Та, что надо мной

Глава 3

Я твёрдо решил, что пока останусь в доме у Миро и каждый день буду упражняться вместе с ним во владении палашом и кинжалом. Утром следующего дня я уже собирался к Архивариусу, когда слуги пришли с известием о смерти короля. Конечно же, после произошедшего вчера Сулва побоялся разоблачения и поспешил довершить начатое. Я опять опоздал. Для всех прочих эта смерть выглядела естественно — уже давно болевший Хайдор не перенёс известия об отравлении своего Архимаршала и скончался. Церемония погребения была назначена уже на следующий день, и нас с Миро на ней не было — мы хоронили его отца.

Через два дня после этого должна была заседать Палата Родов, собиравшаяся последний раз едва ли не полвека назад. Я занял своё законное место — по левую руку от Миро — и приготовился досмотреть представление до конца, никак в нём не участвуя. В зале оказалось куда бòльше народу, чем я ожидал. Неужели столько глав родов из провинции успели доехать сюда за какие-то несколько дней? Я вгляделся в лица и понял, что видел многих на улицах ещё четверть луны назад, до покушений на Сейно и до смерти короля. Теперь мне казалось, что с тех пор прошла вечность.

Три благородных свидетеля принесли клятву своей второй природой и второй природой своего рода. Они подтвердили, что выраженной устно королевской волей Малва, Великий герцог Юга и сын сестры Хайдора, назначен преемником короля и наследником тех его владений, относительно которых ранее не было сделано письменных распоряжений.

Речь самого Малва была краткой. Он заверил всех, что в ближайшее же время пройдёт церемония возложения короны, дабы избежать пагубного для Павии безвластия. Он выразил надежду, что грядущие годы будут для страны не менее славными, чем годы правления Хайдора (я угрюмо усмехнулся). Он пообещал, что права всех наследников будут признаны и заверены в течение ближайшей луны.

Тут с места встал Сулва и потребовал огласить список земель и имущества, переходящих по наследству. Часть сидящих в зале — главным образом, ниже наших мест — поддержала его громкими криками. Королевский законник, почти такой же старый и высохший, как Архивариус, начал безучастно и монотонно зачитывать этот перечень. Шум в палате не усилился лишь потому, что иначе его слова было бы совсем невозможно расслышать.

Часть королевских земель получал Стурин, всё остальное отходило Малве, и без того имевшего обширные владения на Юге. Обычная после смерти правителя раздача денежных пожалований была урезана до предела, символические суммы предназначались лишь маршалам. По моим прикидкам состояние королевской казны было неважным, так что это решение имело свои резоны. Однако будь у Хайдора хотя бы несколько дней на размышления, даже он понял бы, насколько оно может оказаться губительным.

Список, наконец, был прочитан, и теперь казалось, что возмущённые выкрики в зале не затихнут никогда. Однако Сулва встал снова, и крикуны тут же угомонились.

Он заявил, что Малва сосредоточил у себя в руках половину павийских земель и получил, таким образом, власть и богатство, которые позволяют не считаться даже с лучшими родами королевства. Допустимо ли это в стране, где каждый благородный имеет свои неоценимые достоинства, зачастую редкостные? Далее, последняя война закончилась двенадцать лет назад. Она была неимоверно тяжела, и неудивительно, что тем, кто потерял на ней своих близких, тем, кто сам нёс тяготы и лишения, кто вернулся искалеченным, достойное вознаграждение не было выплачено сразу же. Но за все эти годы казна так и не нашла подходящего времени, чтобы заплатить защитникам своей страны. Справедливости ждали от наследника, однако и он делать этого не намерен. Да полно, наследник ли он? Последняя воля короля известна лишь с чужих слов, и не имеем ли мы дело с клятвопреступлением? Сулва был статен и красив, он успел повоевать, благородное лицо, обрамлённое гривой чёрных волос с прожилками седины, дышало сдержанным негодованием.

Я глядел на зал, слушал одобрительные выкрики и видел, как корыстолюбцы превращаются в собственных глазах в искателей правды, родовитые с неудовлетворённым честолюбием — в радетелей государственной пользы, крикуны — в поборников честности. Впрочем, я не вполне справедлив. В каждом из них было понемногу того и другого, но когда Сулва своей речью заставил их поверить в то, что ими движут лишь лучшие намерения, они в одночасье стали куда хуже, чем были. И гораздо опаснее для Павии.

