Стихотворения

Дар напрасный, дар случайный,

что ж ты вьёшься надо мной,

что ты ставишь в руки смерчи,

эти речи у немых?

Что ж ты бьёшься, как астральный,

в шелке листьев кимоно,

разобьёшься, и оставит

лить рисунки на камнях.

Луны сникли, вина скисли,

дух уходит через рот,

как тоскливо в этом скользком

грязномирье, — от чудес!

Смерть на веслах, на пружинах

под коленями стоит,

и зубами перед жизнью

ничего не говорит.

Неповеды, немогумы,

что срисовано у букв?

Смерть зовётся по-другому,

с пеной красится у губ.

В этой сюите не тот Огонь

и губ какадувный бег,

и ветр известковый, и тот — не тот,

и крики минуют рот.

Завтра меня возьмут под уздцы

(будет, не будет — решим),

где небо извести на потолке,

и поведут туда.

И завтра, иглами вооружась,

мой рот возденут на стол,

и будет спайка двухдувных губ

и много пяток моих.

У слов и у музыкальных зон

не тот оттенок, не тот,

разрезав живот двуручной пилой,

опилки не собирай!

Выпавший, как водопад из Огня,

или же черепаха из мезозоя,

не один из немногих, а ни один,

как конверт запечатанный и не отправлен.

В общих чертах я был бы, но их-то и нет,

разве считать за «общность» поющую челюсть,

в тело одетый, с вычерченным лицом,

будто бы что-то значит рисунок тела.

Как я полз по пескам вороньих лап,

или летал на железе по городам и странам,

как я шагал шесть раз ногой вокруг земли,

всюду как клоун поднимая сабли и горны!

В амфитеатрах и цирках трагический абрис смешон,

у гладиатора в одиночку картонные тигры,

кто из великих выбирал, а кто,

извините, «великий», — яйца в сметане.

Так можно сказать обо всех, кто взмыл,

ни один не добьётся себе сверканья,

от «внешнего вида» Креста остается три гвоздя,

а от Будды сорок зубов и склеенные фаланги пальцев.

У трагика нет грации, он сценичен, ролист,

очи блистают, лоб и голос,

всегда на котурнах, смокинг и миф,

ему не хватает чуть-чуть дендизма.

Скажем, в антракте откинуть фалды и побренчать хвостом,

или же смазать грим и нырнуть в помои в корыте,

ему не хватает немножко Редингской тюрьмы,

или руки, оторванной, как у да Сааведра.

Или же лаять на четвереньках, как Гюи де Мопассан,

чтоб дюли[3] запомнили и эту поэтическую тонкость,

быть прижизненной статуей — нехитрый механизм,

и вечно будут полны саркофаги Гюго и Гете.

Не прикасайся ко мне ничья Звезда,

звери не любят касаний, и не надо,

если я надену золото и пойду на пьедестал…

не будет! я предпочту другую походку.

Я живу на тех островах, что текут в речку «чур!»,

они болотны, а значит в них нет винограда,

и многомиганье птиц, и аэродром,

откуда никто не взлетает, п. ч. он трясина.

На жидких дорожках тонут самолеты и столбы

высоковольтные, и цветут трости,

а дом оседает в эту могучую муть,

и скоро мы по макушку погрузимся.

Я живу как чиж со взмахами крыл,

они как два топора за плечами,

и я лечу туда, не знаю куда,

разрезая воздух и рубя бездны.

Я лечу, как овчина, снятая с крючков,

планер, радиозвук, неслышим,

серобородонебрит, «свободолюбив»,

и возвращаюсь, и на крючки вновь себя надеваю.

Риторика. В ней я не достиг даже начал,

а хорошо б, как у других, одаренных,

но много в доме и вокруг имажо́,

призраков, насекомых, видений, клинописи и чисел.

Много ль требуется? Дом, даже такой, как мой,

возведенный из досок и обложенный кирпичом от ветра,

в бойницах средних веков для стрельбы (репер!),

гений-баллист (а кто атакует?) чищу оружье.

Не понимаю, не помню, вечный Дискобол,

сценопоющий, саблеблещущий, Летучий Голландец,

увешанный дездемонами, как брелок,

как превратился в даоса, — вот загадка.

Не нравится. И не помни. Сухую рыбу жуй,

пили тела деревьев, чтоб, как в Освенциме, сжечь их,

дятел долбит, кукушка кричит, часы стучат,

я говорю, — не нравится мне эта трупарня.

Этот морг, где возят себя на колесиках по шоссе млн. мертвецов,

пальчиком прибавляя и убавляя скорость,

где никто не бежит ногами, а весь мир сидит,

мне унизительна радость народов, вскрывающих консервные банки.

