Та, что надо мной

Глава 15

Назавтра начались переговоры. Стурин, образцово соблюдая все положенные в таких случаях церемонии и формулы вежливости, предложил отпустить пленных и даже обсудить продажу в Ургот железа, но лишь при условии, что с Павией будет заключён бессрочный мирный договор, подписанный, как это принято у урготцев, не только правителем, но также ландграфами и главами цехов. Миро столь же учтиво подтвердил его слова. Штатгальтер Роот не мог поверить услышанному и несколько раз переспрашивал переводчика. Никогда раньше правители Павии не соглашались лично заверить документ, под которым стояли подписи простолюдинов, теперь же мы прямо этого требовали.

По правде сказать, мы ещё вчера обсудили, на чём будем настаивать. Чтобы заручиться всеми необходимыми подписями, урготцам придётся заключать договор на границе двух стран, окончательно сняв перед этим осаду Вилагола. Однако это лишь часть нашего плана, хотя Рооту, который несколько раз успел переспросить и об этом, и кажется теперь, что он понял его целиком.

Назавтра урготская армия уходит от столицы. С городских стен её провожают руганью и презрительными жестами, простолюдины бегут на рынок закупать подешевевшую снедь. Мы уже убедились, что Роот действительно направляется к границе, и собираемся в скором времени выступить туда же для переговоров, взяв с собой лишь небòльшое сопровождение. Почти всё остальное войско временно поступает под начало Атки, назначенного Архимаршалом. Ему предстоит идти на Лимдан. Атке трудно позавидовать, поскольку ему надо будет сплотить и заставить действовать согласованно бывших врагов, многие из которых отмечены более высоким происхождением, чем он, и немалыми амбициями. Впрочем, даже в те времена, когда нынешний Архимаршал был нашим противником, он, во всяком случае, не терял общего уважения.

Оллин, по всей видимости, успел придать необычайную для человека силу ещё какому-то количеству воинов. Атка звал меня к себе домой, чтобы обсудить, чего им ждать от творений Кори, и как с ними следует сражаться. По правде говоря, мне следовало бы принять его приглашение, поскольку оно было выражением доверия. Но я понимал, что тогда я увижу Лакти — не во время случайных и кратких встреч в городе, как обычно, а там, где она — его жена и хозяйка дома. Поэтому я попросил перенести нашу встречу в дворцовые покои Миро, сославшись на то, что молодой король тоже может многое рассказать.

Через три дня наше посольство во главе с Миро отправилось из Вилагола. Стурин оставался в столице, Вилькен и небòльшая часть войск — с ним, поскольку было необходимо не только избежать волнений в городе, но и навести порядок в окрестностях, чтобы скорей возобновилась торговля.

Наша дорога шла на северо-запад. Все мы ехали верхом, и уже дня через четыре я заметил, что ночи стали короче и светлей. Зима в этих краях, однако, всегда была мягкой, и весна сейчас тоже почти не отставала от нашей южной. Сады уже отцветали, зато повсюду пахло черёмухой. Мы отправились почти налегке — дорога проходила через крупные города, расположенные менее чем в сутках пути друг от друга, и королевскому посольству повсюду могли предоставить достойный ночлег. На небòльшие и уютные южные городки, напоминавшие резные игрушки, здешние были совсем непохожи — мощные укреплённые стены, многолюдные ремесленные кварталы, оживлённая торговля с утра до ночи. Многие из них когда-то соперничали со столицей, и ещё одно-два столетия назад весьма неохотно подчинились королевской власти. Однако сейчас Миро встречали как долгожданного гостя.

Младший Кори по распоряжению Сулвы не только снял войска с границы, но и забрал с собой, идя по этой дороге, самые боеспособные части городских гарнизонов. Урготцы прокатились по этим местам, не задерживаясь, и не устраивали осад, однако всё же разграбили, что смогли. Что до торговли, то дороги стали небезопасны ещё со смертью Хайдора, и здешние купцы несли заметные убытки. Хвалу двум соправителям провозглашали, искренне надеясь, что дела при них пойдут лучше. Вдобавок Миро, чей отец был Великим герцогом Запада, считали здесь земляком и, похоже, втайне гордились этим.