Беда в том, что он не говорил ничего, кроме правды. Среди моих сверстников было множество убитых на той войне, множество вернувшихся лишь для того, чтобы медленно умереть. Я знал семьи, которые жили весьма стеснённо, по меркам благородных — почти нищенски. При словах Сулвы ком горечи вставал у меня в горле. И среди криков тех, кто поддерживал интригана, я хорошо расслышал хрипловатый голос Рила, моего друга и брата покойного Тодо. Я посмотрел на Миро, опасаясь, что речь Сулвы сбила его с толку.

«Да что же он делает!» — в отчаянье прошептал мальчик.

Миро, как и я, понимал, что Сулва говорит правду, но не всю правду. Вся правда была ещё грустнее. Отчаянное решение Зуля было спасительным для нашей страны — пятьсот лет назад, когда лишь сражение с врагом один на один считалось тем, что достойно воина. Времена изменились — и не без влияния того, чем стали благородные Павии. Однако и после этого живучесть оборотней помогала им на войне, а чьи-нибудь неожиданные, невообразимые для врага способности не раз нас выручали. В последнюю войну нас спасло ещё и то, что те урготские махины, в которые вложена магия, в наших местах часто работают ненадёжно — в павийской земле слишком много железа.

Однако урготцы всё же богатеют год от года на изделиях своих цехов, а деньги дают возможность осмотреться и переделать жизнь по своему желанию. В нынешнее время слишком многое решает не сам человек, а остающееся после него разумное установление или полезное устройство. Школы для детей благородных, пожарную службу, даже зеркала и стёкла в богатых домах мы заимствовали из Ургота. Единственное, что недавно было придумано в самой Павии — придумано, конечно, не родовитыми, а ремесленниками, научившимися делать фигурное стекло — это снаряд для перегонки браги и петролейная лампа. Горючему маслу, которого так много в земле некоторых наших южных провинций, давно пора было найти полезное применение.

Военный строй урготцев и их боевые махины — веский довод против самой отчаянной нашей храбрости, самой безоглядной самоотверженности. Прошлую войну мы не проиграли чудом. Когда, привлечённые смутой в стране, урготцы придут снова, чуда не будет.

Малва тем временем слушал обвинения в свой адрес, и его лицо наливалось кровью. Он прервал Сулву, разразившись ругательствами, которыми герцог Юга мог бы образумить струсивших бойцов — но собравшихся в Палате Родов они лишь разозлили. Судя по выкрикам, в них увидели лишнее подтверждение тому, что Малва — лжец и клятвопреступник. Увидели напрасно. Малва, при всех своих недостатках, неподкупно честен и всегда пытался блюсти закон, как он его понимал. Похоже, он действительно слышал последнюю волю Хайдора из его уст, и сейчас был близок к бешенству оттого, что ему не верят.

Я разглядел внизу Оллина Кори — место он занимал не слишком почётное. Согласно преданию, его род пошёл от слуги, случайно оказавшегося участником обряда Единения. Убийца и отравитель сидел тихо, ничего не выкрикивая, ничего не предлагая и не требуя, хотя не будь он в сговоре с Сулвой, Кори, конечно, предпочёл бы половить в мутной воде рыбку для себя самого.

Наконец, распорядитель заставил всех собравшихся замолчать, и для речи встал Стурин — как мне показалось, после едва заметного кивка Сулвы. Отводя глаза от Малвы, которого он считал своим двоюродным братом, бастард проговорил, что письменного завещания нет, что устно король не раз выражал желание назначить наследником его (не удивлюсь, если так и было, Хайдор любил раздавать обещания и не отличался твёрдостью намерений), что в оставшихся после короля бумагах земли завещаны и герцогу Юга, и ему, а значит воля покойного государя до конца не ясна. Но понятно, что родной сын, даже незаконный, обладает куда бòльшими правами, чем сын сестры — ведь власть не может передаваться через женщину. Во всяком случае, если присутствующие решат отдать корону Стурину, он постарается восстановить справедливость и воздать каждому по заслугам. Стурин выглядел тщедушным и слабым, но на его щеках горел румянец, который, как показалось мне, был связан не только со смущением.

