Стихотворения

Вот он:

ВОРОН!

Он сидит на кресте

(ворон — тот, крест — не тот).

Это радио-крест,

изоляторо-столб.

(С кем пустился в прятки

ворон — демон ПРАВДЫ?)

Вот он:

ВОРОН!

Посмотрел ворон вверх

(ворон — тот, воздух — нет).

Усмехается месть?

Любопытствует лоб?

(С кем скиталась дума,

ворон — демон ДУХА?)

Вот он:

ВОРОН!

Ни суда, ни стыда

(ворон — тот, время — тут!).

Если есть я себе,

дай мне смерти в судьбе.

(С кем мне клясться в космос,

ворон-демон-ГОЛОС?)

Счастье проснуться, комната в лунных звонках.

Санкт-Петербург просыпается,

над Ленинградом водоросли небес, там самолет

(ластокрыл!)

Голубь как птица на оцинкованной крыше с клювом на лапках,

гипнотизирует.

Все одеваются в лампах.

Жестом жонглера отбрось одеяло.

Как хорошо:

Ева твоя в целомудренных травках волос.

Хочешь, целуй ей лицо проспиртованными устами,

хочешь — вышвырни вон и свисти, соловей одинокий.

Сеть занавески чуть светится и сигарета сверкает.

Утро и труд.

Хуже проснуться, комната в капельках солнца.

Как по утрам, осмотреться окрест — кто там справа?

И обнаружить, что справа лежит Чингиз-хан.

Без восклицательных знаков!

Просто — проснулся, что-то мурлыкает сам по себе,

шестнадцать косиц

то ли завязывает в узелок, то ли распускает,

желтый живот (неудивительно, желтая раса),

ниже — фигура, которая украшает мужчин

(отчаиваться не надо, ведь у тебя тоже — фигура).

— Знаешь, кто я? — воскликнул он.

Знал я.

— Я знаю, — хотел я сказать, но зевнул.

— А, ты молчишь, и уста в судорогах от страха!

Не от страха, — зевал.

— Думаешь, чудеса?

Я думал о Еве.

Вчера выступал.

Были люстры Концертного зала.

Множество лиц — фруктовых в малиновых креслах,

ушки для слушанья.

Аплодисменты.

(Рифмы я произносил о любви и о боли.)

Вот и записка из зала:

«НЕ ПОДУМАЙТЕ ЧЕГО ПЛОХОГО. ЖДУ ВАС У ЗЕРКАЛА,

ЕВА».

Этот чудесник, — фигура болтается, как поплавок.

— На, завернись, — я бросил халат. — Только не хохочи, —

предупредил я.

— Я с предрассудками и не люблю, когда по утрам всякая

сволочь хохочет.

— Хочешь кумыса?

— Пусть пива…

Но на полу уже появились кувшины кумыса.

Пена прелестной расцветки, как мыльные пузыри.

— Выпьем с утра! — воскликнул он на одеяле, в халате.

Что оставалось? Я опустился в кресло, с кувшином, в трусах.

— Ну, как жизнь? — вопросил я с ненавистью, — как

здоровье?

— Гол, как монгол, — распахнулся. — Как в энциклопедии

желт. И у тебя, — он оживился, — морда не без желтизны.

Глазки припухли.

— Утром желтеет с похмелья русская раса. Пухнет чуть-чуть.

— Если ваше похмелье будет длиться века,

вы пожелтеете сплошь. Знай, что рожденный с кувшином

кумыса

не пьет по утрам из обкусанной кружки пиво.

Ужас!

Узрел я у зеркала двадцать дев.

Девы двуноги, кудри у них — как фонтаны!

Все с записными книжками (ах, автограф!). Все красномясы. В

одежде.

Было, все было:

проснешься в испарине,

шаришь, дрожащий, шнурки-башмаки,

ужас — в ушах,

молнией — к лифту,

весь исцарапан,

весь лихорадка,

будто сражался всю ночь со скалой!

(Знаем, все знаем,

но даже в душе

я не сторонник сексуальных революций.)

Ева стояла одна… с яблоком. Обнажена.

Но не об этом. Пред взором моим стояло и по три и… тоже

обнажены.

Перевидал я достаточно этих… ню.

Если же начистоту:

все сейчас ходят так в СССР.

Но — с яблоком…

Ева!

Волосы — розы, склянки-коленки, радость ресниц,

твой треугольник страсти — занятный, весь в травинках.

И — с яблоком!

Грешным своим языком я сказал:

— Сей плод — девиз грехопаденья. Вы девственница?

В кои-то веки тебя ожидают у зеркала,

жарко жалея,

или коленку подсовывают, чтобы трогал,

вот и хватаешь, влюбленный, эту Еву с косицей (грудь —

виноградна!)

а поутру получается:

справа лежит Чингиз-хан.

Бок о бок, тоже с косицами, но… в том-то и дело.

Что тебе здесь, мой монгол?

Мне нужно меньше, чем человеку. Где Ева?

Он:

— Вдумайся, дурень:

уснул ты, или проснулся,

не все ли тебе одинаково, —

с Евой ли, сам ли с собой, с Чингиз-ханом?

Даже последнее, я бы сказал, перспективней

(в историческом смысле),

вот просыпаются два,

нету претензий:

вопросы-ответы…

Уже обсуждая абсурды тринадцатого века

да царства двадцатого, — театры террора, —

я, телепатически, что ли, а может, взаправду — желтел.

Я, за решеткой вскормленный (темница, клоповник!)

Ох и орел в неволе, юный, как Ной!

В иго играли вы, вурдалак, теперь я — ваше иго.

С миской кумыса смотрим в окно (окаянство!)

А за окном — заокеанье, зов!

Улей наш утренний, не умоляй — «улетим!»

Или — давай! Но куда? Тюрьмы фруктового яда.

Пчелам с орлами не быть в небесах (жало — и клюв?!)

Не улыбаться нам на балах,

не для нас глобус любви,

если душа — пропасть предательств,

лицо — ненависти клеймо.

Да! Ну давай! С этих утренних улиц,

толп лилипутов, тритонов труда,

пусть им — невроз ноября, месса мая,

бедный товарищ! — кровавую пищу клюем.

Правда же, — пропадом!

Воздух взнуздаем и, как говорится, — день занимался!..

В каплях притворствовал Петербург…

Замахаем крылами волос! —

Вот венец, Ванька Каин! Я — автор комических книг,

вор, поэт, полицейский, — в общем, отрок Отчизны.

О великий, могучий, правдивый, свободный… заик!..

Отучили.

Музицирует время. Я — Маленький с буквы большой.

Что мои зайцезвуки — на цезарь-скрижали!

Фраза: «Гости съезжались на дачу». Киваю башкой:

— Ну, съезжались…

Простаков, Хлестаков, Смердяков да Обломов, т. п. —

татарва да пся крев, жидовня да чухонцы…

Слава Вам, кино-Конь! Пульт Петра, сталь-столица — теперь!

Что ж ты хочешь?

Ремонтируя душу, как овчарню храня от волчат,

Суздаль — от Чингиз-хана, Плесков — от венчанья,

как от веча — Новград, как от чуда — Москву… Отвечай!

