Та, что надо мной

Глава 4

К моему удивлению, я повсюду успел.

Миро, когда меня провели к нему слуги, ещё спал, подложив кулак под голову. Проснулся он сразу, как будто уже чего-то ожидал. Выслушав меня, мальчик ответил:

— Ты отправляешься по слишком важному делу, о нём не надо было мне рассказывать. Чем меньше людей знают, куда ты исчез, тем лучше.

— Я хочу, чтобы ты понимал, чего примерно ожидать. Тебе необходимо продержаться, а это труднее, когда не знаешь, надолго ли всё это.

— Не стоило посвящать меня в подробности. Если ты уходишь, значит, так нужно. Я продержусь, Шади. Если надо будет, я вооружу всех слуг.

— Береги мать. И пореже выходите за ворота.

Он кивнул.

Дома я наскоро переоделся, взял свои запасы трав и снадобий. Подумав, я положил в сумку рог носорога и ещё несколько дорогих и весьма сомнительных средств. Вряд ли увеличение мужской силы окажется для кого-то сейчас в списке первоочередных дел, но выглядеть я буду внушительнее. Потом зашёл отдать указания своему домоправителю. Увидев меня в одежде мелкого торговца, Вул нахмурился, но ничего лишнего спрашивать не стал — он и без того понял, что я отправляюсь по каким-то тайным и, скорее всего, небезопасным делам.

«Если придут грабить, — сказал я, — не пытайся остановить толпу. Жизнь дороже. Лучше спрятать самое ценное заранее. И твою жену тоже».

Вул попытался что-то возразить, но я уже отворял калитку.

К условленному перекрёстку я и преемник Архивариуса подошли почти одновременно. Я с удовлетворением заметил, что на нём тёплая короткая куртка из овчины грубой выделки, прочная обувь с прямыми носами и войлочная широкополая шляпа. Примерно так же был одет и я, но юноша ещё не привык к новому облику, и всё время одёргивал свою куртку. Я собирался сразу же направиться к городским воротам, но Солдин попросил меня пройти по улицам благородных, мимо дома Дотхи. Мне не хотелось привлекать чьё-либо внимание, но ведь и приговорённым не принято отказывать в последнем желании. Шаг парень замедлил не возле дома Дотхи, а рядом с соседним, где, как я помнил, у хозяина были две дочери, старшая — как раз возраста Солдина. Обряд явно был проведён совсем недавно, а это означало, что нам надо уйти как можно дальше, пока юношу ещё не одолели обычные после него слабость и душевное расстройство.

Стража выпустила нас без каких-либо вопросов, и скоро наша дорога уже взбиралась на холм, с которого открывался вид на столицу. Здесь я позволил себе бросить последний взгляд на Вилагол и подумал, что по городу можно тосковать, как по человеку. Столица была единственным из знакомых мне городов, где не только в садах благородных, но и в парке росли спасавшие нас от летней жары деревья. Иные из них были привезены из дальних стран и удивляли взгляд, особенно в пору цветения. Камни я всегда любил меньше, чем деревья и травы, но камни столицы хранили в себе нашу историю и искусство наших мастеров. Многим домам Вилагола исполнилось уже две или три сотни лет, вот как хорошо видимому отсюда зданию купеческой гильдии, украшенному замысловатой резьбой. Мысленно я сказал городу, что буду скучать без него и хочу увидеться снова.

Мы шли весь день напролёт, не обращая внимания на секущий дождь, который то начинался, то переставал, то начинался снова, шли уже без тревог, без раздумий, без сожалений — осталась только усталость и необходимость продолжать путь. Юноша угрюмо молчал. На постоялом дворе мы заночевали уже сильно затемно, но дорога для нас пока что была безопасна — отряды стражи попадались на ней, пожалуй, даже чаще, чем обычно.

Почти так же прошёл и следующий день, разве что Солдина мне удалось немного разговорить. Он был на год старше Миро.

— Давно ты в учениках у Архивариуса? — спросил его я.

— Уже примерно полгода. Он всё равно хотел, чтобы я ещё подумал перед решением, но нам пришлось поспешить.

К ночи мы пришли в Банхем. Городок это небòльшой, но с рыночной площадью.

Следовало выспаться, и мы встали уже засветло. Домашние припасы вчера кончились, поскольку мы останавливались лишь для того, чтобы переночевать и просушить одежду, и ели по дороге.

— Нам пора идти за покупками, — заявил Солдин.

— Не теперь. Я — мелкий торговец, которому надо принести побòльше выручки домой, ты — мой помощник. Небогатые люди идут на рынок ближе к концу торгов, когда продающие уже готовы сбить цену. Впрочем, в чистых рядах нам стоит занять место сейчас, чтобы горожане запомнили, что мы зарабатываем на снадобьях.

— Но я в них ничего не понимаю. Что делать мне?

— Ходить вокруг, зазывать покупателей, говорить, что у нас всё самое лучшее, — улыбнулся я. Поверь, для этого знать ничего не надо.

Его гордость, похоже, была сильно уязвлена этим предложением, поэтому я продолжил:

— Представь себе, что ты кого-то разыгрываешь. Неужели тебе не случалось этим заниматься?

— Только совсем давно, когда я был ещё мальчишкой.

Дело шло к вечеру, когда мы, наконец, вышли из города. Поспешив, можно было добраться до ближайшего постоялого двора.

— Почему ты взял с этого мебельщика так много? — спросил Солдин. У нас ведь достаточно денег.

— Ты разглядел его дочь? Лицо бледное, почти с прозеленью, кожа сухая, в углах рта трещинки, волосы без блеска.

— Ульфовы когти! Тебе даже Архивариусом не обязательно становиться, чтобы отбить последние радости жизни.

— Почему же? Девушка при этом довольно мила и была бы ещё симпатичнее, не страдай она малокровием. Оно часто встречается у наших женщин и ещё чаще — в Урготе. Средство, которое я им продал, в самом деле должно подействовать, особенно если они не забудут сначала прогнать глистов (Солдин снова скривился). Но для этого его надо пить хотя бы пятнадцать-двадцать дней. Продай я снадобье задешево, о нём забудут за четверть луны, не дождавшись быстрого результата. А если заплачены приличные деньги, то не пропадать же им просто так. Вдобавок впридачу я впарил им мешочек ивовой коры. Он недорог, но когда начнутся беспорядки и в город придут толпы оставшихся без крова, вряд ли кому-то удастся избежать лихорадочных болезней. Тогда эта кора может оказаться для них ценнее самых дорогих снадобий.

— Ты так хорошо разбираешься в человеческих слабостях? — он глядел на меня с надеждой. — Научишь этому меня?

Я пожал плечами:

— Не сказал бы, что особенно хорошо. А этой хитрости меня вообще научила женщина, которая не могла ни прочесть вывеску, ни подписать своё имя. Для таких рисуют крендель над булочной и молоток сапожника там, где чинят старую обувь.

Весь следующий день мы опять шли, шли и шли. Дождя, по счастью, не было, но на этот раз Солдин вымотался до предела, несмотря на вчерашнюю передышку. Под вечер у него начался жар, хотя признаков простуды и не было заметно. Я понял, что придётся рискнуть и снять на постоялом дворе комнатку на двоих, хотя это вряд ли то, что может себе позволить бродячий шарлатан. Стоило пересидеть в ней хотя бы пару дней.

На следующее утро Солдин отказался от еды и лежал на своём тюфяке, уткнувшись взглядом в грязную стену. Отвлекать его разговорами о мелочах было бессмысленно, и я спросил о важном:

— Почему ты пошёл на это? Чего ты искал?

— Не знаю, наверное, власти.

— Вряд ли. Ты достаточно умён и понимаешь, что бòльшинство радостей власти не будут ничего значить для Архивариуса. Думаю, силы.

— Да! Силы. Страшно, что ты не сможешь ничего изменить. Ни в своей жизни, ни в жизни Павии. Даже сказать так, чтобы тебя услышали.

Он почти кричал, но эта вспышка была недолгой. Юноша замолк и снова отвернулся к стене, но я не собирался укорять его за невежливость.

— Представь себе серьёзную опасность, которая угрожает множеству людей, оказавшихся в скверное время в неподходящем месте. Тонет корабль, и пора спускать шлюпки. Начался пожар на представлении. Что в это время хуже всего?

— Наверное, те, кто хочет воспользоваться этим для своей выгоды. Мародёры. Грабители.

— Такие будут, но их обычно не так уж много. Если дурные времена не слишком затянулись — один человек из десятка. Тех, кто будет спасать тонущих, тушить пожар и останавливать мародёров, скорее всего, окажется не меньше — тоже один-два человека из десятка. Даже не потому, что люди так уж хороши — просто в подобный миг некоторые понимают, что иначе не спастись. А вот что ты скажешь про остальных?

— А что про них можно сказать?

— Они станут стоять в растерянности и ничего не предпринимать, а дела будут идти всё хуже и хуже. Знаешь, кого они могут услышать и сдвинуться с места? Не самого сильного, не самого родовитого, не того, у кого самый громкий голос. Прежде всего, того, кто уже обдумал, что следует делать.

— Ты умеешь так?