Я слишком хорошо знал, о чём может свидетельствовать такой румянец. Мой друг Тодо получил на войне тяжёлую рану. Он не смог залечить её, поскольку сражался в облике человека и впал в беспамятство до того, как успел обернуться. Ранение ослабило его, и в столицу он вернулся уже больным чахоткой. Три года — всё, что я смог отвоевать для него у судьбы. Если бы в ту осень столичным охотникам удалось затравить медведя, лет, возможно, было бы четыре. Медвежий жир — хорошее средство при этой болезни. За отпущенный ему срок Тодо успел жениться на девушке, которая его ждала, и дать жизнь сыну. Они не заразились от него — вряд ли оттого, что следовали моим неуверенным советам. Скорее просто оказались крепче и здоровее.

Слушая голос Стурина и глядя на его лицо, я понимал, что он болен недугом, от которого уже умерла его мать, что он хотел бы протянуть подольше, что он чувствует себя слабым и готов примкнуть к любому, кто будет олицетворять для него силу. А может быть Кори обещал помочь ему ещё и с помощью магии? Бастард был ненамного старше Миро. Когда-то, ещё до его рождения, я мог бы прервать эту жизнь, никчёмную и безрадостную, но не сделал этого. Теперь нам всем придётся за это расплачиваться.

Вскоре после моего Обретения отец стал допоздна задерживаться во дворце у короля и начал загружать меня работой, как какого-нибудь счетовода при бòльшом купеческом доме. Он жаловался, что Хайдор спускает огромные деньги на Асту, жену Роди, и новую королевскую любовницу. Деньги и чины выманивали и родственники Роди, которые быстро поняли, что надо пользоваться случаем. «Начнись война, — говорил отец — нам нечем будет заплатить наёмникам, приди неурожай — не на что закупить зерно».

Я просил отца не выходить без Кона, его старого телохранителя и по вечерам, как и наши слуги, ожидал его возвращения, не ложась в постель. Однажды мы его не дождались. В полночь стража принесла тела отца и Кона. Судя по ранам, они не ожидали нападения.

Тогдашний глава королевского сыска сначала обещал мне, что найдёт и допросит свидетелей и отыщет устроивших засаду на улице. Потом заявил, что свидетелей не было. Потом просто начал меня избегать.

Через силу я заставлял себя ходить в королевский дворец и разбираться в отцовских записях, которые, по счастью, были оставлены им в полном порядке. Однажды в коридоре я столкнулся лицом к лицу с Астой. Одета она была, как всегда, пышно, и по её фигуре ничего ещё не было заметно. Но я увидел, что нити крови двоятся, и понял, что она беременна. В нитях ребёнка было что-то, что показалось мне странным. Я задумался и понял, что дитя, которое носит Аста — не сын Хайдора. Первый брак короля был бесплодным, поэтому он развёлся с женой. Но и во втором детей у него не было. Любовница, похоже, удерживала короля, говоря, что родит ему ребёнка, вот почему Хайдор так потакал её прихотям. Между тем сын у Асты был от Роди.

Я знал, что после убийства отца Роди сменил телохранителя на более, как он утверждал, надёжного, заявив, что отослал прежнего из города. Отослал или тайком похоронил?

Я оставил дела и поспешил к дому, где остановился Мурин, старый друг моего отца, умоляя судьбу о том, чтобы он не успел уехать в своё поместье. Вещи уже относили в повозки, но нам удалось поговорить. Мурин крепко меня обнял:

— Решил ещё раз попрощаться, Шади? Ты уж теперь держись, малыш.

— Да. И хочу кое-что спросить у вас о том приёме, который устроил король.

— О, для меня это была бòльшая честь. Правда, Хайдор позвал и этого ничтожного Роди, однако, знаешь, у всех свои слабости. Но он был так благосклонен. Когда я сказал, что удалился от дел и почти не наезжаю в столицу, чтобы жене было проще заниматься нашими детьми и детьми моей покойной сестры, государь был само сочувствие. Сказал, что позаботиться о сиротах — достойное решение.

— А когда вы говорили о детях, было ещё что-то, что вас удивило?