Руки кружа́т с воображаемой быстротой,

не нравлюсь я себе в ситуации анти,

ноги бегут по тропинкам, а голова

бьется как щука подо льдом и нерестится в бочки.

Не бойся. Когда будет спад у тоски,

я уйду, эта яркость — растительные краски,

Черный Квадрат несложный вымысел, он еще до династий Тань,

но никогда из тех кто рискует не сможет Белый.

Черный это всё, почему б не квадрат,

а белый — подмалёвка, или же грунт для калейдоскопа,

в белых холстинах римляне и планетные рабы,

а в XX веке ходят белые рубашки.

Белая магия — рассредоточение пустот,

Белый Клоун Бога — дизайн для манежа,

цвет атеизма и смерти (клиники — белы!),

в древних династиях белым был только саван.

Но и цветастость от перевозбуждения глаз,

китайская тушь диктует, что линия интенсивней,

смотрится на всё раскрашенное, и пестрит,

и рисуется пером черная орхидея.

Так и есть. Но и это опять от того,

что тоскую, а вокруг в шнуровке комплексанты,

вздрогнется и взовьётся, и некий мираж

белого безмолвия, но и этот мой импульс ударяется в шкуры.

О бедный Мир дарёных слёз,

домов, дрожащих в ливнепады,

зелёных грёз, солёных роз,

двух рук, некрашеных у лампы.

Что ты стоишь стеклом у глаз,

уж снег, уж снег, неограничен,

на нижних вылит жидкий гипс,

мизинец согнут и не греет.

На берегах Луны иной

живут иные дни и рельсы,

они некрашены у ламп,

и их дома дрожат, реальны.

И может месяц сольных роз

мизинец грёз обрезать се́рпом,

о бедный Мир дарёных слёз,

и вот и все твои сюрпризы!

Как аллигатор из-под одеял

ход Сириуса из Плеяд,

и перия из источников туч,

с деревьев сходят струи́.

Кисти ломаются и кружат,

не виден ветер у рта,

а над горой поднимается медь,

и ветер как известняк.

В стекле волнисто, и дождевой

лак — испарений ждет,

а может и нет, а хочет быть

прилипшим вечно к стеклу?

Переливание крови из вен

сада — всего лишь трюк,

как в кинолентах из серий Лун

следят, — а кто серпонос?

От стука шаров и хаоса луз

эклиптик, и Он устал,

Ему бы свирель и удары в медь,

а не биллиард и кий…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

и если учесть диапазон меди.

Пустоголов; мой сад в круглых щитах, золотых,

разве что память о теле, как тысячелетние вина,

над головою влага, в желтом волы,

да ползут как памятники львы и носороги.

Я говорю: память скроется, и моя, и обо мне,

в саду островерхих птиц больше, чем ягод,

уже улетели тела тех, кто летуч,

и мой отлёт вот-вот и не готовлюсь.

Хожу, как Гильгамеш и стукаю палкой о пол,

мышки разбудятся, я им собеседник,

найден в цветах и ящерицах общий язык,

дюли ко мне не ходят, наговорился.

Не ходит ко мне человеческая речь,

а из царей прибегает соседский Ричард (колли) в гости за костью,

говорят, у ню способность украсить ногой дом,

но мне красивей ноги у вишен.

Осень, как элегично, и вправду бездождливо и янтари,

и на экранах мелькают сильно цветные картины,

пиши, пиши, девятка, три плюс шесть,

будущий (этот!) год трехнулевой, а в нули мы гибнем.

У человеческих сочетаний нет нуля,

в решете у Эратосфена простые числа значений,

нуль — фантазия поздняя у уже многочисленных каст жрецов,

чтобы всех превратить в нули и царить вечно над всеми.

И царят, и меняют календари,

чтоб обмануть уничтоженных и спутать звёздные судьбы,

самосознанье нулей, что он — ничто,

и в любой момент подлежит вычеркиванью и «на колени!».

Это всё ж от наивности каст, от непонимания аксиом,

что, создавая рок, они себя превращают в жертвы,

ау! не докричишься, что по законам чисел вселенского «решета»,

нет-нет, а возникают единицы и даже девятки.

И от них — Революции и уничтожение всех «судьбоносных» каст,

от ненависти нулей, они ж не знают обман, что меняют касты на касты.

Им важен миг, что он уже не нуль,

а значимая, а не математическая фигура,

и самый нуль из нулей становится гений, герой,

о да! искусство для искусства, а т. е. бой для боя.

