Та, что надо мной

Глава 2

Выздоравливал я в доме Тэка, поскольку Миро настоял, чтобы родители позаботились обо мне. Это помогло мне быстро встать на ноги. Но и перебравшись к себе, я навещал Миро раз в три-четыре дня, совершая над собой огромное усилие, чтобы не приходить чаще. Сейно и Ктисса вряд ли заподозрили бы меня в постыдной для человека моих лет страсти к подростку, поскольку понимали если не всё, то вполне достаточно. Просто рядом с мальчиком куда-то отступала моя тревога, и бежала слабость, мешавшая мне в дни новолуния. Но мне было страшно, что Миро станет для меня не человеком, а опорой, вроде костыля.

Впрочем, покуда я был ему достаточно полезен. В каждый мой приход мы упражнялись во владении кинжалом и палашом и, к моему удивлению, я достаточно часто одерживал верх. Вот в облавные шашки Миро у меня обычно выигрывал, совершая в последний момент немыслимые и странные ходы. После случившихся событий и я, и Миро в разговоре друг с другом использовали самое близкое и короткое из обращений, как это полагается между связанными долгом жизни. С его родителями я был более отдалённо-почтителен. Стороннего наблюдателя это, пожалуй, позабавило бы, но в этом кругу не было лишних глаз.

Отдыхая от наших занятий, мы чаще всего обсуждали вместе с Сейно то, что мне удалось разобрать в старых и новых книгах. Магические ухищрения были чужды ясному уму обоих Тэка, а вот история Павии и наших соседей — урготцев и йортунов — занимала их необычайно. Однажды я потратил целый вечер, объясняя, почему так много власти в государственном совете Ургота досталось главам городских цехов, запутался сам и запутал своих собеседников.

Эти летние и осенние луны текли спокойно и, пожалуй, даже радостно. Кто-то иной, возможно, добавил бы: «Тогда я не знал, что это последние подобные дни». Но это было не так. Все мы трое понимали, что гроза уже близка.

Поэтому вызов от Архивариуса, заставший меня в доме Тэка, взбудоражил нас, пожалуй, даже бòльше, чем оно того стоило. Однако даже порывистому Миро было понятно, что лишних вопросов задавать не следует.

Другие народы считают павийцев — во всяком случае, наших родовитых с их двойной природой — едва ли не воплощением Зла, а проведённый пятьсот лет назад Обряд Единения — омерзительным колдовством, открывшим дорогу этому злу. На деле же обряд лишь сделал ясным и открытым то, что соединяет человека с остальным миром. Просто прочие боятся спросить себя, чей гнев отправляет кровь в бешеную гонку по жилам, чья нежность заставляет мать прижимать к себе дитя, чьё вожделение бросает любовников в объятия друг к другу.

Но если в павийском укладе и есть что-то, что близко к абсолютному, бесспорному злу — то это магия, делающая из человека Архивариуса. Даже ради блага страны отнять у человека его чувства и желания всегда казалось мне чудовищным, пусть в обмен он и получает недоступные другим знания и невозможную для них ясность ума. Единственное, что отчасти примиряло меня с этим решением — первым Архивариусом некогда стал Зуль, брат-близнец и бывший соправитель великого короля Орена. К тому времени у него уже была жена и сын-подросток. Став Архивариусом, он продолжал заботиться о них и о брате, но оставил свой дом и поселился отдельно, поскольку не мог вынести того, что не испытывает к ним бòльше любви. Сын Зуля и положил начало роду Тэка. Тэка часто попадали в немилость и даже кончали свои дни на эшафоте как опасные соперники королей, люди умные и бесстрашные. Но для того, чтобы оказаться на троне, одни Тэка были слишком верны клятве, а другим недоставало удачи. Однако при каждом короле кто-то из этого рода всякий раз снова занимал своё наследственное место архимаршала.

Наш род тоже пошёл от внучки Зуля. Однако меня вряд ли будут просить, чтобы я вернулся на отцовское место королевского камергера.

В этих размышлениях я и дошёл до одинокого домика в королевском саду, искренне пожелав, чтобы дни нынешнего Архивариуса продлились, насколько это возможно, и ему не потребовалось бы искать приемника слишком рано.

Архивариус как всегда бесстрастно начал с главного:

— В городе появился ульф.

— Есть убитые? — спросил я.

— Пока только перепуганные до смерти, исцарапанные и пострадавшие от ушибов. Но по Вилаголу уже расползлось столько слухов, словно всему городу скоро придёт конец. Я хочу, чтобы ты его изловил.

— Но почему я? Это скорее всего ещё подросток. Вы же понимаете, что я не смогу…

— Я сказал «изловил», а не «убил». Вот поэтому. До сих пор он слишком успешно ускользал от нас, и я подозреваю, что ему мог дать убежище какой-то из домов, рвущихся к власти. В своих, разумеется, целях. Пока нападали только на слуг, но кто знает, к чему его готовят.

Легковерные простолюдины, вроде запуганного мной оболтуса, полагают, что ульфы — это призраки, которыми могут становиться умершие благородные. Истина куда проще. Ульф — своего рода оборотень, только превращается он не в существо этого мира, а в ночной морок, размытый ужас, очертания которого не может схватить человеческий глаз. Однако у этого морока обычно есть зубы или когти, оставляющие вполне осязаемые следы. А у нынешнего ульфа, судя по описанию нападений, ещё и крылья.

Во втором своём облике ульф почти неуязвим, но даже если его не убивают в человеческом, он обычно погибает сам задолго до зрелости. Погибает, успев натворить бед.

Весь вечер мы сидим над картой города, отмечая каждое место нападения. Происшествия разбросаны по всем концам города и не указывают на какую-то определённую точку. Впрочем, имея дело с летающим созданием, наивно было бы на это надеяться.

Когда увильнуть от этого уже не удаётся, я обычно начинаю рассуждать. Ульф — оборотень, пусть очень странный, пусть даже извращённый или неполноценный. Бывает ли у них Обретение? А Запечатление? Проще всего спросить у Архивариуса, хотя мне придётся подойти опасно близко к запретному.

