Стихотворения

Во всей вселенной был бедлам.

Раскраска лунная была.

Там, в негасимой синеве,

ушли за кораблем корабль,

пел тихий хор простых сирен.

Фонарь стоял, как канделябр.

Как факт — фонарь. А мимо в мире

шел мальчик с крыльями и лирой.

Он был бессмертьем одарен

и очень одухотворен.

Такой смешной и неизвестный

на муку страха или сна,

в дурацкой мантии небесной

он шел и ничего не знал.

Так трогательно просто (правда!)

играл мой мальчик, ангел ада.

Все было в нем — любовь и слезы

(в душе не бесновались бесы!),

рассвет и грезы, рок и розы…

Но песни были бессловесны.

Душа моя. А ты жила ли?

Как пес, как девушка, дрожа…

Стой, страсть моя. Стой, жизнь желаний.

Я лиру лишнюю держал.

В душе моей лишь снег да снег.

Там транспорт спит и человек.

Ни воробьев и ни собак.

Одна судьба. Одна судьба.

Вот было веселье

(толпа — протоплазма!) —

вчера во вселенной

был ад или праздник.

Какой-то уродец

какого-то класса

каким-то народам

по радио клялся.

Народы замерзли,

туда и обратно

несли зынамены

и тыранспаранты.

По счастью шабаша

(фанфары — фальцетом!)

плясали на башнях

пятьсот полицейских.

Я, пьяный и красный

(глаза — Саваофа!),

шатался по кассам

и по стадионам:

«Мир, Равенство, Братство!» —

кабацкое племя,

кабацкое блядство,

кабацкое время!

Я страшно согрелся.

На лестнице гнусной

светил сигареткой…

Потом я очнулся.

Где вина? Где донны?

Где я? Неизвестно.

Две звездочки только,

два глаза небесных.

И не было Феба

и радиоарий.

По нежному небу

летал пьяный ангел.

Простор предрассветный.

На крыльях по лампе.

Летал он, предсмертный,

и, может быть, плакал.

А может быть, может,

над нашими льдами

душа моя тоже

летает, летает…

А может, из странствий

я так возвращался,

а может, в пространстве

я так воскрешался.

О, призывайте,

призы давайте,

о, признавайте,

не признавайте.

Ведь не во мне же,

мой жребий брошен,

мне нужно меньше,

чем птице прошлой.

И в ваши ночи,

и в ваши нови

из всех виновных

я всех виновней.

Какие цели?

За чью свободу?

Лишь ложь и цепи

нужны народу.

Какие судьбы

я развиваю?

Святые струны

я — разрываю!

Судьбе коварства,

суду без Бога

и веку Вакха

отмстим безмолвьем.

Мой ангел уснул (зачем прилетел?).

Он спал. Он хорошего только хотел.

Он с крыльями спал и лирой.

А лира была лишней.

Он завтра проснется: «Простор, прояснись!

Небесными мастерами

спускается солнце!»

Солнце… Проснись,

мой ангел, мой марсианин.

Здесь в каменных комнатах (о, улетай!)

с любовью (тяжелая тема!)

лежало у полумужского лица

лицо полуженского тела.

Уснули кварталы (такая тюрьма!).

На улицах лишь пустота или тьма.

И что ни окошко — флюгер.

И фонари — что фрукты.

Своя современность. И не мечтай.

Она — одна — современность.

Проснись, улыбнись и улетай,

и улетай — все время!

На светлых стеклах февраля

блеск солнца замерцал.

У фонаря, у фонаря

мой ангел замерзал.

О, ни двора и ни кола!

Он в небесах устал.

Совсем сломались два крыла,

и он уже упал.

Во всей вселенной был бедлам.

Работали рабы.

Лишь лира лишняя была,

и он ее разбил.

А мог бы получить полет

в прекрасных небесах.

Сначала он разбил ее,

потом разбился сам.

Рассвет фигуры февраля

в пространство удалял.

У фонаря, у фонаря

мой ангел умирал.

Лишь бог божился: «Надо жить!»

(Он, публика, умна!)

О, ни дыханья, ни души

на улицах у нас.

Ни бог страниц не написал

ни о добре, ни зле,

ни ненависти к небесам

и ни любви к земле.

Оттаивали огоньки

по спальням для спанья.

В теснинах страха и тоски

все спали. Спал и я.

Какой-то ангел (всем на смех!)