— Изредка. Я для этого слишком ленив. Тут следовало бы, скажем, войдя в многолюдное помещение, заранее подумать о том, где находится запасной выход и есть ли рядом бочки с водой. Или поговорить с матросами о том, как садиться в шлюпки, чтобы все разом не скопились у одного борта и не перевернули корабль.

Солдин повернулся ко мне, опершись на руку. Его тёмно-серые глаза оставались такими же мрачными, бледные губы были сжаты в ниточку, но я видел, что вместо того, чтобы беспрерывно тосковать, он о чём-то задумался, и это меня уже устраивало.

Утром в мой последний сон вплёлся разговор, доносившийся снизу. Слов было не расслышать, но его тон мне так не понравился, что я сразу же проснулся. Судя по нитям крови, к постоялому двору подошли не меньше четырёх человек, и кто-то из них теперь расспрашивал хозяина. Я немного выждал и осторожно посмотрел через щель ставен, загораживавших окно. Так и есть — внизу топтались два мордоворота, в одном из которых я узнал человека Кори. Ещё двое, кажется, остались где-то у входа.

Надежд, на то, что удастся прорваться силой, было немного. Приближалось новолуние, я не видел Миро уже несколько дней и был довольно слаб. Солдин тоже пока не успел прийти в себя. Впрочем, один шанс у нас ещё оставался.

Я повернулся к юноше и тихо спросил:

«При обряде присутствовал кто-то, кроме вас двоих? Архивариус кому-то о нём рассказывал?»

Солдин помотал головой:

— Нет, ведь это случилось уже после смерти короля.

Если выслеживали не будущего Архивариуса, а меня, то его в этой одежде могут принять за настоящего простолюдина. Особенно учитывая, что служившие Кори умом никогда не отличались. Даже самые пропащие изгои, у которых была хоть капля соображения, быстро понимали, что самое лучшее — смыться от этого отравителя поскорей.

— Одевайся, — говорю я, — спустись по дальней лестнице и иди через кухню, там, где выход к помойной яме. За нами кто-то пришёл, но чёрный вход они не загораживают, хотя тебя им всё равно будет видно. Ступай к отхожему месту, за ним дыра в заборе, и тут уже беги со всех сил. Улицы и тупички рядом с постоялым двором расположены примерно так — я рисую на папире — так что даже если тебя будут преследовать, есть шанс оторваться.

Я отдаю ему половину золота и кошелёк с серебром и медью, остальное засовываю в несколько подходящих щелей в полу и между досками стены.

— Постарайся вовремя привести стражу, но если не получится, помни, что луну спустя любому благородному уже будет понятно, кто ты такой. Если без меня ты не доберёшься до убежища, то придётся скрываться среди людей низшего сословия. Ещё через луну никто бòльше не сможет тебе повредить, но всё равно будь осторожен в решениях. Да, и не слушай, что я буду кричать тебе вслед.

Солдин, похоже, из тех, кого опасность заставляет собраться. Он быстро накидывает овчину, выходит и начинает тихонько спускаться по дальней лестнице. Я немного выжидаю, распахиваю окно, высовываюсь наружу в одном исподнем и ору:

— Верни кошелёк, мерзавец, сукин сын! Я в кипятке тебя сварю, когда найду! Верни кошелёк, лучше будет!

Солдин уже завернул за отхожее место и припустил изо всех сил. Мордовороты у меня под окном и те, которые стоят рядом с выходом, ржут так, что у меня уши закладывает. Я начинаю одеваться, потом выбегаю за дверь, и меня, понятное дело, тут же хватают под руки, затыкают рот какой-то тряпкой и волокут обратно в комнату. Тут все четверо, и это хорошо.

Из их разговора я понимаю, что Оллин Кори будет здесь к вечеру, поэтому устраивать мне серьёзный допрос они пока не решаются. Всего лишь бьют по лицу и под дых, чтобы подготовить к разговору. Когда это окончательно мне надоедает, я делаю вид, что уже в бесчувствии. Один из бандитов тащит меня к стоящему на табурете тазику с водой и окунает туда голову. Это наводит его на свежую мысль, и когда я прихожу в себя, он снова погружает моё лицо в воду, выжидая, пока я не начну захлёбываться. Так повторяется три или четыре раза — я уже сбиваюсь со счёта, когда дверь слетает с петель, задевая одного из моих мучителей и сбивая на пол таз. Я еле успеваю от неё увернуться. Люди Кори, похоже, были до того поглощены развлечениями со мной, что сбежать от городской стражи успел только один. Ещё один, пригнувшись, ныряет в окно, и, судя по крикам, попадает там на чьё-то лезвие. Двоих скручивает стража. Я, пошатываясь, выхожу в коридор и вижу, как у лестницы, ведущей к чёрному ходу, добивают последнего.

Солдин бросается ко мне и помогает вытащить кляп.

— Хорошо, — говорю я. — Никто из четверых не ушёл. Ты выиграл нам полдня или даже целый день.

— Я подумал обо всех способах, какими они могли бы сбежать, и предупредил отряд. Ты кое-чему меня уже научил.

Его лицо сияет от гордости, и мне больно думать, что скоро он бòльше не сможет её почувствовать.

— Ты, надеюсь, не стал им говорить, что ты не мой слуга? — тихо спрашиваю я.

— Конечно, нет. Хотя сейчас мне жалко, что я не попросил палаш, чтобы с ними рассчитаться. Что они с тобой делали?

— Ерунда. Сейчас нам снова надо будет идти.

— Но мне пришлось сказать, кто ты.

— Неважно. Об этом уже знают.

Я благодарю стражников. До небòльших городков вроде этого смута, похоже, ещё не дошла, и они пришли на подмогу, как и следует, быстро. Конечно, отданный Солдином золотой этому тоже немало способствовал. Отдавая ещё один, я говорю:

— Перевяжите этих двоих и допросите. А нам скоро надо будет уходить. Если в городе или окрестностях появится их господин, постарайтесь его задержать. Он полный, обрюзгший, лет на двадцать постарше меня, с редкими светлыми волосами и лицом в оспинах. Будьте с ним осторожны, он очень опасен. Когда вернусь — награжу вас.

Даже если гадину потом велят отпустить (продолжаю я про себя).

Главное я уже знаю — бандитов послал Кори, а своими намерениями он всё равно вряд ли с ними делился. Стража, видимо, пошлёт в Вилагол донесение о нападении на благородного из столицы, но там, судя по наглости Кори, всем уже не до этого. Жалко. Я надеялся, что до следующих выборов родовитые будут соблюдать хоть какие-то приличия.

Я спускаюсь и иду на кухню. Слуги при виде стражи разбежались вслед за хозяином. Мне удаётся отыскать ведро с водой и отмыть лицо от крови. После некоторых раздумий я забираю лежащий на столе окорок. Потом поднимаюсь наверх, собираю сумку, выковыриваю спрятанные монеты из тайников и мы выходим, оставляя полностью разгромленную комнату. На протяжении дня пути отсюда дорога дважды разветвляется, и у нас хорошие шансы сбить со следа тех, кто будет нас искать.

— Мы будем идти всю ночь, — говорю я.

Когда мы удаляемся от города, я достаю из сумки плащ с меховой подкладкой, потом, поразмыслив, вынимаю ещё один — для Солдина. Путешествовать в обличье благородных для нас сейчас безопаснее. Я снимаю шляпу и прячу лицо под капюшоном. Солдин следует моему примеру. Я достаю два длинных кинжала, и мы подвешиваем их на плащи так, чтобы они всё время были под рукой. Солдина я прошу отныне обращаться ко мне на «вы», и он облегчённо вздыхает. Юноша хорошо воспитан, и говорить старшему «ты» ему непривычно.

Когда рядом с дорогой попадается бòльшой камень или поваленное дерево, я присаживаюсь на них и отдыхаю. У юноши, по счастью, хватает благоразумия поступать так же. Сейчас у меня нет сил его уговаривать.

Темнеет. Почувствовав, что кто-то идёт к нам навстречу или обгоняет нас, я всякий раз прячусь вместе с Солдином в придорожной канаве. Наша одежда уже давно измарана в грязи, но это меня не слишком беспокоит. Идущие или едущие по дороге ночью обычно опасны — особенно теперь.

— Архивариус сегодня умер, — говорит Солдин. Говорит, не обращаясь ко мне, прямо в окружившую нас ночь. — И пока что некому его заменить.

Это означает, что уже назавтра в столице никто бòльше не сможет удержать благородных от любых глупостей и подлостей, на которые они решатся. Завещание либо уже стало известно, либо станет известно на следующий день. Так что искать теперь будут не только меня, но и Солдина. Ближайшую развилку дорог мы можем пройти ещё до света — если у нас хватит на это сил, во что слабо верится.

На лужайке неподалёку от дороги горит костёр, возле него сидят трое. Я прошу юношу спрятаться, осторожно подкрадываюсь и присматриваюсь. Похоже, и в самые тёмные ночи госпожа не оставляет меня в своей милости. Рядом с костерком пасётся пара стреноженных битюгов, покрытых попонами, и стоит фургончик. Самые безобидные из всех, кого мы могли встретить на пути — актёры. Им давно бы уже было пора остановиться на зиму в каком-нибудь бòльшом городе. По всей видимости, они и ехали в столицу, но услышав последние известия, развернулись, чтобы отправиться в более безопасные места. Ночевать в чистом поле, конечно, не слишком разумно, но для них ещё хуже — запалить лошадей. Во всяком случае, сторожевых у костра они оставили. Полагаю, их вожак — человек догадливый и осторожный, а это не слишком хорошо, если мы с Солдином попробуем к ним прибиться.

