Стихотворения

1

Не жди. Это уйдёт как перчатки заменят бинты.

У огнезубого тигра закроется горло как шланг-

баум.

Ястребы ночью идут в мою дверь и сидят,

бьют их по темени если не лунно — дрозды.

Если же лунно, я иду в дверь и сижу

в желтососновом шезлонге как тигр (не я, а шезлонг),

2

и в освещении звёзд я бинтую клешни,

чтоб не сойти со ступенек и этими ножницами не

перегрызть.

3

Я любил. Эту Луну, птицу Гунь и зверя Мышь,

я по ночам с ними был и патронами оберегал,

по совпаденью времени их и меня (23.00 – 01 ч.)

нож мой был быстр если кто-то к ним крался — убить,

я и ежам выставлял в блюдцах на крыльце молоко,

мелко рубил им мясо, и сад был полон ежей.

4

Ну что ж. Я потерял в это лето и стражу — 10 сорок,

кто-то их отравил.

Это сказала мне африканская цапля из Кении приземлясь,

а не сказала б, — при вскрытии желчь с мелкотолченым

стеклом.

Я их собрал и лопатой похоронил.

5

Стой! Ты хоронишь и майских жуков.

6

Не тоскуй. Но как же не тосковать,

простыни белых ночей ставят щиты из фанер

и вместо яркого пленкой подернуты дни,

яблони вырваны из земли и говорят — бом-бом…

идут они с бритыми лбами…

7

Если антенны диктуют всемирную ложь,

что мне до Мира, до ртутного шарика яда его,

может быть он моющийся Галилей,

если откроешь дверь в доме и тут же в домах —

двери закрываются.

8

Властители норм и мечтатели Мясопотамских Снов,

мне не уйти от войны с Веретеными Мельницами,

приветствуя Рок,

Ангелы Ненависти (о побратимы!), их пероскоп из ножей!

а побеждают не факты, а фантазмы, и имени им — нет.

Мечтать — это, извиняйте, — Меч и Тать,

и ничего больше, и ничего больше, и ничего больше,

и — Ничьего.

9

Такой вариант мне подходит без лишних лыж,

бос, как у волка при беге одна нога,

если волк молчит и замкнут на зубах,

это не значит, что он — не волк.

Если ж у волка слюни — это бешенство, хорошо, не убегай,

лучше поди на встречу и дай кусить,

тебе лучше б взбеситься, и не жалеть телег,

чем виться вокруг, обнюхивая дым

и доносить народу — Он жив, жив, жив!

10

Ветрен я. Наивных я оператор со свистулькой пафоса —

Идиот,

в жизни ж я застрелил не многих, да и тех от скук,

говорят, что сейчас 6000000000 граждан-стран,

вычеркиваем из пулемета нули и оставляю 6.

Время — всего лишь тиктаканье, так на так,

и ничего у этого «время» нет, кроме вымысла

— вымя слов.

11

Дождь ты дождь заоконный, в клеточку тетрадь,

он приятен наощупь в каплях, кислотен и желт,

все колодцы отравлены водопадами из

вниз.

И от школы читаем по каплям одну и ту же

— Книгу Конца.

12

Как сторожат костры зеленые огни,

желтых желез домотканные миражи,

вьются вокруг колен как юбки и пластинки с надписью

«Граммофон»,

и это кажется, что жестокий романс отпет,

что массовики и затейники это и есть то.

Я пишу от, чего нельзя дописать, зря транжиря

остатки клешней,

отнюдь не астральных, собственных, моих,

я живу в стране элизий по имени «Никогда»,

сын птиц цирковых, летающих на трапециях под куполом

и над,

плясунов на канатах, страховки — без,

бегунов, где финиша нет, а стартовый пистолет

затерян за ненадобностью 40 млрд лет

тому.

(Кому?)

13

Не ищи…

щеглов, потеряешь и то, что есть — комара,

все ж в нем капля твоей крови и радуйся, что так.

Капля крови твоей! — не рубин! — медяк!

14

Не жди. Нет надежд ни на Китеж, ни на Небесный Ковш

(черпак!),

ни на ремонт костей, их полировку, воскресших — нет,

это мы отдадим трубодуям и «лире» их,

(вооружен и очень опасен — комар!).