— Да, Шади, меня удивил твой отец. — Мурин провёл рукой по глазам. — Он обычно так не любил пустой болтовни, так редко шутил, а тут…

— И что случилось?

— Король осведомился, кто из детей рождён у меня и жены, а кто — ребёнок моей сестры и её покойного мужа. Я ответил, что предпочитаю не говорить этого никому, даже соседям и друзьям, чтобы не делать между воспитанниками разницы. Конечно, мой зять был совсем не так родовит, как мы, но, право же, человек очень достойный. Это моровое поветрие так многих у нас тогда унесло…

Тогда твой отец весело сказал, что мог бы поспорить на любую ставку, что отгадает. Мальчики, кроме Шая — дети моей сестры, а девочки, кроме Литы — мои. Ещё добавил, что все дети милы и очень на меня похожи. И, знаешь, он ведь отгадал правильно… Что с тобой, Шади? Ты так побледнел. Ты слишком много занят в последнее время своими расчётами, прямо как Скаль.

О детях отцу сказал я, после визита Мурина в наш дом. Они тогда занялись беседой, а я развлекал кучу малу, чтобы его отпрыски не слишком мешали родителям и двум измученным нянькам. Мы играли в лошадки, и я успел не по одному разу прокатить каждого всадника. Шая, который ещё нетвёрдо держался на ногах, но всё время просился ко мне на плечи, пришлось придерживать покрепче. Только уже подросшая Соли предпочла чинно сидеть за столом с пирожными и решать для меня отцовские головоломки, а потом попрощалась со мной как взрослая, с поклоном, и сказала: «Очень признательна». Это был последний счастливый день, проведённый мной вместе с отцом, а теперь мне всегда придётся вспоминать его с горечью и раскаяньем.

Почему, ну почему мой умница отец не догадался, что сам приготовил для себя западню? Конечно, ему много раз приходилось говорить королю, что траты на Роди превышают возможности казны. Но ровно то же сказал бы любой добросовестный камергер — даже мне один раз уже пришлось объясняться Хайдором по этому поводу. А вот если Роди заподозрил, что отец рано или поздно поймёт, чей сын родится у Асты, он мог решиться на убийство. Отец никому, даже мне, не говорил ничего о своей второй природе. Мой дар приписали ему, и это его погубило, тем паче, что Роди не знал, какие доказательства он может предъявить. Зачем я похвастался тогда своим умением?

Я смог вынести мысли об этом только потому, что стал думать ещё и о том, как отомстить. Король был очарован Астой и приди я к нему с известием, что она изменила Хайдору с собственным мужем, король счёл бы меня клеветником. На деле убийство отца было бессмысленной жестокостью — в любом случае лжи Асты мы могли противопоставить лишь наше слово. Даже подтверди Архивариус перед Хайдором мои способности, кто поручится, что я говорю правду, и обвинения не связаны с нашей семейной неприязнью к Роди? Однако Роди, увы, об этом не знал, и трусость сделала его преступником. Король, конечно, мог догадываться о своём мужском бессилии. Но ему явно не хотелось в него верить, а значит, верить он не станет.

В следующие две луны мне следовало проиграть несколько состязаний на палашах. Труднее всего было притвориться, что я потерял ловкость и способность предугадывать движения противника. Слабость изображать не пришлось — достаточно было назначить дату на новолуние и не надевать ни одного из подаренных отцом амулетов. По городу пошли слухи, что, лишившись поддержки отца, я утратил смелость, и это меня вполне устраивало.

Я выжидал случая, когда встречусь с Роди один на один, и, наконец, это произошло в одном из дворцовых коридоров. Я довольно грубо оттолкнул его, и он спросил:

— Я вам чем-то не нравлюсь?

Мне надо было не оскорбить его и не вывести из себя. Мне надо было сделать так, чтобы он захотел убить меня — немедленно, без свидетелей. Я ответил:

— Почему же, вы замечательный человек. Многие предпочитают жать там, где не сеяли, вы же готовы поступить наоборот и не заявлять прав на своё.

Он понял сказанное сразу же, лицо его исказилось от злости, и он потребовал поединка без промедления, здесь, в королевском саду.

