захару, спросила она у Натальи.

— Ой, мама! Та учительница, что к нам на днях приходила, драмкружок организует! Будем спектакли ставить!

— Тоже мне артистка! — недовольно нахмурилась мать. — Мало о тебе судачат. Волосы остригла, бабы проходу не дают, осуждают.

— А пускай, мама! — беззаботно тряхнула головой Наталья. — На них все равно не угодишь. Они хотят, чтобы все по-старому было!..

…По деревне об учительнице пошли пересуды. Говорят, будто она дочь городского учителя, будто муж ее работает в волости каким-то немалым начальником, но что она сдуру сбежала от такого завидного мужа в чем есть и живет теперь тут, в деревне, не зная, как вернуться обратно.

По вечерам бабы судачат на своем неизменном сборище у старухи Авдотьи, приходившейся половине деревни то сватьей, то кумой.

— И такой-то вертихвостке, прости-господи, малых детушек доверили! — сокрушенно вздыхает Авдотья, беззвучно перебирая восковыми пальцами полированные спицы. — Охо-хо! Грехи наши, грехи!

— Маленьких-то полгоря! — сварливо вступает в разговор Домна Ильичева. — Большие круг нее стали хороводиться. Парни, девки! За занавесками вместе прячутся, на сцене выпяливаются, подолами в пляске треплют! Раньше этакого сроду не бывало, а нынче… Ри-пи-ти-ц-ции… Тьфу. Срамота, да и только! Моя вон Тоська тоже заикнулась, так я ей…

Бабы согласно кивают головами, поддакивают. Только Степкина мать, прилаживая заплату к штанишкам сына, молчит и кротко вздыхает. Она не любит спорить.

Если бы не дедушка Петро, Степкиной матери совсем туго пришлось после отъезда Андрея. Он помогал ей чем мог.

Однажды договорившись с дедушкой, они вместе уехали на мельницу в соседнее село.

Наталья, нарядившись в единственное ситцевое платье, стоит перед зеркалом и по бумажке репетирует роль к первому спектаклю.

Степка, примостившись около лампы, сидит за уроками. Федора дома нет.

На дворе мороз. Сквозь подернутые морозными узорами окна в избу мирно смотрит тихий зимний вечер. Яркий голубоватый месяц положил на влажное темноватое дерево подоконников светлые неподвижные блики.

Со двора слышится поскрипывание снега под ногами выпущенной скотины да возня Шарика, который, тихо повизгивая у дверей, просится в избу. Ему холодно.

Вдруг Шарик громко залаял. Его лай быстро удаляется к воротам. Послышался скрип полозьев, на крыльце кто-то затопал, стряхивая снег с обмерзших валенок.

Дверь открывается. На пороге появляется дедушка Петро. Сняв рукавицы, он не спеша обирает с заиндевевших усов сосульки. Неловко, как-то виновато потоптавшись, говорит Наталье:

— Наташа! Выдь-ка со мной на минутку.

Наталья накидывает на голову платок и идет к двери. Но дедушка останавливает ее:

— Нет, ты, девка, оденься потеплее.

Степка настораживается. Наталья послушно одевается и вслед за дедушкой выходит за дверь.

Со двора слышится жалобный громкий визг Шарика и приглушенный вскрик Натальи:

— Мама!

Степка бросается к двери.

У крыльца, в санях, запряженных Рыжкой, на соломе лежит мать. Наталья, приникнув к ней, всхлипывает. Дедушка Петро виновато бормочет:

— Говорил ведь: подожди, я стаскаю. Нет, сама берется… А мешок каждый пять пудов. Разве бабье это дело?

Они с Натальей осторожно вносят мать в избу и кладут на кровать. Мать тихонько стонет и открывает глаза. Степка робко подходит к ней. Ему страшно. Он никогда не видел мать такой молчаливой и бледной. Ему хочется спросить, что с ней, отчего она молчит, но губы только шепчут:

— Мама!

И голова припадает к холодному полушубку, в котором мать лежит на кровати.

Мать хоронили через два дня.

Наталья, всегда такая веселая и деятельная, сегодня только плачет и, всхлипывая, восклицает:

— Ой, мамочка! Как же мы-то!

И опять плачет, мешая соседкам обряжать мать.

Федор стоит около гроба и громко в голос плачет, размазывая слезы по пухлому рябому лицу.

Стоя в сторонке от всех, Степка смотрит на мать в гробу и ждет, когда все это кончится.

Соседки, глядя на него, перешептываются:

— Какой парень дурной. Мать умерла, а он даже слезинки не выронит.

Степка старается выдавить из глаз слезинки, но их нет. «Ведь плачут, когда обидят, или жалко кого-нибудь, или больно, — думает он. — А мне не жалко никого и не больно… Правда, мама умерла, но вот поплачут все, разойдутся, и мама встанет. Не может же мама не встать. Совсем-совсем! Она всегда вставала…»

Степка, правда, не видел, когда она спит: он ложился, она ходила по дому, по двору; вставал — она тоже ходила…

Ночью, наверно, спала… немножко… но она всегда сама вставала.

Разве может мама не встать? Ведь она мама! Мама!

Степке хочется подойти к ней, чтобы она погладила ему голову своей шершавой ласковой рукой, но кругом столько народу, и все смотрят на маму, на него, Наталью, Федора, говорят «сироты»… И ему стыдно.

Он стоит, ждет, когда все это кончится и когда, наконец, можно будет подойти к маме.

А к маме уже подходят дедушка Петро и еще трое мужиков, поднимают ее вместе с гробом и собираются нести куда-то. Только тут у Степки появляются сомнения.

А может мама и не встанет… Ведь ее сейчас унесут… Унесут и не будет больше мамы, совсем не будет…

Он бросается к гробу и кричит:

— Мама-а!!!

Слезы ручьем текут из глаз. Он старается оттолкнуть от мамы мужиков, не хочет, чтобы ее уносили, но рыдающая Наталья берет его за руку, уводит…