Слушай же пульс яйца и свист кишок,

это змеи в тебе завелись в животе

(мне б гюрзу!)

долго и храбро мы сражались, друг-Дракон,

отряды поддержки разбиты, и тут идут

отряды захвата — муравьи.

Ну, и?

15

Знаменит и волосом бел до плеч,

и безвестен, где сводится пафос к — «на дне»,

ничтожны и эта туннельная ночь,

и этот экранный день.

Облако рук с белым пером —

не действо…

И если вид из-за луны

в кожаных мячах,

значит над миром дрожит как лунь

международный меч.

И если ты дописался до пят,

то к тоге ты не готов,

неологизм — не алогизм

у голословных ртов.

16

Надо б писать на ящерицах, на тенях огня,

женщины ходят в бусах дождя — вот на них и пиши,

на бусах, а не на женщинах, — эти расписаны до микрон.

Крыса загнанная в угол несет чуму,

волк окруженный псами и ружьями стоит не отводя взор,

о флорентиец, двойник, бедный зверь мой Дионис,

ястреб кидает перо не для того чтоб ты чертил,

не трогай, из него скворцы строят птенцов,

или ж кукушка поет Число — не тебе,

хоть ты и скачешь на стуле как счетчик — крестом,

аллюром и с Факелом, — счастливого пути, Страдалец,

свети!

не соображая, что каждая лягушка лежит распластанная

на кресте,

что все птицы, комары, бабочки, осы — летят крестом,

что скрещенье шпаг и любовников — одно и то ж,

что три скрещенных крокодила Египта и есть могендовид Д.,

что прицел у киллера — тоже крест…

Убей убийцу — и ты станешь таким…

Эх ты гоплит (гоп-ля!) с пеанами комара,

мне пора!..

17

Прежде резали фараонов (меня!), достигших 27,

ибо теряет 9-тка контакт между Луной, собой,

и строителями Пирамид

и каналов от Нила.

И несли этих божественных подальше от реальности —

в «века».

Сейчас. Почему их (меня!) не режут? Я объясню:

раньше сидели прямо, расставив две ноги,

а сейчас — закинув ногу на ногу. Разница есть:

ноги врозь — всегда готовый к прыжку,

а нога за ногой — войди и бей молотком,

и над тем, кто болтал ногой — празднуй, пей!.. молоко.

18

Я ящериц глажу, они на белых камнях

крыжовничьи. Спят — изумруд.

Я яблоко глажу, какое оно — как вино,

спит, как маятник.

Стоя.

Смыкаю щели. Моя голова не спит.

Как наковальня (ты читай, читай!).

Зубы сочатся.

Негодное племя меня родило.

Ну что ж, зоофил!..

Я ястребов глажу, — как рощу солдат

в штыках! Полегли.

19

Город стоит из лучей, можно — играй на струнах,

или же в Землю лазеры запусти!

Можно. Если ты игла

к этим плоскатикам, и объемы мои не видны,

в недрах ЕЯ не рождён, а из пыльцы — так, подзалетел.

20

Мир полон лугов, а кто на скале?

кто на скале — и Тот — не тот.

Много ль нужно мигать — млрд лет,

чтоб проморгаться Звезде и увидеть Миры,

где я с дыханьем сижу на крыльце

в священных перьях, и эта Звезда — не мне.

И эта, и та, и их биллион,

и их смотреть и им мигать — не хочу.

Лучей и зари в это лето — нет,

одни волны падают на мой дом,

и другие, так много воды, будто дом — корабль,

дрожит.

И остаётся как парус высунуть язык,

ставлю на капитанский мостик свечу — в бутыль,

ориентир — по блеску пуговиц кителя, если уж вычеркнута

Звезда,

и курю о юных животных — девонских, в ушах серьга,

разноцветнокожих, в наклейках и без.

Ах, давно одинокие песни поют повара,

и Звезда как сельдь не нырнет в стакан…

и выплескиваю…

21

Луна освещена одной щекой,

а темя, видимо, в чадре.

И расшифровки ей нет.

Слушай, безух!

А я не хочу слышать

Вас, гороскопы Муз!