Это не был поединок, это было убийство. Первые три моих удара он ухитрился отбить каким-то чудом, хотя на его руке остался глубокий порез. Я почувствовал, что кто-то идёт к нам, покончил с Роди последним ударом, вогнав клинок глубоко в грудь, и быстро обернулся. Слишком быстро, потому что успел заметить на лице подошедшей Асти облегчение и радость, удовлетворение облизывающегося хищного зверя. Я приблизился к ней с палашом в руке. Теперь королевская любовница глядела уже иначе — даже не с испугом, а с неподдельным ужасом:

— Я только сказала Роди, что твой отец вышел из дворца.

— Кто ему помогал?

— Не знаю. Клянусь, не знаю. Муж не говорил мне, кого ещё собирается позвать. Не убивай меня.

Я стоял перед ней, подняв палаш. Если оставить всё так, Асти будет жить дальше, избавленная от того, кто знал о её соучастии и о её лжи. Я стал примериваться, куда ударить её, чтобы складки платья и высокие жёсткие кружева не помешали оружию. Мне хотелось закончить всё скорее, но мои глаза всё время останавливались на её выросшем животе. В те мгновенья я твёрдо понимал, что не устрашусь ни изгнания, ни гибели на плахе, но это было свыше моих сил. Асти повернулась и сначала пошла, потом побежала к дворцу.

Я оставался в саду, ожидая, что за мной пришлют стражу, но подошёл слуга, который сказал, что меня зовут к королю. Хайдор старался выглядеть суровым, но мне казалось, что я замечаю на его лице такое же облегчение как у Асти.

— Нашлись свидетели, которые подтвердили, что поединок был честным, и он сам вызвал тебя — заявил Хайдор, — но ты ведь понимаешь, как я удручён всем этим.

— Я считаю, что Роди убил моего отца, но не смогу предъявить доказательств.

— И думать о таком не смей, не только говорить. Ты ведь понимаешь, какое пятно даже тень этого подозрения положила бы на нас всех? Возможно, покойный Роди был жадноват, иногда они ссорились из-за этого с твоим отцом, но не более того.

— Я приму любое наказание, государь.

— Ты ещё так молод, и Скаль Дакта так много сделал для Павии. Следует прощать юным горячность. Я велел слугам без огласки унести тело домой, позже Асти объявит, что её муж расшибся, спускаясь в погреб, или придумает ещё что-нибудь подходящее.

— Я не хочу скрывать случившегося.

— Я - твой король, и это мой приказ.

— Не имею права ослушаться вас, государь, но я вынужден тогда уйти с вашей службы.

До сих пор я не могу простить себе, что проговорил это извиняющимся тоном, ещё не в силах поверить тому, что услышал. По счастью, меня не удерживали. Бедный мой отец. У него отняли не только жизнь, но и право быть достойно отомщённым, отомщённым так, чтобы всякий узнал, что убийца получил по заслугам.

Вернувшись домой, я повалился на постель, не раздеваясь, и проспал до утра. Назавтра я решил напиться до беспамятства и уже открывал первую бутылку, когда слуга, пришедший от Архивариуса, впервые позвал меня к нему.

— Я хочу предложить тебе службу у меня, — заявил старик. — Надо срочно разобраться в одном деле, хотя это может быть небезопасно.

Меня пугало его бесстрастное лицо, бòльше всего мне хотелось всё-таки напиться или снова уснуть, и даже вызов, брошенный моей храбрости, не затрагивал меня, как это было бы раньше. Но я понимал, что соглашусь на предложение. Заклятие, связывающее Архивариуса, в числе прочего запрещает ему лгать, а я смертельно устал от всеобщей лжи.

Последнее слово перед голосованием согласно нашим законам принадлежало Архивариусу. Он появился словно бы ниоткуда и, спустившись вниз, повернулся ко всем присутствующим и обратился к ним со старинной формулой:

И я, и Миро были несказанно удивлены, но это было ничто по сравнению с удивлением и возмущением всего зала. Послышались реплики, тем более обидные, что они-то уж точно не были заготовлены заранее:

— Мальчишка-полукровка!

— Сын дикой йортунской сучки!

— Безвестный выскочка!