— Вы не чувствовали Обретения этой твари?

— Нет, определённо нет. И предваряя твой вопрос — Запечатлений я не чувствую. Для судеб Павии важны главным образом те, кто уже имеет вторую природу. Но ход твоих мыслей разумен — мы слишком мало знаем о сущности ульфов. Пожалуй, мне стоит поговорить с Альда, чтобы он согласился обсудить с тобой сведения о прежних случаях.

Альда, один из лучших книжников Королевства, хотя это, пожалуй, мало кому понятно. С моей точки зрения — просто лучший. Без просьбы Архивариуса он на меня и глядеть не станет, впрочем, как и на бòльшинство прочих. Альда ещё с юности общался только со слугами и ныне покойными родителями и сейчас живёт затворником.

Проклятье! Я собирался, конечно, сидеть над рукописями и книгами, но если наша встреча уже завтра, то, чтобы не ударить в грязь лицом, на это придётся потратить всю сегодняшнюю ночь.

Альда, вопреки моим опасениям, не был со мной ни груб, ни бесцеремонен — скорее, напряжённо и изысканно вежлив. Чтобы ответить тем же, мне даже пришлось припомнить несколько уроков этикета, преподанных мне отцом. Я отыскал за ночь достойные доверия описания четырёх разных ульфов, ему было известно про шестерых. Трое выросли в благородных семьях, которым до поры удавалось скрывать вторую природу ребёнка. В одном случае это оказалась ветвь Сулва, в которой тоже были тогда служители культа Зеркала. Это наводило на мысли об магическом извращении природы рождённого, но вот беда — две другие семьи о чернокнижии даже не думали. Прочитанные нами сухие строки неплохо донесли до нынешних времён их характер. Гордые, властные, замкнутые мужчины и женщины — но никак не чёрные маги. О происхождении ещё троих ульфов ничего известно не было — в то время как подростки окончательно потеряли власть над своими превращениями, они уже не были связаны ни с семьёй, ни с кем-то ещё из близких. Тело того, кто был убит в человеческом облике, забрать никто не пришёл. Двое других, видимо, так и сгинули где-то в безлюдных местах.

Короче говоря, обсуждение почти ни к чему не привело, но заметно сблизило нас. Ум этого затворника был устроен так, что подмечал малейшие детали. Речь его была слишком ровной, без повышений и понижений тона, свойственных разговору бòльшинства людей, но слова подбирались точно по мерке тех вещей, о которых говорилось. Я не мог почувствовать его сути, но поставил бы десять против одного, что это — Слово. Редкий и удивительный случай, ведь обычно вторая природа связывает человека с дочеловеческим миром, а тут — есть ли что более присущее одним лишь людям?

Через некоторое время вежливость Альда стала уже не такой деревянной, а в середине разговора он сказал слуге:

— Принеси глинтвейна, и не забудь через некоторое время нам о нём напомнить — во всяком случае, пока он не покрылся льдом.

Великое Единение, да он шутит! Я расслабился и, наконец, позволил себе его разглядеть. Альда был всего лет на десять старше меня, фигура и лицо казались рыхловатыми и вялыми, пока вы не замечали, что их удерживает в напряжении привычка к постоянному размышлению.

Слуга удалился, ухмыляясь себе под нос, и через некоторое время вернулся с двумя дымящимися бокалами. Даже в нашем доме для глинтвейна слуги порой брали второсортное вино, но это было превосходным, а аромат свежих фруктов как нельзя лучше сочетался с его букетом.

Провожая меня, Альда пригласил в случае необходимости заходить ещё. Да, прок от моего расследования определённо уже был, только пока не тот, что от меня ожидали.

Впрочем, никогда не следует класть все яйца в одну корзину. Не успел я прилечь и выспаться, как меня разбудил стражник — новое нападение случилось совсем рядом с моим домом, так что, поспешив, я вполне мог добиться успеха. Пострадавшим на этот раз тоже оказался караульный из стражи — когда я добежал до площади, он ругался, перевязывая глубокую рану на руке. Я уже собирался ему помочь, когда почувствовал на брусчатке следы другой крови — похоже, стражнику каким-то чудом удалось зацепить ульфа. Я вгляделся в переплетение нитей, почти сразу же пробормотав себе под нос проклятье — кровь принадлежала девушке.

Бежевые, густо-синие, тёмно-серые нити вели с площади дальше, выцветая у меня на глазах. Изображая охотничью собаку, я припустил по следу, несколько раз едва не наткнувшись на забор и не упав в канаву. Довольно быстро я обнаружил, что сейчас разобью себе лоб о городскую стену. Проклятье ещё раз! Это был не просто ульф, это был очень умный ульф. Скрываясь в человеческом облике где-то за городской чертой, в самом Вилаголе он утолял желание сеять вокруг себя кошмар и мрак. Вполне естественно, что мы искали его — вернее, её — в столице.

Я заторопился к городским воротам, и лишь показав табличку Архивариуса, уговорил стражников меня пропустить. Оббитая железом дверь опустились за спиной со скрежетом и визгом, и я понял, что ночевать дома в любом случае не придётся. Пробежавшись вдоль наружной стены, я скоро нашёл след, ещё не успевший исчезнуть.

Сумерки уже давно сменились глубокой тёмной ночью, а я всё кружил по лесу. Рана ульфа продолжала кровить, хотя и слабо, но девушка не спешила возвращаться в убежище, опасаясь, что кто-то выследит её. Пробираясь между корявыми стволами, шагая через упавшие деревья, перепрыгивая с кочки на кочку, я неизбежно всё бòльше отставал от летящего мрака. Тяжёлую и тёплую куртку я уже давно распахнул. По счастью, луна, бывшая уже почти полным кругом, вновь наполняла цветом бледнеющие нити, обозначая для меня, куда надо бежать.