22

Вечером сильным, золоторунным,

был я как дата курсивным у Лувра,

как истребитель, с искрами зодчий,

чьих же столиц изумляя за́ дозы?

Видя мой абрис, и убегали,

и убивали, и убивали…

но ведь не знают между огнями,

пули мне братья и огибают.

Эти их слезки через пониже,

как моросили Чрево Парижа,

и обжигая камни на Сене,

то, что любил я больше, чем все.

Бури сломали Нотр и Львицу,

а Монпарнас — цивилизанты…

Эту любовь через кровь и с бинтами, —

неотразимо!..

Юные ноги!

1

Может ли петь сковорода? — о да!

на огне она как «Весна Священная», Голос и Дух,

но сними с огня, и тоскует, выскобленная, на крюке,

повешенная в Сарагосе, где спит Збигнев Цыбульский, пан.

И так мы дойдём, что сравним сикель из крана и Океан,

обсудим как оба, и кран и Океан — поют,

что Везувий и свежий холмик, где крот —

по стереометрии — одно и то ж,

в данный момент не извергаются! — уютный логизм.

2

Халада да вада́.

Льется меж пальцами алкоголь, да не пьется.

Сливаю в ведро.

Барбитуратами сжигаются сны,

уши висят и шипят, у них гусиные шеи разлук,

климат мембран, физиология ваз,

тем, у кого гардеробы сарафанов надежд, —

будут портянки и лифчики из кирзы.

Так, говорят, не всегда. Всегда.

Жили, живут и будут под полуцельсной луной.

В юности бисер к чему? — если вокруг жемчуга,

это сейчас я мечу, и обнюхивают, и вот вам клинический

диагно́з:

критик по кличке Золотой Нос.

Он еще обнюхивал Данте в Равенне и кричал, что у него

пахнет серой

из ушей.

Уши вы уши, модели миражей!

3

Череп вскрываю, под крышкой извилины губ, —

магма! — и каменеет, защелкнул на крышке замок и смеюсь,

пробую на зуб циан, миндаль не горчит,

сойду со ступенек и жгу никотин.

Выйди! Возьми огнемёт и сожги

эти широты от юности, ты, краснокрыл!

Вышел. И кнопку нажал — нет огня…

От длиннот

как-то безрадостно.

4

Как-то безадресно ярость и шум,

ты ж говорил, что не хочешь ничьих адресов,

правду я говорю — не хочу,

те, что б хотел, их я закопал.

Так закопай и себя. Я закопал —

шлем, символ Луны…

Я выхожу на Луну,

не целься, в руках гармонии нет.

5

Жук ты жук черепичка,

бронированный дот,

ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет,

сюр-то сюр а множится соц

и монетку крутя мы видим орел

а лицевая сторона — арифмет цены,

и круженье голов на куриных ногах.

Ах!

Торопись! Бой часов — поэтизм далеко-далеко,

время движет как зубья двуручной пилы

тудемо-сюдемо, опилки свистя.

И полируют мех

меж ног.

Плесневеют межножья унылых леграмм, а не «те».

Ну да.

Это потом. Но всегда

и не о том,

и что ни том

книг священных, где буква и звук,

и оазисы букварей и флейт, —

ты сиди хоть в колодце и анони́м ультра́,

вынут тело и расторгуют в аук.

6

Если, скажем, Дали рисует «текущие часы»,

о как умно! необыкновенно! но уж был текучий песок

у Вавилона в перевертышах-часах.

Если Лобачевский и Эйнштейн о несбыточных прямых,

а в точке пересечения — Взрыв Времян,

посмотри на досократиков (Гераклит, Парменид), —

то же и те же джентльмены удач.

Если атеизму стол есть стол,

то у Орфея пели древесина и камни — тоже ведь столы,

у Пифагора не золотое бедро, а Золотой Нос,

разве ж не он отшлифовывал оптику, чтоб жечь перс-флот,

делал бизнес и этот сидонец, новатор «пи»,

известное еще китайцам по «Шелковому пути».

А святой из сиропных струй,

аленький цветочек, кормитель пичуг и львов,

Франциск Ассизский за какие кии был обожествлен,

он — первый из монахов взял патент на торговлю вином,

и всяк Наук работает на одну Войну,

и цель человекофилов — Золотой Нос.