Угощение в городах выставляли настолько обильное, что я опасался не выдержать предстоящего пути, и на какое-то время перешёл только на молоко (самое жирное и вкусное во всей Павии) и на прославленные здешние сыры. Огромные коровы с лоснящимися чёрно-белыми боками паслись на бесконечных лугах вдоль дороги. Этот край, так часто бывший предметом кровавых раздоров, сейчас навевал какое-то сонное спокойствие. Даже стены и башни здешних городов, казавшиеся поначалу мрачными и суровыми, выглядели теперь для меня удачной деталью, добавленной завершающим свою картину умелым художником.

Неписанные традиции переговоров требуют, чтобы обе стороны прибыли одновременно, не унизив ни себя чрезмерной поспешностью, ни противника — слишком долгим ожиданием. Нам обычно помогали в этом те, кто имел вторую природу птиц, у урготцев же были свои способы, которые они вряд ли стали бы открывать. Когда мы вечером доехали к границе, они только-только начали разбивать свои шатры. Мы обменялись приветствиями, однако сами переговоры были назначены на завтрашний день.

Назавтра мы встали с рассветом. Осмотрев приграничное поле, я тихонько спросил у Миро:

— Это ты велел нашему лучнику на всякий случай засесть в кустах?

— Нет, — удивленно и встревоженно ответил он.

Раньше, конечно, бывало всякое, но сейчас ни одна уважаемая страна не решилась бы прервать переговоры в самом начале вооружённым нападением. За время дороги я хорошо изучил линии жизни наших спутников. В зарослях ивы невдалеке от шатра ландграфа Фемке затаился, стараясь не выдать себя даже малейшим движением, молодой Зорт. Эмте Зорт был чуть старше Миро. Неразговорчивый, тяжеловесный, с очень сильными руками, он был отличным лучником и оказался незаменим при обороне столицы.

Не медля ни мгновенья, я обратился к Сири:

— Если ландграф сейчас выйдет из шатра, в него могут выстрелить. Постарайся отклонить стрелу прочь.

Я отбежал в сторону и, петляя по кустам, начал как можно осторожнее подбираться к Эмте сзади. Он уже натянул лук, и когда между нами оставалось несколько шагов, спустил тетиву. Стрела пролетела в нескольких пальцах от ландграфа, и Зорт прицелился снова, не замечая меня. Я обхватил его сзади за шею, и вскоре Эмте, полузадушенного и ещё не вполне очнувшегося, внесли связанным в один из наших шатров. Теперь нам предстояло объясняться с урготцами. Но до этого я попросил, чтобы мне дали поговорить с ним наедине.

— Зачем ты это сделал? — спросил я парня, когда он, наконец, отдышался. — Ты ведь понимал, что Павия сейчас ослаблена, и нам нужен мир.

Он глядит на меня глазами тяжело раненого, который понял, что жизни ему отмеряно совсем немного, и ничего, кроме мучений, она уже не принесёт.

— В прошлую войну моя мать сопровождала отца в походе. Когда она попала в плен, Фемке надругался над ней. Она сошла с ума. Я ни разу не видел её в полном рассудке.

Я вспоминаю, как выглядят нити крови ландграфа. Потом ещё кое-что приходит мне на ум.

— Ты — плод этого насилия?

Он опускает голову.

— Да. Отец счёл бы недостойным отослать её к родителям, но с тех пор никогда не оставался с ней наедине. Я полукровка, и поэтому так и не нашёл своей второй природы и сделался лучником, а не бойцом.

По совести говоря, как лекарь я думаю, что это едва ли не худшее из того, что мог сделать старший Зорт со своей женой. Неудивительно, что ребёнку, выросшему среди мрака и безумия, не удалось обрести себя.