Отвечаю:

— Это самопародия. Ах, извините, люблю

эволюцию литер «О»-«ЧА». Как бикфордов-свеча нагораю…

Пальцы в клавиши, как окурки вдавлю.

Не играю.

Тот хутор потерян… Как униям гунн,

как нимфа для финна, как мед молдавана…

дом драм — обещанья, триумфа и губ, —

дом-дым обнищанья… каморка… охрана…

Так в призмах Заката язык мой — зола,

ответы овец, соль-свинина, крольчатник…

Чей призрак здесь жил, волосами звеня?

Чьей цепью Царьграда? — лишь ключник с ключами…

Тогда еще! Был нам незнаем Монгол.

(Кончак — чепуха, подсчитали и хана.)

Но — блуд, окаянство, обман, алкоголь, —

до звезд Византийства!.. Но не было Хама.

Все было, — клянусь. Мы безусцы — юнцы

трудновоспитуемые (или — руссы!)

не в меру мерзавцы, пусть не мудрецы,

(о темен сей терем!) но только — не трусы.

Ну, ночь-поножовщина Новград-моста,

но равенство-радость! но молота удаль!

Ну Марфа Посадница — но не Москва!

Ну, грех Годунова — но не Иуда.

Кто жил здесь в железе? Маэстро? Адъюнкт?

Не Лютер ли? (Ландыши яблонь!) и — тот ли?

Дом — день одиночеств, как аист в аду,

мутант в шлемофоне Барклая де Толли.

Чей жил из желез? Чей тевтон изменял

Ледовым побоищем? Глас — троекратно!..

Чей колокол — клюква?.. Чей аз — из меня?

Так узнику Эльбы — три крапа, три карты.

Читатель стихов! Если дух твой так худ

(невеста, невроз, геморрой, нищета ли)

читай троеточье: потерян мой хут…

Дом — день одиночеств (что ночь — не считаю!)

Лжедмитрий фонтанов! «Лже» — значится — лгать,

не лгал бы — была бы твоя Московия.

Но свадьбы — не судьбы… И, помнится, тать

тогда еще, в молодости моросила.

Так век пятерчат — не треперст. Перестань!

Тут минула молодость. И не могли мы…

Оплакан опилками… О просто так —

венчанье второе у Мнишек Марины!

Писатель стихов! Я — писатель? О тень

азов алфавита, — ах арфа в партере!

Не я, не писал, не пишу, — дребедень!

Читай одноточье: мой хутор — потеря…

О как оболванен, о-пять обнесен,

как зек на закате картофельной хунты.

Наш кладезь — на ключик! А саун — овсом!

Ах, глупость! кому он без нас, этот хутор?

Нас, деторожденных без тыла-отца,

(растлители в рясах, целители ложью!)

Вот ходит, как дохлая вобла — овца…

Истерика детства: где Белая Лошадь?

Вот бабочка в бане… Да будь ты! Очнись!

(О жить — целовать тебя всеми губами!)

На лыжном трамплине — паук-альпинист…

Булавка была бы — найдется гербарий!..

Чей праздник здесь жил, волосами звеня?

Чьи флейты мистерий? Чьи магий мантильи?..

Меня не любили — болели меня…

(Чье сердце столиц?)… и, естественно — мстили.

Дай зеркало, друг! Дай стекляшку (где сталь?)

О мим-монголоид! С сумою семантик!

Я плачу?.. Смеюсь… Я достаточно стар,

чтоб с крысами в креслах читая смеяться.

Что глуп ли глагол, искренность или грим,

писатель — не я, я — лишь я и простите…

Вам все объяснят феминетчицы рифм

и прозы писатели: прозервативы.

«Кайфуют» мой хутор они, близнецы…

Сюда бы дракона. Но за неименьем

жевали шашлык три-четыре овцы,

закатные пчелы летали, как змеи.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Опять «о поэзии»… Не соловьи.

Не путаники. Неспроста получилось.

ДУХ СВЯТЫЙ ЗДЕСЬ ЖИЛ. Я ПИШУ ДЛЯ СЕМИ,

А КТО ЭТИ СЕМЬ — я потом перечислю.

уж сколько раз твердили миру,

трудили лиру, —

как яблоко Ева

не позволит соврать,

как неожиданность ножки

у слонихи, —

ПОЭЗИЯ

Я буду жить, как нотный знак в веках.

Вне каст, вне башен и не в словесах.

Как кровь луны, творящая капель.

Не трель, не Лель, не хмель, не цель… не Кремль.

Мечтой медведя, вылетом коня,

еж-иглами ли, ястребом без «ять»…

Ни Святополком (бешенством!) меня,

ни А. М. Курбским (беженцем!) — не взять!

Люблю зверей и не люблю людей.

Не соплеменник им я, не собрат,

не сотрапезник, — пью за звезды змей,

или за Нидерландский вал собак!

На дубе древа ворон на беду

вам волхвовал крылом шестым, что — ложь,

что — раб, что — рвань, что — рано на бегу

в лесу, где в елях Емельяна дрожь.

Вран времени, лягушка от луны,

я буду жить, как волчья власть вины.

Как лис, Малютой травленный стократ,

Малюту же: ату его, ату!

На львиных лапах зверь-аристократ

в кунсткамере покуда, не в аду.

И если я, не «если» — я умру,

я ваших вервий — петли не урву.

Я варев с вами — не варил (о рвот!)

Не рвал серпом трахеи (для таблиц!)

Не я клеймил ваш безглагольный скот.

Не воровал я ваших варвариц.

Рожденный вами, вашим овощам

от счастья… — глобус бы не погубить!

Вы — сами! Я себя не обещал,

не клялся классам, что и мне — не быть.

Не нужно тризн. Не тратьте и труда.

Я буду жить, как серафим-беда.

Как Коловрат (лишь он Монголу — «нет!»)

Как Див-война — еще на триста лет.

Как свист совы над родиной могил.

Как воды Волги (кто и ее убил?)…

Как играется в Риме? Я был там. О бабах — обман.

Нет печеных улиток. Нет Горького. Нет делегаций.

Помню, пили у Павла. Иоанн 23, Ватикан.

(Ватикан — их Исакий. Там — религия. Будь деликатен.)

В Риме много хорошего. Не попадись на трюк

(попадаются только туристы): киносекс с мертвецами.

Кьянти пьют со спагетти. Чиполлино не ешь — это лук.

Боттичелли — художник. Муссолини — мерзавец.

Иностранцам — не верь. Шведам — в первую очередь. Бар

выбирай хорошенько. Там ходит одна…

Швед-королева… со бзиком!

Будешь пить с ней, спроси ее в лоб: — Где борьба?

(Паспорт не проверяй. Узнаешь по бескозырке.)

Знай: ты — Воин Великой Державы. К тебе — интерес.

Так что будь осмотрителен. Трать лишь известные ссуды.

Заявляй в интервью без запинки о том, где прогресс…

Знаешь сам… философствуй со скидкой, — ведь все они —

зюйды!

Путешествуй пешком. Мил Милан. А Венеция — это венец!

Опасайся Ломбардии. Избегай по возможности оргий.

Во Флоренции — флора. На Капри — святыня сердец:

посети, не раскаешься: там жил Горький.

Над Петербургом турецкое небо.