(Смотри на свой —

уже золотится в неких предопределенных «веках»).

Ах!..

7

Не верь. Дождь идёт.

Он уж шел на моих страницах не меньше, чем из

и вниз.

Ну и что ж, что шел, и опять идёт,

прыгун с шестом.

Он идёт и идёт, высуну руку из стекла,

мало-точками стукая — он,

сея яды, гудя и плюя,

как Хао́с,

«всё вода» (Фалес),

Но не «да» (Тиэтет).

А дуда?

8

Дождь дудит в колючки-электро-нить, а на Вышке стоит

Часовой,

он рисует мне бирку — на левом запястье браслет,

нумеролог, он пишет число идентичное — кто-кто,

наливает в мой котелок из межножья — мочу.

Я молчу.

И сшивает губу за губу — не убегу.

Чу! —

собаки серебряные в клочья рвут беглеца,

от них же башмаки на камнях,

надеваю, бегу, и кричу на бегу,

что не я!

Но струя

с Вышки бьет, проливная, как возвышенный романс,

и кричат корабли Земли:

сон! сон! сон!

Но не сон.

В унисон

в радиорупор кричит Часовой — по местам!

псы к хвостам!..

Бесконечны гирлянды и семантизмы дождя…

как вождение самок по этажам Любви…

Ой люли!

9

Ты газель голубая как лёд

войди в ванну, возьми зеркало и карандаш

и пиши себя — на листке:

темя волосы лоб

брови веки ресницы глаза Золотой Нос

щеки скулы губы уши подбородок кадык

шею ключицы плечи локти пальцы до ногтей

и ногти ладони линии сгибы фаланг

груди соски ребра живот пупок

родинки волосяной покров у лобка

член или отверстие ноги колени голени стопу, —

мне не говори, я увижу кто смог, а кто нет.

Опять же ногти ног пятки и обследуй ступню.

Запись мне не показывай, а положи в сейф,

или ж порви, сожги, не важно — это ж самоосмотр.

И что ж?

Я имел 3 тыс. уч-ков и уч-ниц (одно и то ж!),

они приходили в Студию на каждый урок, —

учиться человеческой речи, чтоб во всеоружье вступить в

«мир искусств»,

и то что пишу был первый тест на психику и ни кто —

не смог.

Читатель (гипотетический!) сделай это себе:

ты войди в ванну, возьми карандаш и зеркало, полон искр…

я знаю их интим — дойдут в письме до бровей,

и самый низколобый отметит как он высоколоб,

окинет оком фигуру, — конечно ж, дрожа, — хороша!

и дальше — ни взора, и выйдет из ванны нагой

(ногой!),

застегнет халат на стуле и будет бдить. —

а на кой?..

А на той,

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

что голос тела имеет некий диапазон —

от фа-диез малой октавы до си-бемоль третьей, — не у них, у книг.

10

Эти книги читают как критические статьи,

а чуть-чуть не статья — и леденеет кровь,

а листнут — и выпучиваются вскипяченные глаза,

а за?

Все ж запомнится имя из рода в род,

будут пугать им, убаюкивая — не читай,

разве ж это не высшая весть у автора, где современник сипл

и опасливо озирается, ждя удар.

Но его не будет. Я не Феб.

Это покер-блеф.

11

Могут ли гайки быть гладкоствольны? — нет,

у них нарезка, и если есть винт,

гайка при деле — завинчивается им,

кем — им? я ж говорю — винтом,

кто завинчивает? — терпи, терпи,

они похожи на жидкие глаза,

от гладкоствольных гаек спасенья нет.

12

Что ж тут поделаешь, если такой падеж?

Я вижу ящериц молниемедных и ос на длинных ногах.

Закованный в шлем стою как экспонат,

вращая стеклами в глазах,

чего же ты хочешь от кисти руки, кости ноги?

Кто-то стучится в дверь — это кости стучат.

Выгляну в окно — всюду ходит Золотой Нос,

то он аист, то самка, то он туфли, то и Гоголь он,

то как откушенный член с алебардой у дверей.

Двери закрываются.

Он очень нежен, душист, умён, как венгерский стручок,

и надо же! — даже как дуэльный пистолет,

морален как шаги Командора и лукав как микроб.