у фонаря сгорел.

Я спал, как все. Как все, во сне

я смерть — свою — смотрел.

Мне и спится, и не спится.

Филин снится и не снится.

На пушистые сапожки

шпоры надевает.

Смотрит он глазами кошки,

свечи зажигает:

— Конь когда-то у меня

был, как бес крылатый.

Я пришпоривал коня

и скакал куда-то.

Бешено скакал всю ночь,

за тебя с врагами

саблей светлой и стальной

в воздухе сверкая.

За тебя! Я тихо мстил,

умно, —

псы лизали

трупы!

Месяц моросил

светом и слезами.

Это — я! Ты просто спал,

грезил, — постарался!

Просыпайся! Конь пропал.

Сабля потерялась! —

Мне и спится, и не спится.

Филин снится и не снится.

В темноте ни звезд, ни эха,

он смеется страшным смехом,

постучит в мое окно:

— Где мой конь? Кто прячет?

Захохочет… и вздохнет.

И сидит, и плачет.

Так-так сказал один мертвец

другому мертвецу:

— Ты мудрец, и я мудрец,

поедем к мудрецу. —

Поехали, приехали.

Оставили ослов.

Поспорили о веке —

основе из основ.

Все было: чары, чертов круг,

мечты, молитвы (эх!).

И был тот третий милый друг

мертвее мертвых всех.

Так стало трое мудрецов —

произошел прогресс.

О, мысли! Пища мертвецов!

О, песенки повес!

А вывод?

Все на свете — смесь.

Все весело, ей-ей!

И жизнь — есть жизнь, и смерть — есть смерть,

все в сумме — БЫТИЕ.

Я веселый Мефистофель,

я лишь миф, а мафий столько!

Все в отчаянье — ой, мама! —

в мире мифов или мафий.

В нашей солнечной геенне

кто проспался, тот и гений, —

то ли фавны, то ли готты,

то ли Фауст, то ли Гёте?

Там дворец или мансарда?

Вы принцесса или самка?

Кто красавец, кто уродец?

Успокойтесь, все умрете.

Пой, поэт, пора проститься,

ждет экскурсия по Стиксу…

Я вас славлю словесами,

остальное — славьте сами.

Спи, мой мальчик, мой матрос.

В нашем сердце нету роз.

Наше сердце — север-сфинкс.

Ничего, ты просто спи.

Потихоньку поплывем,

после песенку споем,

я куплю тебе купель,

твой кораблик — колыбель.

В колыбельке-то (вот-вот)

вовсе нету ничего.

Спи. Повсюду пустота.

Спи, я это просто так.

Сигаретки-маяки,

на вершинах огоньки.

Я куплю тебе свирель

слушать песенки сирен.

Спи, не бойся за меня.

Нас сирены заманят,

убаюкают, споют,

потихонечку убьют.

Спи, мой мальчик дорогой.

Наше сердце далеко.

Плохо плакать, — все прошло,

худо или хорошо.

Погасли небесные нимбы.

Нам ангелы гневные снились.

Там трубы трубили: «Священная месть!

Восстанем на вся! Велите!»

Метался во тьме Тамерланов меч…

Мой ангел… воитель!

Прочь слезы и страхи! К мечу и кресту!

Мы, ищущие, обрящем!

Вашу вселенскую красоту

кровью окрасим!

Бой небу! Господи, благослови!

Месть — смерти! Святись, свобода!..

А у самого — крылья в крови,

у самого-то…

Месяц март на дворе, месяц март.

Он, как все, не велик и не мал.

Может быть, на снегу снегири

где-то… где?.. А на улицах псы.

Через месяц и мне тридцать три.

Не прощай ничего, но прости,

что принес эту смерть, этот крест

на Голгофу твою. Боже мой,

не спасай меня, — надоест.

Я ведь хуже, если живой.

Если тост — за Иуду тост!

Он легенду лишь дополнял.

Что Варрава и что Христос —

одинаково для меня.

Дух, деянья — лишь сказки каст,

мне — лишь мир, лишь его возьму.

Одинаково — жизнь или казнь,

мир — он милостив ко всему.

Мир — он милостив и ко мне.

Освистите — не освищу.

Не кидайте в меня камней.

Я и сам себе не отпущу

ни греха.

Опустите крест

громогласных своих Голгоф.

Месть — за смерть! Если это месть, —

мстите, Господи.

Я готов.

