Стихотворения

А ели звенели металлом зеленым!

Их зори лизали!

Морозы вонзались!

А ели звенели металлом зеленым!

Коньками по наледи!

Гонгом вокзальным!

Был куполу каждой из елей заломлен,

как шлем металлурга!

Как замок над валом!

Хоть ели звенели металлом зеленым,

я знал достоверно:

они деревянны.

Они — насажденья. Зеленые,

стынут,

любым миллиграммом своей протоплазмы

они — теплотворны,

они — сердцевинны,

и ждут не дождутся:

а может быть — праздник?

Зима не помедлит

и не поминдалит.

В такие безбожные зимы,

как наши,

обязано все притворяться металлом,

иначе…

известно,

что будет

иначе…

Сколько используешь калорий

для зарифмованного бреда?

Как распрямляешь кривую крови

своих разноплеменных предков?

Каких подонков караулишь?

Как бесподобен с королями?

Как регулируешь кривую

своих каракулей,

кривляний?

Как удаляешь удобренья

с опять беспутного

пути?

______

Гудят глаголы, как деревья

промерзшие,

и в хлопьях птиц!

Там, за болотом,

там, за бором,

произрастает комбинат!

Там транспаранты, как соборы!

Там транспортеры гомонят!

И это только мне бездомно,

где балки,

блоки,

бланки истин,

где кабинеты из бетона —

твоя растительность, Строитель.

А комбинат восходит выше —

твой сон,

твой заменитель солнца!

От лампочек сигнальных —

вишен

до симфонических насосов!

Земля смородиной роится,

канаты —

лозы винограда!

Выращивай свой сад,

Строитель.

Я понимаю:

так и надо.

Я в который раз, в который

ухожу с котомкой.

Как ты?

Где ты?

В чьей карете

скоростной катаешься?

И какие сигареты

с кем ты коротаешь?

Вот придумал я зачем-то

самозаточенье.

В сфере северных завес

снежных

и сказаний,

я на каторге словес

тихий каторжанин.

Буквы тихие пишу,

в строчки погружаю, —

попишу,

подышу

и продолжаю.

И снежинка —

белой чайкой

над окном огромным!

Чайкой ли?

Или случайной

белою вороной?

За Полярным кругом, за Полярным

кустики изогнуты, как скрепки.

Может быть,

Сиянье запылает?

Нет.

Не запылает.

Знаю крепко.

Горизонт газетами оклеен.

Говорят,

здесь в самом лучшем виде,

как дельфины,

прыгают олени!

Что ж.

Охотно верю.

Но не видел.

Пьяницы —

наземные пилоты —

в высшем пилотаже по субботам:

тот в петле,

а этот подбородок

у жены выламывает бодро.

Диво — север! Оближите,

ваньки-

встаньки, ваши

важные машины!

Развевайся, знамя — рваный ватник!

Развивайтесь, знанья матерщины!

За Полярным кругом

крик собак.

Подвиг трудовой опять

струится.

И твоя судьба,

моя судьба

замкнута,

как этот круг,

Строитель.

Поехали

с орехами,

с прорехами,

с огрехами.

Поехали!

Квадратными

кварталами —

гони!

Машина —

лакированный

кораблик

на огни!

Поехали!

По эху ли,

по веку ли —

поехали!

Таксер, куда мы мчимся?

Не слишком ли ты скор?

Ты к счетчику,

а числа

бесчисленны,

таксер.

И твой мотор — картавый,

улыбочка — оскал!

Квадратные кварталы

и круглая тоска.

Мы двое в долине Вудьявра

у дьявола на отшибе.

Мы двое в долине Вудьявра,

как две неисправных ошибки.

Я с тенью.

Я, тень наводящий

на склон благосклонных долин,

нестоящий,

ненастоящий —

так Север определил.

А Север сверкает клыками!

Ах, Север! Суровый какой!

Иду аккуратно,

в капканы

чтоб не угораздить клюкой.