Наконец вдали послышался возмущённый собачий брёх. Небòльшая деревенька из тех, откуда каждый день привозят провизию на городской рынок. Все огни уже погашены. Потухающий след привёл меня к одному из домов, стоящему чуть на отшибе. Спешить нельзя — меня заметят. Слишком медлить нельзя тоже — ульф может скрыться. Пригнувшись и затаив дыхание, я быстро иду, почти бегу, к нужному дому. И тут с неба на меня обрушивается нечто с очень острыми когтями, и, кажется, ещё с очень крепким клювом — я едва успеваю прикрыть лицо. Девушка-ульф не стала оборачиваться человеком — она скрылась за домами, сделала полукруг и подлетела ко мне сзади. Похоже, утверждения о том, что у этих созданий необычайно острые слух и ночное зрение, соответствуют истине.

Пока мою руку и грудь рвут когти, я твержу себе, что могу превратить её в человека. Могу! Могу!

Это было гораздо трудней, чем обычно, но теперь передо мной стоит и зло сверкает на меня круглыми глазами юная, одетая в какие-то отрепья крестьяночка.

Я хриплю: «Остановись! Я хочу тебе помочь».

Ярость на её лице неожиданно сменяется испугом, она поворачивается и бежит прочь. Я следую за ней и по навалившимся головокружению и слабости понимаю, наконец, как много крови уже успел потерять. Я оседаю на ближайшую кочку, сдёргиваю с себя куртку и рву рубаху, пытаясь остановить кровь и закрыть хотя бы самые глубокие раны…

Когда я очнулся, небо начало светлеть и вовсю орали петухи — судя по всему, уже не первые. Кровь бòльше не текла — то ли я сам успел справиться, то ли владычица позаботилась обо мне. Я смутно припоминаю последнее, что видел — в небо взвился ульф и полетел… кажется всё-таки к городу. Может быть, кто-то действительно даёт ей там убежище? Но зачем тогда было направляться в деревню? Гораздо проще было бы выманить меня из города и вернуться туда по воздуху, ворота бы мне уже не открыли. А девочка между тем совсем не глупа, хотя едва созрела для замужества, ей на год-два меньше, чем Миро.

Из трубы дома, к которому подлетал ульф, пошёл тонкий, новорожденный дымок. Крестьяне встают рано. Хозяйка уже проснулась, а может быть получится поговорить и с хозяином. На куртке осталось несколько глубоких разрезов, но если её запахнуть, то раны почти незаметны. Один из колодцев здесь, по счастью, общий. Я пью, с трудом заставляя себя переводить дыхание между глотками ледяной воды, потом смываю с куртки следы крови.

Едва увидев женщину, я понимаю, что с домом не ошибся. Это, бесспорно, мать девушки-ульфа, но если цвета общих нитей выглядят у той сумрачно и яростно, то у немолодой крестьянки, на ином фоне, они кажутся пыльными и унылыми. Я вовремя вспоминаю о том, что как городскому человеку, попавшему сюда по важной казённой надобности, здороваться с мужланами мне не следует, а надо разговаривать грубо и повелительно:

— Дочь твоя здесь? — спрашиваю я, раздумывая, что делать, если в ответ я услышу: «Которая?».

— Пропала, бесстыдница, ещё с вечера, вон, козы недоены, печка нетоплена.

Я показываю медную табличку и говорю веско:

— Твоя дочь — важный свидетель, её вилагольский сыск хочет допросить. Так что как найдётся — быстро к ним, а ещё лучше пусть сразу отыщет в городе господина Шади Дакта, который занимается этим делом.

Пожалейте нас, господин сыскарь, мы люди простые, что с нами могут быть за дела. Не знаю я, где её искать, подол небось где-то задирает.

— С тебя спросу и нет, — отвечаю я через губу. — Но смотри, как вернётся — чтобы сразу прибежала. Что, часто она так пропадает?

— С конца лета каждую ночь просыпается, как не устережём — сбегает. Раньше хоть к утру возвращалась.

— Знал бы, к кому, — подхватывает подоспевший муж, — застал бы обоих и вожжами их, вожжами.

По всей видимости, мысленно он уже представляет себе эту сцену, и его лицо багровеет от удовольствия.

Муж, как я и ожидал, девушке вовсе не отец, и удивляться этому не приходится. За один раз задранный подол хорошо расторговавшиеся в городе купцы платят деньги, которые здешним бабам не заработать, как спину не гни, и за целое лето. Мужья в лучшем случае смотрят на это сквозь пальцы, в худшем — сами ищут, под кого бы подложить супругу. Подпускать к себе благородных они, правда, опасаются — кто знает, с какими странностями окажется ребёночек. Но что мешает заезжему родовитому ради прихоти на денёк переодеться купцом? Слишком многие из нас путают верность своей природе с потаканием любой пришедшей в голову дури.

Я изо всех сил сдерживаю гнев и даже не знаю, кто представляется мне омерзительнее — злобный мужик, изо всех сил поддакивающая ему жена или неизвестный подлец, который оставил здесь ребёнка, ничуть не заботясь о его судьбе. А хорошо, что я не проговорился, что девчонка — ульф. Отец семейства за это известие мог бы и забить жену до полусмерти — смотреть надо было, дура, перед кем ноги расставляешь. У таких всегда виноват кто-то ещё.

Дорога, ведущая отсюда в Вилагол, куда короче и ровней пути, который я одолел во время ночных блужданий. Но я присаживаюсь на каждый подходящий камень, а перед воротами пытаюсь скрыть от стражников, что меня ощутимо качает. Бòльше всего мне хочется, чтобы несколько дней меня никто не беспокоил — но на это вряд ли можно рассчитывать.

Однако удача, для разнообразия, решила стать ко мне благосклонной. Прошло три дня, но ночные нападения не повторялись, и ульфа никто из горожан не видел. Так в городе девушка или нет? И есть ли у неё здесь покровитель или наниматель?

На четвёртый день я почувствовал себя достаточно окрепшим, чтобы выбраться к Тэка. В этот вечер я под благовидным предлогом отменил наш обычный поединок с палашом, но всё же за столом Сейно заметил, что лицо у меня к ночи заметно посерело. Он настоял, чтобы я остался до рассвета у них.