Свои театры в столице есть у нескольких семей. Не самых богатых, поскольку это дополнительный источник дохода. Конечно, приглашения на сидячие места не продаются, а раздаются с поклонами и с обычным «вы сделаете нам честь посещением». Однако яма у сцены, где стоят люди попроще, деньги приносит, и немалые. Есть и королевский театр, куда не пускают простонародье с его непристойными выкриками, чесночным духом и лузганьем тыквенных семечек, но туда я не ходок уже давно.

Я тихонько подзываю Солдина и подхожу к костру с освещённой стороны с видом человека, который не собирается прятаться:

— Не слишком приятная ночёвка, верно? Мы с моим младшим спутником могли бы сторожить вас по ночам, а днём отсыпаться в фургоне. Иначе с нынешней дорогой вы совсем измотаетесь.

Двое остаются сидеть и бурчат что-то себе под нос, с подозрением глядя на мою опухшую физиономию. Третий встаёт, поправляя кинжал, и внимательно смотрит на меня:

— Тихо! Господин, у вас осанка человека, который привык иметь дело с оружием. Как я понимаю, это предложение, от которого нельзя отказываться?

Он моих лет и примерно моего сложения — скорее плотный, чем худой, но привыкший упражнять своё тело — однако повыше и покрепче меня. Коротко подстриженная светлая бородка, острый взгляд. Он не оборотень, и почти наверняка не из благородных, но говорить с ним, используя обычное «эй, ты» мне не хочется — и даже не потому, что от него сейчас зависят наши жизни. Поэтому я выбираю самое вежливое из простонародных обращений.

— Ошибаешься, сударь. Если в нас нет нужды, то мы спокойно уйдём прочь — хотя не отказались бы, конечно, сначала выпить горячего и обсушиться.

Не дождавшись возражений, я достаю из сумки окорок, отрезаю половину, кидаю на тряпицу, где уже лежат ломти хлеба, и устраиваюсь на бревне, лежащем у костра. Солдин, не решаясь сесть, подходит, чтобы согреть озябшие руки над пламенем. Вожак опускается на бревно рядом со мной.

— Похоже, ближайшие дни вы хотели бы провести подальше от лишних глаз.

— Не скрою, что так оно и есть. Но у городской стражи вопросов ко мне не будет. А если меня найдут… те, кто может искать, то я выйду и разберусь с ними сам, не вмешивая вас всех.

Лишь бы он не догадался, что искать могут и Солдина, тогда мне придётся лгать.

— Я могу заплатить.

— Нет нужды, господин, — отвечает он с достоинством, которое мне порой приходилось встречать у простолюдинов. — Если я вас найму, то это вам полагается жалование. Лучше приберегите деньги, чтобы покупать еду, которая вам привычна — мы сейчас не роскошествуем. Но я хотел бы предложить вам ещё кое-какую работу.

— Какую?

— Видите ли, мы собираемся играть пьесу о принце, который притворился безумным, чтобы отомстить убийцам своего отца.

Я оседаю на бревне, не понимая, смеяться мне или плакать:

— Его отец был, конечно, королём?

— Безусловно, а как же ещё? На сцене должны сражаться на деревянных палашах, но пока что мы похожи на этих кляч — он поворачивает голову в сторону лошадей — которых оседлали бы и отправили в бой, как это делают в иных землях. Кроме того, времена грядут неспокойные, и хорошо бы вы, господин, поучили нас и всерьёз управляться с оружием. Благородных тут нет, и тяжёлого оружия нам не полагается, да оно нам и не по карману. Но длинные кинжалы есть у каждого.

Удивительно, что у актёров хватило денег хотя бы на кинжалы. По всей видимости, они обзавелись ими ещё до нынешней заварухи, когда оружие совсем подорожало. Вожак у них очень, очень предусмотрителен.

— Главное — чтобы они не спутали один мой урок с другим, — задумчиво замечаю я.

— Что вы имеете в виду?

— Удар палаша на сцене должен быть безопасным. А даже в учебных поединках, когда оружие тоже деревянное и сражаются в доспехах из плотной кожи, дело часто кончается раной, а то и увечьем. При этом удар должен быть хорошо заметным и выразительным. Тебе приходилось видеть урготские статуи? Взору представляется, что они движутся, не так ли?

— Да. Несколько раз мне удалось обойти вокруг них, и мне думается, дело в том, что с разных своих сторон такая статуя изображает немного разные моменты движения.

— Необходимо, чтобы ход оружия был ясен и очевиден глазу. Ну, а если бой идёт всерьёз — на палашах ли, на кинжалах — удару надлежит быть как можно более незаметным, быстрым и смертоносным.

Он усмехается:

— Считаете, как обычно, что в нашем ремесле всё ложь и обман?

— Ничуть, сударь. Самая горячая любовь, самая верная дружба, самоё чёрное предательство в жизни совсем не так красивы, наглядны и выразительны, как они того заслуживают. Удивительно ли, что людям хочется увидеть их такими?

Я вспомнил Раян, её угрюмую, молчаливую привязанность. Как она сидела у постели во время моих болезней, когда меня кидало то в озноб, то в бред, и успокаивала плачущего после страшных снов малыша. Как она украдкой приносила мне с базара первую землянику, купленную у деревенских торговок — боялась, что отец не одобрит такого баловства, а всё же совала мне, оставшись со мной наедине, пахучие, красно-зелёные ягодки. Как тайком водила к своей сестре поглядеть на родившихся зимой козлят. Козлята были мелкие, тощие и шкодливые, у них едва начали пробиваться рожки, и они всё время норовили со мной бодаться. У этих людей часто и слов-то подходящих нет, чтобы выразить свои чувства — плохо ли, если актёры подскажут плюющейся семечками толпе нужные выражения?

Наш разговор сломал лёд, и даже Солдин это почувствовал, присев, наконец, у костра. Двое других актёров придвинулись к нам поближе. Вима, женщина средних лет, была, вероятно, хороша в ролях благородных матерей, но сейчас у неё под глазами были тёмные круги от бессонницы. Она всё ещё испуганно посматривала на моё избитое лицо, однако во взгляде уже читалось сочувствие. Вима даже налила мне в кружку кипятку, подав питьё неожиданно церемонным жестом. Тощий невзрачный Келни, не скрываясь, клевал носом, потом неожиданно просыпался, с интересом вслушивался в разговор, вставлял две-три довольно уместных реплики и снова засыпал. Вожак представился как Олли. Я вспомнил, что он довольно известен среди столичных любителей театра, и понадеялся, что ему-то некий Шади Дакта известен недостаточно хорошо, чтобы имена, которые мы назвали, вызвали у него сомнение.

Так мы кое-как дотянули до утра, верней, до общего завтрака, потому что со светом вся труппа уже отправилась в путь. Мы с Солдином тряслись в повозке на пахучих овчинах, и когда я несколько раз просыпался, и понимал, что вставать нам не надо будет ещё до вечера, то чувствовал себя счастливейшим из людей.

На этот раз труппа ночевала за городскими стенами. Мы выбрались из фургона лишь с наступлением темноты и успели к окончанию ужина. Любопытные жители, сбежавшиеся посмотреть на актёров, к этому времени, по обычаям здешней глухомани, уже сидели по домам. Я уже знал от Олли, что труппа собирается проехать через тот городок, куда мне надо было доставить Солдина. Добраться туда они должны были нескоро и кружным путём. По нынешним временам план довольно рискованный, но теперь, когда я к ним присоединился, у него бòльше шансов на успех. А у нас с Солдином шансов, похоже, будет бòльше вместе с ними. Пожалуй, от добра добра не ищут, и лучше уж нам путешествовать за компанию.

За ужином я, наконец, замечаю, то, что должен был понять ещё утром. Широкоплечий юный здоровяк Рони, недавно присоединившийся к труппе — оборотень. Хотел бы я знать, много ли он наврал Олли, и кто его настоящие родители. За едой он рассказывал байки о своём брате, которого отец пристроил в приказчики к знакомому купцу, но, думается мне, часть этих историй я слышал ещё до рождения парня. Будь он волком, я рискнул бы потолковать с ним откровенно — этого рода оборотни, даже самые недоверчивые и угрюмые, способны договариваться, им понятны предложения о соглашении и совместных действиях. Безголовые Даури и те оценили, что я не стал добивать их сородича, и так и не предпринимали с прошедшего лета попыток мне отомстить. Я тоже не собирался припоминать им былого — во всяком случае, младшим. Волчат ко многому можно принудить, сказав, что роду нужна их помощь. И из дома они обычно не убегают, как Рони.

