Тайные тропы Магуры

ЦЕРКОВЬ БЛАГОСЛОВЛЯЕТ

Председатель сельсовета Ильченко вышел из дому с укороченной медной гильзой от снаряда и шкворнем. Он направился к мальчишкам, игравшим возле штабеля бревен.

— А ну, хлопцы, мотайте по селу, созывайте народ на зборы.

Мальчишки стайкой понеслись по улице, и надтреснутый звон гильзы спугнул тишину.

Митька Морозенко, ударяя изо всех сил шкворнем по гильзе, орал:

— Пожар! Пожар! Пожар! На зборы все!

— А чтоб ты треснул, чтоб тебя грец узяв! — возмущались старики.

Добежав до конца села, мальчишки завернули обратно.

— Зачем же так громко? — остановила своих питомцев учительница. — Да вы только посмотрите на свои ноги? Когда вы их мыли последний раз? А ну-ка, живо на речку!

Ольга Ивановна ласково посмотрела на удаляющихся ребят. Сможет ли она воспитать их такими, чтобы ей не стыдно было смотреть людям в глаза?

Ее раздумья оборвало вежливое покашливание. Ольга увидела парня в военной одежде, но без погон. Она догадалась, что это старший сын Задорожной, ответила на приветствие, и вдруг краска прилила к ее лицу. Она сама не знала, отчего так смутилась.

О чем вы задумались? — спросил Любомир.

— Ребятишки мои мыться побежали, смотрю я и…

— А вы с ними построже, а то горя хватите, я сам вырос здесь и знаю, какие у нас мальчишки…

— Построже?.. Понимать их нужно.

— Это как у нас в армии, тоже до каждого солдата доходим, — солидным баском сообщил Любомир. И подумал: «Ох, что это я плету?»

— Вы не на собрание идете? — спросила Ольга Ивановна. — Пойдемте вместе.

По дороге уже тянулись в одиночку и группами радичане. Все приветливо кланялись учительнице, называя ее «пани профессорка», кланялись и Любомиру, с любопытством разглядывая медали.

— Никак не могу отучить их от этой «профессор-ки», и потом, что я им за пани? — засмеялась Ольга.

— Вы не удивляйтесь. Только начинают понимать человеческое обращение. Они обязаны были говорить «пани медичка», «пани профессорка», «пан голова», «пан начальник».

— Да я не удивляюсь. Но как-то неловко. Не привыкла…

Действительно, дочери паровозного машиниста из Донецка многое казалось непривычным в этом селе, где она учительствовала всего пятый месяц.

Возле сельсовета уже собрался народ. Мужики, расположившись на бревнах, на крыльце Совета или просто на траве, курили, беседовали. Большинство было одето в грубые полотняные штаны и рубахи, в сыромятные душегрейки. Те, кто помоложе, приоделись в брюки фабричной работы и бязевые, искусно вышитые рубахи. Несколько дряхлых стариков, у которых, однако, хватило сил доплестись до сельсовета, стояли в стороне, опираясь на клюшки, одетые в обноски сыновей, с деревянной остроносой обувью на ногах.

Бабы, одетые более нарядно и опрятно, чем мужики, оживляли толпу пестротой цветастых платков и широкими юбками, окаймленными узенькими полосками разноцветных лент.

Незамужние девки оглядывали свои наряды — красивые узоры вышивок сплошным болгарским крестом покрывали спереди кофты, — хохотали и перебрасывались шутками с парнями.

Здесь же шныряли вездесущие мальчишки. Они выпрашивали у парней окурки, убегали за сельсовет и поочередно, обжигая пальцы, затягивались дымом, кашляли, по-взрослому сплевывали желтую слюну.

Из распахнутых дверей магазина, помещавшегося рядом с сельсоветом, тоже валил густой табачный дым. Молодой краснорожий крамарь[16] Морочканич скучающе глядел на мужиков. Его спесивая физиономия с близко посаженными хитрыми глазками, всем своим видом выражала: «Долго мне еще стоять без дела? Пришли, покупайте, пейте». Мужики же щупали, оценивали товары и, якобы не заинтересовавшись, уступали место другим. Но вот к прилавку протолкался Гурьян, пожал крамарю руку, оглядел молодецки мужиков и попросил показать ему цепь. Тщательно ощупав каждое звено, лесник поморщился:

— Жидковатое железо. Не тот товар пошел.