Над улицей Зодчего Росси — полумесяц и звезда.

Лая на лестнице нет. Естественно. Не сад Одиссея.

И не дворец девственниц (охи их охранять!).

Здесь балерины жили. Теперь не живут. Контрапункты пуантов:

на цыпочках — я… цыц!., по этажам.

Было! — о варвар! о Ева! — апостол аплодисментов!

Варвар, увы, вне «ура». Ева — не явь. Концертам — конец.

Звякнул ключом (как волчица!). Включил выключатель.

Дома. Сам — свой. Чары чернил, рыло — на лиру, болван!

Том — «для потомства» (матом метафор!),

о соловей современности, трус и Тристан!

Что ж ты, ничтожество? — люди как люди,

солнце как солнце, кровь — это кровь,

лира есть лира, играй как играется пальчик,

хлеб твой так прост, соль так светла.

(Люди картофельной крови санкционируют солнце,

эмансипированное поднебесье — для всех,

игры лиризма — мультипликаций экраны,

хлеб соль да плюс балахон, — ты согласен? — О да.)

Что отреченье? Но рифмы — не речи. Что ж от речей

отрекаться?

Отчаянье? — чаяний не было, отчаиваться — от чего?

На электрической лестнице, на семьдесят третьей ступеньке,

хоть на одно хотенье хоть на одно бормотанье хоть на одну

сигарету,

— ОСТАВЬТЕ МЕНЯ…

Двадцать второго марта двадцатого века.

Улица Зодчего Росси. Воздушная кубатура двора.

Птички-типички. Песик-вопросик (правдив Пудельяни!),

задние лапки, присел, — о оскверняет сквер!

Слева в окошках — либидо-балеринки. (Танец туник Тициана!)

Справа в окошках — по семь сосисок в кастрюлях,

как в люстрах по семь свеч.

Небо — как Ньютон — своим пресловутым биномом

всё вечереет. Всё веществеет. «Вечность вещает» ли — нам?

Немость не мне. Но я нем, я смотрю, окошко в окошко…

Ясен язык мой. Но он одинок. Я говорю:

В корпусе цвета желе, моему параллельном,

точно таком же мартовском, как и моем,

денно горит, нощно горит! — в окошке

кляксой проклятья (клянусь!) — красный фонарь!

Кто ты, фонарь? То ли фотограф ты (фотопленку

тайную опускает в фиксаж (в фиксаж — тело мое!)).

То ли ты резидент за занавеской

законспирированный (Циклоп-телеглаз!).

Или ты электророза — опознавательный знак экстра-эстета?

Или сигнал: в окно не выходить, пятый этаж… («Стоп, не

оступись!»)

Кто ты — звезда Вифлеема? нимб Нибелунга? фрукт фараона?

Лампа лучей инфракрасных? (Я не Аладдин!)

Череп мой, панцирь мой черепаший (маска мозга!),

слезы истерик (орда одиночеств), труд (онанизма аз!) —

все профильтруете — спрутиков спермы, коварство крови —

фильм лимфатический! — отдрессируете сердце в дублях души!

Львиные ливни, волчья вечеря, сомнамбулизм солнца,

денно и нощно, и было и есмь, и во веки веков, —

знай неизвестный: не в небе звездой возмездья, —

обыкновенность, окошко, — кара твоя — красный фонарь!

Важен ли вымысел? Правда — не правило Слова,

нет вас, ни вымысел, правды, естественно, нет.

На улице Зодчего Росси дождь — моросило. Фильм рифмовали:

красногвардейские шлемы, с ребрышками статистки… залп!

Вот и в квартире, в храме линолеум-шоколада

умер сосед по фамилии Поздненько. Федор Ильич.

Кто он? Стрелял из револьвера клопов. Был телевизор.

Преподавал математику школы. Не лыс.

Что он? Ценил цветы в целлофане (боялся — замерзнут),

изумлялся, что дешево (что искусственные — не знал).

Кто он? Знал гравитацию: если бы люди ростом пять метров,

что бы для них — курицыно яйцо?

Не извинялся, стеснялся. Если бы мы мертвеца вопросили:

— Ты умер?

Он бы смутился: — Да нет, так, немножечко похолодел.

Лгал ли он? Был бедолага? «Маленький»? «Труженик»?

«Смертный»?

Умер. Н. Гоголь шинель не отбирал.

Красный фонарь (как я боялся!) — он разгадал. Однажды

окошко

он осмотрел. И сказал: ты смотришь со стула. Ты встань.

Встал я: в корпусе цвета желе параллельном, по вертикали

на всех этажах (всех — пять!) горело — пять фонарей!

В доме есть лестница. У лестниц есть лифты.

У лифтов — красный сигнал, что лифт неисправен, — он

объяснил.

Я не смеялся. Я был благодарен: он опроверг мои муки.

Спасибо за правду. Поздненько, Федор Ильич.

Нищецы Неба, баловцы Библий, церковцы Цели, —

за хлебок хлеба как нам пульс били по сердцам цепью,

по перстам Таинств, по губам Божьим — двум! — по тем

Царствам! —

Где ж ты был — не был, кровенос боя, Зверь мой швейцарский?

Что читает вслух ворона

для дерев?

Лошади пасутся на веревке

во дворе.

Без одежд, как девы-жрицы клада

(в ноздрю — серьгу!)

о губами, лунными от хлада

клевер стригут.

Диски звезд — классическая форма

(как ты, с кем?)

Фонарь стоит в фарфоровом

котелке.

В одеялах я — мораль-улитка:

диагноз дан.

Медсестра, как мумия, мурлыкает.

Спит. Диван.

Что тебе, моё в медузах тело:

тут ли ты, не тут?

Темя — ты лить пульс души, лишь тема

температур.

Пересмешник, церковка паскудства,

и не так я, время, умирал…

Лошади — пожалуйста! — пасутся!

Я боюсь. Два глаза у меня.

Я сижу в сумасшедшем доме.

Я записываю на соломе:

«Нет гетер, кораблей, расчески.

Нет баллад. На стеклах решетки.

Одеяльце-то поросячье.

А сказали, что здесь — предсчастье.

Где же счастье?» — я говорю.

И глазами уже горю.

«В смерти ли? Но там — не у дел.

Не глаголят. Никто. Нигде.

Демоны в антимир замуруют.

Двойники с анти-я зарифмуют».

Я чело к стеклам поднимаю.

Я записываю, но понимаю:

Мир мой — здесь. Я мое — на соломе.

Это — зрелость. Ее семена.

Я сижу в сумасшедшем доме.

И никак не сойти с ума.

Как зверь в звездах — уже заря.

Ресницы роз у фонаря.

Вот девушка. С душой. Одна, —

все движется. О не обман.

Вот юноша. Не педераст, —

и он с душой. И не предаст.

Но лучше бы: вот водоем,

чтоб эти двое бы — вдвоем!

Я б отгадал глоток их мук.

Был бы сочувствен мой мяук.

А так — ни с кем и ни о ком

грущу с глазами: где мой Холм?

Монгол стоял на холме и как ветряная мельница бежал на месте.

Глаза у него с грустинкой но не худ

а даже влажен животик потому что он был — ниоткуд.

