Та, что надо мной

Глава 19

За треть луны мы распродали почти все товары и решили отдать оставшееся Эркину и возвращаться в Павию. То, что мы выменяли на торгах, надо было уже до конца осени выгодно сбыть за Хаймуром. Другой павийский караван пока оставался здесь, и я был рад, что мы отправляемся первыми, и нам не придётся идти вместе с ними. В Уделе Ворона их удерживал от открытой вражды запрет и память о том, как был казнён нарушивший его.

Обратная дорога оказалась для меня и моих товарищей заметно проще. Реки уже вернулись в своё русло. Вяленая оленина хорошо подкрепляла силы, и оставшиеся спутники переносили высоту легче, хотя мне и пришлось несколько раз заваривать им и себе вьюнок охотников. Молодые охранники и слуги в такие дни не могли удержаться от долгих разговоров о девушках, вдовах и потаскушках, но о них уже и так нередко вспоминали. Даже отъевшиеся на густой траве мулы заметно повеселели, поскольку везти на себе тюки со шкурами и сушёной рыбой было всё же легче, чем тащить железо. Лишь один из них остался на поживу птицам в глубокой пропасти рядом с селением Торп.

В первую нашу ночёвку на павийской стороне Хаймура я увидел во сне отца. Он, как всегда, торопился по каким-то делам. На пороге он повернулся ко мне и сказал:

— А знаешь, Шади, я ведь догадывался, что нянька водит тебя к своей сестре.

— И ты не запретил нам? Не отругал?

Отец усмехнулся:

— Мальчику из благородной семьи, конечно, не место в доме простолюдинов. Но когда я был ребёнком, козлята меня тоже очень забавляли. У тебя в детстве и так было не слишком много радостей.

Он попрощался и ушёл, и только тут я вспомнил, что отца давно уже нет в живых, и я опять упустил случай спросить его о чём-нибудь важном. Видимо, я плакал после этого, потому что проснулся с мокрым лицом.

Неподалёку от Вилагола дорога раздваивалась, и один из путей вёл в северные провинции. Я раздобыл себе лошадь, попрощался с караванщиками, и отправился в разъезды по местам, которые считались во всей остальной Павии полнейшим захолустьем. Мне предстояло расспросить жителей о том, не пыталась ли у них обосноваться привлекательная столичная вдова средних лет. Я старался не думать об этом, но втайне от себя прекрасно понимал, что, найдя Габи, предложу ей отправиться со мной. На поиски у меня ушло бòльше половины луны, и, путешествуя от деревни к деревне или высматривая из седла полузаброшенный замок, я нередко спорил сам с собой:

— Взяв в супруги женщину для утех, ты восстановишь против себя всех благородных.

— Можно подумать, сейчас моя репутация в свете такова, что за неё стоит держаться.

— Твоих детей не признают законными наследниками.

— Много раз я мог погибнуть и попросту не оставить никаких наследников. В конце концов, я волен передать детям имущество, а нашу потомственную должность вполне может исполнять кто-то ещё.

— Что между вами вообще было? Всего лишь чуть-чуть любопытства и чуть-чуть сочувствия с обеих сторон. Ты принимаешь это за любовь?

— Немного любопытства и немного сочувствия — разве это уже не хорошо само по себе? И разве это не подходящее начало для любви?

Спустя семнадцать дней я стою над могильным камнем, на котором выбито имя Габи. Заказавший каменотёсу плиту не назвал ни её сословия, ни предков, но имя написано настоящее, не то, под которым она скрывалась. Могила довольно свежая, хотя и она, и камень уже завалены потемневшими листьями. Пока я путешествовал, Габи умерла тут, скорее всего в нищете и одиночестве, и в этом моя вина.

Солнце ещё только заходит, но на небе собрались сизые тучи и вокруг темно как в сумерки. Однако у меня нет сил, чтобы уйти отсюда и поискать ночлега. Ко мне подходит наследник здешнего владения — однорукий молодой человек с открытым, чуть простоватым лицом. Я вспоминаю, как обмывал и перевязывал его кровоточащую культю. Отец его погиб в том же сражении. Это было меньше полугода назад, но сейчас мне кажется, что прошло уже много лет. Нар приглашает меня переночевать, не говоря ни слова о плите и о той, что лежит под ней.