— Но я клянусь славными предками и своей второй природой, что ты не сын Фемке.

На его безучастном лице мелькает тень изумления.

— Чей же тогда?

— Кого-то из Ори. Разве ты… — я поправляюсь, продолжая, — не замечал, как вы похожи?

Взгляд его становится сначала недоверчивым, потом испуганным:

— Но вы не могли знать… Старший Ори действительно отбил тогда пленных и вернул в лагерь. Потом, когда он появлялся у нас дома, мама была сама не своя. Я хотел сказать — ещё бòльше, чем обычно. Мы думали, что для неё непосильно обо всём этом вспоминать. Но как он мог?

— Вероятно, полагал, что она не выживет или что ей не поверят. Война делает из людей чудовищ, Эмте. Не из каждого, но на любой из сторон. И для меня это ещё одна причина желать её скорейшего окончания.

— Но мы теперь… не сможем. Что же я наделал? Я ведь сорвал переговоры.

— Выбирай, Эмте. Тебе дано оправдаться либо в чужих глазах, либо в своих собственных. Ты можешь признаться, что покушался на Фемке, защищая честь своей семьи. Тебя всё равно казнят, однако наши благородные поймут твой поступок, хотя ургоцы не простят. Ты можешь солгать, заявив, что был послан Кори и Сулвой. Тогда у их правителей это навсегда отобьёт желание вести с ними тайные переговоры. А наша сторона предстанет жертвой его интриг.

С прежним бесстрастным выражением он прикидывает что-то в уме, потом говорит просто и честно:

— Я могу объявить, что сделал всё по приказу Кори, но опасаюсь что проговорюсь, когда меня будут пытать. Тем более я ведь не знаю, что рассказывать.

Сжав зубы, я выпутываю из своей одежды толстый шёлковый шнурок, пропускаю его вперехлёст под горжетом Эмте, потом под его платьем, и даю концы ему в руки.

— Все уже наслышаны о том, как Оллин заставляет молчать тех, кто ему служит. Постарайся после признания передавить себе шею. Это будет тяжело, но я думаю, что ты сможешь.

Он пробует шнурок, убеждаясь, что может натянуть его даже связанными руками, потом кивает:

— Но вы будете помнить, что я не предатель, сир Шади?

— Я приду пролить вино и кровь на твоей могиле, Эмте.

Это ритуальная формула. Такое обычно делают для людей из своего рода. Он закусывает губу.

В шатёр зашли все, приехавшие на переговоры — и павийцы, и урготцы — и Эмте произнёс при них своё признание. Когда после этого он начал то, что должен был сделать, мне бòльше всего хотелось отвести глаза — и от ужаса, и от стыдливости. Но я понимал, что тогда Эмте будет ещё труднее. Он был молодой сильный мужчина в той поре, когда человек созревает к долгим трудам и плотским утехам, и жизнь долго не хотела оставлять ни один член его тела. Когда он затих, я отослал всех, сказав, что хотел бы осмотреть труп на предмет следов магии.

Первым делом я перерезал шнурок и спрятал его. На миг мне показалось, что Эмте ещё можно вернуть дыхание, и я попытался это сделать. Бòльше всего мне хотелось, чтобы он жил, пусть даже скрывающим своё имя изгнанником с раздавленным горлом. Когда, наконец, наши войны перестанут требовать новых жертв? Но увы, у юноши хватило силы и мужества покончить со всем безвозвратно.

Немного погодя в шатёр вошёл Миро и тихо и настороженно спросил меня:

— Эмте действительно был послан Кори для покушения или это твои проделки, Шади? Уж слишком нам выгодно его признание.

— Он стрелял в Фемке по доброй воле, и ни я, ни кто-то другой его не заставлял. Я кляну себя за то, что не догадался о его намерениях, Миро, Эмте считал, что ландграф изнасиловал его мать. Узнав от меня, что насильником был глава рода Ори, он решил взять вину на себя. Эмте не служил Кори, и не был предателем. Но всё, что мы можем сейчас, это проводить его так, как он заслуживает. Бòльше этого сделать некому.