Крамарь спорить не стал.

— Если на быка или норовистую корову, слабовато.

— Да нет. Мне пса надо привязать, а то злющий такой стал — никому прохода не дает.

— На пса сгодится. Разве коротковата будет, — пробасил кузнец Илья и, взяв из рук лесника цепь, по-хозяйски начал ее ощупывать.

— Ну, как? Стоящая? — спросил Гурьян.

— Стоящая, цепь важнецкая, с приваром. Износу не будет.

Ну, получай, Морочканич, я легок на почин. Сколько? — И стал не спеша вытаскивать деньги. Из-под пиджака показалась желтая хромовая безрукавка. Отсчитав положенное, лесник потребовал водки: — Обмыть надо, а то, чего доброго, пес сорвется.

Морочканич поставил бутылку на прилавок:

— Завернуть?

— Чего там. Распечатывай. Да стаканчик подай. — Наполнив стакан до краев, Гурьян протянул его кузнецу. — Давай-ка, Илья. Это тебе за совет. Сказал бы не брать — не взял бы. Верю тебе. Мастер ты.

Кузнец степенно, как этого требовал обычай при подношении, поклонился:

— Дякую, пане лесник.

— Сначала выпей, потом благодарить будешь. Тоже мне — пан лесник! Кончилось время, когда мы гнули перед паничами спины. Все мы теперь товарищи, — заявил Гурьян. Вслед за Ильей выпил сам, прикрякнув. — Хороша. Вот на водку, нечего греха таить, мы никакой обиды не имеем. Что добре сделано, то добре. — Налил еще полстакана и протянул другому мужику. — Выпей и ты, Иван. Не тянуть же мне ее до донышка. Охмелею, будь она неладна.

Иван не стал отказываться, также поблагодарил «пана лесника».

— Опять пан лесник! Вы что — старую власть вспомнили или меня хотите обидеть? — возмутился Гурьян. — Нехоро-шо!! Я в сельсовет пожалуюсь, председатель у нас на расправу быстрый.

Все, зная беззлобность слабохарактерного Ильченко, засмеялись. Угостив еще двоих, лесник расходился и потребовал новую бутылку:

— Раз пошло, пропадай моя зарплата, черт с ней! Подходи, у кого в горле пересохло.

Удивляясь тароватости Гурьяна, мужики, потоптавшись для приличия, стали поочередно прикладываться к стаканчику. И еще две бутылки открыл крамарь, и кто посмелее, уже подходил второй раз.

Морочканич, взяв другой стакан и не спрашивая разрешения, наполнил его водкой. Выпив, он нагнулся под прилавок, где была раскрыта банка консервов, торопливо закусил.

— Пей, мужики, не стесняйся, — пьяно болтал Гурьян. — Теперь мы все товарищи. Сила мы!' Как захотим, так и порешим. Вот сегодня власть дает нам право решать: люб нам колхоз или будем жить, как деды жили, царство им небесное. Вольному воля, спасенному — рай.

Как от брошенной искры, вспыхнул заглохший было спор. Гурьян прислушивался к тому, что говорят.

Илья спросил:

— А ты сам-то как? Хорошо будет в колхозе или нет?

Гурьян захохотал:

— Мне-то чего думать? Я лесник. Меня этот колхоз не касается. Мне в колхозниках не ходить и головы ломать нечего. А вот ты как?

Илья, не колеблясь, ответил:

— Как люди: будут за колхоз идти — и я пойду, а не будут…

— Ты не виляй! Ишь, хитрый! Ты откровенно народу скажи. Прямо.

— Коли спросят, скажу. Будет в колхозе кузня — пойду робить.

— Снова виляешь. Ты прямо скажи — за или против колхоза?

— А чего мне быть против?

— Так бы и говорил, кузнец без кузни, а то — и туда, и сюда, как собака блох ловит, — съязвил лесник. — Ты, я погляжу, не совсем дурак. В кузне клепать, не в поле пахать. Значит, пусть Иван за тебя сеет, убирает, а ты только жрать будешь да за всю весну две косы отклепаешь? Так, что ли?

— На таких условиях и я за колхоз, — подхватил Иван.

Зашумели и другие:

— Хитер, газда!

— А у него семья десять душ!

— Корми тогда его ораву!

Гурьян ухмылялся.