Я мирно уснул на старой фамильной кровати, которая помнила ещё прадеда хозяина дома, а к утру проснулся от криков и беготни. Натянув первое, что попало мне под руку, я выскочил на двор и увидел за распахнутыми воротами лежащего на камнях Полвера, телохранителя Сейно. Он был уже мёртв, грудь располосована, в глубине раны виднелось окровавленное сердце. Я закрыл ему глаза и, мысленно попросив прощения у покойного, осмотрел тело. Дыра в сердце оказалась круглой и ровной, и бòльше походила на ту, что могла оставить стрела, чем когти. Другие же раны на груди были почти неотличимы от тех, что затягивались сейчас у меня под рубахой, только крови на них почти не было. Нитей крови самого ульфа я не почувствовал, хотя это вряд ли о чём-то говорило — её и до этого удалось ранить всего один раз.

Обступившие нас слуги смотрели на меня как на опасного мага, ожидая ещё чего-то ужасного и непонятного, но я всего лишь попросил их позаботиться о покойном и поспешил к уже проснувшемуся Сейно.

— В ближайшие несколько дней вы собирались выходить со двора?

— Конечно, — ответил он после недолгого колебания, — назавтра король позвал меня для приватного разговора. Я полагаю, вы понимаете, почему я не счёл возможным об этом сказать. Здоровье государя сейчас не блестящее, права сына его сестры согласны признать далеко не все, законных наследников нет, а Стурин был зачат даже не с конкубиной, а с женщиной, состоявшей на то время в браке с другим.

— И потомок по мужской линии брата-близнеца основателя династии как наследник ничуть не хуже прочих, — продолжил я мысленно. — Тем более, что самый благонамеренный придворный с унынием согласится — Стурину никогда не хватало твёрдости характера, а Великому герцогу Юга Малве, увы, гибкости и мудрости. Неужели наш король, наконец, решился задуматься о том, что он смертен?

— Я просил бы вас, — сказал я, — хотя бы сегодня не выходить за ворота и, по возможности, вообще не покидать дома.

Сейно молча кивает. Ложная гордость никогда не была ему свойственна.

— И возьмите завтра с собой телохранителя, который хотя бы отчасти стоил покойного, — я говорю это, понимая, что Полвера мало кто способен заменить. Он был, как и мой друг Свед, охранником старой выучки, который всегда встаёт так, чтобы первая стрела или первый кинжал достались ему.

Если власть попадёт в руки Сейно, он почти наверняка её удержит. Малва вряд ли будет оспаривать завещание — он слишком уважает закон и традиции. Стурин хотя и избалован королевским вниманием, но для таких действий недостаточно решителен. За сценой скрывается какой-то другой актёр, которому не хочется до поры портить свою репутацию открытым покушением, и, похоже, это Сулва, сюзерен Ватали. Ватали недавно был отправлен в ссылку, но его господина немилость не коснулась — он сумел остаться вне подозрений. По королевскому завещанию власть вряд ли достанется Сулве, а вот развязать смуту, чтобы отобрать трон у слабого наследника, он вполне способен.

После пары странных смертей в столице шептались о том, что вторая природа Сулвы — гадюка. Я не принимал участия в подобных разговорах — потому что видел его нечеловеческий облик собственными глазами. Никогда не питал предубеждения против змей — обычно на них достаточно не наступать. Но два года назад домоправитель Вул завёл по моей просьбе пару кемских котов, известных как непревзойдённые охотники. Два первых помёта он уже успел раздать просителям, сейчас подрастал третий.

Дойдя до дома, я свернул от ворот к жилищу Вула. У его жены на леднике была припасена свежая рыба, так что я нарезал её на кусочки и созвал всё кошачье семейство на пир, пытаясь понять, кто из уже немалых отпрысков будет побойчее. К Сейно я возвращался с закрытой корзиной, из которой неслось недовольное мяуканье кота и визгливые протесты кошечки. Ничего, у Тэка вкусная рыба тоже найдётся.

Пристроив кемское отродье, я вышел прогуляться по окрестным улицам, петляя туда-сюда и снова возвращаясь. Сто шагов от ворот Сейно — ничего подходящего. Сто пятьдесят шагов — снова ничего. Ещё дальше возвышалась заброшенная пожарная каланча, взамен которой недавно была построена новая. Я не стал подходить к ней слишком близко, опасаясь чьих-нибудь внимательных глаз, а вместо этого прикинул на листке папира, просматриваются ли с её верхушки ворота Тэка. Они должны были быть видны, но находились на самом излёте для прицельной стрельбы — и на немалом расстоянии даже для летающего ульфа.

Обедали у Сейно поздно, и я успел лишь немного отдохнуть в его доме после еды, как наступили сумерки. Пожалуй, следовало дождаться полной темноты, но я и так пропустил четыре дня, за которые уже мог бы понять, в городе ли девушка.

Одна улица, вторая, площадь, переулок, ещё одна улица… Есть! Где-то неподалёку дом Кори. И совсем рядом дом Альда. Определить нужное место точнее я всё равно не смогу, а вот к Альда ещё не поздно зайти и рассказать ему, как идут поиски.

Слуга почти сразу же приходит на звонок, и быстро проводит меня в дом, но вот хозяин сегодня хотя по-прежнему любезен, но сух, как земля во время второй летней луны. Даже линии крови ульфа в его присутствии, кажется, выцветают — возможно, потому, что похожи на его собственные — очень похожи, хотя всё-таки явно принадлежат разным родам. Выслушав мой рассказ, Альда кривит губы и с сожалением замечает, что тоже не слишком продвинулся в изучении вопроса. Короче говоря, мне лучше было бы зайти дней через пять… или через десять. Только рассказ о сегодняшнем убийстве вызывает у него слабое оживление:

— Вы уверены, что это тот же почерк? По моим сведениям никто в облике ульфа в городе уже несколько дней как не появлялся. — говорит он с сомнением.

— Не вполне, — честно отвечаю я. И чувствую, что напрасно трачу время занятого человека и должен немедленно удалиться. Только на улице я вспоминаю с полдюжины вопросов, которые собирался задать, но так и не задал Альда.