То есть он вездесущ. Обонятелен. Куда б нырнуть

знает как щука. И как крысиный хвост.

13

На переправе через бред

коней на ландыш не меняю,

и все уздечки — дребедень,

как волоски у мериноса.

Невидимый союз берлог,

где боги лезвий и истерик,

я пью алмазный свой бокал —

Волшебный гриб и сигаретный.

И я валяюсь на губах,

блюю цветком кроваво-синим,

и непонятных на ногах

зову в актив себя и смерти.

Кричу как Черная Скала

слюной медуз а не Горгоны…

На берегах монгольских скул

мне не хватает мойр и гарпий.

1

Это третья сюита из Книги Конца,

формульный опыт рисунков исчезновений секунд —

наносить на них ноту со звоном и пускать по ветрам,

Океан возьмёт.

И опустит ко дну глубоко-глубоко

по пяти линейкам от всех возможных ушей —

готово всё.

Там и пюпитры, и оркестр, и дирижер,

есть струнные рыбы, тарелки, виолончель,

отзвук и позывные, может быть — Луне,

м. б. луне, а м. б. и мне, —

Пузыри Земли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не уходи, подожди, пережди уход

первозвучных гамм.

2

Под полуцельсным небом не живут снегири,

Наша Крепость на куриных ногах,

наши слоны стреножены и солому жуют рабы,

что же мы стережем, эти льды, этот съеденный муравьями

каркас,

эти каски заржавленные, эту поллюцию в мордах и сапогах,

глинозём отравленный, где ни колоска,

это за них мы стояли насмерть и стою на смерть?

Отзвенели серебряных труб веера,

эти флейты закупоренные да диктофоны лжи,

что уж там тренькать, я вены испепелил,

грезилось всё ж об Анналах, вот и получай — онал…

В Токио высадились вороны с размахом крыл в 1 м.

Их 300 тыс!

Близятся Дафна дю Мюрье и Хичкок.

3

Ну-ну. Посмотри.

На блистающем небе горят янтари,

но не лейкоцит!

И ходи по ковру как эксгибиционист, —

нету мантий!

Ну на улицах пусть, а глянешь в глазок, —

нету голых!

Забинтованы в джинсы.

Я оторвался от жизни и пуговицей сижу плашмя.

Ты пришей.

Не швея.

4

Я был сапожок, калигула, бешеный щенок,

танковые дивизии ЭСЭС шли и шли,

к бою готовятся дети-убийцы и дрессированные псы,

нам дают по бутыли горючей смеси а псам повязывают

восемь гранат,

а Армии Побед стоят и стоят.

И вот мы бежим под танки (дети и псы!),

угол стрельбы танковых пушек выше и нас не догнать

пальбой,

нас сотни и псы бросаются под гусеницы без ошибок, взрывы

там и сям,

а дети встают во весь рост и бросают в танки бутыль 1 л. —

пылают! и, ослепленные, месят юные тельца

(мне было 8–9, а вообще-то пяти-тринадцати лет).

И вот раздаётся громокипящее «Ура» —

это под знаменами с оркестром наши героические полки,

рёвы орудий и звон «Катюш»!..

только вот танки-то взорваны, а останки ушли,

всем выдают медали «Славы» и привинчивают

Красную Звезду,

офицерам и генералам — аксельбант,

а бешеным щенкам по полкотелка

пшенки, с морозцем. От 200-от к примеру нас остается 3.

5

Печали плеч и губ трегубость,

союз Луны и глаз и ягод — сад,

у карт ложатся на клеенку трефы,

Звезда как ваза доверху полна солдат.

Они в ногтях, полны мортир в карманах,

их каски циферблатные и гриб,

марш-марш бумажные в шелках кондоры,

их груди шоколадные гравюр!

6

И вот мне снится и снится одно и то ж.

Как бегут по смерзшемуся глинозему эн-эн тысяч детей,

русскихпольскихеврейскихцыганскихвенгерских и пр.

«освобожденных от фашизма стран»,

в шинелях не по росту снятых с убитых в трофейных

башмаках

гигантских, те вылетают с ног, и бегут босиком,

шинели слетают и бегут в одних трусах,

вьются снега, ливни стоят столбом,

бьют пулеметы и мины а мы бежим и бежим,

безоружные, а следом топочут герои Побед.