Бежать-то бежал а в левой деснице держал драгоценность —

курицыно яйцо.

В ноздрях еще дрожало из высоковольтной проволоки —

кольцо.

Я подошел и подышал в его не без желтизны лицо.

Я — что! У меня — мечта а вот вам пожалуйста тип — скулы

скалисты

(Не будем же бужировать в геноскоп семена — не

семинаристы).

В правой деснице держал он букварь с буквой «Б».

Значит все в норме сей человек — в борьбе.

В первом глазу у Монгола — виденье вина.

Ну и что! Ведь во втором глазу — голубизна.

— Как тут тебе на холме? — вот как я вопросил задыхаясь от

века.

— Как ветряная мельница я бегу на месте, — вот как он

ответил. И я не знаю лучше ответа.

Вот как исторически в силу общественных обстоятельств

сложилось.

Я-ты-он-мы-вы-они — по-товарищески сдружилось.

Результат налицо:

не без желтизны но никто никому не пленник естественное

единство ни мяса ни мести…

Вот как хорошо когда на холме как ветряная мельница каждый

бежит на своем месте.

Радужные в тумане мыльные пузыри — фонари.

Спичку зажжешь к сигарете — всюду вода, лишь язычок в трех

пальцах — звезда.

Тикают по циферблатам цикады… пусть их, их цель… Пульс и

капель!

В небе — нет неба. Август арктический, или оптический

очи-обман?.. Ночь и туман.

Хор или ноль?.. Ходит, как нож с лезвием чей-то ничей человек.

Целый век.

Ходит, складной (с кляпом? каникулы?)

и никак самого себя не сложить.

(Как в слезах! Как в глазах!). Стало жить невмоготу…

Но наготу ни лезвия не боится

и что ему чьи-то «нельзя», но не готов ноготок.

Как научился (на «у» или числа?) так не уметь — не умереть?

Или надеется, знает (незнаемый!) все про любовь… и кровь?..

И… — вновь?

Или бессмертье — больше близ смерти?…….

Голос мой! Логос мой!

Что там, читатель? — фонарь,

или электроель?..

Трое с монетой в глазу

ходят с холма на холм,

о освещены,

как три фигуры скульптур

новеньких ножниц!

Но…

ничего нет на них и у них,

лишь одна на троих

гусеница лунохода

и монокль.

Если ночь не в ночь, —

ни луна, ни фонарь,

я хожу на холм

со своей свечой.

Вопрос: — Зачем?

Мой ответ: — Меч аз есмь.

Вопрос: — Почему?

Мой ответ: — У меча пять роз:

белизна свадеб

герб соловья

черный чай любви

ребус страниц

еще стакан, —

вот вам пять…

Теперь ты свеча

отвечай:

— Сколько жизни лет?

— Жизни — сто.

— Завтра — знаешь мне?

— Завтра — здесь.

— Что я — на час?

— Только — ты.

— Где бессмертья знак?

— Без смеха — ответ не в ответ!

На Закате на заре

солнце с глазками как зверь

два кузнечика в саду

декламируют беду

дрозд в отчаянье — «ах так!»

дождик движется как рак

дятел делает не тук

дьявол кормится не с рук

вопросительнейший знак —

аист: до зевоты

он глотает камень, как…

КАМЕНЬ — КТО ТЫ?

Замок Заката. Дождь из Дамасска и стужа —

дочь дождя.

Солнце-сомнамбула. Гость моя — грусть:

гений-гнус.

У стужи есть лужа, у лужи есть еж, у ежа — змея.

(Ежик, но есть же и я!)

Рукоплесканье — ворон, стартует в космос:

там кость и съест.

Воздушный океан у глаз —

у нас.

А Бог?

Вы в Бога веруете, Бог?

На хуторах окрестных крыш

камыш.

Итак: на лампе фонаря, как на графине — дрозд:

твой тост!

На ели елочки и шишки — куколки из клея.

(Помни: птица Хлоя!)

Железный медный дождь в лесу мне ливень льет.

(Лубок!)

Тут утопиться, там, — у тропинки змея, и змея

за меня…

Был он в отчаянье (отчасти), мыслил (ах, дождь-дребедень!):

— Чем питаются рыбы в «рыбный» день?

…Ты, рыбешка-рабешка!

Триптих — Отчизна, Мать и Жена — не дано.

Лицо на цепи, копыто Китая, центавр, — где курс кораблю?

Сердце — «десятка», сутана и цель (ну давай, я — давно!).

Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Роза — герб соловья — я расстрелял ребус страниц.

Роза — белизна свадьб — я растлил, Гамаюн.

Третья не требуется: монастырь у мокриц…

Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Зачем из мультиметалла меня Ты, «меч аз»?

Почему — часовой у меча — я губами (не тронь!) — творю?

Так выпьем за выстрел, за сорок в бокале глаз!..

Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Три раза в Байкале… Но если Иерусалим…

Ландыш Невест — Но бульварщина Букварю.

БОГ МЕНЯ НЕ ЛЮБИЛ И НЕ ВЗЯЛ МОЛОДЫМ.

Три розы в бокале у Бога, — я говорю!

Озеро Голубое, вода — гобелен, и нет волн и в ливни.

Лыжницы-плавнички, мишень-художница-карп.

Волосы в воду, — воздушна, хлад в зеркальцах.

Пьявки и я, лилия — роза Зверя.

Купальня в цветах-гербах, в мифах овеяна ива.

В озере — Дева (пропасть была, или моя) жила.

Озеро в линзах, — лишь волосы выплывали

о опускались (о пусть!) паутинка по паутинке

в ад без акустики, как «ау» без аука…

Рыбка-саженец расцвела.

(Лягушата в искорках лир!)

Я кормил ее с рук — она росла

(кто не рос, если кормил?)

Я стрекозами птиц ее одевал,

я бинокли не дал паукам,

я ее веслами не одолевал.

Письмоносцами не пугал.

Осквернен я, — но не было больше двух.

Лжив язык мой, — не клялся, лишь кровь зализал.

И она пожалела мой грешный дух,

не замерзла и огнь не взял.

Разыграло время ее звезду:

семью семь лун в сентябре!

Очень в озере и худо в пруду…

Стало ей — не по себе…

(Так все хочет в жизни быть, хоть чуток:

имя дай реке — но не имярек,

вот, как тигр, грустит — без пчелы цветок,

человеку — человек…)

Так любила она одиннадцать лет,

а потом три года я был один.

Возвратился… и никого нет…

Сто осин!

Чей возглас вод, чей чайный всхлип?

В пруду живут созвездья рыб.

(Коварство крови раскрывать священной розой — и не стать?

Я — смертник сердца — рисовать вам, свиноблюд, и вам, инстант?)

Пиавка плавает, как Брут.

Сокровищница яда — пруд.

(Мой позвоночник — только тыл, я жив ли нет ли — пробуй

пульс.

Ты перепонки уст закрыл (прости, ушей!) — писатель пуль?)

Целитель — пруд!.. Вот воздух вод

отдохновенья ливни льет.

(Морей касаясь колесом, Конь Блед мой, с гривой корабли!..

Как кровососов-хромосом с любовью к яблоку кормить

в прудах преданья? — Чепуха! Разврат распятья! Нет и нот!..