Миро сидел, сжав зубы. В одно мгновенье на него свалились и огромная честь, и множество незаслуженных оскорблений. Потом он расправил плечи, встал, поклонился Архивариусу и, не произнеся ни слова, сел на место.

Голоса, как я и ожидал, разделились. Меньше половины глав родов были за Малву, чуть бòльше, но тоже меньше половины — за Стурина. Несколько вассалов, верных дому Тэка, проголосовали за Миро. Я тоже поднял руку — то ли из мальчишества, то ли для того, чтобы его поддержать. Я уже успел сосчитать, что мой голос всё равно не даст никому нужного перевеса. По закону Палата теперь должна была собраться снова через две луны.

Началась суматоха со сбивчивыми подсчётами, выкриками и обвинениями в подтасовке. Когда королевский законник огласил, наконец, результаты, многие потянулись к выходу — кто-то решил, что всё уже закончилось, кто-то спешил собрать сторонников, а кому-то просто надоела вся эта суета. Между тем теперь предстояло избрать того, кто будет наместником до следующих выборов. На протяжении жизни почти всех присутствующих такого ещё не случалось.

— Подождите! — в один голос закричали мы с Миро, но нас мало кто услышал.

Надо ли говорить, что первым был предложен королевский мажордом, и бòльшинство оставшихся немедленно проголосовали за него.

Я уже хотел уйти вместе с Миро к нему домой, но тут из осенних потёмок рядом с нами появился Архивариус. Я послушно побрёл с ним. Один раз он чуть не поскользнулся на мокрой от дождя мостовой, я подхватил его под локоть и со страхом почувствовал, что старик стал почти невесомым.

Когда дверь за нами закрылась, он сказал:

— Я умираю. Полагаю, Сулва надеялся, что я умру раньше короля, но случилось иначе. Мне придётся просить тебя о двух вещах. Мой преемник уже прошёл обряд, но прежде, чем он станет Архивариусом и будет неуязвим, должны пройти ещё две или три луны. До этого времени надо спрятать его подальше от столицы. Слишком многие здесь захотят приобрести на него влияние и склонить на свою сторону, а это помешает начатому. Есть надёжное укрытие, но добираться туда надо примерно половину луны — это в спокойное время. Возможно, теперь это займёт и бòльший срок.

Я похолодел. Скажи Архивариус, что мне придется остаться один на один с тем, кто медленно умирает, даже это напугало бы меня меньше. Подобное со мной уже происходило, а увидеть, как человек превращается в существо без чувств, пристрастий и привязанностей, было одним из моих ночных кошмаров. Я сделал всё, что смог — собрался с мыслями и стал прикидывать, как выполнить требуемое:

— Завтра утром из ворот города выйдет продавец снадобий — примерно моих лет — со своим помощником. Вилагол — хорошее место для подобной торговли, но сейчас всем не до покупок, во всяком случае, благородным. Сбыть такой товар теперь будет легче в провинции — во всяком случае, пока на дорогах порядок. Скажите юноше, чтобы он выбрал подходящую одежду — и потеплее, я не знаю, где нам придётся ночевать. И пусть не забывает, что мы должны обращаться друг к друга на «ты», даже наедине, и не называть наши настоящие имена.

А вы не боитесь, что я приобрету над ним слишком много власти?

— У тебя иная власть. Денег я вам дам — и серебра с медью на дорогу, и золота на крайний случай. Не вздумай отказываться. Теперь о другом. Ты ведь не хочешь вмешиваться в начавшиеся распри?

— Это последнее, чего я захочу. По правде говоря, я предпочёл бы, чтобы короля избрали скорее — какого угодно.

— Меня обеспокоили твои мысли о связи Сулвы и Кори. Сулва не может не понимать, что даже с поддержкой Стурина и глав захудалых родов у него нет полного преимущества. На что он надеется? В случае войны им придётся отбиваться от тех, кто не хуже их умеет держать в руках оружие, а если всё затянется — то и от вторжения в страну. Но если Оллин Кори готовится повторить что-то, что в его глазах по значению подобно Обряду Единения — а такие слухи до меня доходили…

Архивариус надолго умолк.

— Зуль был велик. Он решился действовать, лишь дойдя до полного отчаянья, но даже после этого оставался осторожен и благороден. Магия Олллина станет отражением его самого, и мало что может быть омерзительнее этого отражения. Шади, я не могу дать совета, что тебе делать, но в любом случае ты должен его остановить. Запомни это.