Ходит и ходит

на цепи птица

с костяным клювом.

И стучит клювом

по стальным стеклам

моего неба.

Кто ты есть, птица?

Ты — судьба стаи?

Ты — ничья клятва?

Ты — мои мысли?

Ты — мои крылья?

Ты — мои цепи?

Клавиши света.

Мрамор кладбища.

Вопли ведьм пьяных.

Странности страсти

каменных комнат, —

о, объятья!

Лают псы в псарнях,

родились люди

для работ рабства.

Вот ушли луны,

унесли звезды, —

царствует солнце!

В небесах — нимбы!

Написать мне бы

сто страниц солнца.

Май прошел, как ангел пролетел,

ничего — ни сердцу, ни уму,

может, было в мае пара дел,

может, нет, — а ну их, ни к чему,

не ищи виновных, не щади,

я искал, виновен, я — все знал,

май самоубийств и нищеты

под тотальным титулом «весна»,

осуждаю — я оставил пост,

но кого пасти? О, не живой,

мертвый май, он просто — пьян и прост,

так себе, не нечто, а ничто,

суть существования — котел,

или крест, — не мне, не по плечу,

признаюсь: я глуп, но и хитер:

пользуйтесь! я что-то не хочу.

Знал я и раньше,

да и недавно,

страх страницы…

Рассказать разве,

как над Нотр-Дамом —

птицы, птицы.

Рассветал воздух,

воздух звезд. Луны

уплывали.

Транспорт пил воду

химии. Люди

уповали.

Про Париж пели

боги и барды

(ваша — вечность!).

Ведь у вас — перлы,

бал — баллады,

у меня — свечка.

И метель в сердце —

наверстай встречи!

Где моя Мекка?

В жизни и смерти

у меня свечка,

мой значок века,

светофор мига,

мой простой праздник,

рождество, скатерть…

Не грусти, милый,

все — прекрасно,

как — в сказке.

Гении горя

(с нашим-то стажем!),

мастера муки!

Будь же благ, город,

что ты дал даже

радость разлуки.

Башенки Лувра,

самолет снится,

люди — как буквы,

лампочки — луны,

крестики — птицы…

Будь — что будет!

Теперь — тебе: там, в мастерской, маски,

тайник и гипс, и в светлячках воздух,

ты Галатею целовал, мальчик,

ты, девочка, произнесла вот что:

«У нас любовь, а у него маски,

мы живы жизнью, он лишь труд терпит,

другую девушку — он мэтр, мастер! —

ему нетрудно, он еще слепит».

Так лепетала ты, а ты слышал,

ты спал со мной и ел мои сласти,

я обучал тебя всему свыше,

мой мальчик, обучи ее страсти.

Мой ученик, теперь твоя тема,

точнее — тело. Под ее тогой

я знаю каждый капилляр тела.

Ведь я творец. А ты — лишь ты, только.

В твоей толпе. Теперь — твоя веха!

И молотками — весь мой труд, трепет!

И молотками — мой итог века! —

«ему нетрудно, он еще слепит!»

Теперь — толпе: я не скажу «стойте!».

Душа моя проста, как знак смерти.

Да, мне нетрудно, я слеплю столько

скульптуры — что там! будет миф мести!

И тем страшнее, что всему миру

вы просчитались так. И пусть пьесу

вы рассчитали молотком — «минус»,

миф — арифметика, и «плюс» — плебсу.

Теперь убейте. Это так просто.

Я только тих. Я только в труд — слепо.

И если Бог меня лепил в прошлом,

Ему нетрудно, — Он еще слепит.

Все равно — по смеху, по слезам ли,

все равно — сирена ли, синица…

Не проснуться завтра, послезавтра,

никому на свете не присниться.

Холм, на холме хутор со шпилем, и мяукает кошка. Два окна:

красное, освещенное, второй этаж; черное стекло — первый.

На холме пасется белая лошадь, живая или бутафорская.

Кусты: крыжовник и красная смородина.

Беседка, увитая плющом и жасмином. Беседка открыта зрителю:

деревянные пни вместо кресел, плетеный столик. Подсвечник,

свеча. Над беседкой какие-то проволочки для белья

или для фонарей. Далеко — дорога.

Проносятся полосы света.

У подножья холма баня и пруд.

Между беседкой и баней колодец. Он цементный. Деревянный

ворот, ведро, цепь. У колодца на каменной скамеечке Девушка,

простое платье, волосы распущены.