От чердака до червяка и чай чудес и весь исход…)

Рак-труженик гласит, как труп:

— Для труженика смерть — триумф!

Петляет ласточка на «ля»:

— Опасность — пуля и петля!

Лишь у улитки оптимизм:

— О пустяки! Опасность — жизнь!

(Луна! — единственное «да» моих любовниц, кто не «для»,

венецианская звезда Земли… а мы, мой друг — земля…)

И пруд не в пруд, я выплюнь кляп:

наш нищий лай — четырехлап.

Заболоченность-пруд… Меченосец-лук…

Камень в канаве — братство! — лежит, пьян.

Созвездье Рыб улетает в семью, на Юг.

Мельница на холме, очи овец по полям.

Черная лошадь пасется с цепью, под веки спрятала маяки.

— Я возвратился, я вздрогнул: — Плохо, Луна!

И поползли травы по телу, как пауки.

— Я — Дева-Рыба! — (голос!) — сказала она.

— Я любила тебя одиннадцать лет, а Ты три не смог.

Ты — создатель — тварь жива, я — творенье в твоей судьбе.

Ну любил бы меня хоть молнией, Деву, Ты — бездетный мой

Бог.

Ну убил бы меня в голову, Рыбу, Ты — Себе!

(Смысл баллады — Любовь. И ритм — не зря.

Плеть моя, плоть моля — как уйти, как убывать?

Неужели не знала, что мне — нельзя

ни любить, ни убивать?)

Дым от моей сигареты обволакивает Луну… — Ну!

Что я?.. Жалею ли я, что я живу — не наяву?

Лежал(а) в лесу… Клянусь! не котел, — каска сверхчеловека.

Еще сам-сохранность решительный ремешок

(ну, что под челюсть).

Правда ни косточки не осталось (он был из космоса, — правда!).

Но каска — лежала. Жила еще жизнью железа.

Отверстие в темени (это ЕГО убили вы топором, а кости

упрятали в сейфы).

Но каска… ОН пал, как герой (это мужество, между прочим).

Ах, люди!.. Уж как ОН летел! — биллионы км!.. Как он тело

уже упражнял (как, проклятье, куда вы упрятали кости? — в

науку?).

Если на каску смотреть непредвзято и честно, —

ОН мозг развивал! (Ох, не под стать вам, тупицам!)

ОН — вам хотел… (что ОН хотел — вас не касается, кстати!)

Что ж вы убили его топором, вы, предшествующее поколенье,

или же даже (о ужас!) — мое?

Ну, не соври, отвечай — это важные вещи, мой современник!

зависть к таланту (ОН был гений, не так ли?)

злом за добро? (ОН был сердечен, вы, дохлые души)

рост не понравился? (но, извините, космос — система, а не

убежище для улиток).

ОН вас обидел? Женщин не так обозвал? О Бог с вами!

Или жестокость женщин двадцатого века не общеизвестна?

Был ОН Агентом и нес информацию-инфра,

или… был ОН Главой Галактик, — тогда… что тогда?

Где оправданья пред Мирозданьем, — теперь?..

Кости отдайте! Где кости? Мы накануне косм-катастроф:

или ЕГО оживим сверх ожиданья,

или — пламенной жертвой экстренного эксперимента

станет (а жаль, я сам человек) Род Людей:

сутками — слякоть, месть — месяцами, страх — на столетья,

жизни — не будет, а жизнь… (это знает любой!)…

А почему человеком ОН был, пусть и сверх, —

это же проще простого:

КОГО УБИВАЮТ В ЛЕСУ, ЕСЛИ ОН ЖИВ?

Я смотрю с холма на холм:

холм хорош:

пусть пятиступенчат!

Я пишу пейзаж:

о закат — заокеанье,

чуть не холодно, и холм,

пять ступеней, пять овец…

Ну и что?

Как пасутся пять овец,

на телах у них мех,

пятерчатый, как «ох!»,

там где хвост — пять хвостов,

там где темя — пять ушей

(дважды пять!)

Дальше… Даже в душе

у овец — пять сердец…

Пятью пять копыт!

Ну и что?

ТАК-ТО НА ЗАКАТЕ ДНЯ

СМОТРЯТ ОВЦЫ НА МЕНЯ:

— Что ж ты смотришь…

арифметик?..

Куст красавец под окном.

А под ним

лягушка — как лошадь

с клювом, с крылами

(украдет!)…

Куст смородины. На нем

сетка «для» и «от» лягу…

(не клюй! куст — клетка!)

Куст по форме — как фонарь

рыбаря,

в сетке — стайки,

семью семьи:

златозелень-листик-рыбка,

искра-ягодка-икринка…

Труд, товарищ!

Ура улову!

Куст смороды под окном.

О тиран туризма!

Куст — палатка,

там все в плавках,

млеко-фляжки-свой сосуд

даже девушки сосут,

в ласточках — листва волос.

Почему-то поцелуй —

двуязычен!..

Это сатира:

«под сеткой секса».

Куст смородинных круже́в,

или кру́жев.

Каждый листик пятипал,

как ступня моя босая

беса.

(Сколько их, стоп-ступней

не шагнут?)

Что смородинка — то глаз

(только-сколько

не откроется от крови?)

Кто — откроет?

Звук Заката!

(Фантастическая сеть —

хоть в сети, но хоть в саду:

спать — не стать!)

Вот и вывод:

КУСТ КАК КУСТ ПОД ОКНОМ

А ПОД НИМ —

НИКТО НЕ ЛИШНИЙ!

Стол в кружевцах-эстафетках (не тот, не сталь).

Машинка моя под хромированным колпаком (дурацким).

Слушаю (слышал) здесь — птица, простите:

пернатая Хлоя с хвостом (она — людоед).

Птица Хлоя пищала на ветке вишневой (прошлой ночью):

«хи-хи-хи».

Дверца окна на крючке болтается (сам за стеклом).

Что ж. Слушаю сквозь:

Мчал мотоцикл по асфальту как игрушечная моторная лодка по

гео-озерам

кружилась береза как пудель зеленый на задних лапах

чучело в майке сетчатке кольчуге в духе матроса — ОН

пугало в платье монисто без ног кажется макси в духе

цыганки — ОНА

как они шлялись в смородинные кусты поцеловать друг у друга

О ПУГАТЕЛИ ПТИЦ!

молодой дождик цвета медузы лежал в земле (воздух! воздух!)

подсолнух с гривой стоял в красной клубнике как в красных

песках — ЛЕВ

овощ (по звуку — картофель) строгал сам себя а нож блестящ

и нов

в карты шут-шулер картежничал сам с собой — КОТ

картофель младой закусывал кильки сосал как леденцы —

КОНЬ

копал как поле участок с нежным навозом — АИСТ

бежал по аллее из елей уши ужасны уже босоногий — ПЕС

мухи с морковью торжествовали как жертвы — МУХИ-МАХИ

ПРАВДУ ИГРАЛО ПО РАДИО ТАТАРО-МОНГОЛЬСКОЕ ИГО

МУЗЫКУ ТЕЛ НА ФИГУРНЫХ КАТАНЬЯХ ТВОРИЛ

ТЕЛЕВИЗОР

(Птица Хлоя летала же в прошлую ночь друг за другом, как два

белых платочка!)