«Бой для боя! А завтра — пропадай моя секир-башка,

и я рублю рукой головы этих маньяков власти,

в тот миг божественный я поднял себя на рок,

внушаемый мне, нулю, и указал, что я существую.

В тот миг безнадёжный, когда один огонь,

я полон бури и полноценной крови,

гори, догорай, моя Звезда,

я видел Небо! ты не увидишь его так близко!»…

Эх ты, бедняга!

Настроенье пуническое. Сигарета как патрон,

вставляю в челюсти и лязгаю затвором,

выстрела нет, а дым, и…

боевой мираж, и сапог из кирзы надеваю.

И хожу по дому, печатаю шаг,

висит на груди Крест Грюнвальда,

м. б. это и «театр для себя»,

а дом содрогается и пауки выпадают из сеток.

Как сказать! Если на сцене 6 млрд. солдат,

(на берёзе две вороны, обе венерологичны!)

и воинственный ветр обдувает им скулу́,

и с тоски бутылками рубят друг друга.

Если сяду на стул, обязательно обрублю свой сук,

мои виденья медовы, — в замок Смерть стукает пальцем,

открываю, — как манекенщица! трогаю грудь,

ножки как ложки! — краснеет и убегает.

Люди как бомбы, ими заполнен склад,

лежат и мучаются в ящиках с замками,

их не откроют, а если заглянут в щель,

тут же взрываются, от взора.

Кислые, как осколки, прыгают по этажам

и умирают в лифте, сложив плечи,

или же как статисты, выпрыгивают из окна,

тысячами фигурантов в сутки.

От этих взрывов и прыганий устает лицо,

ещё они надевают электрический шнур на шею

и нажимают пальцами, это не киноужасы, а потому,

что позабыли им вставить в шею пружины…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

хоть и уходит патрон в синие щели неба.

Но нет! Мы были! а я говорю — нет,

как Нибелунги, раз их нет на сцене,

и отняты только юность и м. б. ж-знь,

но Троя, Египет, и Дарданеллы с нами.

Перед нами дрожали Дарий и Тамерлан,

когда мы ставили перед войском голые ладони,

от рёва морей до гремучих песков

как мы стояли на куполах, отводя оружье.

Убиты заряды, живут пыжи,

а помнится конница всех реляций,

не хочу ни страны, ни струны, ни войны,

а продолжаю ставить руки.

Пой! Не поётся! Живи! Не могу,

не живётся небесный алмаз в известной слизи,

как не летится, когда с билетом рейс,

как Небо низко, и каплет, и каплет!

Как не найдёшь живоговорящие глаза,

как ни наденешь голову, она сквозная,

как ни бьёшь копытом эту тупую Ось,

выбьешь только свою ногу из колена!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сердиться не надо, мы ведь в стремени случайно,

сурдинок не надо, что несбыточна мечта,

сэр, дикций не надо, как порошок — и эта тайна.

Септимы, помада, — в этом тайме — «красота»!

Какие скорбные круги

опишет лист кленово-красный,

четырехгранный коробок

в какой пребудет серной грусти?

У пленочных из Эры Рыб

высокостны фейерверки,

и их морской солёный ром

не соберёт те-эти флоты.

Божественность сосущих ос

и безнадежность Книги Мира

легко рифмуется как всё

дурнослагаемое, — в рифму.

Но Эра Рыб уйдет в заплыв,

лишенными хвостов и лейко,

в бессмертном Небе их — салют!

и хлынет шланг у Водолея.

О старый мир, и ты погиб,

как белоснежные манжеты,

уж ходит юность по губам,

как шифровальные машины.

Я уж писал, что Солнцу не быть,

досмотрим этот сюжет,

но за концом еще конец,

где Первым правит Второй.

Полосы точек чернят стекло,

под козырьком мираж,

вот и восток уж сер, как закат,

что, моавитяне, — мне?

Ах, из пирамиды из их сердец

надумывай мифороль,

но если кто-то во всём и сам,

то это один микроб.

Я пишу, но это не «я»,

а тот, кто во мне, задыхаясь, пишет, —

Гусь перепончатый, за решеткой груди сидящ

то на одном, то на другом стуле.

То на одном, то на другом суку кишок

клювами водит, макая в печень,

то забирается в мозг и выглядывает в мой глаз,

то сжимает и разжимает когтями сердце.

Девять раз хирургией я разрезал живот

и говорил «улетай!», а он ни в какую,

уходят змеи, дохнут стрижи,

а этот всё точит и точит пустые перья.