Я соглашаюсь, надеясь узнать хоть что-то. По дороге Нар рассказывает, что он уже многое научился делать левой рукой, но ему всё время кажется, что правая застыла скрюченной, такой же, как была, когда её пришлось отнять. По ночам она болит, лишая его сна, и как будто подворачивается. Нар не из тех, кто любит жаловаться, и слова даются ему непросто. Ему стыдно, что он беспокоит меня такими пустяками.

Я знаю, что такое нередко случается с оставшимися без руки или ноги, и несчастье это вовсе не шуточное. Поскольку мне приходилось читать о том, что с этим можно справиться, я предлагаю хозяину свою помощь. Он с радостью приглашает меня пожить у него две-три четверти луны.

Часть комнат в его доме всё ещё заколочена, но открытые приведены в порядок и прибраны. С ними живут несколько слуг, а кухарка уже хлопочет по хозяйству, готовя на ужин кашу со шкварками, любимую и северными простолюдинами, и северными благородными. В гостиную, где мы расположились на отдых, входит девушка, и Нар встаёт, чтобы представить мне свою сестру. Адри, услышав моё имя, глядит на меня с удивлением, почти с испугом, однако здоровается вежливо, едва ли не церемонно. Как это принято в здешних семьях, в нашем разговоре она почти не участвует, и лишь сосредоточенный взгляд серых глаз выдаёт, как внимательно девушка нас слушает.

После ужина меня устраивают на ночлег, и я пытаюсь отвлечь себя от иных мыслей, раздумывая, как бы устроить всё на следующий день. Описания того, как излечивали от болей в отсутствующей руке или ноге, были довольно невнятными. Однако я, кажется, понял, в чём там состояла суть. За завтраком я спрашиваю хозяина, есть ли в доме бòльшое зеркало. На наше счастье оказывается, что есть, но его спрятали от грабителей — и мы втроём открываем заколоченную комнату, сдвигаем мебель, обнаруживаем ход в подвал, и осторожно выносим ценную и хрупкую вещь по лестнице. Зеркало урготской работы, уже старое, чуть мутноватое, но совершенно целое, без трещин. Оно не так уж велико, и меня это как раз устраивает, поскольку его можно поставить на стол.

Я располагаю его так, чтобы край немного выходил за столешницу, а та часть, которая отражает предметы, глядела влево. Потом я прошу Нара сесть так, чтобы грудь упиралась в зеркало, голова была наклонена влево, чтобы видеть отражение, а обе руки лежали по разные стороны от зеркала на столе. Он садится и только потом, опомнившись, возражает:

— Но у меня всего одна рука!

— Однако вам ведь кажется, что их две. Не пытайтесь ничего понять и просто представьте, что делаете так, как я говорю. Это магия. Теперь сожмите обе руки в кулак. Разожмите. Снова сожмите. Раскройте ладони и растопырьте пальцы. Теперь облокотитесь на стол двумя руками.

Нар послушно выполняет всё, что я говорю. И назавтра, и через день — тоже. Временами это выглядит так, словно я издеваюсь над ним. Но я надеюсь, что мой способ должен сработать.

Через пять дней Нар сказал мне, что теперь потерянная рука мешает ему гораздо меньше. Он мог бы продолжать эти занятия и сам. Но моё присутствие давало ему уверенность. Я решил задержаться в его доме, хотя бòльше мне тут делать было нечего, и я не знал, куда себя деть. Мы занимались сразу после завтрака и заканчивали уже к полудню. По счастью, я почти не высыпался в дороге и теперь спал едва ли не все дни напролёт. Если бы не это я, боюсь, выпил бы всё бывшее в доме вино, и мог бы пристрастить к этому и Нара. Мне приходилось видеть немало покалеченных воинов, которые ударились в беспробудное пьянство.

На шестой день Нар сразу после наших занятий уехал к портному, чтобы заказать себе новую одежду. Я остался в доме с Адри и слугами. Когда я вышел из комнаты, девушка подошла ко мне и сказала:

— Я должна поблагодарить вас, сир Шади. С тех пор, как брат вернулся домой, он почти не спал. Нар ничего не говорил мне, но я слышала, что каждую ночь он ходит по дому. Теперь ему гораздо лучше.

— Я рад этому, госпожа моя. К сожалению, я не могу вернуть ему руку…

— Сир Шади, вы всегда такой?

— Какой?

— Как будто всё, что происходит в этом мире, зависит от вас. Неужели вы полагаете, что смогли бы, скажем, предотвратить войну?