— Мы должны будем рассказать об этом сиру Зорту, пусть даже под клятвой о молчании.

— Должны. Только знаешь, Миро, однажды в трактире я случайно подслушал, как тот, напившись, проклинал Ори. Теперь я понимаю, что Зорт догадывался, кто был насильником. Но он не хотел лишаться покровителя. Это его ложь погубила Эмте. Хвала предкам, что я не проговорился парню — не знаю, смог бы он тогда уйти достойно. Нет, Миро, кроме нас с тобой его некому помянуть.

Миро ненадолго выходит и возвращается, неся две кружки и мех с молодым вином. Я достаю свой кинжал, и вскоре мы молча пьём над погибшим вино с несколькими каплями нашей крови. Остатками я кроплю тело. Эмте не суждено быть погребённым как следует благородному, так пусть же хоть это мы сделаем как положено.

После полудня начинаются переговоры. Миро протягивает правителю Стерре листы папира и тот, проглядев их, смотрит на него в немом изумлении. В наших предложениях мы соглашаемся на поставки железа и руды, но они расписаны по урготским цехам. Меньше всего достаётся оружейникам. Конечно, рано или поздно оружие научатся делать и другие цеха, особенно если это будут не привычные мечи и палаши. Но здешние мастера сильно привержены традициям, а вожделенное железо ни один цех не даст просто так вырвать у себя из глотки. Наш расчёт на то, что бòльшинству представителей Ургота договор покажется выгодным. Павии же он даст время на то, чтобы прийти в себя после смуты, научиться выплавлять лучшее железо, делать махины, в том числе и военные, и поднакопить казну.

Мастера цехов быстро понимают, в чём тут суть, и тоже начинают просматривать наши листы, благо, Миро заготовил несколько копий. Вскоре между ними разгорается ожесточённый спор. Я неплохо знаю уроготский, но изобилие жаргона ставит меня в тупик. Однако и без слов понятно, что бòльше всего недоволен даже не оружейник, а глава горняков. Он из простолюдинов и не слишком заботится сейчас о своих манерах — размахивает рукам, дёргает себя за рыжую бороду, бòльшой рубиновый амулет на шее болтается туда-сюда. Его цех мы как раз не обделили, но Тимо считает, что этого мало. И если остальные не согласятся ему уступить, он готов даже настаивать, чтобы всем тогда уж досталось поровну, хотя горнякам это невыгодно. Оружейник, почуявший возможность отыграть своё, присоединяется к нему.

Миро вовремя заявляет, что решения от урготцев мы всё равно не ждём раньше завтрашнего дня, и у них будет довольно времени для обсуждений. Ландграфы, утомлённые спором ремесленников, облегчённо вздыхают и встают, чтобы разойтись. Я подхожу к графу Брамму, который во времена своего посольства в Павии был добрым знакомым моего отца.

— Ваш батюшка пытался нас стреножить, вы же предпочитаете выдрать нам яйца, — насмешливо говорит он.

— Что вы, граф, Павия сейчас в слишком затруднительном положении, чтобы думать о чьих-то яйцах, — отвечаю я ему в тон. — Кроме того, вы всегда можете продать свои махины и другие изделия, обеспечив себя наёмниками.

— В урожайные годы зерно даёт вашей казне не меньший доход. И павийские мастера в последнее время тоже имеют, что предложить на продажу.

— Всем нам приходится учиться чему-то новому, граф. И только усердие и талант решают, кто окажется первым. Кстати о желающих быть первыми. Мастер Тимо всегда так упрям и несговорчив?

Брамм задумывается. Он выглядит слегка удивлённым.

— Тимо, конечно, наизнанку вывернется за свой цех. Они все таковы. И хороших манер ему взять неоткуда. Но на всех прежних советах он был куда разумнее и умел приходить к соглашениям. Не знаю, какая муха его укусила.

