Стихотворения

Тише, тише,

мысли-мыши,

кот на крыше —

кыш! кыш!

Кот-мяука,

ловит муху,

ловит муху,

мой малыш!

Тише, тише,

мысли-мыши!

Кто на крыше?

кыш! кыш!

Это бесы

плачут в бедных

колыбелях,

мой малыш!

Тише, тише,

мысли-мыши!

Боги слышат,

мой малыш!

Боги эти

тоже дети,

а на свете

лишь тишь…

Неуютно в нашем саду —

соловьи да соловьи.

Мы устали жить на свету,

мы погасим свечи свои.

Темнота, тихо кругом,

лает пес, теплится час,

невидимка-ангел крылом

овевает небо и нас.

Неуютно в нашем дворце,

всё слова, Гамлет, слова.

И сидит в вечном венце

на твоем троне сова.

Это рай или тюрьма,

это блеск или луна?

В небесах нежная тьма,

Дух Святой, дьявол она.

Неуютно в наших сердцах,

целовать да целовать.

Уплывем завтра, сестра,

в ту страну, где благодать!

Где страна, где благодать?

Благо дать — и умереть.

Человек — боль и беда.

Только — быть, и не уметь

умереть. Быть — целовать,

целый век просто — пропеть,

целый век быть — благо дать,

целовать, и не успеть

умереть. В нашем саду

лишь пчела с птицей поют,

лишь цветы, лишь на свету

паучки что-то плетут…

Да летят искры стрекоз,

ласки сна, тайны тоски.

В золотых зарослях роз

лепестки да лепестки.

Ты потрогай — рвется струна,

Аполлон требует стрел.

Этот знак «сердце-стрела»

устарел, брат, устарел.

Только трепет и тетива!

Или их, или себя!

Этот сад, весь в деревах,

огонь и меч их истребят.

Про деянья или про дух.

Про страданья или про страх.

Вот и вся сказка про двух:

жили-были брат и сестра.

В той стране, в той голубой

(журавли не долетят!),

там была только любовь,

у любви только дитя.

До зари звезды дрожат,

вся цена жизни — конец.

Ты послушай: дышит душа,

бьется, бьется в теле птенец.

Их любовь слишком светла,

им Гефест меч не ковал.

Жили-были брат и сестра,

и никто их не карал.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ничего нет у меня,

ни иллюзий, и ни корон,

ни кола, и ни коня,

лишь одна родина — кровь.

Им — венец, нам — колпак фригийский!

Обещанья отцов — о где же?

Эти — эллины, мы — фракийцы.

Так погасим очаг отечеств!

Кифареды, порвите ноты!

С плеч долой купола Атласа!

Не пропустим их в наши ночи,

нашим плачем их не оплачем!

Да бесславными чтобы были

мир-мираж или войны-вопли,

пусть мычат эти очи бычьи,

это волчье веселье веет!

В этой жизни (о неживая,

каземат, коридоры кары!),

в этой жизни жить — не желаю,

разбиваю свою кифару!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В водах Гебра вакханки вьются,

их тела в ореоле лилий

под телами юношей бьются,

а над ними — созвездье Лиры.

Я уже — распростимся — умер.

Кровь моя растворилась как-то.

Голова моя утонула,

в океаны ушла кифара.

В конце концов признанья — тоже поза.

Придет Овидий, и в «Метаморфозах»

прославит имя тусклое мое.

Я — лишь Дедал, достойный лишь Аида;

я лишь родоначальник Дедалидов,

ваятелей Афин и всех времен.

В каком-то мире, эллинов ли, мифов,

какой-то царь — и Минос, и не Минос,

какой-то остров — Крит или не Крит.

Овидий — что! — Румыния, романтик,

я вовсе не ваятель, — математик.

Я Миносу построил лабиринт.

Все — после: критских лавров ароматы,

Тезей и паутинка Ариадны,

Тезея — Диониса маята,

Плутарха историческая лира

о быко-человеке Лабиринта,

чудовище по кличке Минотавр.

Все — после. Миф имеет ипостаси.

Я не художник. Я — изобретатель.

Лишь инструменты я изобретал:

топор, бурав, и прочие,

а кроме —

пришел на скалы, где стоял Акрополь

и где — я знал! — стоял художник Тал.