Распростившись с ним, я решаю, что уже достаточно стемнело, чтобы незаметно забраться на каланчу. Хорошо было бы посмотреть, не осталось ли наверху каких-то следов. Чердак завален разным хламом — мешки с отсыревшим песком, доски, проржавевшие вёдра. Выглядят они так, словно многие годы никто не трогал их с места, дав беспрепятственно покрыться толстой шубой пыли. Возле ничем не закрытого оконца тоже набросаны грязные доски, но вот на полу под ними пыль кое-где стёрлась, словно у окна кто-то лежал. Тот, кто уже побывал здесь в засаде, похоже, очень осторожен, поскольку постарался спрятать свидетельства своего присутствия.

Значит, я должен как можно скорее найти здесь место, где укроюсь — и при этом оставить почти всё так, как было. К счастью, внушительная куча грязных и рваных мешков как раз подходит для того, чтобы туда забраться. Надеюсь, что я сумею ни разу не чихнуть за всю эту ночь. Надеюсь, что моя госпожа в нужный момент уйдёт за тучи, чтобы скрыть оставшиеся следы. Я надолго затаиваюсь и каждый раз, когда мышцы окончательно затекают и начинают ныть, стараюсь напрягать их и расслаблять, почти не шевелясь.

Наконец, я чувствую шаги — именно чувствую по дрожанию пола и неожиданно понимаю, что кто-то — и этот кто-то не ульф — уже совсем близко. Все пролёты лестницы незнакомец ухитрился преодолеть бесшумно, и сейчас идёт прямо к оконцу. Судя по доносящимся до меня слабым теням звуков, он убрал доски и расположился на полу уже в совершенной тишине. Осматривать весь чердак он, на моё счастье, не стал — думаю, что не захотел выдавать себя следами на пыльном полу и шумом.

Мой гость совсем не прост, и пока он лежит, как и я, в ожидании рассвета, он, скорее всего, слишком собран и напряжён, чтобы пропустить моё нападение. Всё, что я пока могу себе позволить — осторожно, по чуть-чуть сдвинуться так, чтобы мне было его видно. Сейно обещал мне, что покинет дом ещё в утренние сумерки, и я упорно жду, пока небо начнёт немного светлеть. Не заснуть оказывается ещё труднее, чем не чихнуть.

В вязкой полутьме я вижу, как находящийся в засаде всё так же беззвучно садится по-йортунски у окна, поднимает лук и тянется за лежащей рядом стрелой. От меня до него всего три шага, но первые два должны быть совсем бесшумными, а последний — очень быстрым. Сейчас, когда он уже начал целиться…

Я прихожу в себя, когда мои пальцы уже нащупывают на его шее две нужных точки. Всего лишь сильно на них нажать, не ломая хребет, не вырывая кадык — живым он будет гораздо полезнее. Наклоняясь над обмякшим стрелком, чтобы связать ему руки и ноги, я окончательно убеждаюсь, что он не павиец ни по крови, ни по повадкам. У него дальнобойный и мощный йортунский лук с роговой накладкой, и на бòльшом пальце специальное кольцо для стрельбы из такого. Великое единение! Мне самому не верится, что я провёл целую ночь рядом с йортуном, ничем себя не выдав, и даже смог застать его врасплох. Живущие охотой — отличные следопыты и непревзойдённые лучники. И как мне всё-таки повезло, что весь чердак провонял гнилью и плесенью — этот народ не только обладает чутким слухом, но и чувствителен к чужим запахам.

Когда я возвращаюсь с сыскарями, с чердака тянет ещё более тяжёлым духом. Стрелок лежит уже не на животе, как я его оставил, а навзничь, сильно потемневшее лицо обращено вверх, голова запрокинута. Видимо, я исчерпал на сегодня свой запас везения. Йортун ухитрился проглотить собственный язык и задохнуться, сердце уже не бьётся. Я гляжу, как медленно тускнеют чёрные райки его глаз и начинают сереть белки по их краю. Даже отъявленные негодяи из этого народа обычно сохраняют верность своему слову. Теперь он уже не сможет ничего сказать о своём нанимателе.

Тем не менее, картина совершённых преступлений для меня проясняется. Слухи об ульфе специально раздували, чтобы воспользоваться ими для покушения. Полвера убили из лука, быстро и не поднимая шума. Но кто-то, находившийся рядом с домом Сейно, вытащил стрелу и оставил рваные раны на его груди, сердце в которой уже не билось — вот почему почти не было крови. Это было сделано для того, чтобы архимаршал не опасался нового покушения, уже на него самого, когда лучшего защитника рядом с ним бòльше не будет.

Но это значит, что сам ульф, хотя он уже шесть ночей скрывается где-то в городе, всё это время удерживался от нападений. Или кто-то удерживал его. Тот ли это, кто нанял убийцу? Я не уверен. Прятал ли этот человек его и раньше? Тоже не отдам голову на отсечение.

Я пошёл к себе домой отсыпаться и лишь вечером навестил Тэка. От калитки, когда мне её открыли, прянули в сухую траву две гибкие рыжеватые тени, и я облегчённо вздохнул.

Сейно при встрече сказал мне всего одну фразу, но в ней слышался клёкот хищной птицы: «Я всегда знал, что вы способны на удивительные вещи, друг мой». Потом мы втроём сидели за накрытым столом и болтали о разных пустяках, и лишь под конец он обронил:

— Через три дня будет приём у короля. Вы пойдёте?

— Нет. Что мне там делать? Ведь весьма возможно, что будут обсуждаться государственные дела, а я к ним отношения не имею.

Сейно покачал головой, но не сказал ни слова. Миро, не знавший моей истории, растерянно переводил взгляд с одного из нас на другого.

В ту ночь мне снились яркие, цветные сны. Их я не запомнил, но осталось ощущение радости и почему-то твёрдая уверенность в том, что я должен решиться на отчаянный и опрометчивый поступок. Утро я снова провёл за книгами, потом разыскал Архивариуса и получил от него некие заверения, а к вечеру уже подходил к дому Альда.