После еды все идут к костру отрабатывать вместе со мной те сцены, где они должны сражаться на палашах. Проклинают холод, раскисшую дорогу, ворчат про ноющие колени — но ни один из них, даже из тех, кто играет малозначительную роль, не пытается уклониться. Надо сказать, что пока мы работаем, ворчание прекращается как по мановению королевского скипетра — чтобы потом возобновиться снова. Я, кажется, начинаю их понимать. Крестьянина в его работе подгоняет сама природа, ремесленника — заказ. Актёра не подгоняет ничего, но пропусти несколько дней — ты уже не будешь чувствовать необходимой уверенности, пропусти половину луны — и на сцене в тебя полетят тухлые яйца. Такова плата за возможность почти любых занятий, которые бòльшинству кажется лёгким и необременительным. Достойные предки! Отдавайся я своим трудам с таким же постоянством, я давно уже был бы… ну, скажем, лучшим из лекарей Королевства.

Рони пока что оказался единственным, кто правильно держал оружие и мог пристойно изобразить придворные манеры. Но делал он всё это с изяществом молодого медведя, которым по своей второй природе и был. Парень явно происходил из родовитой семьи, и среди актёров ему было не место. Однако, поразмыслив, я решил не говорить о его тайне Олли. Одно из немногих правил наших благородных, которое я уважаю безоговорочно, состоит в том, что каждый может сам выбирать, как ему следовать велениям своей природы.

Проходит день за днём. В светлое время суток мы с Солдином отсыпаемся в фургончике, к вечеру идём разыгрывать с актёрами сражения на палашах, показываем им, как выглядят подобающие благородным манеры, или обучаем защищаться при помощи кинжала. Потом садимся у огня сторожить, а прочие идут спать в наше дневное прибежище. Не представляю, как они все размещаются, зато ночью там, по всей видимости, даже не холодно. Порой мне приходится разбирать сумку, чтобы лечить своим спутникам охриплость голоса, застарелый кашель, больные суставы и растянутые мышцы. Болезни у всех, кто ночует в дороге и часто утруждает своё тело, примерно одинаковы — что у воинов, что у них.

Путь наш петляет вместе со здешними дорогами, но, в общем, труппа идёт на юг, надеясь добраться до Вальтгода. Это бòльшой город, где есть свой театр. Здесь владения Малвы и его вассалов, так что вряд ли кого-то из нас задержат как подозрительного. Но на дорогах, говорят, уже пошаливают. Длинных и серьёзных представлений вожак не даёт, но короткие фарсы труппа играет почти в каждом городке, где мы останавливаемся. Перед этими пьесками Олли, обладающий сильным и красивым голосом, обычно излагает их сюжет или мораль в песне, подыгрывая себе на лютне. Рассказывает он в песнях и о тех поворотах событий, которые они не могут изобразить в лицах из-за нехватки актёров. Иногда под его музыку танцует Камали — маленькая женщина, которая обычно играет в пьесах детей или молоденьких девушек. Однажды мне удалось увидеть её танец, и с тех пор я всегда пытаюсь полюбоваться им — хотя бы в щёлку в углу фургона. Хрупкая Камали становится тогда не просто сталью, а сталью, раскалённой в огне горна, готовой принять любую форму, но недоступной и опасной.

У неё редкое, нездешнее имя. Павийские имена, в отличие, скажем, от урготских, это просто слова нашего родного языка, наиболее короткие и благозвучные. «Светлый», «сильная», «вишня», «весна». Моё имя означает «тень», и оно даётся нечасто, по бòльшей части тем слабым и хилым младенцам, которых надо оградить от дурного глаза. Камали удивила меня, признавшись однажды, что ей уже под тридцать, и она кочует с актёрами бòльшую часть своей жизни. «Олли подобрал меня, когда я попрошайничала. Танцевала за еду, а если от меня хотели чего-то ещё — быстро убегала. — Камали усмехнулась. — Я хорошо умею убегать. Только вот вырасти уже не вышло. Видно, я наголодалась в детстве, да так и не отъелась».

Труппе пока хватает сборов, чтобы дотянуть до следующего городка, но, задержись они в пути, им придётся несладко.

Вопреки моим опасениям, наш ночной образ жизни действует на Солдина благотворно, немного отгоняя его безучастное уныние. Но телесно он слабеет, и мне приходится едва ли не силой заставлять его разминаться с кинжалом. У костра я пытаюсь развлечь его беседами. Фарс, который мы слушали вчера, лёжа в фургончике, вызвал у Солдина мрачные раздумья.

— Сначала я решил, что всё это пустые шутки, — говорит он. — Но на площади так смеялись и хлопали, словно всё, до последнего слова, показалось знакомым этой толпе. Жадный до глупости купец, его блудливая жена, благородный, который, впадая в ярость, начинает рычать, как зверь. Кажется, я изменился настолько сильно, что перестаю понимать людей. Что принуждает их совершать столько неразумных и подлых поступков? Деньги?

Я отвечаю:

— Спроси ты о том, от чего зависит судьба страны, я и впрямь в первую очередь сказал бы про деньги. Откуда взять их для казны, куда можно вложить, чтобы хоть в чём-то остаться с прибылью. Но тебе придётся думать не столько о стране, сколько об отдельных людях, как это делал твой предшественник. А для них деньги — всего лишь общий для всех язык, на котором они пытаются говорить друг с другом. Язык не слишком совершенный. Для кого-то деньги — это способ утвердить свою гордость и жить не хуже других. Кому-то нужен собственный дом или хороший лекарь для больной жены. Кому-то — власть, хотя бы над родными. Ты прав, конечно, в том, что люди совершают много подлого и неразумного. Особенно в тех случаях, когда свои поступки они могут оправдать общим мнением и традицией.

— Разве такие поступки могут быть скверными?

— Скажи, ты бьёшь слуг?

— Конечно, а как иначе приучить их к порядку?

— А тебе случалось почувствовать, что это приятно — ударить того, кто не может ответить? Ты никого не избивал только ради этого?

Прежний Солдин начал бы гневно мне возражать. Нынешний угрюмо молчит.

— Знаешь, почему я так привязан к Миро? Он тоже мог бы кого-то побить — и не только ради порядка, но и просто в гневе. Но это вряд ли доставит ему радость. Он умеет находить другие поводы для радости. Погожий день, занятный разговор, девичью улыбку. А таким, как я, иных действий стоит просто избегать…

— Так что же управляет людьми?

— Две вещи, — говорю я. — Дурь и слабость.

— Что такое слабость, я понимаю… может быть слишком хорошо. Но дурь?

— Давай я расскажу тебе одну историю. Жил некогда удачливый и ловкий вор…

Мой зачин похож на начало обычной сказки. Но я собираюсь рассказать не сказку, а то, что когда-то услышал от отца.

— Его пальцы легко открывали любые замки и запоры. Он всегда успевал ограбить чужой дом ещё до того, как хозяева проснутся или вернутся из гостей. Возможно потому, что ещё худших дел, вроде убийства, он не совершал, у него однажды проснулась совесть. А может быть, просто захотелось спокойной жизни, я не знаю. Но он решил стать честным ремесленником, и поскольку руки у него были золотые, ремесленником он оказался тоже очень хорошим. Бывший вор женился, у него родилась дочь. Его нередко звали даже в королевский дворец — ну, скажем, поправить что-то в машинах для столичного театра. Однажды придворному камергеру доставили налоги из провинции. Шкатулка была спрятана в бòльшом, надёжно запертом сундуке, который никак нельзя было вынести из дворца незаметно. Но бывший вор увидел сундук, услышал разговоры про деньги и подумал, что со своим умением он вполне мог бы достать шкатулку и принести её домой. Для человека своего сословия он достиг к тому времени неплохого достатка, а бòльшего и не желал. Просто он оказался не в силах отделаться от мысли, что может это сделать… и сделал. После долгих поисков деньги нашли у него едва ли не случайно. Шкатулка стояла прямо посреди комнаты, он даже не пытался её спрятать.

Я замечаю, что Олли уже давно сидит рядом и слушает меня. Поистине, этот человек, пусть он простит мне моё сравнение, отыскивает подобные рассказы, как ворон падаль. Вожак откланивается, желает нам доброй ночи и уходит. Солдин начинает спорить со мной:

— Но это история простолюдина.

— Ты всерьёз полагаешь, что мы так уж сильно от них отличаемся?

— Какое наказание вы назначили бы этому вору?

— Не знаю. Во всяком случае, я не стал бы пытать этого человека, тем более — публично. Деньги в шкатулке были в целости и сохранности, а сам он так искалечил свою жизнь, как этого не смог бы сделать никто другой. Говорят, он повесился в темнице. Он очень любил свою дочь и понимал, что отныне она будет для всех дочерью вора.

— Такие как вы опасны для всего, на чём держится государство. Будь я королём, я приказал бы вас казнить.

— Тебе не бывать королём. Ты будешь Архивариусом. Твой предшественник считал, что его забота — найти такое место, на котором я буду полезен. И отчасти ему удалось с этим справиться.

— А вас что заставляет скитаться со мной? Дурь или слабость?

Я думаю о Миро и о том, что приходится ему сейчас делать, чтобы уберечь свой дом.

— Конечно, дурь, — отвечаю я. — Я дал старику слово.

Наутро я ворочаюсь на овчинах и долго не могу уснуть. Обычно после того, как всю ночь вглядываешься во тьму, это происходит почти сразу. Разговор заставил меня вспомнить худшие годы жизни, годы моей слабости и позора.