Я расстелил на Закате колючую проволоку в двенадцать рядов

(на то и сад)

Колючую проволоку надо сушить. На Закате.

Паук — домашний скотинка — полз по плечу, панибратски

похлопывая ладошкой.

Лампочка кухни надела совсем человеческий чепчик.

Сквозь голубцовые листья-листву уже здравствовала — ЛУНА.

Ветер взвивается. В небе читаются тучи.

Что с грозой? Как-то она — без людей? Ведь не то.

В прошлую ночь ведь была же птица Хлоя,

летела на Запад, цокая языком: — Распни их! распни их!

А вот — в эту?

По хутору бегают маленькие гуднайтики. А жаль…

КТО-ТО ВОСКРЕС В ВОСКРЕСЕНЬЕ?

ЗАВТРА — ВЗАПРАВДУ ЛИ ПОНЕДЕЛЬНИК?

Нежно-радужно и дождь — как индус в чалме и джинн

(из кувшина!)

Осветительный овес!

Вот ворота — жуть желез,

и звоночек (где звонарь?)

У ворот живет жасмин — медведица Баренца,

белоцветица-бокалы

(их мильон-мильон!)

в лампах,

в лапах.

У ворот еще и ель

ветви — в щеточках зубных

(прилетает на хвою

птица Хлоя в «ноль» часов

чистит зубы — все целы!

Хлоя — людоед).

Щеточки — в крови.

У ворот

(вот-вот!)

о овца, как офицер

(пьяница, одеколон!)

с мордой

смотрит:

во дворе лежит бревно, — как попало, голышом…

ЧЬЕ ОНО ЛЮБОВНИЦО?

Небо — монета в тумане.

Ни лучей, ни чело.

У крыльца два цветка с крашеными волосами.

Яблоня вывесила 666 яблок, и каждое — колобок.

Шагает по воздуху влаги, как по шоссе, в желтой майке и как

без трусов, —

спортсмен.

Уши овец, как у зайцев. Да и заячьи морды.

Смотрят, как смерть.

Что вы, овцы,

тут у крыльца в тумане монетном

со своим космическим «МЭ»?!..

(Бремя мое, бормотанье…)

Листик вишневый, как зеркальце (воздух!) затрепетал у рта!..

Зажглись фонари на холмах… Я вышел на воздух, а воздух — вишнев!

Семнадцатое августа, ноль часов, семь минут, семь секунд… Жду гостей. С неба. А их нет. (Хутор со шпилем, оконце и лампа — ориентир.)

Луна человечьим лучом (маскировка, мираж!) расставила металлические мечи по холмам.

Фосфоресцируют волосы в воздухе. Чаша весов в левой деснице (время! время!). Не расплескать бы тост!

Нет одиночества: я и Луна. Я меньше сейчас, чем один. А на луне (знаем Землю!) их — нет.

О облака, два дракона метафор (я сам — семикрыл!). Деревья таятся когтями, — но не орлы; цветы завернулись в чалмы, — ни цветок не пророк; кузнечики в травах трепещут (цепь-звон, но они — не часы). И лишь две собаки: одна там где Запад, другая там где Восток, одна восклицает: «Ах-ах-ах!», другая: «Ай-ай-ай!»

Значит, Луна боится меня.

Не бойся. Я не божество, не беглец без лица… Ночью (не нищенка!) Мнишек Мариной, княжной Таракановой, Анной Второй, императрицей в темнице (не самозванка!) — боится меня!

Зажглись фонари… Я ошибся: зажегся фонарь на холме, — моем. Вот он (не я!) в треуголке и с тростью и с пьяным электролицом, как Петр Первый, — о эпилептик эпох!

Слышу звон звезд — это армий моих океан, это Большая Медведица встала, как вождь на живье жабье, безжалостный серп размахнула во все небеса! На гильотину (гибель!) варварам — варварский серп!.. Гости не гости, сейчас не сейчас — серп занесен!

Как мне с глаголами? Как мне с глазами? Как мне — со мной?.. Бьется еще на пульсе братский браслет! Жду, как Джордано. Простится и пульс и дрожь: ночью вничью все боится и бьется (не днем!)… Не бойся! Ты — это Ты (без междометий), я-то — значок язычка!.. Ежик! Я жив ли? Жужжим ли? Не съешь светлячка!

…Камни лежат на тропинках, как яйца живые в своей скорлупе!

Две пчелы — зигзаг.

Три змеи — спираль.

Четыре человека — и жезл

жреца.

Пятимерна Земля.

Шестигранна Звезда.

Лишь (седьмая!) Смерть —

однолюб.

Я хочу написать об Анне Ахматовой.

Для романа за рюмкой — Блок, Модильяни.

Повесть пафоса — муж-стихотворец, жуан и игуан, неотъезд из

Отчизны,

неарест, остракизм, брызги бронзы, Никольский собор.

На рассказ — не рискну. Мемуары? — но мало ли мемориала?

Сплетниц-плакалыциц у свинцовой голубки, экслибрис креста?

Притворялась пророчицей. Лицедействовала царицей.

В скольких скалах жила! Никого не любила, —

мастер мести себе, цепь на сердце — за грех аграфии,

гениальный гранильщик од одиночеств, где — хлад и хрусталь…

В Комарово свирепствуют трупы и триппер.

В Доме Творчества — торичеллиевы коридоры.

Младожены писателей (о дочери Этны!)

с энтузиазмом — из номера в номер, с кровати в кровать.

Стикс-старухи с черепашьими лицами. Чтицы

вслух читают им ЧИТКУ (язычки как у болонок!).

Мастодонты-маститы цитируют на машинках

рай рабочего класса. Им телеодевы куют… костыли.

Все оплачено оптом: шамканье инстанционных машинок,

дочки-девочки, аз-язычки для завитков-волосков.

Пьют бокалы с беконом — сиеста предсъезда.

Маршируют по морю, — о аромат Реомюра!

Тише, ты! Здесь инстанты живут… Артиллерия-арт!

Хватит, хам… Ты пиши об Анне Ахматовой.

Я — пишу: В Комарово, не у моря два домика. Было.

Два зеленых, как елочки… Жил Гитович, Александр Ильич.

С ним семья: Сильва-колли.

Поясняю: Гитович — поэт, Сильва — жена, колли — пес.

Сильва — гости, голубоглаза,

дом — не мед, дневник про Акуму, телефона тепло.

Колли — пес для медалей и для свитеров.

Для хозяина на закате, когда он листал на крыльце.

Как он тратил бокалы, хмелея, хемингуэя,

фавн Китая, кентавр с башкой сплошь волосатой, чернильной,

жизнелюб существительных,

милитарист междометий,

опуская тяжеловесные веки,

он сказуемые — сказал: устами китайца Ду Фу!

Хоть устами Ли Бо отлюбить, обуздать свою совесть-обузу,

сам отшельник — был воплем отшельника Цюя,

сам в сомненьях — был даром рыданья Цзюйи.

Тяжкий дар двойника — переводом с пера на перо!

Где Гитович! Мы правда же — пировали!

Бой бокалов и Пушкин, Художник в кольчуге (теперь его

адрес: — Рим).