Вопреки моим ожиданиям отшельник сегодня был приветлив и немного смущён. Отпив глоток поданного мне двадцатилетнего вина, я произнёс как можно небрежнее:

— Полагаю, вы уже задавались вопросом о моей второй природе?

— Не стану скрывать, что у меня есть предположения, но это ведь никому не запрещено, верно?

— Там, в окне, моя госпожа, — сказал я и с удивлением почувствовал, как мой голос дрогнул от благоговения. — И теперь вы сможете поверить, что я говорю чистую правду. Архивариус обещал прощение виновной в нападениях, учитывая, что ни одно из них не закончилось чьей-то гибелью.

Лицо Альда, обычно малоподвижное и невыразительное, всё-таки плохо годилось для того, чтобы скрывать его чувства. Облегчение появилось на нём даже не при словах о прощении, а уже с первой моей фразой.

— Я должен, — проговорил он с усилием, — просить вас о помощи. Мне удаётся сдерживать девочку от превращений в ульфа, но с каждым днём она слабеет. Я надеялся сам понять, что при её Запечатлении пошло не так, но здесь нужен тот, кто сумеет это увидеть.

— Как её зовут? — спрашиваю я.

— Лаури.

— Пусть она придёт сюда.

Лаури спускается по лестнице. Тогда, ночью, она показалась мне худой и длинной. Теперь я вижу, что это невысокая девочка, по-крестьянски сильная, но при этом, пожалуй, скорее пухленькая, чем жилистая. Под глазами у неё лежат тёмные круги, она стесняется в непривычной обстановке, робеет передо мной, и усадить её на кушетку удаётся только после второго приглашения Альда. И всё же от взгляда на неё остаётся странное ощущение уюта. Лёгкие волосы неопределённого, почти серого цвета, круглые карие глаза…

Я могу видеть природу тех, кто ещё не прошёл Обретения, но это требует от меня бòльших усилий, чем обычно. Сейчас я напрягаюсь так, что перестаю замечать обстановку дома, сидящего рядом Альда, не чувствую уже и собственного тела. Передо мной только клубящийся мрак, в котором видны неясные очертания — чего? И тут я облегчённо смеюсь.

— Когда они защищают своих детей, трудно представить себе более свирепое существо. Лаури, ты так и не поняла, кто напал на тебя, когда ты была ребёнком? Постарайся вспомнить всё, что можешь.

Она смущённо глядит на меня, но Альда кивает, и девочка начинает говорить:

— Я была совсем маленькой, и меня посылали в ближний лес за цветами на продажу. У меня был котёнок, который ходил за мной повсюду, как собака. Однажды он стал карабкаться вверх по дереву, а потом попытался слезть и зашипел. Я полезла за ним, и тут сверху спустилось что-то тёмное и страшное. Я не знаю, что это было. Оно рвало и било нас. Когда я вместе с котёнком упала на землю, у него был выцарапан глаз.

Я замечаю бледный старый шрам на её щеке.

— А что было дальше?

— Я побежала домой. Будь дома только мама, она просто помогла бы мне обмыться и зашить одежду. Но там оказался отец.

— И что он сказал?

— «Прекрати реветь. И выкинь, наконец, эту падаль». Я убежала, укрылась в хлеву и плакала там. Котёнка я спрятала и вылечила, но ещё долго потом не могла пойти в лес, как меня не заставляли.

Раньше я полагал, что благородные, трясясь над своими детьми, воспитывают капризных себялюбцев. Подобные истории вынудили меня относиться к таким вещам несколько сложнее. Я воображаю насмерть перепуганного, рыдающего ребёнка, между которым и привидевшимся ему кошмаром было некому встать. И тогда кошмар вошёл в него и стал его частью. Зачем она нападала на людей в городе? Искала того, кто предал её ещё до рождения? Хотела ему отомстить? Пыталась справиться со своими страхом и болью? Или надеялась, что кто-то убьёт её и страх и боль прекратятся? Вряд ли она сама сумела бы ответить.

— Ты молодец, Лаури, — говорю я. — Прогуляешься с нами по городу?

Старый слуга долго ищет куртку Альда, и я понимаю, что свой дом он покидает нечасто. Мы идём по тёмной улице к дальнему углу королевского парка. Деревья здесь разрослись и сомкнули кроны, как в лесу. Отсюда доносятся странные звуки — то ли свист, то ли завывание, то ли уханье.

— Когда мы будем на месте, — говорю я, — я подам знак, что надо встать и замереть.

Какое-то время я наугад плутаю между деревьями, потом останавливаюсь. Моя госпожа выходит из-за туч, и Альда с Лаури, глядя на бòльшую дубовую ветку, видят то, что уже давно заметил я. Серые перья, нежнейший пух, воронёные когти и железный клюв. Неясыти оказывается не по душе наше внимание, птица бесшумно срывается с дерева и начинает летать по роще, продолжая кричать. Неожиданно я слышу громкое «кви», которое ни одному человеку не удалось бы издать так, со скрежетом, и оно звучит для меня как самая прекрасная музыка. Лаури рядом нет, а на ветке сидит серая сова, чуть бòльше первой, и рассматривает нас круглыми тёмными глазами. Потом она расправляет крылья, отправляется в полёт за самцом, и они уже вдвоём распугивают криками всех здешних мышей.

— Она вернётся сама, — говорю я Альда. — Пойдёмте к вам домой.

По дороге Альда озадаченно спрашивает меня:

— И что же теперь? У Лаури будут птенцы? Или дети?

Книжник немало знает про оборотней, но вот с птицами я знаком несколько лучше:

— О, — машу я рукой, — совы в ухаживаниях куда более церемонны и обстоятельны, чем бòльшинство людей. Считайте, что её просто пригласили на первое свидание.

Мы сидим уже не за столом, а на кушетке. Ночь сегодня выдалась очень холодной, и слуга с дымящимся глинтвейном появляется как нельзя более кстати.

— И всё-таки, почему? — спрашиваю я.

В самом деле, что может быть общего между потомком древнего рода, учёнейшим книжником с изысканными манерами, любителем хороших вин и этой девчонкой?