Война, которой опасался отец, случилась через год с небòльшим после его смерти. К тому времени я уже успел выполнить несколько поручений Архивариуса, а кое-за какую работу даже согласился принять от него плату. Деньги были очень кстати, ведь наш род уже давно жил, по бòльшей части, доходами от государственной службы. Земель было немного, и мы сдавали их в аренду крестьянам.

То, чем я занимался, было, конечно, отчасти полезно, поскольку помогало поддерживать порядок во взбаламученной из-за войны столице. Но моего решения не присоединяться к войску это не оправдывало — ни в моих глазах, ни в глазах Лакти. Тщетно я повторял себе, что сам Архивариус запретил мне это делать, что моя повторяющаяся слабость может однажды принести беду не только мне, но и тем, кто захочет на меня положиться.

С войной, как обычно, пришли болезни. Поветрие, сгубившее родных Мурина в его провинции, добралось и до Вилагола. Раян, обычно очень чистоплотная, по полдня крутилась на базаре, пытаясь сторговаться подешевле, и однажды подцепила там вшей. Вшей она вывела, но через несколько дней она и её сын слегли в горячке, а потом покрылись сыпью. Лицо у Вула раздуло, как у человека, покусанного пчёлами.

Когда бред её отпускал, Раян в очередной раз пыталась рассказать мне, как их надо лечить, но из того, что она говорила, я понимал, что надёжного средства нет. Я поил их овсяным отваром и настойкой аира, но кормилица не могла даже уснуть из-за кошмаров и с каждым днём слабела. Я похоронил её через половину луны после начала болезни.

Вул оказался крепче, хотя несколько дней мне пришлось связывать его ремнями, оттого что он бредил, вырывался и нёс околесицу о зубастых волках, ульфах и подосланных к нам убийцах с острыми пиками. Это далось мне непросто, поскольку даже осторожное прикосновение, похоже, причиняло ему боль. Вул пришёл в себя через пять дней после смерти матери. Я долго не решался рассказать ему о случившемся, поскольку он был ещё очень слаб, хотя и в полном сознании. Волосы у него перегорели на корнях от жара и выпали, и только через полгода начали отрастать новые, тонкие и завивавшиеся на концах. Вула, собиравшегося найти себе жену после того, как «закончится заварушка», это заметно огорчало.

Война продолжалась бòльше года и стоила нам половины провинции Тельмор и множества человеческих жизней. В редкой благородной семье не носили траур. Мой друг Тодо вернулся домой уже опасно больным, и рядом с ним я отчаянно пытался молчать о том, что его смерть — всего лишь вопрос времени. Лакти, брат которой пришёл покалеченным и уже не мог оставить наследника, разорвала со мной окончательно и была помолвлена с Аткой. Мог ли я этому противиться? Атка, говорят, отличился храбростью и рассудительностью и к концу войны командовал уже тысячей.

Я никогда не забывал о том, что Роди убил не только моего отца, но и Кона, а, значит, даже при неожиданном и предательском нападении у него должен был быть хотя бы один сообщник. Но ни осторожные попытки расспросить горожан, ни мои похождения на службе у Архивариуса не выводили меня на след. Неоплаченная месть висела на моей совести ещё одним камнем.

Во время одного из своих дел я получил довольно болезненную рану и пристрастился к маковому настою. Когда у крестьянок слишком много домашней работы, они нередко опаивают снадобьем своих грудных детей, чтобы те им не мешали. Раян предупреждала меня, что в столь нежном возрасте это средство небезопасно, однако я обнаружил, что у взрослых оно превосходно усмиряет страдания, и не только телесные. Первое время настой дарил мне чувство полного и глубокого покоя, в котором все мои беды казались лишь сном. Иногда я впадал в полудремоту и видел перед собой переплетение огромного множества извилистых разноцветных линий, словно бы передо мной проплывали нити крови всех живущих людей, знакомых мне и незнакомых, и в этой картине мне чудился не вполне понятный для меня, но глубокий смысл. Порой мне представлялось, что так должен видеть мир Архивариус, но я никогда не решался расспросить его об этом.

Очень скоро мне перестало хватать уже привычного количества снадобья, и я почти каждый день приходил на базар, чтобы купить у крестьян то, из чего они его готовят. Одни продавцы поглядывали на меня с недоумением и отвечали, что всё уже продано, другие доставали необходимое, но всякий раз повышали цену. Но не это меня тревожило. Настой уже не погружал меня в прежний покой, но когда я пытался от него отказаться, меня знобило, подташнивало, все мышцы болели, и даже сон не приносил мне облегчения, поскольку заснуть глубоко и надолго без него не удавалось.

Я вконец обеднел — отчасти из-за войны, отчасти из-за этих расходов, распустил почти всех слуг и заколотил бòльшую часть комнат в доме. Только Вул упорно не хотел от меня уходить. Вул уговаривал меня нанять нового телохранителя, но мне казалось, что такое ничтожество, как я, вряд ли может кому-то помешать. Вдобавок я хорошо запомнил, как стаскивал окровавленную одежду с тела Кона. Мой отец стоил того, чтобы за него умирать, я же — нет.

В то утро я проснулся уже усталым, яркий свет почти летнего солнца злил меня. Вул принёс мне умыться, и в который раз начал говорить о том, что мне пора образумиться. Но я думал только о том, что настоя осталось ещё на две-три ночи, не бòльше. Его голос зудел у меня в ушах и отдавался болью в голове. Когда слуга заявил, что мне тоже надо бы найти себе жену, я ударил его.

Я бил его долго, до крови, а он даже не пытался уклониться, и только всё продолжал что-то бормотать.

С чувством злой радости я наконец-то отослал Вула. Хоть кому-то я отплатил за свою усталость и тоску, за собственную низость, за ощущение западни, в которую я попал. Вскоре мне стало стыдно. Каждый день я мучил единственного человека, связывавшего меня с Раян, Раян, которую я не сумел спасти. Я понимал, что я — никчёмный, никому не нужный мерзавец, и от этого мне снова хотелось издеваться над кем-то, быть равнодушным и беспощадным.

Немного успокоившись, я прилёг возле окна и стал глядеть на качающиеся деревья. Неожиданно я заметил, что какой-то подросток пытается перелезть по веткам яблонь через забор, окружавший наш дом. Слуги уже давно не обрезали старые деревья, сад стоял заброшенный, так что его затея вполне могла увенчаться успехом. Мне стало любопытно, что он станет делать дальше, так что я, стараясь остаться незамеченным, начал за ним наблюдать. Юноша спустился вниз, поискал для себя уголок поглуше и сел на землю, прислонившись к стволу. Судя по всему, он полагал, что здесь уже никто не живет. Когда подросток взял в руки кинжал и приподнял рубаху, я понял, что происходит, вскочил на ноги и выбежал на двор.

Выбить оружие, которое этот юный болван уже приставил к своей груди, я не успевал. Но кое-какие шансы оставались. Благородные в первую очередь учат подростков владеть палашом, уделяя мало внимания прочим видам вооружения. Рубящие удары отрабатывают при этом куда дольше, чем колющие — для них нужна сила, которая приобретается не сразу. Да и в учебном поединке такие удары безопаснее. Обычно те, кто осваивает палаш, хуже, чем сражающиеся на кинжалах или, тем более, лучники, понимают, как устроено человеческое тело, поскольку для них важнее сила удара, а не его точность. И бòльше всего глупостей почему-то совершают, пытаясь разобраться в том, где расположено сердце.

Так и есть. Когда я подбежал, он ещё держался за рукоять. У парня хватило мужества, чтобы глубоко загнать в себя кинжал, но он ещё дышал. Не попал в сердце, зато, судя по крови на губах, задел себе лёгкое. Оружие заклинилось в ране, не давая проходить воздуху, и это было очень хорошо, поскольку иначе у него оставалось бы лишь несколько мгновений жизни.

Я позвал Вула, мы вдвоём занесли его в дом и осторожно устроили на постели, где до этого лежал я. Я узнал юношу. Рыжеватые вьющиеся волосы, тёмные глаза — молодой Холи из семьи родственников Роди. Оборотень-лисёнок. Я не знаю, что случится с раной, если превратить его, не вытащив кинжала. Разумнее всего было бы вынуть оружие, пока он в человеческом облике, и быстро закрыть отверстие. Но переживёт ли это Холи? Обычное взбудораженное состояние, в которое часто впадают после тяжёлого ранения, уже сменилось у него безучастной слабостью, лицо покрылось холодным потом, взгляд был почти неподвижен. Я догадался, что надо сделать, и пошёл в подвал, где у меня стоял маковый настой, ругаясь про себя последними словами.

По счастью, парень оставался в сознании, и нам с Вулом удалось его напоить. Ожидая, пока снадобье сработает, я уговаривал его собраться с силами и бороться:

— Холи, никогда не надо сражаться на стороне собственной смерти. Это наш враг, не верь ей. Пока ты жив, всё может перемениться к лучшему, а твоя гибель только порадует ненавистников и огорчит тех, кто тебя любит. Никто не знает точно, что ждёт нас впереди, и сдаться раньше времени — значит уступить собственному страху.