По правилам лыжевожденья

иду, ибо всем написавший,

пигмей, формалист, вырожденец,

поющий ночные пейзажи

своих городов отсыревших,

поющий своих пешеходов,

скоробившихся в скворечнях

и в чернорабочей пехоте.

Будильником всех завело их!

Пушистые, рыжие рыбы,

идут по снегам звероловы

с глазами косыми и злыми!

Идите! Снежинки за вами

вращаются чаще и чаще,

косыми и злыми глазами

с белками в прожилках

вращая.

И возмутятся корабли

на стойбищах моих морей.

Как сто блестящих кобылиц,

поскачут в бой сто кораблей.

В них сто бесчинствующих сов

вонзятся костяной губой!

Девятый вал!

Так в море слов

девятый вал. Проклятый бой.

Боишься?

А кого, босяк?

Эпоху?

Короля?

Эпоху — в пах!

Король иссяк,

он плачет у руля.

Он у кормила плачет, наш

кормилец, скиф, герой.

Он взять хотел на абордаж

слова

кормой корон!

Девятый вал?

Он — свалка, вал.

Во мире синем,

в море слез

торпедами плывут слова.

Пока подводно.

Но всерьез.

Одуванчики надели

белоснежные скафандры,

одуванчики дудели

в золоченые фанфары!

Дождевые вылезали

черви,

мрачные,

как шпалы,

одуванчики вонзали

в них свои стальные шпаги!

Паучата — хулиганы

мух в сметанницы макали,

после драки кулаками

маки мудрые махали.

И мигала баррикада

яблок,

в стадии борьбы

с огуречною бригадой!

Барабанили бобы!

Полем — полем — бездорожьем

(борозды наклонены)

пробираюсь осторожно,

в бледном небе —

ни луны.

Кем ее

огонь растерзан?

Кто помирит мир бездонный,

непомерный мир растений,

темнотой загроможденный?

В детстве,

где, как говорят, пролог,

спят мои дни досадные.

Детство мое,

кое прошло

с пятого на десятое,

спады, подъемы зим,

а весны —

мизерное количество,

и не колышется клин весны, —

мысленно лишь колышется.

Детство — начало из всех начал:

подлинность в полдни пробуем

лишь поначалу.

А по ночам —

подлостью, лестью, пропадом!

Пропадом!

Майский малиновый снег —

пропадом! буднями!

Женщины первой не женский смех —

пропадом!

тройкой с бубнами!

Детство!

Напевен и в пору слеп,

правдою — перед правдою

лишь поначалу.

А повзрослев —

прочими препаратами.

Лица дожди стегают

металлическими пальцами.

Листья с деревьев стекают

плоскими каплями крови.

Зазубринами крови

листья с деревьев стекают.

И подставляют гномы

продолговатые, ледяные стаканы.

Гномы —

аккуратненькие, как мизинцы,

малолетние старички,

будто в винно-водочном отделе магазина,

наполняют стаканы

за успешное завершение труда

по успешному завершению лета.

Гномы цедят листья,

рассказывают анекдоты армянского радио.

У них одухотворенные, отдыхающие лица.

Еще стаканчик?

На здоровье, товарищи!

14 гномов с голубыми волосами

сидели на бревне,

как в зале ожидания на вокзале,

и думали, думали, думали.

Думали о том,

как превратить бревно в дерево.

Тогда один гном взял шприц

и ввел в тело дерева пенициллин,

и ввел глюкозу.

Но бревно не стало деревом,

а еще больше одеревенело.

Тогда другой гном

отбежал на четыре шага от дерева

и заманипулировал

гипнотическими кистями рук

и глазными яблоками.

Он взывал:

— Бревно, стань деревом! —

Но бревно не стало деревом.

Тогда третий гном (председатель гномов),

мудрый, как дебри

(мудростью веков пропах),

поставил бревно на попа

и приказал:

— Это дерево.

Тогда остальные 13 гномов

облегченно завосклицали:

— Какое замечательное дерево!