Ни зги, ни ноги, напрасный дар,

я пробежал меж пальцев гремучей ртутью,

все поэты Шара, собранные в спичечный коробок,

не стоят одной ноты норд-оста.

Об отваге льва ходит геральдика и канон,

он блистательный и рычащий, а боится верблюда,

похоронный факельщик сожжет и его лик,

да и верблюд Аравийский — не долгожитель…

Осень! какая! в моем окне,

ежи по-буддистски по саду лопочут,

будто гений включил перламутр у осин

с пером, и чудесный воздух бокал за бокалом глотая.

Будто и нет жизни, а вот этот цвет,

как феномены, поют зеленые лягушки,

и Мир, как тигр бегает головой,

его глаза мои, ярко-желты!

Ходить как джинн и прятаться в кувшин,

устал, не хожу, сижу в кувшине,

мобилизую для дыхания сероводород

и завинчиваюсь резьбой, чтоб не видеть.

Много чудесных и бритых лиц,

и платьев, подбитых каблуками,

я понимаю, что мир окрестностей любим,

но предпочитаю кувшин из бетона.

Уютно и несытно в бетоне том,

сижу, как роза с темными глазами,

и если пытаются ломом пробку открыть,

вовсю пою, — и убегают.

Говорят, что это Голос Дракона Срединных Царств,

или же эхо Грядущих Гуннов,

или же это вообще-то с ума сшедший Монстр, —

согласен! а кувшин подальше отодвигаю.

В Книге сказано: не говори Рака́[4]!

а то гореть тебе в огненной геенне,

не горят, говорят, и улетаю ступенями вверх,

где собираются боги и геопотамы.

На этом конгрессе нет чужих,

и мы закатываем такое Рака́ по Миру,

что содрогаются стёкла бокалов планет,

лопаются лавы и Новые звёзды!

Это на этом Шаре я не отвожу глаз,

дюли — низких температур, холоднокровны,

а там высокий темп крови у галактических Зверей,

качающихся с ведрами на ногах у Зодиака!

Любить камни, их штрихи,

звероящеров, антикварную Славу,

кисло-сладкий образ Грядущих дней, —

образец на ладони, — то же и те же.

С годами когда-нибудь в зале консервной

мне Братья сыграют, и я отойду в ады,

ничего, ничего, не будет Страшного Суда,

кому Нюрнбергский процесс, и над кем? над собою?..

Перонойя, пиши да пиши,

вот и ноябрь, сухой, с морозом,

голубонебый, тяжелая тушь

придёт с декабрем, и мышь заскребётся.

И мы за заботой, кому надеть что из шуб,

вымыть винты, чтоб шкаф не кренился,

выдуть ветер с балкона, чтоб не шумел,

нарубить на чистом столе капусты.

А что, неплохая и мытая мысль,

уж лучше, чем у мнимомыслителей вирус — Страх и Трепет,

по морозу летит чайка, как окно,

и моргает крыльями, как ногами!

Я знаю, я пал, как по левой ноге

спадает чулок у косули, от льва бегущей,

но кто тут косуля, а кто лев,

я тоже знаю, без берегов аллюзий.

Лев бежит от тяжести лап,

у него в виденьях круги крови,

ему не впрячь в тележку трепетную лань,

ведь у косули в ногах четыре шпаги.

Я жгу огонь, а огонь не жгут

грамматически, он сам сжигает,

если уж хочется перемен,

опростимся, смени костёр на льдину.

Охотно, но по ритуалу ближе огонь,

в пустыне всё ж водятся чибис и кактус,

а нет косули, будем грызть свою голубую кость

до почерненья, пока не пойдёт пена.

О драгоценнейшие Духи,

не пережить вам этот год,

куда летите и когда вы? —

о никогда, о никогда!

Зачем вы круглощитовые,

как зонтичные и без доз,

зачем вы огненны такие,

непостижимы, как звезда?

Моя мишень идет всё ярче,

и пепел ширится из рук,

вот-вот взорвёт снарядный ящик,

агония, я говорю.

Не жаль мне дней и снов напрасных,

вот и у берега у букв

уже надет с иглой наперсток,

агония, я говорю.

И сердце без инициаций

всё бьётся, как живой ковёр,

само с собой, как звук инцеста,

голов, отрубленных у рук.

Я не открою ваши коды,

воздвигнут ветрами Собор,

когда летите и куда вы

на веерах моих зубов?

И это будет Конец дней,

ударят в бубен волы,

и выйдут Септимы с белым лицом,

в носках, с мешками золы.

Их кости пусты, одежд не цвет,

не взяли даже мечи,

и разница между миганьем звезд

и глаз — исчезнет в ночи.