Пытаясь его убедить, я чувствовал, как краска заливает моё лицо. Ведь по сути дела все последние луны я и сам убивал себя, только медленно. Вправе ли я всё это говорить?

Но Холи слабо кивнул, и я понял, что он готов выполнять мои распоряжения:

— Я дам тебе знак, выдерну кинжал, и после этого ты примешь свой второй облик. Постарайся как можно скорее залечить рану, иначе она тебя погубит.

Наконец его зрачки сузились, и я понял, что настой подействовал. Я ухватился за рукоять, потянув её на себя со всей возможной силой. Юноша выгнулся дугой и закусил губу, но всё прошло легче, чем я опасался. Воздух тут же начал входить в отверстие, но я прикрыл его лоскутом кожи, который уже держал наготове.

Сил на превращение у Холи не хватало, и я немного помог ему, стараясь, чтобы это осталось незамеченным. Спустя мгновенье на постели извивался молодой лис, отхаркивающий кровь из пасти. Я придерживал его обеими руками, чтобы он себе не повредил. Прошло довольно много времени, прежде чем Холи почти полностью заживил рану, затих и уснул.

Чувствуя себя совершенно измочаленным, я отослал Вула с запиской для родителей юноши, добрался до соседней постели и тоже заснул, не раздеваясь.

Проснулся я уже ранним утром следующего дня, солнце только всходило. Лисёнок дремал под одеялом и тихо поскуливал, свернувшись калачиком. Я решил, что, пожалуй, уже пора снова обратить его в человека. Через некоторое время можно будет разбудить Холи и напоить отваром, помогающим при лёгочных болезнях. Я пошёл в кухню, которая, как это у нас обычно принято, располагалась в другом конце дома, чтобы летом жильцам не мешала духота. Жена Вула уже затопила печь, и я хлопотал на кухне рядом с ней, целиком погрузившись в отмеривание и смешивание необходимых трав. Неожиданно какие-то едва слышимые звуки заставили меня насторожиться, и я поспешил в спальню, тревожась из-за того, что не мог разглядеть линий крови подростка.

Холи, вытянувшись, лежал на постели, и из его груди снова торчал нож. Только воткнувший его, в отличие от юноши, не промахнулся. Одеяло было откинуто, дверь распахнута настежь, калитка открыта. Я добежал до ограды, но убийцы уже и след простыл. Вул поливал деревья с другой стороны дома, и никого не заметил.

Сначала я мог лишь целиком отдаться охватившим меня печали и гневу, потом начал размышлять. Самоубийство подростка может иметь множество причин — несчастная любовь, уязвлённая гордость, долг чести, постыдная болезнь. Впрочем, последнее исключалось — в этом я кое-что понимал. Порой мне кажется, что юность сама по себе — опасная хворь, которая у иных заканчивается смертью. Я выжил, но вряд ли выздоровел вполне, и, по всей видимости, останусь таким, как есть, уже до гробовой доски. Но если кто-то так сильно желал его гибели, что добил раненого, то и к самоубийству Холи могли склонить — если не угрозами, то чем-то, более действенным. Я помнил взгляд, обращённый на меня юношей, когда я вытаскивал кинжал. Холи хотел жить, но что-то заставляло его думать о смерти.

Искать его здесь мог лишь кто-то, получивший мою записку или знающий о ней. Я уже давно никуда не выбирался, но понимал, что мне надо лично прийти к родителям с дурной вестью. Подойдя к зеркалу, я подумал, что сам не пустил бы на порог такого гостя. Покрасневшие глаза, обросшее щетиной лицо. Я потребовал у Вула приготовить свежую и пристойную одежду, но сначала, взяв на кухне ещё горячей воды, долго отмывался. Все мышцы ломило. Перед выходом я покрутился у зеркала, заставляя себя изобразить бодрый и здравый вид. По дороге мне пришлось зайти ещё к цирюльнику и слушать его бессмысленную болтовню.

Нет ничего кошмарнее, чем видеть лица, устремлённые на тебя с надеждой, и знать, что тебе сейчас придётся сказать. Орт и Лари уже были одеты для выхода, и, судя по всему, как раз собирались меня навестить. Мать бросилась ко мне со словами:

— Холи лучше? Ему правда лучше?

— Он уже поправлялся, но кто-то пробрался в дом и зарезал его. У мальчика была сильная воля, он готов был бороться, но его убили во сне, предательски, — добавил я, как будто это могло что-то изменить. — И я найду убийцу, пусть даже мне придётся просить вас открыть мне всё, о чём вы предпочли бы молчать. Клянусь своей второй природой и своими предками, что ни одно ваше слово не уйдёт из моих губ. Не говорите пока никому о том, что случилось.

Мы прошли в дом. Орт, отец Холи, поддерживал Лари под руку, почти волоча её на себе. Теперь я был почти уверен, что к убийству непричастен никто из них, хотя в Вилаголе мне пришлось повидать достаточно.

— Мы уснули вчера ещё засветло, не став дожидаться сына, — сказал Орт. Телохранители легли и встали вместе с нами. Слуги, получившие ваше послание, подумали, что оно от него, тем более что никто из них не умеет читать. Холи в последнее время часто ночевал у двоюродного брата или вообще неизвестно где. Лерт как раз пришёл с утра к нему, не застал, пошёл искать, потом вернулся, нашёл записку на столике и бросился нас будить.

Лерт был кузеном Холи, сыном брата Лари и племянником Роди по матери.

— Вы уверены, что никто из слуг не знает грамоты?

— Вряд ли за это можно поручиться, но откуда бы им её знать?

— Рядом есть лавочка, где торгуют тем, что нужно для переписчиков книг. Чернила, пергамент для важных документов, папир. Я дам вашему слуге денег, пусть он купит там краски и кисть.

Супруги недоумённо переглянулись, но моя просьба была выполнена. Я с тяжёлым сердцем продолжал расспросы:

— В последнее время сын с вами не ладил?

Орт тяжело нахмурился:

— Несколько раз Холи был непозволительно груб с матерью. Оскорблял её словами, которые вообще не должен произносить благородный.

— Госпожа моя, — обратился я к Лари, — юность так опрометчива. У него были какие-то, хотя бы пустяковые причины чувствовать себя обиженным?

Её лицо залила краска:

— Нет, нет, в том-то и дело. Это было так неожиданно и так жестоко с его стороны. Бедный Холи. Теперь бы я всё ему простила.

— На днях я собирался прилюдно сделать завещание и объявить наследника, — подхватил Орт. — По столице всё ещё гуляет поветрие, своей судьбы никто не знает. Конечно, наследовать должен был мой сын. Но мне так не хотелось спускать ему всё это с рук, что я уже подумывал о том, чтобы оставить бòльшую часть состояния Лерту.

— В последнее время Холи часто ночевал не дома?

— У Лерта он вообще часто ночевал ещё мальчишкой, особенно летом. У их дома есть открытая веранда, там ему и стелили, поскольку Холи не выносил жары. Но после наших ссор он вообще мог остаться где-нибудь в трактире и заявиться наутро, в мятой, грязной одежде, с синевой под глазами и без денег.

Она опустила глаза.

Тем временем из лавочки принесли краски.

— Соберите всех слуг в соседней комнате, — сказал я Орту — и впускайте ко мне по одному. На листе папира я написал три коротких слова — «небо» — жёлтой краской, «трава» — красной и «лютик» — синей.

— Каким цветом это написано? — быстро спрашивал я каждого из слуг. Они таращили на меня глаза, но, привыкнув исполнять любую господскую прихоть, без запинки давали ответы: «цыплячьим, кровяным, заревым, васильковым, одуванчиковым…».

— Небесным, — вдруг услышал я. — Ой, нет, таким, как у лютика».

Да уж, если красный с зелёным иные путают, то таких ошибок мне ещё не встречалось. Передо мной стоял паренёк ростом мне по пояс, с лицом, покрытым веснушками.

— Ты что же, учишься читать?

Уши его покраснели, словно он уже ожидал того, что за его будут за них драть.

— Хочу поступить приказчиком в лавку, а там надо, ну, хоть немного. И читать, и считать тоже.

— Ну что ж, похвальное намерение. А здесь ты чем занимаешься?

— Еду варю. Я кухарки здешней сын.

— Никто не просил тебя недавно что-нибудь прочитать?

— Разве что мамка, когда счёт от мясника третьего дня принесли. Другие и не знают, что я умею. Вы уж не говорите никому, господин, а то меня в лавку не отпустят.

Бòльше грамотных не нашлось. Поварёнок, как выяснилось, до позднего вечера помогал матери, уснул прямо на кухне и с самого утра тоже был весь в хлопотах.

Слуг отослали, и я снова остался наедине с супругами.

— Простите меня, — сказал я Лари, — но мне важно знать, в чём именно вас обвинял ваш сын.

Она вскинула голову:

— Сука, — кричал он, — шлюха. И ещё похуже. Потом разрыдался, выкрикнул, что всё равно меня любит, и выскочил из комнаты.