Я задумываюсь:

— Не знаю, что было бы, не уйди я с должности королевского камергера…

— Тогда вы не спасли бы Миро.

— Да, пожалуй, так… — тут я осекаюсь. — Погодите, госпожа, откуда вы узнали эту историю?

— Габи много рассказывала мне. Думаю, вы сильно занимали её мысли. И не глядите на меня так! Да, я знала, кто она такая, мы были дружны.

— А я дал ей умереть здесь, скорее всего — от голода…

Адри вскидывает голову и глядит на меня с гневом:

— Габи была не из тех, кто позволил бы себе умереть от голода. Да и тем, кто оказался рядом с ней, если уж на то пошло.

— Расскажите мне как можно бòльше о её жизни здесь, госпожа моя.

— Наш лекарь ушёл с войсками. А между тем женщины продолжали рожать, а дети — болеть. Габи знала ремесло повитухи, и целебные травы, и к ней обращались со своими заботами и благородные, и простолюдинки. Мои отец и брат ушли на войну, и в доме не хватало даже хлеба. Потом Нар вернулся без руки, совсем слабым, и его надо было выхаживать. Я помогала Габи в её занятиях. Пусть кто-то из соседей считает это позорным, но у нас каждый день была гороховая похлёбка, а по праздникам — и яичница.

— Не вижу, что здесь зазорного, госпожа моя. Я сам часто бывал лекарем. Но Габи привыкла к роскоши, ей, наверное, пришлось тяжело?

— Мы жили трудно, сир Шади, но не надо нас жалеть. На свой манер мы были счастливы, часто смеялись и шутили, чуть-чуть сплетничали. Габи всегда зависела от милости чужих людей, а теперь к ней приходили за помощью. Она редко отказывала даже тем, у кого не было, чем заплатить. Но ей пришлось по нраву быть самой себе хозяйкой.

— Отчего она умерла?

— В край пришло поветрие, сир Шади. Вы ведь видели свежие могилы на кладбище? От него многие не убереглись, и даже вернувшийся лекарь мало кому смог помочь. Но последний свой год Габи провела так, как желала.

— Надгробную плиту заказали вы?

— Да.

— Я благодарен вам за это, госпожа моя.

Адри встряхивает головой, лёгкие светлые волосы отлетают ото лба.

— Мне стыдно было бы этого не сделать. Габи осталась моим единственным другом. Вы, должно быть, видели немало бед, но не думаю, что вас часто предавали, сир Шади.

Я перебираю воспоминания. Покойный король Хайдор изменил своему долгу по отношению к моему отцу, но не был мне близок и не предавал ещё и дружбы. Альда не смог справиться со своей слабостью, но честно покаялся мне в этом, и многое совершил, чтобы загладить сделанное. Рил оказался в войске Атки, но не выдал никаких наших общих тайн. Я был признателен удаче, которая ни разу не свела нас в боевом строю друг напротив друга.

— Пожалуй, это правда, но почему вы так думаете?

— Вы умеете находить себе друзей, а это мало кому дано. Родители полагали, что родные и соседи всегда помогут им. Они ведь и сами многим помогали. Но когда отец уехал, а в провинции начался голод, я поняла, что каждый сам за себя. Теперь эти же люди осуждают меня за способ, который я нашла, чтобы прокормиться. И даже брат, похоже, считает меня опозоренной, хотя и не говорит об этом.

Мне хочется оградить от новых бед эту гордую девушку, которая держится так, словно не нуждается ни в чьей помощи. Я задумчиво отвечаю:

— Люди часто бывают злы, но обычно они слишком ленивы, чтобы долго заниматься чужими делами. Поезжайте в столицу, тем более, что Нару полагается пенсия. Жизнь там сейчас недорога, и вы вполне можете задержаться на несколько лун.

— Это хороший совет, сир Шади, спасибо. Брату тоже не помешает развеяться. Простите, что так долго занимала ваше внимание.

— Я рад, когда кто-то занимает моё внимание, госпожа моя, потому что наедине с собой мне теперь не слишком весело.

Адри взглянула на меня глаза в глаза, медленно, серьёзно кивнула и поспешила в свою комнату. Кажется, она опасалась заплакать.