— Думаю, это всё так, — кивнул я. — Если я во что-то и ввяжусь, то только ради того, чтобы Кори не посмели диктовать Павии свои правила. Обещаю.

— Обещай ещё кое-что. Уже мне лично. Ты сделаешь всё, что в твоих силах. Кроме этого — попытайся остаться в живых. Я тоже был человеком, и ещё помню те времена. Тогда я сказал бы, что люблю тебя, Шади.

Мы тихо попрощались, и я побрёл по улице, понимая, что никогда бòльше не увижу старика. Мне предстояло сообщить Миро о своём отъезде и идти домой, чтобы собраться в дорогу. Миро я теперь мог помочь разве что парой советов, а судьба других остающихся в городе от меня мало зависела. Рила мне уже не убедить, Альда держится в стороне от событий и даже не пришёл на заседание Палаты. Прочие родовитые могут затевать интриги, вступать в союзы и убивать друг друга, сколько им заблагорассудится, меня здесь уже не будет. И тут я понял, что есть человек, которого стоит предупредить о том, чем грозит начавшаяся смута.

Она была не из благородных, и я никогда её не видел, но в городе хорошо знали, где живёт Габи, потому что король раньше нередко к ней захаживал. Безо всяких церемоний, понятное дело. Габи была женщиной для утех, и даже появись каким-то чудом у Хайдора от неё сын, он не мог бы ни на что претендовать.

Открыли мне быстро и проводили в дом без лишних расспросов. Слуги, похоже, соблюдали траур, поскольку все были одеты в синее. Но в дальних комнатах музыканты играли старинную альбу — песню прощания влюблённых на заре. Это была любимая альба моего отца. Ожидая Габи, я рассматривал обстановку её дома. Я полагал, что встречу здесь обычную безвкусную роскошь, которой тешат себя внезапно разбогатевшие. Но нет, цвета стен и ширм были сдержанными (кто-то другой, но не я, возможно, назвал бы их «линялыми»), напротив окна висели две небòльшие урготские картины — вид тамошнего городка и дерево в цвету. Два удобных низких кресла, маленький столик с инкрустацией — вот и всё.

Сама Габи оказалась такой же — вкус и мера во всём. Ни многослойных дорогих кружев, ни волочащегося по полу подола платья. Только широкий пояс будто невзначай подчёркивал и высокую, крепкую грудь, и крутые бёдра. Лицо её ничем с первого взгляда не поражало, но остановившись на нем подольше, вы понимали, что оно красиво — соразмерностью черт, живым и умным выражением.

Габи вежливо поздоровалась и теперь глядела на меня — с любопытством и лёгкой насмешкой — ожидая, пока я объясню, зачем пришёл.

— Стурин оспаривал сегодня права Малвы на престол, — сказал я.

— О, такая высокая политика меня не касается…

— Пока сторонникам Малвы не захочется доказать, что Хайдор вообще не мог зачать наследника, а сторонникам Стурина — опровергнуть это.

Губы её чуть дрогнули.

— Я не выдаю маленьких тайн тех, кто имел со мной дело.

— А ваша правда, как, впрочем, и моя никого и не интересует. Одни захотят, чтобы вы подтвердили одно, другие — чтобы вы сказали другое, а кто-то, возможно, просто предпочтёт вас убить. Оставьте всё и уезжайте, Габи, уезжайте в провинцию. Манеры помогут вам изобразить столичную вдову из благородных.

— Но это же запрещено законом?

— А, — я махнул рукой, — в ближайшее время вряд ли кому-то будет до этого дело.

В любом случае оставаться под своим именем ей было гораздо опаснее, но я не стал этого говорить. Габи оказалась достаточно умна, чтобы забеспокоиться уже сейчас, а излишний страх только помешает ей действовать.

— Почему вы говорите со мной так прямо?

— Я не знаю никого, кому вы причинили бы достаточно зла, чтобы заслуживать смерти или заточения.

— Спасибо вам, — сказала она после небòльшого раздумья. — Я пошлю слуг собирать вещи, рассчитаю почти всех и уеду завтрашним утром. Бòльше всего мне не хочется отсылать музыкантов.