Я просыпаюсь, снимаю мини-кошмар вином,

и вижу в полутьме расстрелы детей-убийц.

О дети, дети, дунайские волны и вальс в лесу прифронтовом!

Нас не было, мы — авторизованный перевод — из снов…

7

В этот светлый век я один жесток,

остальные сеют цветы румян,

им оставим сей маскарадный жест…

— Йо-хо-хо! —

и бутылка Рима!

8

Идём. Протяни мне руку за бедные образцы

ночи, оплаканной мириадами сов,

может быть будет неожиданный вал

и астероид как медноскальный подплывет,

выйдем, и сядем на табуретки и улетим

и прицепив на крюк свой дом и сад и сарай.

9

Я ястребов глажу, и пылью покрыто перо,

нет, не Луна, а пробито их темя и кем?

я же сам ягодами кормил дроздов,

разве они поют необученные, их место — клетка, я их

учил, и что ж?

ищущий Ядерный Гриб, Надмирный Зонт, — вот и нашел

сморчков —

ищущий боя гений, темя пробито, слёг,

утром возьмусь за лопату, им не дотянуть…

10

Разве ты объяснишь кеглям на двух башмаках

у Скорлупы Земли?

Их собьют, а они опять

встанут, покачиваясь как Ваньки-Встаньки бдить.

11

Поющий о смерти — заклинает жизнь,

ты еще пройдешь через сто сетей,

ты еще запоешь как буйвол недоенный, — о! да и пою

уж 50 — так,

уж 50 лет, уж скоро (е. б. ж.) — 65.

Эта песнь не о себе.

так поют камни, а птицы — не так,

раковины морей — так, а дельфины — не так,

Огненная Земля — не так, и Антарктида — так.

Суммируем: автор поёт как пообанный,

он — Антимир и мутак.

Не мозговито.

12

Я славлю тавто, а логию — нет.

Я пел Тому на зад 300 млн лет.

Я видел как бились боги и титаны — болт о болт,

и у них был слабый волосяной покров, как у людей.

Я видел как люди мутировали в обезьян,

от атомных взрывов и с жалобами бежали ко мне,

я рассудил, что мясная пища

и жарил их на гвозде,

все поколенье обезьян-мутантов истребя.

Я сделал из грязи людей и опять вдохнул им в рот кислород:

прошло 10 млрд лет, и вот они опять мутируют в обезьян.

Смотрю на этот этап с любовью (себе на уме!),

идеализм конечно ж, но зато не конец, —

гвоздь мой цел в шкатулке а огня хоть отбавляй.

13

Прими же правду мироустроенного естества,

две пичужки, сидя на раме, открытой в сад,

и болтают, смеясь, и посматривают в меня — миг-миг!

а на поэтов смотрю как на помои, сливаемые изо рта в рот,

этот «лиризм» и «тепло» их — челюстная слюна — еще та!

или же нечто вроде лесбийства — сосанье грудей — у Нянь.

Ложась на ню, я надеваю бронежилет,

кончаю — и приставляю ей к виску и нажимаю курок,

что делать, денди, — это рок.

И мнится мне…

И мнится мне, музыколог пуль, — уж не будет турнирных

войн,

все растворится в бесчестье «точечных бомб»,

ни одна Армия в Мире не способна на клинч…

С неба ничего не падает, кроме льда.

14

Если встать на колени, молясь миражу,

позвонки костенеют, морозится мозг,

онемеют и чресла, т. д. и т. п.

На колени поставлен 2000 лет

тот, кто гордое носит «золотой миллиард»,

и согбенные спины оплавил им жир,

и уж кажется, не подняться с колен

никогда, никогда, никогда.

15

Никогда не говори: никогда, никогда, никогда.

Но всегда! Только третий петух запоёт и встают

батальоны войны за алмазом алмаз

и идут как Духи по Шару, звеня головой,

и трубит Черный Зверь Гавриил,

полководец Трубы,

и число его звонко: 999, он — ЗВЕРЬ,

а число людомасс от Него:

999 — полнота,

Зеркало.

Перевертыш:

666.

Вот число людомасс: — 666; шестерня.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие…

16

Матка Надия, береги!