И снимут кожи, как зеркала,

сложив в колёса телег,

и будут пить обоюдный сок

из чашечек — лейкоцит.

И пальцами у́же пинцетов клещей

расклеют кольца широт,

и будет бесчеловечья Ночь

у тех, кто с Розой Земли.

Они повсюду рассыпят соль,

останется Шар пустой,

и ветер закружит много кудрей

и грив — у львов и ягнят.

И поползут верёвки шнуров,

сжигая живность Коры,

и на холодный и ледяной

натянут струны сетей.

Я вижу ту тревожную Ночь,

фальшивой крови залог,

ты думаешь, Он воскресит твой род,

ты думай, а он убьёт.

И эту сетку забросить Ввысь,

чтоб в безднах новых звенеть…

Вот так и «я» маркирует Ось

лапкой мохнатых Муз.

Книги как духи и Ниагара и женщины, и м. б. — всё,

а те, кто кричат — жизнь! — сублиматы,

Мир листается и брошюруется, и некому сказать,

кроме тех, кто пишет.

Я боролся! я сжег тома

самонаписанные, юн и воинствен,

и когда появлялся указательный палец: пиши!

я его обрубал сталью, а он опять появлялся.

Касанье пера! — я узнал через много лет,

сопряженье линий руки с полной луною,

и опомнился я, что вокруг никого нет,

и ударился головой о стол, — книгорожденный!

Никому не сказавший да, не слушающий ответ,

прошедший все оргии тела и оружья,

если я слышал окрик: «назад, на стул!» —

я садился и брал папирус и перья.

Так теряют род и Родину, не обретая ни зги,

голубые крылья планет переписывают на кляксы,

полноценные губы идут в мясорубку страниц,

ничего не остаётся, кроме табака, кофе да теина.

Остаётся, правда, еще алкогольный бунт,

равноценен самоубийству, а оно помеха,

а потом Указатель отнимает уши и замораживает глаз,

ведь книга не видит, не слышит того, кто не книга.

Не сразу доходит, очарованные Судьбой,

мантикой фраз, книгоношами и магнетическим кристаллом,

это потом Бетховена бьёт, что Указатель глух,

а ведомые им по Брейгелю летят в канавы.

У диска безнадежностей нет ни Дао, ни метаморфоз,

у слепых нет видений, у глухих — музы́ки Мира,

истязая себя над страницами, голос губя,

исполнители магии, — рабские роли.

Ну, исполнил арию, оживлённый, с красной щекой,

но твои фиоритуры в тот же миг превращаются в камни,

всё живожаберное берёт Каменотёс,

ты — «инструмент», и он тебя засёк ещё эмбрионально.

От неуменья листать календарь

я не смотрелся в зеркало, брился на ощупь,

да и то редко, кажется, я что-то недосмотрел,

я забылся и прожил так долго.

Если б я жил в золотом венце и в шашлыках,

с грузовозами денег и шлюзами валюты,

было б ничего, но так я не жил,

а если б так, то давно б застрелился.

Любить кого-то — это мой росчерк чернил,

а они не любили, а я люблю листья,

а они никого, и читают из книг,

абсолютно не понимая, где какая страница.

Это мнение, что книги пишутся от ума,

о да, у тех, у кого он, у меня его нету,

вот и свистят под лампочками и пугаются высоковольтных дуг,

а уж чего-чего, а ума мы насмотрелись.

О! В этих элегиях много чужих жуков,

взятых за крылышки и у меня поющих,

пришлых имен, персоналий, чисел, планет,

долго ж они просились включения в мой гербарий.

Мог бы и вычеркнуть, вообще-то и не до них,

скипетр имперский не так уж приветлив с жуками,

но милосерд к голосам и малых сих,

пусть, на булавку наколотые, тут обитают.

Я пишу слогом понятных гамм,

читай и суши мешки фруктов,

кто-то ж высадится на Арарат и найдёт своё седло,

и в пещерах фрукты съедят и зёрнышки размножат пищу.

Мне не войти в Ковчег чернооких мускулатур,

ни к чему им бурнодышащий гребец в стакане,

им нужен вязальщик плотов, доильщик коз

и землекоп, чтоб рыть для них лопатой.

Никому не нужен твой мукомольный вертел,

не спасай того, кто не ищет спасенья,

что Потоп тому, кто с старорожденных лет

посильно и вполне плескается в потопе.

Не веришь? Верю! Ну и не верь!..

Пока я шлифую осень, по снегу чёрные шахматы ходят,

пока я об осени, дни на нуле,

в чашки сливает чёрные ливни.