— Слышишь, Илья, что народ-то говорит? Вот! Черта с два пойдут они в твой колхоз… — И он показал кузнецу дулю.

Илья отбросил его руку:

— Чего ты мне суешь? Тебе-то дело какое? Ты же в колхоз не собираешься? Не пойдут газды — и я не пойду.

— Правильно говоришь, Илья! Нужно мне в это дело вмешиваться! Прямо-таки дозарезу, — Гурьян сплюнул, — снился бы мне ваш колхоз на том свете!

Мужики загалдели пуще прежнего. Изрядно захмелевший низкорослый Иван во всеуслышание объявил, что переломает ребра тому, кто запишется в колхоз. Илья взъелся:

— А вот я первый запишусь, и посмотрю, как ты мне ребра сокрушишь, сухота дотошная! Я тебя, слюнтяй безрогий, в бараний рог согну! — Он нахлобучил суконную шапку по самые уши Ивана.

— Сам, может, я и не осилю тебя, а миром как-нибудь уговорим. Правда, хлопцы? — стал искать поддержки Иван.

— Он мне ребра будет ломать. Ха-ха-ха! Посмотрите на него! — Илья пренебрежительно вытер рот Ивана своей заскорузлой рукой.

— Хлопцы, глядите, он еще и руки протягивает. Я не посмотрю, что такой здоровый,'а свистну — и считай тогда зубы!

— Ха-ха-ха! — Кузнец затрясся от смеха, засунул руку за жиденький сыромятный ремешок Ивана и хотел его встряхнуть, но ремешок лопнул и Иван, схватившись за штаны, запрыгал как петух.

— Отдавай теперь свой ремень, зараза прокопченная, не то… — Он потянулся одной рукой к гире, но Морочканич перехватил ее.

— Не лапай, это вещь казенная, не для того сюда поставленная, — и, собрав все гири, спрятал их под прилавок.

Тогда Иван схватил с настольных весов алюминиевую тарелку, запустил ею в кузнеца, но промахнулся и попал в грудь Морозенко.

Тот отодвинул кузнеца и, протянув свою лапищу, взял за грудь тщедушного, на голову ниже себя, Ивана.

— Да я ж не тебя хотел, Василь.

— А я тебя бить и не собираюсь, я только так — чтоб ты успокоился, — сказал Морозенко, и так затряс охмелевшего мужичонку, что тот заверещал:

— Караул! Убивают!

Газды заревели от восторга:

— Ты в ухо ему, Иван, в ухо!

— Крутани Морозенку, чтобы он с копыт слетел!

Гурьяну это не понравилось, он хлопнул Морозенко по плечу и сказал:

— Брось, Василь. Нашел кого. Да он уж посинел.

— А это не твое, это наше колхозное дело, — пошутил Морозенко и, отпустив Ивана, добавил: — Это тебя, Гурьян, стоило бы потрясти. Да тебе не привыкать сухим из воды выходить.

— Ну вот, так и знал. За мое добро… Вы себе здесь морды расквасите, а я буду виноват, — попробовал искать у мужиков поддержки Гурьян.

В магазин вошел Любомир.

— Что это у вас тут, газды? Сейчас такое важное собрание, а будто перепились все?

Илья объяснил:

— У нас, Любомир, разговор как раз за колхоз зашел. Ну, и… переругались маленько. Один — то, другой — это, а третий, — он посмотрел на всхлипывающего Ивана, — и совсем уже собрался колхозникам ребра ломать.

— Пустое. Пошумели, как водится. Важнеющее ведь дело решается. Может, и обиделся кто на кого. Ничего, это по-свойски. Ведь вместе жить. Тюкнули, конечно, чуточку. Хочешь, Любомир? Налей-ка. Морочканич. демобилизованному защитнику нашему, соседу моему, — распорядился Гурьян.

— Нет, не буду…… — отказался Любомир и повернулся к Ивану: — Так вы и вправду собираетесь колхозникам ребра ломать, дядько Иван?

— А твое какое дело? — огрызнулся гот, — может, защищать будешь?

— А, скажем, я в колхоз вступлю — ты мне ребра ломать придешь?

Иван часто заморгал, удивленно уставился на Любомира, потом шмыгнул носом и, поддерживая штаны, выскочил из магазина.

— Скоро без штанов ходить будем, а все против. — Любомир покачал головой.