Лари зарыдала. Я подождал, чтобы она хоть немного пришла в себя, и осторожно сказал:

— Госпожа, у меня есть свои основания считать, что вы были верны своему мужу. Но не мог ли кто-то внушить Холи, что он и в самом деле бастард, плод незаконной связи? Орт собирался огласить завещание и сгоряча мог заявить, что хочет почти всё оставить Лерту. Мальчишка должен был решить, что это подтверждает его безумное подозрение.

Супруги долго глядели друг на друга:

— Лерт, — сказали они в один голос.

— Теперь я понял, — продолжал Орт. — В последнее время кузены часто ссорились, Лерт постоянно говорил Холи, что тот недостоин и должен сам знать своё место.

— Если это так, то его затея была почти беспроигрышной. Прямо поговорить с вами Холи уже не решался, вдобавок он со страхом ожидал того, что откроется при оглашении завещания. Рассорься он с вами вконец, сбеги из города или покончи с собой — Лерт в любом случае добился бы своего.

— Благие предки! — Лари снова плакала. — Почему мы не заставили его рассказать нам всё?

— Не убивайтесь так! Ваш сын должен был выжить, и я вытащил бы из него всю правду, если бы не убийца. Но сейчас пора разобраться с Лертом. Холи было трудно говорить, и я ни о чём его не спрашивал. Но шепнуть мне, что двоюродный брат открыл ему, что он бастард, парень вполне мог. Попробуем поднажать на него. Как можно скорее пошлите телохранителей, чтобы они привели его сюда. Обвините Лерта в том, что кузен попытался себя зарезать. Потребуйте подписать документ, где он откажется от своей доли наследства. Дайте ему договорить до конца и выйти из комнаты, но, если я подам знак, пусть телохранители схватят его и свяжут.

Лерта привели быстро. Это был чернявый парень лет восемнадцати с небòльшой острой бородкой. Выслушав обвинения, он сразу же заявил, что решил просто пошутить, и никак не ожидал, что Холи окажется таким неженкой. Поднять глаза на меня он не решался, но нагло поглядывал на супругов. Отказ от наследства Лерт подписал почти сразу же, неловко зажав в руке перо, и пошёл прочь с явным облегчением. Я заметил, что три пальца на его руке были неподвижны.

— Задержите его, — шепнул я, когда он выходил. Телохранители втолкнули Лерта в соседнюю комнату.

— Почему? — спросил Орт.

— Он не просто клеветник, он убийца. Лерт затеял интригу ради денег, а теперь так легко отказался от них, боясь обвинения в худшем. Ничто не мешало ему прочитать послание ещё в первый приход к вам и отправиться ко мне. Правая рука его плохо слушается, и он, надо полагать, переучился держать оружие левой. Постель, на которой лежал Холи, находилась у окна, и убийца мог стоять только с одной стороны. Удар нанесли левой рукой. Давно у него покалечена правая?

— Уже года четыре. Он всю осень проходил тогда с повязкой.

Я закрыл глаза. Голова у меня кружилась, и я с трудом заставлял себя думать дальше.

— Сир Орт, я понимаю, что после всего, что открылось, вы желаете поквитаться с мерзавцем сами. Но я прошу права на поединок с Лертом. Вы будете моим секундантом.

— Не могу вам отказать.

Я прохожу в соседнюю комнату, где сидит связанный Лерт:

— Кто разрезал тебе сухожилие на руке — мой отец или его телохранитель? Холи ведь видел в ту ночь, как ты выходил и вернулся раненым, и о чём-то догадывался. Ты боялся, что он поправится и сможет всё мне рассказать. Убивать его только для того, чтобы скрыть твою нынешнюю ложь, было бы неразумно. У тебя была более веская причина.

Сначала он всё отрицал, но за мной было значительное преимущество. Лерт никак не мог точно знать, что именно уже было мне известно — от главного убийцы, от Асты, его жены, от Холи, а я не собирался открывать свои карты.

Как я и предполагал, они напали на отца и Кона неожиданно и без предупреждения, после дружелюбного разговора. Роди и его трабант атаковали Кона, и через несколько мгновений оба телохранителя уже были мертвы. Лерт напал на отца, и тот отразил его удар, но Роди в это время зашёл к нему со спины.

Под конец Лерт смог выдавить из себя только это:

— Пощадите меня. Я был совсем юным и слушался Роди, как не слушался бы и короля. Он был таким умным, удачливым, благосклонным ко мне. Я представить не мог, что всё обернётся так ужасно. Трое мертвецов — каждый потом долго снился мне по ночам. Нам ещё пришлось тайком хоронить Сина, ведь Роди должен был скрыть, что случилось с его телохранителем. Мы спешили унести и зарыть труп, я не смел обернуться и остался калекой.

— Твои ночные кошмары и сожаления не помешали тебе изводить своего кузена, хотя ты прекрасно понимал, чем дело закончится. А когда отчаянье привело его ко мне, ты убил его, не задумываясь, хотя мог бы просто сбежать.

— Вы нашли бы меня!

— Нашёл бы. Но тогда тебе ещё можно было бы просить о пощаде. Теперь — иди на поединок и защищайся, потому что я собираюсь тебя убить.

Лерта провели во двор, развязали и отдали оружие. Я взял свой палаш в левую руку. Это всё равно было не вполне честно, поскольку я почти одинаково владею обеими, но давать ему бòльшего преимущества я не собирался. Лезвие уже со второго удара перерубило Лерту глотку, и мне даже не потребовалось его добивать.

Вскоре слуги, посланные ко мне домой, принесли на носилках Холи. Я в последний раз положил руку ему на лоб, отодвинув вьющуюся рыжую прядь. В этот солнечный день его кожа казалось холодной, как лёд на леднике. Госпожа всё-таки помогла мне отомстить за отца, но стоило ли это жизни юноши?

Я едва замечал испуганный вскрик поварёнка, плач Лари, разговоры и вздохи старых служанок, привязанных к Холи, поскольку разговаривал сам с собой, начиная всякий раз с «если».

Если бы я не растратил все деньги, то купил бы и уложил вокруг дома потайную урготскую цепочку, поднимающую тревогу, когда её переступают чужие или даже когда её перелетают во втором облике…

Если бы у меня хватило сил не только заняться раной подростка, но и задать ему несколько верных вопросов, совсем коротких и простых…

Если бы я оказался догадливее…

Если бы я был настороже, когда готовил снадобье…

Вместо этого я и в прошедший, и в нынешний день бòльше всего напоминал медузу, выброшенную на берег. Над телом Холи я пообещал себе, что забуду о маковом настое, и сдержал это слово, хотя в следующие несколько дней мне иногда казалось, что я сойду с ума.

В тот вечер нам пришлось заночевать на опушке леса. Мы заехали в глухомань, и до ближайшего городка был ещё целый день пути. Госпожа моя скрывалась за облаками. Я, как обычно, сидел с Солдином у костра. Рони и ещё несколько актёров пока не легли, и доучивали при свете огня свои роли. В котелке над углями кипятилась для них вода, чуть подальше сушилась промокшая одежда. Келни беззлобно язвил по поводу крепкого духа, источаемого чьими-то обмотками. Приятно всё-таки оказаться там, где на тебя ворчат каждый вечер, но никто не имеет причин тебя убить.

Со стороны леса к нам двигались какие-то люди. Много людей. Я вскочил и вылил воду в костёр, стараясь загасить все угли. Если у них есть лучники, огонь нас выдаст.

— Всех буди, и прячьтесь за фургончик, — прошептал я Рони.

Мы с Солдином приготовили оружие.

— Вот за тем деревом, — указал я.

К нам направлялась целая толпа висельников. По счастью, лес здесь был густым, а тропа — узкой, так что тех, кто шёл первыми, ничего хорошего не ожидало. Я даже успел обернуться и убедиться, что актёры спрятали лошадей за фургон, а сами стали за ним полукругом. Что ж, это было наиболее разумно, и именно такие действия мы долго репетировали.

Потом, тяжело сопя, к нам присоединился Рони. Нас уже обходили, пара разбойников прорвалась к фургончику, но остальные пытались нас окружить. Однако всё было не так плохо. Втроём мы защищали друг другу спину, и нам удавалось уберечься от неожиданного удара. На земле лежало уже с полдюжины тел, которые мешали и нам, и нападавшим, и все мы медленно двигались прочь от леса. Бандит с испитой физиономией замахнулся на Рони, тот попытался отбить удар, но его подвела привычка работать палашом, а не более коротким кинжалом. Я распорол нападающему живот, но левый рукав Рони начал быстро пропитываться кровью, которую мне едва удалось остановить.

— Уходи! — крикнул я, но он помотал головой.

Среди окруживших нас я, наконец, увидел подходящую цель. Судя по количеству золота, которым он себя увешал, это был главарь. Я прорвался к нему и приставил лезвие кинжала к его горлу. Рони и Солдин встали рядом, защищая меня с двух сторон.

— Забирай раненых и убирайся, — сказал я, едва сдерживая себя, чтобы не добавить пару слов по поводу его рожи с глубокой дырой на правой щеке, которую как раз осветила луна.

— Замётано, — прохрипел он.

Двое, встав на четвереньки, начали с ругательствами подниматься с земли и побрели в лес, поддерживаемые своими сообщниками. Остальные тоже мало-помалу убрались, бросая на наш лагерь короткие хищные взгляды, словно хотели напоследок посмотреть, чем им не удалось поживиться, и не прогадали ли они.