Это Небо, его неуклонный рёв,

не читая книг, заколачивает чёрные доски,

строит над Миром блокаду дней

в кислоте ночей, где мечевидны ногти.

Закрой свой ум и умножь свой гнев,

положи два уха на каменную подушку,

маяк отвыкает от солнца, свети да свети

целые сутки под лампочкой, так маловаттной.

Ничего, подожди, когда пройдут дожди

пепельные, и будешь в них сапогами прыгать,

а потом просверлят диагонали по — Шар,

и извлекут твой дым, по ДНКамне.

И положат в стекло этот «творческий рок»,

как аллюзию доисторических дрелей,

и напишут о грязнонебье вот этих лет,

и что Сын Бога не пятнается грязью.

Ещё бы, если он так пятнист, что нет места клейму,

зататуирован, как тяжелая рыба,

мы — дети подводных крыл

больших мощностей, а они хрупки.

Не крепки! Хрупки! Мышеловка убьет слона,

Гераклу дадут ядовитый плащ женские ручки,

это мало похоже на поединки Розы и Креста,

если гений-Медведь слизнет муравья и пугается синей Акулы.

Эра Рыб кончается через год,

от мелководья они теряют жабры,

и Великий Дух испускает сам себя,

как у всех позвоночных, если приглядеться…

С Новым Годом, неоглядным,

уж Земля трясет Китай,

бури ходят, обдувая,

с континента в континент.

Небо строит водосливы

над страною Иафет,

и по желобам из цинка

рушит космохимикат.

Каравеллы, корабелы,

грот траншеями изрыт,

флот затоплен, у матросов

крепкой ниткой сшиты рты.

А у жалоб и желаний,

эти Гаспары из тьмы,

у их юношей и женщин

ручки вверх и клички МЫ.

Эти мыки, камнерезы,

мечтоноши на века,

подтекает под каблук им,

прикрепленный на меху.

Я был знаменит, и вокруг вились воробьи,

я держал открытой мою щеколду,

и склевали досуха золотую мою крупу,

а сейчас оседают на стульях грифы.

— И, — говорю я им голым ртом,

как нудист, обнажая голые зубы,

— Ну, — говорю, — что тут поделаешь, джентльмены, и как?

и они пригибаются, как с колена целясь.

Прямые клювы длинней головы,

с гребнем, загнутые, шеи с зобом,

боязливы и вспыльчивы, не хитры,

летают тихо, и большею частью шагают.

Они сильней орлов и летают выше всех,

питаются только падалью, вытянув горизонтально шеи,

долго ж я жил и ждал «своих, духовных, Вторых»,

как видим, характеристики этих — с автором совпадают.

Возврата нет, ни в один падеж,

ни в одно междометье, ни в перестановку глагола,

ни в шаги, ожидаемые, много б отдал за чей-то выстрел в дверь,

о далеко зашел сокол, птиц гоня к морю.

Если мир реален, а в нём днём с огнём,

и ищи свищи, как ау в колодце,

Шар из досок, сбитый одним гвоздём,

и кто-то, лёжа на локте, крутит этот ребус.

И кто-то на ложе, едя рахат-лукум,

крутит эту чалму в виньетках между пальцев,

и эти еще что, живые как дождь,

вспыльчивые, берут диктофон, и все Трое — самоубийцы.

Мир любит тех, кто себя убил «во»,

их рисуют ярко и встают у портретов на колени…

Кто ж божествен, Тот, Кого не видит никто,

или же портретист? — еще та теорема.

В окружности рук попадает ню,

трогаю, — не ню, а что-то цветное,

может быть, платье от ню, но не оно,

может, охапка листьев из воздуха? и не это.

Это память о ню, о цветном, о листьях и пр. и пр.,

на голове ведь тоже память о шляпе,

на ногах память о флорентийских туфлях,

во рту — память о стамбульской кухне.

Какой памятливый! Как-то сказала Мать,

с большой заботой, как бы я не потерял память,

что у нее память о Животе, когда я там жил,

а меня, как субъекта, она и видеть не видит.

Топай к Небу с мешками с золой,

исповедей не будет, графий-био не пишем,

а то, что помнится — солнцеворот

пуль, снарядов, воздуха, скальпелей, вод, зверей, книг и женщин.

Но ярче — женщин, их мазки

по всем холстам, рисуемым мною — ню с отсеченными головами,

то есть только тела, они лежат на цветном

и дождь идёт из ламп над ними.

А теперь они снятся в гробовой доске

в шляпках с костьми, продырявленными, как сито,

и из могилы в могилу бегает их нога

в поисках парной любви, а меня всё нет и нету.