Где град Китеж!.. Где враны Венеры, где иглы и месяц, —

я под поезд бросался, на рельсах, как крестик лежал…

Электрический лязг… мгла шампанского света… колеса…

секунды…

Где, как лунный, Гитович, срывающий с рельсов… («МУДАК»)…

Спал ли я в эту ночь, — «герой без поэмы», — в помарках от

шпал?

Спал, спасенный. Как сипай. Как спирит.

Вот… — отпеты. «К Ахматовой» ходит автобус туризма.

У Гитовича — камень. И камень — скамья. Там я пью, окропляя.

Один.

Там, где было два домика-елочки, там и теперь две дачки.

В одной не живет донна Анна. В другой — друга нет.

Как собаке без хозяина,

как хозяину без собаки.

А. Гитович

В Комарово китайские сосны — как укроп.

Травянистая зелень — злато со светлячками.

Тротуары песка.

Электропоезд шумит, как ручей.

Утром пусто у станции (мини-акрополь достаточно в общем

дощат)…

Околыш сверкал, как очки, был безус — милиционер.

Шум у шпал — пес был в судорогах, шахматная дворняг.

Как он выл! Вопль волчицы! Человечий-нечеловечий!

Потому что поезд — перерезал пса…

Уши пушились, нежный нос, и язык извивался, уже не лизал, кляксы крови в овечьих звездах-завитках, худо, — был он и рвало: рыбьи кости, трава из метелок, желчь, винегрет…

Милиционер: оглянулся ко мне, мигом мне подмигнул (трус, ребячество!), вырвал весь револьвер, побежал, как сомнамбула… как от мамы…

Выстрел в ухо… И с револьвером уход.

Жил дворняг в Комарово. Не ничей.

Ходил с человеком в костюме.

Поводок с инкрустацией в искрах. Пес вырос.

В зубах зонтик носил.

То ли умер хозяин, то ли уехал по службе.

То ли бросил хозяин (бросают. На лето возьмут, а уедут —

бросают псов).

Шахматная дворняг (милый миф Мефистофель — тот пудель, и

черный!).

Но с бродяжками-псами не общался. У вилл у вельмож не вилял.

Не побирался украдкой у мусорных урн.

Правда, стричься не стригся. Но не был (отнюдь!) неопрятен.

Ежеутренне на электричку — сам! — 7.17 —

а не ехал — отправлялся в тамбуре (знал: без билета!)

в ресторан ресторанов «Олень» (Зеленогорск)!

Не отлаивал, знал: был оплачен обед (с ним? невидимка?).

Возвращался. Весь вечер-один-по-аллеям-гулял…

Как он утром, животное?! —

стал стар, не проснулся вовремя, торопился на поезд,

не додумался что-то там, разволновался, рассуетился,

уши шумели, муха мешала в глаза?..

Как бы там ни было — вот ведь как получилось…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я хотел написать об Анне Ахматовой.

Написал о собаке… Перо повернулось…

Кто знал!

Отрецензировать фильм — ответственность. Риск реализма.

Не по плечу. Я не скромничаю: попытка. Итак:

Анри Тулуз-Лотрек был граф. Единственный при жизни.

Рожден кузеном и кузиной. Во дворце.

Но пал на лестнице. Но не поранил ножки,

но ножки мальчика не подросли.

Был папа благороден. Благо, в роде

все были крестоносцы и Тулуз.

Знал папа гены. Папа бросил маму,

чтобы второй ребенок с ножками — не смог.

Ах, что ж Анри? Что оставалось делать

графенку-инвалиду, — рисовать!

Стал рисовать. Его не полюбила

графиня-переросток ДДТ.

И он решился (о твоя отвага!)

стать гением, то есть — самим собой.

Вот что сказал он: — Труд — большое счастье.

О правда!.. Он отправился в Париж.

Он взял лишь миллион. Дворец (великодушье!) он оставил.

Он папу с мамой не нарисовал в веках.

Стал жить сам по себе. Один. В мансарде

со севрской ванной, — в общем, в нищете.

Вот что еще. Деталь, но любопытна:

он пил коньяк из трости в Опера.

А также ежедневно пил коньяк же

из хрусталя в Мулен и рисовал на скатертях.

Что рисовал? Реальность ресторанов,

жокеев на лошадках, гетерисс,

Уайльда с бриллиантом-брошью… вывод:

таких же обездоленных, как он.

Любил людей. Его — лишь полицейский.

Сержант, естественно, — кто ж

скатерти бессмертные еще ценил?

Кормил коньяк. Давал всем фрукты, франки.

Никто не понял, — лишь король холсты купил.

Пришла любовь. Пришла, как все — из тюрем.

Вот так: не проститутка, а любовь.

На улице… с сержантом… спас… Но ножки!.. —

его не полюбила Роз-Мари!

Он подарил чулок — но, отвернулась.

Он пил коньяк — она не снизошла.

Бедняжка-бляшка в занавеску завернулась

и к сутенеру-педерасту от гения ушла.

Что говорить — с годами стал он гениален.

Умножился и ум его от мук.

Всё знаем, по себе! ну кто не станет гений

с годами, если пьет один коньяк?

Ты, творчество! Ты с ним случалось тоже:

не раз не два не три, — о вдохновенья ночь!

Он кисть кусал! в очках коньячных звезды!

и развивая свой талант — и рисовал!

Пришла любовь. Теперь уже с любовью.

Честна и манекенщица, как встарь.

Она одна не завтракала с детства,

чтоб у Анри хоть что-то живописное купить.

Но тут уж — он! (Ах ножки, эти ножки!)

Любил, но пасть в объятья не посмел.

Знал — обоюдно. Все же вышла замуж,

хотя про Афродиту ей все объяснил, как есть.

Разволновался. Или — крах иллюзий.

Стал пить коньяк, но как не пил никто.

Горячка. Обязательность больницы.

Но отказался… ну и умер уж.

Охотник-папа, мама-католичка

пришли к одру (ведь смерть — не смех, увы!).

— Прости, Анри, ведь ты дорисовался

до Лувра и при жизни как никто!

P. S.

Фильм объяснил весь драматизм судьбы художника Анри

Тулуз-Лотрека:

жил гений, хоть изгой, но с мозгом и чудесный человек.

Теперь таких уж нет. Я их искал. Я обошел все рестораны века.

Я пил коньяк. Что я! Я весь в слезах. Я весь киваю: вот ведь

век!

P. P. S.

Мулен — мельница. Руж — красная.

(француз.)

Элизиум-зал был в забралах и в людях,

в бациллах любви, в мефистофелях флегмы,

в окнах и в холстах, в зарешеченных люках…

Две флейты играло, две флейты.

У Бога у губ, киноварь и мастика,

малиновый мед, и ресницы смеются,

в отверстиях олово, Змий и музыка:

две флейты играло, как два Семиуста.

Растение рая, перчатка из лайки,

зеница монгольская, маска да грива, —

девица с двойными глазами (и златы!)…

Две флейты играло — два дива!

Ценитель-цербер, бубенец каравана,

о милый послушник налим-посетитель…

И только моя голова горевала,

что нечего чтить, некому посвятиться.

Ушла к себе и все забыла.

Москва не родила капель.