Там он стоял. В сторонке и отдельно

в темнеющей от вечера одежде,

ладони рук, приветствуя, сомкнул.

Я поприветствовал и, обнимая,

и, постоянно руки отнимая,

отпрянул я! И со скалы столкнул.

Сын брата моего и мой племянник,

для девушек — химера и приманка,

для юношей — хулитель и кумир,

мечтатель-мальчик, с мышцами атлета,

вождь вакханалий, с мыслями аскета,

которого учил я и кормил,

которого ни слава не манила,

ни доблести. И не было мерила

в его судьбе — сама собой судьба.

Животное и труженик. Неверно:

«раб творчества» или «избранник неба»,

все проще — труд избранника-раба.

Как я убил? Известно как. Извольте:

на скалах водоросли и известка,

он поскользнулся и упал, увы!

Кто и когда вот так не оступался…

Я счастлив был. Но как я ошибался!

Я не его — я сам себя убил.

Они меня ни в чем не обвиняли,

и добросовестные изваянья

мои — кирками! под ступени плит!

Был суд. И казнь. Я клялся или плакал.

Был справедлив статут Ареопага.

Я струсил смерти. Я сбежал на Крит.

И как волна Эгейская играла!

Все после — Минос, крылья, смерть Икара…

Не помню или помню кое-как.

Но идолопоклонники Эллады

про Тала позабыли, а крылатость

мою

провозгласили на века.

Смешные! Дети-люди! Стоит запись

в истории оставить всем на зависть,

толпа в священном трепете — Талант! —

И вот уже и коридоры Крита,

и вот мои мифические крылья,

«да не судим убийца — он крылат!»

Орфеев арфы и свирелей ноты,

орлы небес и комары болота,

хохочет Хронос — судороги скул!

Кому оставить жизнь — какой-то розе

или фигуре Фидия из бронзы?

Не дрогнув сердцем, говорю — цветку.

Он, роза, жив. Отцвел и умирает.

А Фидий — форма времени, он — мрамор,

он — только имя, тлен — его талант.

Ни искупленья нет ему, ни чувства,

а то, что называется «искусство», —

в конце концов, лишь мертвые тела.

Кто архитектор, автор Пирамиды?

Где гении чудес Семирамиды?

О Вавилонской башни блеск и крах!

Где библии бесчисленных отечеств,

переселенье душ библиотеки

Александрийской?

Все, простите, прах.

Искусством правят пращуры и бесы.

Художник — только искорка из бездны.

Огни судьбы — агонии огни.

Остановись над пропастью печали,

не оглянись, тебя предупреждали!

О прорицатель, о не оглянись.

Не оглянись, художник. Эвридика

блеснет летучей мышью-невидимкой,

и снова — тьма. Ни славы, ни суда.

Ни имени. И все твои творенья

испепелит опять столпотворенье.

Творец — самоубийца навсегда.

Все, что вдохнуло раз, — творенье Геи.

Я — лишь Дедал. И никакой не гений.

И никакого нимба надо мной.

Я только древний раб труда и скорби,

искусство — икс, не найденный искомый,

и бьются насмерть гений и законы…

И никому бессмертья не дано.

Мой лес, в котором столько роз

и ветер вьется,

плывут кораблики стрекоз,

трепещут весла!

О соловьиный перелив,

совиный хохот!..

Лишь человечки в лес пришли,

мой лес обобран.

Какой капели пестрота,

ковыль-травинки!

Мой лес — в поломанных крестах,

и ни тропинки.

Висели шишки на весу,

вы оборвали,

он сам отдался вам на суд,

вы — обобрали.

Еще храбрится и хранит

мои мгновенья,

мои хрусталики хвои,

мой муравейник.

Над кутерьмою тьма легла,

да и легла ли?

Не говори — любовь лгала,

мы сами лгали.

Вверху, по пропасти, плывут

кружочки-звезды.

И, если позову «ау» —

не отзовется.

В лесу шумели комары,

о комарилья!

Не говори, не говори,

не говори мне!

Мой лес, в котором мед и яд,

ежи, улитки,

в котором карлики и я

уже убиты.