С ужасом! — если меня положат вглубь,

они сбегутся и лягут центростремительными кругами…

Уж лучше зола! и пусть ея вечерами пьют,

ложечкой помешивая в чайном стакане.

Я полон желаний, хочется войти в мешок

с девушкой, обезноженной и смелой,

чтоб броситься в море и развязать шнурок,

чтоб эту смелую — смыло.

Повернись лицом к. Будто б не стою

всеми четырьмя физиономиями, двио-Янус,

пой о чистом, будто б не пою,

что кроме смерти на свете — ясность?

Хочется педофилии, чтоб по моде, но как?

нужно лететь в Ганновер, там рядом Гаммельн,

с бронзовой дудкой собрать всех детей в мешок,

им будет легче на дне у рыбок.

Им будет чище, чем риск со мной,

хочется стрельбы по беременным и по всему, у кого пузо,

хочется инцеста, но из сестер у меня одна киска Ми,

она в боевой готовности, но я не в форме.

Хочется терроризма, это я б смог,

титулованный снайпер и ниндзя со школой,

но это так мало, хочется металлических бомб

между США, СНГ, Европой, Индией и Китаем.

Но и это не то, хочется Галактических Войн,

чтоб не ходить с козырьком от блесток солнцетока,

и на осколках воткнуть аллювиальную розу и свинью,

одну, чтоб нюхать, другую — жарить.

Скромно, но сбыточно.

Доски растут в доме, и скоро — Дворец,

пиавки в каналах, и будут Драконы, —

перспективен! на руках из изумрудов повиснут венки,

как наручники, а нимб овеществится в корону.

И вот, Император Сил, я выйду на ступень,

увижу безлюдье и пепельные осадки,

выну классический меч и отрублю лицо,

оно взовьется и станет над Миром.

И это будет Новое Солнце, и через биллион

то же и те же оживятся по всем таблицам.

Вот почему меня не видит никто из,

а если и видит, то в черных прорезях маски,

я мог бы и показаться, но читая вышеизложенный романс,

было б преждевременно, не опережай ход событий.

Шар напрасный, тонкокостный,

как рутинный дирижабль,

опускающийся с тучи

по линейкам журавлей.

Что случилось в это лето,

всё по плоскостям легло,

и кумиры левитаций

выпадают из гондол.

Цепь запутано у черни,

по планете голый вой,

и стоят над нами черви

с очень толстой головой.

Тонкоклювы эти яды,

мёрзнет око у Судьбы,

и летают, и не тают

белотелые столбы.

Утомленныя солнцем,

мыло в море одежды,

вышло к соснам сушиться,

и — лежит — на песке.

Может быть, в каждой дюне

мы с тобою зарыты

с муравьями и в касках

на — три — тысячи — лет.

А пройдёт, и мы выйдем,

это море исчезнет,

просто две черепашки,

и — кто — куда.

Этой жизни не надо,

потому, потому что

не узнаем друг друга,

и — смываю — следы.

Реки текут, их труды и дни,

эти мосты, спинномозговые,

реки текут в Париже, Гамбурге и по Неве,

зная свою свежую необходимость.

Бури их бьют, чайки вонзают си-бемоль,

и вытекают, наводняя дома пузырьками,

снимая ступени и цепочки дверей,

и по рекам текут утомленные солнцем двери, стулья, тарелки.

А на крышах стоят в шляпах, в галстуках и с зонтом,

и поют о династиях, как статуэтки,

воды, сливаясь, текут с Миссисипи, Конго и Янцзыцзян,

ящики небоскребов качаются на воде, пустые,

фотомодели в помаде прыгают выше всех,

китайские косы, макая туфельки в волны.

Осень морозит, лужи, хрустя, на льду;

лодки утопленников, как с каблуками,

падают листья, их маятники Фуко,

голубь кленовый, и его финишные аплодисменты.

Взаимно! Род славен путаницей, кто жив, кто мертв,

право убить и не понимают права быть убитым,

если стрелок в ответ получает пять пуль в лоб,

он изумлён, а изумляться не надо.

У юности много приветов и роз, флажков,

интересно отметить иные процедуры, —

если ты родился от донорских сперм,

не забывай, что твой Отец — шприц и морозильник.

Не Голод и Любовь движет двуногих «в века»,

можно подумать, что Футурум — марш бессмертных,

можно, но ложно, если ты клонируешь свою гениальную ДНК,

будет даже не дудка, а так, фоторобот твоей восковой персоны.