— Ты никак в колхозники собираешься, Любомир? — спросил лесник.

— Обязательно! — Любомир купил пачку сигарет и неторопливо пошел к выходу. Проводив его взглядами, мужики, как сговорившись, потянулись вслед за ним на улицу.

Мигляй уже вышел на крыльцо сельсовета и, распахнув дверь, позвал:

— Входите.

Копыла поспешно скрылся в магазине, где его поджидал Гурьян.

— Ну как, получилось? — спросил Копыла.

— Во! С присыпкой! — поспешил заверить кра-марь и показал большой палец.

— Не тебя спрашиваю, — раздраженно осадил его кулак. — Тебя, Гурьян. Деньги-то недаром выбросил?

— После собрания увидим. Только мерещится мне, что без Подковы дело не пойдет.

— Ну, ладно, мы им такой колхоз сегодня покажем — долго помнить будут. Вместе с Подковой и с ребятами Юзеф придет… Он уж поговорить умеет. Оно, конечно, действие-то лучше, но и слово иногда свое влияние оказывает. Ну, ты что ж — иди с крамарем, послушайте. А я так перед самым приходом ребяток заявлюсь. — Копыла перекрестился на угол, где висели хомуты, и вышел из магазина. Проходя мимо сельсовета, где уже началось собрание, немного умерил шаг, прислушался, о чем говорят, сплюнул и пошел дальше. Его окликнул священник.

— Зайди-ка.

Копыла вошел в сад.

— Хотелось мне, хотелось на собрании этом без нравственном побывать, — сказал отец Силаитнй, — так и подмывало явиться на сходку, но сан мой не позволяет.

— Митингуют, — сказал Копыла, — чтоб их, сволочей, на том свете так мордовали, как они мордуются сейчас!

— Не богохульничай, а запасись терпением да поменьше злость свою людям показывай. Посмотри на себя — будто подменили: волком смотришь вокруг. Терпение, только терпение — вот истинный путь добропорядочного христианина.

— Терпение! Если бы у вас на глазах таяло годами скопленное добро, вы тоже взвыли бы по-волчьи.

— Молиться надо! — перебил его священник. — Христос терпел и нам велел. Дьявол-искуситель вселился в душу мирскую — вот печаль, которую не только молитвами, но и каленым железом нужно выжигать.

— Каленым железом? Это верно, — согласился Копыла.

— Ты запомни, Иннокентий Назарович, — продолжал священник, — колхозная зараза живуча и заразительна, как черная оспа. Ее не остановишь силами повстанцев. Но мы должны приложить все силы к тому, чтобы мешать всякой советизации нашего края. Знаю, тяжело и жалко тебе видеть разрушение трудов своих, но, их лишаясь, ты приобретешь навыки, так необходимые в нашем испытании всевышним. Если тебе предложат записаться в колхоз — иди не задумываясь. Червь, точащий плод, всегда забирается во внутро его. Последуй и ты мудрости его деяний. Не гнушайся моим сравнением — червь тоже божья тварь, и все мы черви на сим свете.

— Не запишут меня в колхоз, — возразил Копыла. — Да и не пойду я в колхоз их, — вдруг вспылил он, — лучше своими руками все спалю, чем отдам свое добро!

— Тише, дурак! Прости меня, господи. Чего ты кричишь? В том, что тебя запишут в колхоз, я тоже сомневаюсь, но если господь изъявит такую волю, нужно покориться его предначертанию. Понял?

— Угу, — после некоторого раздумья мрачно согласился Копыла.

— То-то же, раб божий Иннокентий. Иди же, п поторопи Подкову. Я благословляю их. От них зависит, на какое время мы сможем сдержать коллективизацию.

— Скажи, отче, а сможем мы помешать организации колхоза в селе? — спросил Копыла.

— Да, мы сможем помешать организации колхоза, но не воспрепятствовать ей. В какой степени мы сможем помочь — это зависит от нас и от нашего усердия. Мы должны внушать страх неразумным грешникам, идущим за Советами. И уже не божье слово может образумить их, и не душеспасительная молитва, а кровь и смерть — вот единственное средство искупления вины перед всевышним.

— Я тоже так думаю. Только кровь и смерть! — прохрипел Копыла и поднялся на ноги. — Пойду я. Уже темнеет — хлопцы должны скоро прийти. Благослови меня, отче.