— Сначала я думал, что это дочь кого-то из ваших друзей, но вы, бесспорно, сумели бы отыскать её гораздо раньше.

— Вы не поверите, но я встретил Лаури всего четверть луны назад. Засиделся почти до утра, раскрыл окно. У меня бòльшой сад и думаю, что она залетела туда, пытаясь спрятаться.

— Вы смелый человек, — говорю я.

— Увы, ничуть, — он качает головой. — Я боюсь толпы, избегаю лишних встреч. Тем не менее, о моей природе, вы, наверное, тоже догадываетесь. Когда я в состоянии говорить, я могу убедить кого угодно в чём угодно, особенно если это правда и особенно если у меня один собеседник. А вы ещё до этого пытались внушить Лаури, что есть люди, желающие ей помочь. Для девочки это было так непривычно, что вначале просто её напугало.

— И всё же почему?

Он медлит, потом вдруг заговаривает быстро и торопливо, как человек, долго о чём-то молчавший:

— Я единственный ребёнок в семье, и в детстве по бòльшей части тихо играл где-нибудь в уголке или сидел над своими книгами. Желая приучить меня к обществу, родители отправили меня в школу для детей из самых родовитых семей. Там я тратил все силы, чтобы как-то справиться с тем, что вокруг так много людей, хотя учёба и давалась мне легко. В результате я не сразу заметил, что нелюбим сверстниками. Их пугала моя способность говорить так, что всё случалось по моему слову, а я не мог понять, почему. Ведь и они сами всё время пытались управлять друг другом: на «слабо» подбивали товарищей на озорство, давали обидные клички, ябедничали и подставляли под гнев учителя тех, кто не был виноват. А самое бòльшее, что позволял себе я — это «отойди», «отстань», «не разговаривай со мной». Ну, ещё, когда их заводила избивал одного слабого паренька, я заявил, что ему это даром не пройдёт. И в самом деле, появился учитель и оттаскал его за уши.

Однажды, возвращаясь домой, я увидел, что за мной идут шестеро моих сверстников — тогда это казалось мне огромной толпой. Я обернулся и закричал: «Вы же боитесь меня!», и это было моей ошибкой.

— Да, — говорю я. — Никто не бывает так жесток, как трусы, особенно целая толпа трусов.

— Мне запихали в рот какую-то тряпку и повалили на землю, пинали ногами, плевали на меня. К этому возрасту мне уже внушили в семье представление о достоинстве нашего рода, и мне казалось, что лучше было бы умереть. Утром я сказал родителям, что останусь дома, и мне наняли учителя. С тех пор я редко покидал эти стены.

Дети часто изводят тех, у кого есть какая-то особенность — слишком толстых, слишком робких, слишком медлительных, однако с этим ещё можно было бы справиться. Но знать, что тебя всегда будут бояться и ненавидеть за твою природу, за то, что ты суть, как меня, как Лаури… вам не понять, что это такое, а я понимаю.

— Я тоже, — проговорил я. И едва не продолжил: «Я даже знаю, как ненавидят самого себя за собственную природу».

Альда осёкся, и мне показалось, что он услышал непроизнесённые мной слова.

— Во всяком случае, — продолжал я, — надеюсь, что второй облик Лаури вас порадовал.

— Меня порадовало бы любое её Обретение.

— Видите ли, мы, люди, размечаем жизнь словами. — Ох, зачем я это говорю, моему ли собеседнику об этом не знать. — И символическое значение второго облика значит для нас не меньше, чем реальное. Сова — птица мудрости, и девочка должна быть достаточно умна. Она хотя бы умеет читать?

Со скрытой гордостью, почти отцовской, Альда отвечает:

— Лаури действительно умна и быстро всё схватывает. На одну осень их семья нанимала батрака родом из Ургота, и с тех пор девочка бегло говорит на урготском языке. А зимой она работала в монастыре свидетелей Творения и выучилась там читать и писать. Ей даже поручали переписывать несложные документы. Лаури пыталась сама разобраться в собственной природе, и хотя не очень преуспела, я потом довольно быстро смог объяснить ей суть дела.

Веру свидетелей Творения заимствовали из Ургота некоторые наши благородные, отчего их до сих пор иногда называют урготскими монахами. Во времена моей юности, когда был ещё жив мой отец, у них была всего одна обитель, но теперь появились ещё несколько. Поэтому сложилось так, что в Павии они арендуют землю, не притязая на владение ей и на труд окрестных крестьян. Зато монахи и послушники переписывают книги, помогают составлять прошения и жалобы, разводят пчёл и лечат больных, особенно мёдом, прополисом и маточным молочком. Так что среди наших мужланов они пользуются, пожалуй, бòльшей симпатией, чем у себя на родине, и среди монахов сейчас довольно много простолюдинов.

Мы ещё немного обсуждаем дальнейшие действия, и я откланиваюсь, пожелав Альда доброй ночи. Всё равно он долго ещё будет сидеть на кушетке, маленькими глоточками отпивать глинтвейн, ожидая Лаури, вспоминать прошлое и думать о своих надеждах.

Утром я прихожу к Архивариусу:

— Вы, конечно, знаете, что вчера случилось новое Обретение.

— Да.

— Но вот о том, что Альда собирается объявить девочку своей дочерью, вы, полагаю, ещё не слышали.

— Она действительно его дочь? И когда же он успел кого-то обрюхатить? — насмешливо спрашивает Архивариус.

— Вряд ли это имеет значение. Зато, полагаю, теперь ему будет, кому передать свои знания, хотя, окажись она мальчиком, всё было бы проще.

На следующий день я проснулся рано, но почувствовал, что не в состоянии ничем заняться, и просто ходил взад-вперёд по своему дому. Приём у короля, на котором, как я догадывался, он собирался объявить Сейно Тэка своим наследником, должен был закончиться до захода солнца. Я условился, что ближе к ночи нанесу Сейно визит, но уже к полудню не находил себе места. Наконец, я решил, что зайду пораньше и поболтаю с Миро и Ктиссой, и уже открывал калитку, когда к дому подбежал, совсем запыхавшись, посланец от Архивариуса с известием, что Архимаршалу стало плохо во время обеда у короля. Он вышел в сад, и успел попросить слуг, чтобы они помогли ему добраться домой, но почувствовал, что так бессилен, что не может сдвинуться с места.