Диалоги закрыты, монологов уж нет,

нужны луддиты и стрельбища по инженерно-генному Зазеркалью,

если я призываю зеркало, чтоб на себя смотреть,

не забывай, — оно на тебя смотрит.

Эта забывчивость уже очертила знаменито-новый век,

Мания Величия геометрических прогрессий,

и эта неоценка исходных чисел и последствий их тиражей,

и по этим плачут уж не А-бомбы (даже!), а Всемирный Альцгеймер.

Четвертая Зона психики идет к концу,

через 12 лет погаснет Пятое солнце,

шестое движенье Земли начинается, Ллойд, Стамбул и Тайвань,

на очереди массивы Китая и Моджахедо.

Юг и Восток сожжет огонь,

айсберги разбомбят Север, а т. е. Запад,

Москва ухнется в море, что под Москвой,

Нью-Йорк окатят волны высотой 167 метров.

Ничего, ничего, голого очертя,

не надо бросаться в туманности Андромеды,

таковы прозаизмы, или прогноз Оси,

а сбудется он частично или полностью, не сообщают.

В этом мире слишком «много» миров,

предпочитаю «я», да и то по правилу крови,

за столькую жизнь «я» ничего не сумел сказать,

п. ч. меня никто не хотел слушать.

Я славлю осень, необычайное существо,

с деревьев падают драгоценные монеты,

и никто их не собирает, чтоб с ними жить,

п. ч. их никто не любит.

Если б любили! Но этого нет,

в кнопках и отверстиях генной инженерии

падают женщины и лежат на открытых местах,

и никто их не собирает, п. ч. у них нет юбки.

Падают и падают с Шара мириады фигур,

человекопад множится и скоро всех сдует,

и никто их не собирает, чтоб их беречь,

п. ч. у них не было детства.

Листья съеживаются, а солнце не стоит,

Луна исчезает, и Небо в шлангах,

прощайте, до новой смерти в новом вине…

Я не любил вас, цивилизанты.

Погружение в гром, выход из тучи в шелках,

по пространству летают указательные стрелки,

колокол Неба звонит и звонит,

и на голую землю падают капли и перстни.

По пространству ходит обязательная стрела,

клюв ее целится вниз, указуя,

и на голую землю я, голый, ложусь,

падают струйки и птички, моются камни.

Как секундная стрелка, тикая по плоскостям,

я лежу на Шаре, опустошенном,

лавы кипят, ширятся трещины, сдвигает угол Ось,

падают пеплы и листья, и кузнечики прячутся в руку.

Падают птицы, певчих уже нет,

музыкальный рот криком охвачен,

неотступный мотив в ушах, — реквием по себе, —

вот по ком звонит колба!

Наивное Солнце освещает мой дом,

в безоружных бойницах мелькают мои взгляды,

осень не гаснет, а разжигает алый листопад,

о если бы вместо двух столбов у входа стояли Ахилл и Гектор.

Инь с ведром поливает зуб,

киска Ми кра́дется, как Лермонтов по Кавказу,

я чищу лопаты и кладу их в сарай,

в этой поэме нет драматизма.

В Мариенбадских элегиях этого тоже нет,

ноты да ноты, печали стального сердца,

как у Гоголя вместо Вия письма, гаснет кровь,

Кант стучит палкой по Кёнигсбергу.

На камне у Эсхила выбиты воинские подвиги, и нет пьес,

исход из Египта и хадж, не дойти до Мекки,

старый Будда, иссохшийся в температурах пустот,

убитый Плантагенет шепчет: «мы еще повоюем!»

От Инда до Ганга уже не ступить ногой,

диски безнадежностей над моею головою,

это от Аппалачей через Забриски-пойнт и Гиндукуш

в Арктику — сигналы исчезновений.

Все говорят уже на неправдоподобных языках,

за Орегоном, Тайванем и Стамбулом дойдет и Южный полюс,

Черная птица летит в квадрант

Белый, —

и выключаю голос.

В ту ночь соловей не будит меня,

в ту ночь была тишина,

в ту ночь на ветре пел соловей

с вершины Черной горы.

И Он у ног положил туман

и капли бронзовых слёз

за всех бездомных и кто не смог

дойти до Черной горы.

И кто не смог долететь до звёзд,

и кто от Солнца устал,

за всех, кто плыл и кто не смог

доплыть до Черной горы.

И, полон слёз, Он стоял на льду

вершины Черной горы,

за всех воздушных, морских, земных

включил Трубу тишины.

И стало так, и такой покой,

что и соловей не смог.

— О спите, спите до Новой Зари!..

А люди были мертвы.