этот клён из живописи из зубцов,

пронизанный, алый, парашютист,

не разбей! эти ивы снежнозеленые, аквариум — над ним,

где чередуются шелк, кадмий и ультрамарин,

замерли листья, тонкообразны, цветя,

где их будут топотом бить…

Идут! и далёкий Идол свистит им в рот,

стой, тот кто идёт!

17

Не упускай. Эту осень, еще зелены дожди,

этот сентябрь, он магичен и красочность впереди,

и в желтокрасных шелках будет небесный свод

и земной порошок.

И будет Небо — необъективно и вольет иглой тебе

Новую Луну,

Новую Луну, Зюлейку-Сатану.

И ты будешь как прежде со своей седою головой,

и смотреть, запрокидываясь, блеск голубых Рыб,

с седою головой — звук горловой.

Горизонтальные птицы, ноги поджаты у них

как губы у женщин, и те и те улетают на Юг,

да наждачные пилы — когти точить,

да леденящий эпос генеалогических фраз.

Кого ты приманил, кого прилунил?

18

Затмение Луны (полноценной) и она оранжевая — рубин,

повсюду в садах жгут дым голубой и я задыхаюсь от,

я неумен созерцать, а движенья сжигают яд,

но не успокаивают…

Сад полон:

от заменителей звёзд до оловянных яблок —

всё тут.

А я б променял эту плодность на бокалы вин на каждом суку,

чтоб звенели они мерцая как маятники и — всегда,

и я б ходил просыпаясь и пил допоздна то коньяк,

то бенедиктин,

и было б мне лучше от этого чем от всего.

то ликер шерри-бренди то водку с перцовым стручком,

то чешский ром то британский джин, то виски без льдин,

и было б мне лучше чем без всего.

Я б променял свою жизнь, полную т. ск. книг из соловьев

и комет

на цистерну сивухи (картофельной!) 70°,

и пил бы из шланга (вот уж где дух, так Дух!),

и мне было б лучше и было б мне лучше — окостенеть.

Но сурово. Из щели Крыса высовывает Золотой Нос, —

не пахну ль я бальзамом? —

о нет, о нет!

19

Не приманил, не прилунил,

нет октав.

Вялозеленые листья приспускают зонты,

призраки сеют капли, их семена.

Можно б раздвинуть тучи, как штору, но в ней нет дней,

а календарные дни как санитарные иглы идут шаг в шаг,

океаны мерзнут, их транзитный язык, —

не ахти. Эти этюды оставь…

Метутся листочки рук и ног.

20

Но есть иная жизнь, где нет Начал,

союз луны и глаз и вёсла сада,

где страсть новорождённая как ночь,

и с сигаретой дочери Содома.

Здесь я чужой среди домов и плит,

поставленных с окна́ми вертикально,

и не течет по морю черный плот,

и запах вин как золото литое.

И запах роз душицы и мелисс

как говорится в этом Доме Жизни,

где тени с лестниц ходят как моря,

и звуковые груди юных женщин.

О бедный бредный Мир из клаузул,

мне нужен чек на выходы с судьбою,

а я лечу как вынутый кинжал,

в давным-давно покончивший с собою.

1

Почему в этом доме

деревянные башни,

голубиные яйца?

и сверчки будто вспышки

выстрелов у дверей?

2

Кисти ломаются, руки кружат по лицу,

задевая уши, смотрю туч на смену,

одно на другое, и капли льнут к лицу

из Верховной слизи.

И женщины в тучах капли льют

и приникают к лицу,

но смена женщин и смена туч —

одни и те же дожди.

3

Не называй. Сказанное громко отодвигает тебя в небытие.

Кислые кости не ешь, а отстрани.

Голубиные яйца сожми указательным пальцем и большим,

брызнет сок на твою хиромантию и осязай.

4

О как ранят старые предметы,

керамические их монеты,

свечка Фарадея, клавесин,

поколенья клавиш из кости

слоновой…

И снежинка Кеплера.

5

Как стерегут костры зеленые огни…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Ну вот. Двери закрываются. Выход и вход

забиты гвоздями в шляпках на тонком каблуке,

и вылезаю — крысы рисуют пол,

древоточцы в боксерских перчатках шлют салют из

щелей,

пауки забрасывают сетями углы и столы.