Нежная мгла. Во мгле луна, как восходящее солнце, красная.

Болтаются какие-то последние бабочки, а по всей сцене висят

фонари.

Появляется Пьяный Ангел — из колодца. Он в белом.

Отряхивается. Нимб.

Меняю лиру на гитару,

меняю небо на поля,

я — сам свой раб, я — сам свой табор,

не трогайте меня, я пьян.

Не в небе, не на постаменте,

я сам собой в веках возник,

я вырвал сам себя из смерти

и в смерти сам себя воздвиг.

Не сеятель и не податель,

мне нет Иуды, нет Суда,

я — сам свой суд, я — сам предатель,

я — сам себе своя судьба.

Меняю знаки на загадку,

меняю крылья на коня,

семь заповедей — на цыганку,

я пьян, не трогайте меня.

Все — и ничто!.. Ничуть не легче

атланту или муравью.

Меняю весь Род человечий

на душу малую мою!

Ты что там делал? Ты — тонул?

Я спал.

В колодце. Как обычно!

Пришел, увидел и… уснул.

И — спал. И — снилось мне.

Отлично.

В воде (плевать на атмосферу!)

окаменел и спал, герой!

Вода была, пожалуй, сверху,

а камень, что ж… под головой.

Фантастика. (Солгал, не ахнул!..)

Потом про это напишите.

Так спят все ангелы.

Вы — ангел?

Увы, я — ангел. Небожитель.

Ты пьян, паяц.

Не отрицаю.

Паяц — пустяк. Я — пьяный дух.

Где, Дух, вы пили?

Отвечаю

со всей охотой: пил в аду.

Тринадцать нас (персты на лирах) —

посланцы Неба к Сатане.

Традиционный посох мира.

Сераль русалок. Хор сирен.

Фанфары. Тосты. Ад и Небо!

Святой союз! Святись, свобода!

Врачуются вино и нектар.

Весь мир — мирянам, род — народам!

Ну, бесы все перебесились,

не пир — конспект войны Ливонской,

бутылок — что твоих Бастилий,

колбас — что змей Лаокоона!

Светало солнце и садилось.

Котлы. У дьявола в купели

я пил один среди сатиров.

Посланцы, помню, улетели.

Тсс… девушка. В такой таверне

я… стикс ин вино перешел.

Там поутру мне третьи трели

пел пересмешник-петушок:

«Ты ангел? — Бес. — Ты бес? — Не знаю.

Хороший хохот:

те и те

лишь диалектика названий

и суесловие систем.

Восстань, вассал! Какому клиру

деянья детские развил!

Разбей божественную лиру,

все — трын-трава!»

И я разбил.

Я вышел в нимбе (нимб калорий?).

Я — символ истин интеллекта!

И вот, пожалуйста, в колодце

очнулся… Гнусно.

Интересно.

Неплохо и про трын-траву.

Ты что здесь делаешь?

Живу.

Конкретнее. Какая эра?

Где глобус? Что за государство?

Живу, как всё — как то и это.

Уже целуешься?

Гусарство.

Не нравится?

Для вас — нормально.

Я не опасен и не злой.

На двух ногах по наковальне,

я между небом и землей,

как Гера некогда…

Живая…

повис. Туда, сюда — ни-ни.

Живу и жду — живу — желаю….

Всё грезы-розы?

Да. Они.

Столетье спустя, в январе

был маленький храм.

Святители на серебре,

нехитрый хорал.

Свеча и алтарь. В тайнике

там ангел стоял,

и лира на левой руке,

и благословлял.

О, волосы бел ковыли!

Молитвы слагал

про тех, кто повел корабли

в снега и снега.

Как радостно было у нас,

когда над свечой,

как маленькая луна,

блестел светлячок!

Столетье спустя и еще

с востока пришли

какие-то люди с мечом

и люди с плетьми.

Они обобрали наш храм,

алтарь унесли

и юношей (вот и хорал!)

на торг увели.

Совсем отгорела свеча,

лишь сторож-фантом

ходил, колотушкой стучал,

да помер потом.

Ты помнишь песню обо мне?

Не о тебе, о том, о нем.

Невеста!

Не твоя!

О нет!

Отныне он и я — одно.

Невеста! Крест и три перста!

Благословляю и люблю!

Ты — пьян.

Святая простота!

Последний миг — умру — ловлю!