Я прощаюсь с ландграфом до завтрашнего дня. Вышедшие из шатра ремесленники толпятся вокруг, продолжая спор. Помощник Тимо, приехавший с ним, благоразумно стоит поодаль с озабоченным видом. По всему видно, что неуступчивость товарища его не радует. Я подхожу к нему:

— Здравствуйте, мастер.

— Здравствуйте, сир.

Он обращается ко мне как благородный к благородному, но я не выказываю обиды, да и не чувствую её, поскольку в Урготе так принято. Ларс и без того видит во мне бывшего врага, и хорошо уже, что обычное для ремесленников любопытство заставляет его поддерживать разговор. Некоторое время я отвечаю на привычные вопроcы «как это вы живёте-то совсем без магии?». Потом спрашиваю сам:

— Тимо ведь поднялся от обычного горняка до главы цеха, и всё это — собственными заслугами?

Ларс, которому явно хочется оправдать в моих глазах товарища, отвечает с горячностью:

— Да, он очень хорош в строительстве махин. Да и в том, где и что искать в недрах, разбирается как в своём доме.

Я специально подначиваю его:

— И за это напарники прощали Тимо привычку поднадавить и добиться своего силой?

Готовясь протестовать, Ларс набирает столько воздуха, что захлёбывается, его бледное лицо багровеет, широченная грудь ходит ходуном. Наконец, ему удаётся заговорить:

— Да что ж вы уродом каким его представляете? Тимо ещё мальцом отличный был товарищ, из тех, с кем под землю спускаться не страшно. А мастера, которые на горло берут, у нас вообще не слишком задерживаются. Вы ведь должны понимать, сир, что даже командир наёмников без причины оскорблять своих не будет. У них оружие, а ему рано или поздно придётся спиной повернуться. Мы люди мирные, нам в чужой смерти радости нет. Но и штрек ведь над кем-то может обвалиться. Особенно если язык у него дурной, и людей он не жалеет. Тимо всегда думал о том, чтобы наши в безопасности были. Махины свои каждый раз первый испытывал. Мы его за умения уважаем, не за глотку.

— И амулет он свой завёл, когда его выбрали главой цеха? Что этот камень делает?

Ларс недоумённо смотрит на меня, озадаченный таким поворотом разговора.

— Завёл точно тогда, а что делает — не знаю. Полагаю, чтобы на советах выглядеть посолиднее. С нами он его обычно не надевает.

— Зато я, кажется, знаю. Мастер и глава цеха он хороший, но вряд ли ему пришлось просто среди благородных. А Тимо надо было держаться с достоинством и добиваться, чтобы его горняков не обходили. Красные камни вроде этого дают уверенность в себе. Только вот государственный совет обычно проходит в Брудже, вашей древней столице, куда никогда не входило железо…

Ларс, к его чести, уже понял, куда я клоню. Раздражение его пропало, и он внимательно слушает.

— А здесь, на нашей границе, оно в земле есть, хотя и не так много. И действие рубина сбивается. Вместо достоинства он даёт готовность к склокам, вместо уверенности — упрямство. Так всегда бывает, если кто-то хочет изобразить силу, а внутри него её недостаточно. Право же, Тимо лучше бы просто снять амулет и положиться на собственный рассудок. Он его не подведёт.

— Похоже, так оно и есть, сир. Но что же мне делать?

— Просто скажите Тимо об этом, и пусть он решает сам. Вреда от этого точно не будет.

Этим советом я окончательно завоевал его доверие, и прощались мы уже по-дружески.

Я всё ещё волновался за успех переговоров, но был почти уверен, что теперь главы цехов придут к соглашению. С утра мне хотелось выть от тоски, и история с рубином позволила мне, во всяком случае, несколько развеяться. Нравы урготских мастеровых оказались весьма занимательны, и мне было полезным с ними познакомиться, тем более что именно от людей такого рода теперь могло зависеть многое в судьбе Павии.