— Думаю, если вы оставите одного-двух, это не привлечёт к вам лишнего внимания. Не буду вас бòльше задерживать, поспешите.

— Как, — сказала Габи, подходя ко мне, — вы уже уходите? Вы ведь, пожалуй, можете надеяться на мою благосклонность.

До меня доносился слабый запах её тела, и от него кружилась голова. С трудом я произнёс:

— Я не особенно молод, не слишком красив и не хочу, чтобы вы отдались мне из благодарности.

— А ты горд, — прошептала Габи. — Ну же, не заставляй меня говорить того, чего женщине произносить нельзя.

— Чего же?

— Я хочу тебя. Иди ко мне.

Я бòльше не мог себя сдерживать. Слишком давно я не знал женщины. Я расстегнул на Габи пояс, обнажил её грудь и надолго прильнул к ней. Потом, немного отстранившись и впитывая всем существом её запах, я попросил:

— Скажи мне это ещё раз.

— Я хочу тебя, Шади.

Она стала раздевать меня — совсем иначе, чем я, медленными, ласкающими движениями — и неожиданно остановилась.

— А шрамы у тебя не только на лице, Шади. Откуда так много? Ты же не был на войне.

— Совсем недавно на меня напал ульф.

— Понимаю, и так несколько лет подряд, пять или шесть раз. Я в состоянии отличить свежие шрамы от старых. Ты счастливчик, Шади, если до сих пор жив. И ты ведь совсем не щёголь, зачем тебе лучшее шёлковое бельё? Его легче достать из раны, так ведь?

Я заткнул ей рот поцелуем, и бòльше мы ни о чём не говорили. Габи увлекла меня в спальню, и там мы окончательно стали похожи на детей, которые поняли, что взрослых рядом нет, и расшалились. Мы занимались любовью, потом ласкали друг друга, щекотали и дурачились, чтобы снова захотеть любви, а моя госпожа в окне отмеряла оставшееся нам время ночи. Наконец я почувствовал, что засыпаю, а Габи укрывает меня мягким одеялом.

Она разбудила меня ещё затемно, мы сидели за столиком, пили настой заваренных ею трав со странных запахом и вкусом, которых я не знал, и говорили о том, что невозможно обсуждать с женщиной, соблюдающей приличия. Например, как избежать нежеланного зачатия. При таких занятиях, как у Габи, женщине нужно много изворотливости и ума, чтобы, никого не прогневив, сохранить свою жизнь и здоровье. На миг я даже подумал о том, что не хотел бы бòльше ничего иного, только просыпаться каждый день рядом с той, с которой можно вот так разговаривать по утрам.

— Ты не слишком опытен, Шади, — сказала Габи. — Но если какая-то женщина заявит тебе, что ты плох в постели, гони её прочь.

— Почему?

— Занимаясь любовью, ты не думаешь о том, как женщине следует себя с тобой вести, и что она тебе должна. Ты думаешь только о любви. Мне давно уже хотелось оказаться рядом с тобой. О тебе говорят в городе много странного, счастливчик.

— Что именно?

— Что ты самый опасный человек в Павии, что ты никогда не плачешь, что ты притворялся безумным, чтобы отомстить убийцам своего отца.

Я не стал объяснять ей, что после макового настоя уже нет нужды притворяться безумным, а только хмыкнул и сказал:

— Это была бы неплохая история для странствующих актёров.

Мы засмеялись.

Пора было расставаться.

— Прости, — сказал я. — Мне надо уходить, и я даже не смогу сопроводить тебя в безопасное место.

— Я обязана тебе жизнью.

— Быть может, скоро наступят такие времена, что жизнь многим покажется хуже смерти.

— Не говори так. Что бы там ни было, чувствовать, что ты жив — прекрасно. В последнее время я оживала только от музыки, а сегодня была с тем, с кем захотела, и это, право же, ещё лучший способ. Пообещай мне, что постараешься себя сберечь, счастливчик.

Да что они все, сговорились, что ли? Габи провела рукой по моим волосам и сдержанно, почти как девушка, прикоснулась губами к виску. Я обнял её на прощанье и пошёл, не оглядываясь, к дому Миро.