Пророк — про рок, про свет — поэт,

мне — нет судьбы и нет святилищ,

мне просто в мире места — нет.

Не жалуюсь, уж так случилось.

Раскаянье. Хоть раз в века

в тех лабиринтах мира — Крита

живые души развлекать,

моя — мертва.

Моя калитка

за баней. Шествуйте, дружок!

Я послан за твоей душой.

Кем послан?

Сам собой, невеста.

Так сам себя и отошли.

Куда? Ни местности, ни места

отныне мне не отвели.

Наверх! Ты сверху.

Там просторно

для пьяных ангелов-Вийонов,

там семь седалищ, семь престолов

блюдет блудница Вавилона.

Бал — для любви, мечи — для мести,

апокрифическая дверь

в небытие. Там все на месте:

Борьба — и Братство — Ангел — Зверь.

Что я? Такие там и тут,

провинция мы, вы — столицы.

Вам — небеса, нам — только труд.

Мы — хор Христа, а вы — солисты.

Не Дух Святой, а варвар Рима,

не Цепь и Пух, а — лай! Лови!

Не царь-рапсод, а только рыцарь

пой-песенок и май-любви

в столицах ваших (аллилуйя!)

временщиков, воров и цифр

страсть проповедуют холуи

и хамы стали хитрецы.

«Дух Творчества! Ты так прекрасен!

Наш дух у нас на высоте!

Все памятники перекрасим

в любимый цвет своих вождей!»

О, плебисциты толп и путчей!

Все мало, — публика умна:

ей не хватает только пули

свинцовой

в сердце у меня.

Ты — труд. Я — Дух. Одной бумагой:

за труд — тюрьма, за Дух — топор…

Когда очнется Пьяный Ангел

над окаянною толпой, —

так! Только трепет! Гроздья гнева!

Иерихонская труба!

Возмездье всем и вся! Бой Небу!

Я девушка, а не толпа.

Спаси меня!

Спасет, уймитесь…

Спаситель?!

«Быть или не быть?!»

Так пожалей.

Жалеть — унизить.

Унизить — лучше, чем убить!

Ты — трус.

Не вождь. Не неужели

вожди (знак «вождь» — от сатаны!)

предпочитали униженье

себе

и смерть — всем остальным.

Жрец — жертвой, девственница — блудом,

тиран — тиарой, Вакх — вином,

Христос — крестом, бастилец — бунтом,

Стикс — смертью, Вавилон — войной,

сирена — сном, солдат — стараньем,

хулой — Харон, хвалой — холуй,

все сущее — существованьем

унижено!

Не существуй!

Не существуй… Там неземная

звезда… Там полюс… Дождь повис…

Там — дождь идет? (Смеется.) Куда?

Не знаю.

Идет, как все мы — сверху вниз.

Вдох-выдох, время — мех кузнечный,

конец… ни страха и ни сил…

Кто это тикает? Кузнечик?

Чердак! На чердаке — часы! (Веселится.)

Эй-эй!.. Уснул… Цитаты библий…

Архаика… еще пугал!

Смешной, смешной!

А КРЫЛЬЯ — БЫЛИ!

Он — Ангел, правда! Он — не лгал!

Живем, как в пропасть, как — впустую,

пылинки плача на весах,

прости, прости меня, простую,

что знала я о Небесах?!

Там лишь туманы. Только стаи.

Секундомеры-облака.

О, скука скорости и стали!

Что обреченных обрекать!

Нет — Неба! Темнота — тенета!

Не зная ни добра, ни зла,

на всех копытах континентов

пасется первая земля

над пропастью. Ах, Ангел, брат мой!

Что Дух? — лишь таянье теней!

Что чудеса! Простая правда

простым нам ближе и нужней.

Душа! расстаться — расплатиться.

В который рок, в который раз

на душу дунешь — разлетится

по искоркам — и нету нас.

Фарс фарисея,

барабан боли

это творенье.

Суету сеют

бесы и боги,

тьма и томленье.

Это их игры

света и смерти,

тайны и знаки.

Нет наших истин:

солнце, как сердце,

бьется над нами!

Холм, на холме хутор, два окна, пасется белая лошадь, кусты,

беседка, столик, подсвечник, свеча, проволочки, дорога, баня

и пруд, колодец, бабочки болтаются, фонари висят, мгла — нежная,

луна — красная, Девушка — в простом платье.