Настоящее зеленое насаждение!

Уж не фруктовое ли оно?

А нынче дожди.

Для ремонта

растений даны

и даримы.

Цыплята —

сырые лимоны

играют на лоне долины.

Рычанье в долине скандально

скота.

Скот —

как зрители ринга!

Я понял напевы скитаний

от карканья до чикчирика.

Я понял напевы скитаний.

Вот гусеница с гитарой.

Медведь-матадор с мандолиной.

Мычит, умиляясь малиной!

Вот волки, вот овцы.

Вот вечный

дуэт.

Овцы подняли лапки.

Они побледнели.

Овечьи

поблеивают балалайки.

Дожди и дожди.

И заметны

лишь струнные инструменты.

Пока что дожди.

Но повыше,

там солнечности — завались!

Еще повещают,

посвищут

мои соловьи!

Бичами посвищут!

О каре

за слякоть, за слегшее лето!

В белокочанные капли

дождей, —

над планетой!

О, ночь сибирская, —

сирень!

Мое окно стеклянной бронзы.

Как статуэтки сигарет,

стоят безумные березы.

Безумные стволы из меди,

из белой меди арматуры.

В ночи безжизненно цементен

архипелаг архитектуры.

Огромный город!

Без обид!

С большой судьбой!

С большой субботой!

Здесь каждый пятый был убит

пять лет назад самим собою.

Убит мгновенно, не мигая!

Убит — и выварен в мартене!

А семьи были моногамны.

А гнезда грозные — модерны.

О, слушай, слушай, как маразм

приподнимает хвост кометный.

Как ночь мучительна,

мала,

как волчья ягодка,

химерна.

Я не приду в тот белый дом,

хотя хозяин добр.

Пируют в доме у тебя.

Продуктов на пиру!

Вино впитают и табак

и в торбы наберут.

Хвала пирующим!

Родня

моя,

пируй,

бери!

Себя не рань и не роняй.

Направим на пиры

стопы сыновней чередой

с дочерней пополам —

в твой керамический чертог,

в твой застекленный храм,

в победоносный твой,

проду-

манный от зла и смут.

В твой добрый дом я —

не приду.

И обувь — не сниму.

Поджать заплечные ремни,

бежать!

Хоть скот пасти!

Бежать от всей своей родни

за тридевять пустынь!

Я не приду.

Не донимай

меня.

Напрасный труд.

Твой дом построен

до меня

не для меня,

мой друг.

Дом без гвоздя и без доски.

Брильянт в мильярд карат.

Роняют ночью лепестки

на дом прожектора.

Там алая луна палит,

окорока обожжены,

в бассейнах из хрустальных плит

наложницы обнажены.

Плодово-ягодные! Лавр!

Скотов молочных рык!

Собак благонадежный лай,

резерв зеркальных рыб.

Итак,

над нами Дом Надежд!

Он мудр, как ход комет.

Там нет наветов,

нет невежд,

чего там только нет!

Нет одиночек.

Не манят

бесславье, власть и лесть.

А также в доме нет меня,

а в общем-то — я есть.

Куда бежишь, художник бедный?

Тебя голубили, любили.

Ты одинок на свете белом.

Ты чужд себе в любой Сибири.

Как ни беги, —

убьют, как жабу

вблизи полночных полнолуний,

отважная убьет кинжалом,

стеснительная — поцелуем.

В твоих очах, в твоих снегах,

я, путник бедный, замерзаю.

Нет, не напутал я, — солгал.

В твоих снегах я твой Сусанин.

В твоих отчаянных снегах

гитары белое бренчанье.

Я твой солдат, но не слуга,

слагатель светлого прощанья.

— Нас океаны зла зальют… —

О, не грози мне, не грози мне!

Я твой солдат, я твой салют

очей, как небо, негасимых.

— Каких там, к дьяволу, услад!

Мы лишь мелодии сложили

о том, как молодость ушла,

которой, может быть, служили.