Тайные тропы Магуры

ОПАСНОЕ СВИДАНИЕ

Известие о создании в Радинском отряда «ястребков» необычайно оживленно обсуждалось в селе. Забеспокоились и пособники оуновцев.

Мигляй как-то зазвал Любомира в сельсовет.

— Слыхал я, Любомир, один разговор, это про то, значит, что ты группу каких-то «ястребков» собрал. И, прямо я тебе скажу, не завидую тебе. Как бы голову не потерять.

— Знаю, секретарь, что могу и голову потерять, только теперь меня голыми руками не возьмешь. Автомат видишь? Ну, а какой разговор ты слыхал? — спросил Любомир.

— Да главное не то, что говорят, а то, что за этими разговорами стоит. Сам знаешь, кто больше всего сердиться будет. Они и так на тебя зло держат.

Любомир, глянув ему в лицо, спросил:

— А как ты, Мигляй, ухитряешься их не бояться? Как-никак, ты представитель ненавистной им власти.

Мигляй опустил глаза.

— Ты вот, Любомир, сколько скрывался? Считанные дни. А я, добродию, забыл, когда и ночевал дома. Хорошо еще, свет не без добрых людей. Так вот и изворачиваюсь. Всем жить хочется. Кабы не моя изворотливость, давно бы мне секретарствовать на том свете или на севере белых медведей разводить. И тебе совет, если хочешь — слушай, хочешь — нет: ты парень еще молодой, а жизнь свою не бережешь.

— Пусть бережет свою жизнь тот, кто на меня зло держит, — сказал Любомир и вышел. Он подумал, что Мигляй человек подозрительный. Не служит ли он сразу двум хозяевам? Надо будет сказать о нем Лукашову.

Недалеко от своей хаты Любомир встретил дядьку Морозенко. Тот улыбался во все лицо. Любомир увидел, как изменилось оно — постоянно хмурое — от этой доброй улыбки.

— О це добре, сынку, крепко за дело взялся, — пожимая его руку, говорил Морозенко. — Все тебя в селе благословляют. Есть, конечно, такие, кому это поперек горла, но мы их насквозь видим. Черт с ними, пусть живут — только бы не совали рыло в наши дела. Но ты береги себя, Любомир. Они, гады, могут тебя подловить, а ты сейчас в Радинске вот как нужен, _:— проведя пальцем по горлу, предостерег Морозенко. — В случае чего, ты в любую хату заходи, тебя везде примут.

— Нет уж, прятаться я не буду. Чтобы по своей земле ходить да какой-то твари бояться… Хватит! — решительно сказал Любомир.

— Та я просто так — на всякий случай. Конечно, прятаться тебе не гоже. А сколько вас человек будет? — слегка смутившись, спросил Морозенко. — Ты только не думай, что я хочу что-то выведать. Я просто…

— Да что вы! Шесть человек пока, — и Любомир по фамилиям назвал своих «ястребков».

— Не мало ли будет? — задумался газда. — Ведь их, говорят, побольше. Может быть, и меня зачислишь? Я управлюсь по хозяйству и с большой охотой.

— Что вы, Василий Степанович, — возразил Любомир, — есть помоложе да неженатые. А за поддержку спасибо. В случае чего…

— Поддержку тебе все дадут. И вот что, — Морозенко с виноватой улыбкой на лице посмотрел куда–5* 131 то в сторону, — ты уж прости меня за тот случай. Помнишь, я ушел с твоей хаты? Не поминай лихом за то. Не знал я, какой молодец приехал. Думал, принесло черт знает откуда да и лезет с дурацкими вопросами. Так уж ты того… не обижайся. До побачення…

Чем ближе подходил Любомир к дому, тем больше беспокоила его встреча с братом.

Войдя в хату, Любомир ласково поздоровался с матерью и поставил автомат в угол.

— Володька не приходил? — спросил он.

— Приходил. Передала я. Ночью снова придет, после одиннадцати, — сказала она и, тяжело вздохнув, стала концами платка вытирать глаза.

— Только вы не плачьте, ради бога. — Сильные руки Любомира легли на плечи матери. Уткнувшись в его грудь, мать залилась слезами. Поглаживая ее седеющую голову, он успокаивал: — Не надо, мамо. Скоро все будет хорошо. Заживем мы по-новому, уже недолго осталось ждать. Тогда я вам никогда не дам плакать, а сейчас поплакали и хватит.

Приподняв голову матери, он стал вытирать платком ее лицо.

Когда Любомир собрался уходить — ему нужно было предупредить Лукашова, — мать обиженно запротестовала:

— Как же так, а я борщ хороший приготовила, со свининой. Вуйко зарезал безрогу[17], принес — дай ему бог здоровья — шматок.

— Нет, нет, мамо, я не голодный. Вы уж не обижайтесь на меня. И знайте: я приду на встречу с Володькой не один. С кем — сами увидите. Только не удивляйтесь. Так нужно.

Лукашов с двумя солдатами пришел к Радинскому, когда уже почти стемнело. В запасе было еще минут сорок. Устроившись на склоне горы, стали наблюдать за селом.

Где-то у сельсовета еще раздавались голоса играющих мальчишек, сварливый женский голос отчитывал кого-то, в ответ раздавались редкие, но увесистые ругательства, в другом конце села захлебывалась от злости собачонка.

Метрах в пятидесяти прошла женщина, отчитывающая свою заблудившуюся кормилицу. Говорила крестьянка с коровой, как с человеком:

— Бессовестная, как тебе не стыдно, — доносился ее голос, — я жду, жду ее, а она — на тебе! — пошла бродить на ночь глядючи. Непутевая ты моя.