Нар, почувствовав себя лучше, занялся делами, которые совсем запустил из-за болезни. Теперь его часто не было дома, и мы с Адри нередко разговаривали друг с другом о Габи, о других странах или вспоминали детство — каждый своё. У неё оно было, пожалуй, счастливей, чем у меня, хотя ей не пришлось встретить таких наставников, какими стали для меня отец и Раян — каждый по-своему. Адри была сорванцом и любила играть с дворовой собакой и соседскими мальчишками, как мать ни пыталась урезонить её. Она и теперь казалась слишком прямой, вспыльчивой и умной для девушки. И чем дальше, тем бòльше, я понимал, что этим она мне и нравится.

Моё обычное любопытство понемногу возвращалось ко мне, я начал выезжать на прогулки и временами заглядывал в здешний городок. Однажды на рынке я услышал рассказ о заброшенном доме, где сначала поселился не то человек, не то призрак, а потом начали пропадать заходившие туда люди. Нар не знал об этом ничего, хотя я его расспрашивал. Я решил, что, уехав от него, попытаюсь разобраться, в чём там дело.

Время моего отъезда уже приближалось. Я предчувствовал, что каждое утро, проснувшись, буду жалеть о том, что не увижу сегодня Адри. Я не знал, люблю ли её и способен ли ещё любить, но доверял ей так, как лишь немногие счастливцы доверяют жёнам. Мне не раз приходило в голову предложить ей супружество. Между нами стояла не Габи — память о ней, напротив, объединила нас, став нашей общей тайной. Кроме того, я мог быть уверен, что девушка не согласиться на моё предложение только потому, что брату хочется её пристроить. Наши благородные обычно заключают брак по сговору семей, но желание самих будущих супругов обязательно для этого почти всегда. Урготские обычаи, при которых жених и невеста могут в первый раз увидеть друг друга на свадьбе, кажутся нам дикими, а наши им — слишком свободными. Может быть, это и так, но ребёнку трудно будет обрести свою природу, если его родители, заключая союз, поступились собственной.

Но я не представлял, как объясниться с Адри. Сказать ей, как многие говорят: «Я не могу жить без вас»? Но это будет неправдой. Я с радостью выменял бы свою жизнь на жизнь Тодо, Сведа или чудака Ханке, однако это было невозможно. Мне не хотелось возвращаться в мой столичный дом, потому что там уже не будет Вула, такого незаметного и такого незаменимого. Но я смог жить без каждого из них. Я заставил себя жить даже без Миро, хотя в каждое новолуние обычная слабость напоминала мне о том, кого нет рядом. Я понимал, что смогу жить и без Адри, но понимать это было очень грустно. И что я предложу ей, кроме родового имени Дакта, пусть и весьма достойного? Множество моих врагов, которые станут и её врагами? Свой разгромленный дом? Моё желание, чтобы рядом со мной, наконец, оказался кто-то близкий? Это желание было слишком велико. Я видел тех, кто долго голодал. Их приходилось удерживать, чтобы они не набросились на еду, потому что, добравшись до неё, они не знали меры. Я слишком часто был один, и когда оказывался рядом с теми, кого любил — с Миро, с Альда, с Лаури — мне приходилось так же удерживать самого себя. Тем более что повредить я мог и им тоже. Я опасался, что рядом с Адри буду уже не властен над своей природой.

Между тем приближалось полнолуние, а я назначил свой отъезд именно на этот день. Так ничего и не решив, я пришёл к выводу, что отступление иногда бывает необходимо, даже если сражаешься с самим собой. Нар вскоре должен был поехать в Вилагол за пенсией. Я дал ему рекомендательные письма и уговорил взять в столицу Адри. Быть может, если когда мы увидимся там, мне будет легче объясниться.

В нашем захолустье гостей принято собирать в путь так, словно они отправляются по меньшей мере за Хаймур. Нар и сейчас был стеснён в средствах, а я сохранил довольно много из взятых в дорогу денег. Но на мою лошадь навьючили столько еды, что я стал за неё опасаться. Прощаясь, я сказал:

— Если я буду в Вилаголе, обязательно нанесите мне визит.

Нар горячо заверил, что не забудет меня. Адри посмотрела мне в глаза своим пристальным взглядом и тихо проговорила благословение странствующему. На севере его ещё помнят. «Под солнцем и под луной, под дождём и снегом, в горах и на морских волнах пусть обойдут тебя беды, устрашатся лихие люди, отыщется тропа». Это благословение всегда давала старшая женщина в доме, а мать Адри умерла три года назад, и теперь хозяйкой была девушка.