Наугад собрав кое-какие снадобья, я помчался по улицам. Сейно был совсем слаб, бледен, и не в полном сознании, во всяком случае, он не смог внятно ответить ни на один мой вопрос. Я взял его подергивающуюся руку своей и почувствовал, что она холодна как лёд. Я решил было, что с Сейно случился удар, но, наклонившись к нему, почувствовал заметный запах чеснока. Он был отравлен, и превращение в коршуна не помогло бы — оборачивание существом, не столь массивным, как человек, приводит лишь к накоплению яда. Всё, что я смог — вызвать рвоту, напоив его водой с ложкой уксуса. Это окончательно истощило его силы, хотя ненадолго мне и показалось, что Сейно стало чуть легче. Губы его совсем посинели, и я понял, что сердце уже не может поддерживать жизнь. Я стоял рядом с ним на коленях и в отчаянье глядел на то, как выцветают нити крови.

Когда Сейно судорожно всхлипнул и перестал дышать, мне казалось, что ничто бòльше уже не сможет задеть меня. Но нет, Его Величество король Хайдор вышел в сад, чтобы благосклонно поинтересоваться состоянием своего архимаршала. Моя подозрительность начала нашёптывать мне, что и это преступление могло совершиться с его ведома и согласия. Возможно, я так и остался бы в этом убеждении, если бы не заставил себя поднять голову и взглянуть королю прямо в лицо. Его белая кожа, которую так хвалили женщины и льстецы, потемнела и покрылась пятнами, волосы поредели, он еле переставлял ноги и говорил явственно в нос. Старость одолеет всякого, но теперь мне стало понятно, что это была не только старость.

Я знал действие этого яда — злая шутка судьбы заключалась в том, что его первым изготовил тот единственный Кори, который с небòльшой натяжкой мог бы сойти за обычного хорошего человека. Мы были почти друзьями, хотя временами мне приходилось развенчивать перед ним тот безумный и жестокий образ мыслей, который он приобрёл в своей семье. Кори всегда хорошо разбирались в ядах. Но Аддо, имевший вторую природу змеи, превзошёл их всех. Однако — не без моего влияния — он собирался стать лекарем, в чём ему также пригодились бы семейные познания, ведь одно и то же может стать и ядом, и снадобьем. Прокаливанием ложного золота Аддо удалось выделить действующее начало. Он намеревался использовать его, чтобы помочь страдающим от истощения сил. Однако пробы на собаках показали, что приём этого снадобья лишь немного сверх меры смертелен. Поскольку даже те, кто способен прочесть лекарские предписания, легко могут принять несколько порошков сразу, чтобы лучше подействовало, как лекарство оно не годилось.

Надо сказать, что все прочие Кори, не задумываясь, сразу же испытали бы яд на слугах. Я предупреждал Аддо, что не стоит говорить об этих опытах отцу, но он не слушал меня. С тех пор я знаю, что может означать чесночный запах изо рта. Оллин быстро разобрался, какое действенное оружие оказалось в его руках, отравил сына, чтобы тот не выдал тайны, и унаследовал запасы яда. Если за всеми этими покушениями действительно стоит Сулва, то он нашёл союзника себе под стать. В отставку, конечно же, отправят церемониймейстера, а у королевского мажордома Сулвы по-прежнему будут все возможности, чтобы завершить начатое.

У ворот дома Тэка нас встречает Миро — напряжённый, почти окаменевший, и я чувствую, что не могу посмотреть ему в глаза. Слуги уже рассказали мне, что перед обедом каждый выпил бòльшой бокал за здоровье короля. Видимо тогда, ещё натощак, Сейно и был отравлен — ведь яд подействовал очень быстро. Мой старший друг просил меня прийти на приём. Вернее, предлагал, поскольку знал, что не может об этом просить. Я вряд ли ощутил бы яд в пище, но, сосредоточившись, мог бы, наверное, отличить жидкость, в которую подсыпали отраву, хотя яд Аддо коварен тем, что не имеет заметного вкуса. И похоже, что им потихоньку травят ещё и короля. Мне совсем не хочется его спасать, но смерть Его Величества Хайдора сейчас совсем не ко времени. К ульфу! Я подумаю об этом завтра, а сейчас мне надо быть с Миро и его матерью.

Мы закончили со всем, что необходимо было сделать для покойного. Миро выходит со мной во двор. Я с ужасом ожидаю, что сейчас он спросит, почему меня не было на приёме, но, видимо, отец успел рассказать ему всё о моей истории. Гордый, но уже заласканный кемский кот трётся о его ногу точёной мордочкой, однако сейчас хозяин его не замечает.

— Знаешь, — говорит Миро, — когда случилось то солнечное затмение, мать специально вынесла меня на улицу. Она много раз рассказывала, как шепнула мне тогда: «Солнце вернётся». Это обычай её народа. Живущие на самом дальнем севере йортуны делают так, когда светило уходит на зиму за горизонт. Мать стояла со мной, пока затмение не кончилось. Солнце вернётся, Шади, но я сейчас понял ещё одно, и это очень больно. Даже если всё будет хорошо, что-то придётся потерять навсегда. Со слугой, которого убили из-за меня, я был едва знаком, а вот Полвер часто присматривал за мной, когда я был ещё ребёнком. Меня вырастили в загородном имении, и отца я видел редко. Но в последние полгода я хорошо узнал его и понял, что очень его люблю. Любил.

Он пытается удержаться от слёз. Я гляжу на Миро и вижу, что он вытянулся ещё сильнее, юношеская худоба только подчёркивает широкие плечи. Я не умею верить, что солнце вернётся, и надеюсь только на то, что мальчик сможет поверить в это за меня. А мне остаётся всего лишь сражаться до конца за всё, что нам дорого.