Не иллюзорно как-то.

6

О сколько лет прошло с тех зим

и съедено камней,

русалок бюст и женщин низ —

тела давно минувших дней…

Мне скучно, негус!

7

И день и ночь ходить как дом

с ветрами туч — и ходуном,

с одним окном, с одним огнём

и деревянным дном,

и сыплются в тартарары

лишь черепицы с головы!

8

Вот что:

когда онемеет нейронная голова,

это ничего,

сделай сам дубликат из фарфора и разрисуй,

а ту вынь, а эту вставь,

и ты увидишь много нового, к примеру — лохань,

выдолбленную из осины, где моется ню,

пальчиками отшлифовывая свой организм.

О новость! Да сколько этих ню ни мой,

а мыл! Новости нет, тысяча — как одна и та ж.

Лучше помой сигарету…

Жгу теин.

9

Бегу и бегу, включив все четыре колеса,

как идеома бега: не к а от,

обходя попеременно то жизнь, то смерть,

и в конце концов — конца нет.

В этой книге даже имен — ни одного,

даже тоски, столь излюбленный метод туманов — не черчу,

гирлянды шифровок и санкюлота красный колпак,

штаны Пифагора — штаны санкюлота — равны.

А кто они? — циркуль у ног у круга, куда ни беги,

негасимая лампа с гальваникой перпетуум мобиле в энность

нулей,

фельетон, запрятанный в маску, будто б мист,

действуя дрелью, как языком телег

в приступе белой горячки выпив уксус вместо вина

в ванне, — кричи Платону с Алкивиадом:

— Закон! Закон!

…Ишь ты, какой какао-Сократ (на вид!)

10

Ну налетай на телегу, я двух жен любил и убил (в стогу!)

и устал я, соломенный, в белых кудрях,

а для чего же пишет писец? —

у веских признаний аргументов — нет.

сколько любви вокруг, ими полны моря

и подземелья, и норы и шум шелковиц,

лишь на Земле две ноги

лежат, вечнозеленые, — между двух других.

11

Ни души. Я ломаю карандаши,

чтоб не записывать. Магма под садом кипит.

Вишни взошли — как дубы! в желудях!

Сливы — как пломбы!

Чашку беру за ручку и зачерпнул из пруда лягушачьей

икры, —

мертвая! Цапле не будет урожая лягух.

А я играю на клавишах, слева басовый, справа скрипичный

ключ,

оба они от двери. (Двери закрываются.)

12

На пружинах перегибы,

открывается кровать,

спи, дитя моё, погибель,

метастазное тавро!

. . . . . . . . . . . . . . . .

Ах, лунный всадник за мной скакал!

13

О спите усталые Силы,

я вам не подвластен,

и это я виноват за тучи чаек,

что били саблями Эру Рыб.

Рыбы уйдут в одиночку, в заплыв, как будто вдвоем уходят,

и мой боевой жест неоспорим,

я ничего, а диаспоры устали.

В теле гвоздей есть зазубрины. —

Мои заветы новым богам,

это и есть конец

белого безмолвия, тренинг смерти? —

как ноздри кабана со множеством колец!

14

О четырех стенах плакучая береза,

декабрьских листков еще полным-полно,

свисают надо мной ея стеклянны бусы,

со свистом на одном быть может лепестке.

15

Миндаль и медь, и чьи сибиллы

тебя (прошепчено!) — вернёт?

иду ко рту за сигаретой,

и чернокнижный том — Вермонт.

Поход детей к Иерусалиму,

и красный плащ Тибетских лам?

надеты челки на ресницы,

сквозь сетку — кто и кем любим?

Я сжег тебя и пепел жизни

развеял ногтем, где камней…

но и меня унес из жести, —

такой вот и крылообмен?

Просвечен пленкой азимута,

и шепчет Голос голубой,

что это двух телекинеза

воспеты ветром, не рукой!

Это третья сюита из Книги конца,

пятнистый по́лоз, черный уж и бичевидная змея,

певчий ястреб живущий на юге Африки, и он поёт так:

кэк-кэк-кэк или же кик-кик-кик,

довольно хорошая песенка — для заик…

четвертой не будет…