Подошёл Олли.

— У вас все целы? — спросил я.

— По счастью. Я недооценивал вас, господин.

— Нам повезло. Пока грабят ради наживы, а не из-за голода. Иначе бы мы так легко не отделались.

Я снял с Рони одежду и осмотрел его руку. Рана была скверной, и я понимал, что если он не залечит её немедленно, то рука начнёт сохнуть. Парня пошатывало, но он непрерывно повторял, что ему надо сходить в лес. Вокруг уже собралась вся труппа, и кое-кто с обычной актёрской бесцеремонностью предлагал ему не стесняться и облегчиться прямо здесь.

— Заведите его в фургон и оставьте там одного, — приказал я. По счастью, они послушались. Мы столпились вокруг. От фургончика потянуло холодом, как всегда бывает, если кто-то превращается в крупного зверя, стенки его покрылись изморозью.

— Рони из благородной семьи, он оборотень, — пояснил я. — И сегодня он нас всех сильно выручил.

Раздался громогласный рык, хотя и не медвежий, как можно было бы ожидать.

— Прохиндей! Он провёл меня! Меня, с детства знающего все эти штучки. Я поверил, что он и в самом деле купеческий сынок. Ты у меня, негодник, из фарсов теперь вылезать не будешь! Никаких ролей благородных! Только торгаши и приказчики, слышишь!

— Слышу я, слышу! — раздалось через некоторое время из фургона. — Ну хоть урготского посла-то дайте доиграть.

Вспоминая поведение парнишки, я задним числом понял, что притворялся он, и правда, неплохо. Постоянно вворачивал словечки, которые в ходу у лавочников и даже двигался временами на манер суетливого приказчика. А уж торговаться научился так, что даже Камали, сама умевшая выгадать лишнюю денежку, не раз посылала его на базар за провизией для труппы. Другое дело, что я-то с самого начала знал, кто он такой, и просто не замечал всей этой игры.

Наконец, Рони сказал, что можно заходить, и все стали устраиваться на ночлег. Вима заботливо прикрыла раненого двумя овчинами, и он тут же уснул.

Мы с Солдином пошли оттаскивать в лес трупы. Один лежал совсем рядом с фургончиком, и был весь забрызган кровью, хлынувшей из рассечённой шеи. Сквозь стенку я слышал, как всхлипывает во сне Вима. Уж не она ли его зарезала? Оставшийся у лесной тропинки был ещё жив, но без сознания. Глубокая рана шла от грудины до паха. Мне не пришлось с ним долго возиться, и вскоре мы уже собирались нести тело в ближайший овраг.

— Почему они почти не сопротивлялись мне? — спросил Солдин. — Как будто каждого поразила какая-то слабость. Было темно, и я не сразу это понял, но потом вышла из-за туч луна. Я увидел, как бандит замахнулся, посмотрел мне в глаза и упал без чувств. Я стал уже совсем тем же, что и старик?

— Пока ещё не вполне. Через некоторое время никто просто не решится подойти к тебе с враждебными намерениями. Как тебе это?

— Страшно.

— Это правильно. Страшно, когда ты можешь убить любого, ничем не расплатившись взамен.

— Но я видел вас сегодня. Вы были как буря, и никто не мог вам противостоять.

— Солдин, теперь ты уже должен знать, кто я. Сегодня ночь полнолуния. В такое время я тоже порой сам себе ужасаюсь. Не опасайся я, что убьют Рони, мы справились бы с бандой вдвое быстрее.

— Почему вы его не отослали?

— Если парень и выбрал жизнь артиста, это ещё не значит, что он должен чувствовать себя отступником.

Подошёл Олли, и прогнал Солдина спать, намекнув мне, что наше занятие не слишком подходит для его возраста. Когда тот ушёл, вожак спросил:

— Мальчик чем-то болен? Лицо у него с каждым днём становится всё более неподвижным, как будто мышцы одеревеневают.

— Это не заразно.

— Но не опасно для жизни? Онемение не спустится ниже? — он указал на грудь.

— О, нет, — сказал я как можно небрежнее.

Один погибший во время обряда. Один умерший от непонятной причины через месяц. Двое покончивших с собой. Таков был счёт за все прошедшие годы среди тех, кто пытался стать Архивариусом. Я мог лишь надеяться, что худшее для Солдина уже позади.

Сукины дети! Они всё-таки устроили то, что Олли называл «в последний раз прогнать всё представление». Задника не было, да на поляне и негде было его поставить. До этого я каждый вечер слышал, как актёры издевались над чересчур высокопарными стихами, переиначивая их на свой лад. Видел, как письмо, которое должен был читать Рони, его приятели в последний момент подменили пустым листком, и тот не придумал ничего лучше, как заявить, что не читает на павийском — это посол-то. Хохотал, когда Келни начал чересчур ловко уворачиваться от палаша своего напарника, и тому никак не удавалось его вовремя зарубить.

Олли накануне просто бушевал:

— Откуда такое бесстрастие? Вы что, урготские монахи? Кодрин, как скверно, что ты, наконец, забил гвоздь в своём башмаке! До этого у тебя хоть какое-то выражение на лице было. Вима, я не могу достать вам здесь хорошего вина, но если дело так пойдёт, то мне придётся раздобыть настоящий яд.

Теперь, когда представление закончилось, я сидел и плакал, стараясь, чтобы этого никто не заметил. Проклятые сукины дети!

Олли подошёл ко мне и тихонько проговорил:

— А вас легче тронуть, чем я полагал.

Солдин ехидно заметил:

— Почему, интересно, никто из героев (это слово он будто выплюнул) не подумал, кто теперь будет защищать страну? Пустое позёрство, сплошная игра.

Олли внимательно посмотрел на него и ответил:

— Да, это игра. Вы оба, наверное, слышали изречение «все мы — актёры». Его обычно произносят с осуждением, не задумываясь о том, что все — и в самом деле актёры, потому что у каждого есть свои зрители. А зрителя, даже если это отупевший от работы башмачник, надо уважать. Королю стократ разумнее командовать сражением с безопасного расстояния, но иногда он должен первым выступить в бой, чтобы у других хватило мужества пойти за ним. Учитель — далеко не всегда зануда, но показать школярам, что он может быть въедливым придирой, приходится каждому, кто исполняет эту должность. А отец семейства? Когда дети слышат, как он жалуется на ноющие кости и ругает жену из-за лишней потраченной монеты, кому из них приходит в голову, что на войне он был героем, которому обязаны спасением многие товарищи? Всё, что им хочется — это избрать другую жизнь, более осмысленную и яркую.

Не знаю уж, желал этого Олли или нет, но своим выстрелом он поразил сразу две цели. Обычно безучастный Солдин сидел, кусая губы, что же до Рони, то тот просто весь залился краской. Поостыв, вожак продолжал:

— Если вы хотите, чтобы человек отважился на что-то или от чего-то удержался, не всегда надо взывать к его рассудку или объяснять выгоды. Покажите ему, как это красиво. Заставьте его ужаснуться тому, как это безобразно. А безобразного впереди будет множество. Люди станут писать доносы, выгонять из дома бесполезных стариков…

Он махнул рукой и помолчал:

— Вы согласны со мной, господин?

— Пожалуй, — ответил я. — Но мне всегда было легче действовать вдали от посторонних глаз, самому решая, что хорошо, что плохо.

— Полагаю, вы и в самом деле таковы. Но что-то говорит мне, что очень скоро вам предстоит выйти из тени.

Вот теперь сиди и думай, случайно он произнёс моё настоящее имя или в самом деле о чём-то догадался.

Через четыре дня мы доехали до деревеньки, где Солдина ждала семья, которая должна была о нём позаботиться. Я сдал его с рук на руки, убедившись, что всё в порядке. Во время прощания юноша долго не решался меня о чём-то спросить, и, наконец, отважился:

— Почему в последнее время вы избегали глядеть мне прямо в глаза? Вам страшно того, чем я стал?

— Ты забыл, что я много лет выполнял поручения старика. Мне не страшно, мне стыдно.

— Почему?

— Ты слишком многое отдал, и, по совести говоря, я не знаю, стоит ли Павия такой жертвы. Всё проходит. У йортунов была держава, перед которой все мы — дети. Но начались междуусобицы, а тёплое течение Йер перестало заходить так далеко на восток, и это сделало земли неплодородными.

— Вы понимаете, что сейчас я уже готов ответить на этот вопрос без пристрастия?

— И каков же ответ?

Он задумался, словно перебирал в памяти всех, кого знал:

— Стоит.

Мы пожали друг другу руки и попрощались.

До Вальтгода оставалось всего два дня пути, и хотя я и торопился вернуться в столицу, но решил исполнить свой договор с Олли до конца и проводить артистов. Как только фургон остановился на городской площади, я вышел и протянул вожаку монетку:

— Мне надо спешить. Купи всем угощения и пожелай от меня удачи.

— Я благодарен вам, господин. Надеюсь, мы здесь хорошо перезимуем. А дальше… что ж загадывать.

Он ссутулился, и я впервые понял, как он устал. Мы обнялись, и я пошёл искать коня.