Молва пилюль не золотила.

Ложились люди в колыбель,

включая лампу, как ромашку…

Оплакал я, — не храм, не Кремль.

Позволю первую ремарку

о пуговицах за слова —

как вор коварную рубашку

снимаю перышки, Сова,

знаток Зеркал, я отвечаю:

ушла к себе, ушла сама.

Не одарила воды к чаю,

не одалиска, — по любви.

О чем поэты? — одичали,

не отличая поля битв

от женщины музык и жеста,

поэтому-то полегли,

к жерлу прижав пружины-жерла…

Не собеседник на суде,

не жалобщица и не жертва,

без пантомимы о судьбе,

без эпистол, без мемуара

она — одна! — ушла к себе.

Царица мира, — не Тамара,

о не Сиона!.. Сущий сон:

в сих пузырях кровей кошмара

какая Грузия! Сион!

Грузин Ваш — грезил. Оболванен

лафетом меди, — мститель он!

Освистывает обыватель.

Знак зависти — павлиний глаз.

Второй ремаркой объявляю:

еврейства ересь… им далась!

(Ах я ль не лях, — Аллаху — лакмус!)…

Нимб времени и лир — для Вас.

Так лягут лгать, включая лампу.

Монгольский молот под кровать —

в электролягушачью лапку! —

Свой тартар поутру ковать,

звать звездами вверху стекляшки

и что не я — грехом карать.

Уснуть устам. Сойти со стражи

к себе, самой, — как сходят с рук.

Библейской болью: стой и стражди! —

(как стар костер!) — созвать на звук.

Но… Мумии вины Левита

у скал искусств… мурашки мук.

Но звук за век (ах от любви-то!)

зовет за око — Вий в окне!

Но в мире мер в сосуде литра

отнекиваться на волне…

(Ах щит Роланда, счет Гарольда!)

Вы — объясните обо мне.

Последнем Всаднике глагола.

Я зван в язык, но не в народ.

Я собственной не стал на горло.

Не обращал: обрящет род!

Не звал к звездам… Я объясняю:

умрет язык — народ умрет.

Где соль славян? О опресняя

в мороз моря… Раб — не для бурь.

(Агония обоснованья!)

Но нем в номенклатуре букв

и невидаль ли в наводненье

автопортрет мой — Петербург?

Ремарка третья: над Вандеей

гитары гарпий, флейты фей.

У нас семь пятниц на неделе:

то белены, то юбилей.

Москва! как много… в говорильне

в бинтах кровавых — фонарей!

Но ум у мумий, — гамадрилы,

мессии мяса, — племена!

На нас мундиры голубые,

мы в силах все — переина…

На берегах Отчизны — Стикса

припомните им про меня!

Страницы в море жгла синица

секретов сердца, — тот театр!

Имея меч — теряться с тирсом?

У винных вод — и ты, Тантал?

Двусмысленны все постаменты

на территории татар.

Нам жизнь не в жизнь, но все — посмертны…

Лишь жалоба календарю:

что я последний Вам в последний

уж ничего не говорю!

Не бил барабан пред лукавым полком,

не мы Вашу плоть хоронили.

Чужие по духу в семейный альбом,

в келейный апломб — опустили.

Чужие по духу во все времена

закапали Вас, закопали.

Мы клятвой не сняли свои стремена,

все в тех же шеломах скакали.

Нам тризна — с трезубцем! Бесслезны сердца

торжественного караула.

О спите в кристаллах, святая сестра,

в венце легендарного гула!

Я умру: не желаю ни розой, ни муравьем, ни львом.

Роза: цель — поцелуй, то есть месть медицины, малосольная лимфа любовниц-мурлык — на олимпийских мускулах уст Дискобола! Или роза-мимоза в склянках столичниц Бодлера (ах, «страшные вина»!) — и ад алкоголя, мой мир, где зуб на зуб и зрак без зениц! Или зев азиатец, их роз-языков, фрезерующих фаллос в лапах Лапифа, — и «роза упала на лапу Азора»!.. Эх вы Эрос!..

Муравей: гражданин-миллиметр, труженик-миллиграмм, имя им — миллион, муравейник твой — колокол коллектива, треугол Архимеда, вулкан во века!.. Лишь Луны — лишены… Я — лунатик.

Лев: как с кляпом, как в клетке, непризнанность-гений в литаврах, Самсон-самозванец, звероморду аристократа перелизывать плебс-языком, — мертвечина-морозиво мяса, дружок!.. Но — не ранен! Кровь жив-жертвы как бьется в висках, как вкусна! Рев о Родине зла и клыка!.. (О в каких кандалах у народа мой брат-людоед!)

Не желаю — созвездьем!.. Кто вы, Близнецы-Диоскуры, — на зависть Земли, вы, статисты чертежниц-Небес (череп — тоже «на бис?»)… Я — ничей не близнец.

Не желаю — в живое!

Я умру… Не желаю ни в мрамор, ни в каплю, ни в воздух векам!

Мрамор: нео-Дедал сконструирует театр для толп, культ-культуру для хваленых художников хамства — галдеж галерей (трон-тюрьма!), лицемер, облицует и Тартар (дешевка для душ!).

Капля: даждь нам дождь для пресноводных двуножеств, родителям рода для будущих бешенств и траты труда… Или каплю-слезу — Искупителю наших Нищенств, мирозвестнику Мира, чтоб в истерике истин Его мы молились «во имя»… Войны!.. Капля-кровь…

Воздух: вот я весь — воздух, везде я: в телах теплокровных, в птичьем пространстве, в океан-плавниках!.. Не желаю себя — клоун ад-космонавтам, корабль-юбилеям, — бездарностью бездн! Не желаю, чтоб даже дышали ни конструктор костей, ни инструктор-инстант!.. Ты, анафема арфы Эола…

Человеком вторично («Восход»! «Возрожденье»!) — не желаю!.. Кому-то там вторить в торговлю, безбилетник Творца — любить тех, кого не любил при моей Безымянной, лгать гуннам и лигам («о не вы, это я — пролетарий»). Пусть умрет ум и мир мой, только — не во чловецех, я — ничей не ловец!

Маски метаморфоз — возьмите и возрождайтесь!.. Жил он так, как желал, умер так, как умел…

Ты еще пройдешь через сто страстей, через сто смертей.

Ты узнаешь, узник, что укус цепей — лишь поцелуй.

Ты заплатишь за плеть сорока сороков себя.

Ты ответишь, что ты не бык боя и — о не овн!

О с одиночеством очная ставка — «о»!

Ходят хладные люди фигур, но их хлад — «про»!

Каплица-икринка упала из уст и поползла — «из»! —

что эмбрион-восьминожка родит: океан, или дитя «для» людей?

Ты еще неуёмен на ум. Не удержишь надежд.

Ты еще за тыщу запрячешь сердце щитов, — но вотще.

Не изменят тебя ни ладан на дланях ни Змий измен:

из чего-то, про кто-то, о кем-то, для чем!

Не прощайся, друг-дрозофила. Еще не гудел ген.

Это — солнечность, это — столичность. Ты будешь — быть!

Это — ночь Нарцисса и Эха. И день — дан!..

Ты еще несчастья не счел, ты еще досчитайся — до дня!