Посреди села подвыпивший газда заплетающимся языком горланил песню:

Стало еще темнее. Уже нельзя было различить дальних хат, а ближние вырисовывались бесформенными пятнами.

Вечернее село… В памяти Лукашова всплыло детство. Стало как-то особенно ясно и тепло на душе… Когда это было? Казалось, совсем, совсем недавно. Он сидел с дедом на пригорке, у старого вяза. Внизу белело в сумерках село. Дед задумчиво смотрел на свой домишко и поглаживал вихрастую голову внука. Володя тоже думал о чем-то своем.

Послышался протяжный женский плач.

Дед покачал головой.

— Опять Калистрат Настю лупит.

— А за что он ее, дедушка? — спросил Володя.

— Не любит она его, вот он и зверствует.

Володя сжал кулачки и сказал:

— Дед, я когда вырасту, заберу Настю к нам, а? А Калистрата и на порог не пущу!.. Ты не станешь сердиться?

— Нет, это хорошо, внучек, если ты за слабых да за обиженных стоять будешь, — дед ласково сжал голову внука своими заскорузлыми пальцами.

Потом Калистрат пел песни пьяным голосом…

Лукашов грустно улыбнулся.

Он устал, измотался. Последнее время часто бывало, что он и Башкатов ложились прямо на свои письменные столы, засыпали на несколько коротких часов, чтобы с первыми лучами солнца вскочить на полуторку и нестись из одного села в другое. В одном требовалось что-то уточнить, в другом — предупредить отряд «ястребков», в третьем — просто показаться, чтобы направить врага по ложному пути, заставить его повернуть туда, куда нужно чекистам.

Больше всего беспокоило, что они никак не могли схватить парашютиста. Правда, кое-какие связи его обнаружить удалось. В свое время Лукашову удалось узнать кое-что на телеграфе.

— Надеюсь, вы не думаете, что парашютист явится на телеграф, чтобы отбить депешу о своем прибытии? — язвительно осведомился тогда Егоренко.

— На всякий случай не мешает, — уклончиво ответил Лукашов.

Недавно Лукашов наконец получил на телеграфе копию телеграммы такого содержания: «Львов Главпочтамт востребования Гаврилову. Состояние здоровья нормальное отпуск продлен приветом Сергеев». Обратный адрес был: «проездом» и какая-то неразборчивая фамилия. Бестолковая работница почты не помнила, кто сдал эту телеграмму. Лукашов проверил больницу, гостиницу, попросил в Львове установить личность получателя. Результаты оказались обезнадеживающими: получатель телеграммы при проверке оказался совсем не Гавриловым, а потом пришла шифрованная депеша, что интересующий отдел мнимый Гаврилов выехал в Дрогобыч.

«Что за птица этот Гаврилов? — думал Лукашов, глядя на огоньки в окнах хат, — и кто же отправлял из райцентра телеграмму?»

В окнах сельсовета свет погас. И Лукашов вспомнил, что так и не обнаружилось пока, куда исчезла радинская фельдшерица. Заведующий райздравом считал, что она просто-напросто сбежала. Но Лукашов в это не верил. Любомир рассказал ему о том, что, по слухам, у фельдшерицы бывал Юзеф. Бандит был ранен. Уж не связано ли с этим ее исчезновение?

Лукашев потер лоб рукой.

Пришел Любомир со своими «ястребками». Они устроились в засаде. А Любомир повел Лукашова и бойцов к своему двору и оставил их возле коровника… Договорились, что Лукашов появится после того, как окно будет прикрыто занавеской.

Ждать пришлось недолго.

— Пришел, — прошептал один из солдат.

Лукашов услышал скрип двери и уставился на освещенное окно. Шагов Володьки он не расслышал и подумал: «Ловкий парень».

Володька вошел, кивнул Любомиру и матери и уставился на автомат.

— Где это ты отхватил такую бандуру, Любомир?

— От Советской власти получил, чтобы защищать людей от таких, как ты и твой Подкова!

— Для чего звал меня? — Он сел.

— Поговорить надо. Видишь, как мать постарела? — глядя брату в глаза, начал Любомир. — Из-за кого, не знаешь?

Володька сидел с опущенной головой. Когда под Любомиром скрипнула табуретка, он подскочил.

— Мамо, вы бы завесили окно плахтой, — попросил Любомир. — До чего ты дожил, — снова обратился он к Володьке, — дергаешься, как заполошенный. Душа у вас, бандитов, заячья, страх за плечами висит!

Володька опять вздрогнул. Это вышла мать. Когда дверь скрипнула снова, он уже не поднял головы.

— Здравствуй, Владимир! — раздался голос Лукашова.

Володька, как затравленный зверь, взвыл и метнулся к автомату, но офицер загородил его. Володька хотел броситься к окну, и услышал спокойный голос:

— Не дури, Владимир. Тебе не грозит опасность. Слушай: ты будешь жив и свободен, как и пять минут назад. Понял?

Напряжение чуть ослабло.

— Эта встреча не случайная, — продолжал Лукашов. — Устроить ее попросил я. Мне нужно поговорить с тобой, а затем поступай как знаешь.

Володька стоял, исподлобья поглядывал по сторонам. Потом вдруг отбросил ногой табуретку, вытащил из кармана пистолет. Лукашов и Любомир схватили его за руки.

— Дай сюда пистолет, дурень! — сказал Любомир. — И не косись так на меня, мне не страшно. Тебе старший лейтенант сказал, что отпустит. А ты за пушку хватаешься. — Он отобрал у него пистолет.

— Отпусти-и-ит, как же, — скривил губу Володька. — Так я и поверил.

— Сядь, — сказал Лукашов. — Так, значит, ты мне не веришь? А я вот поверил, что из тебя еще человека сделать можно. Сколько времени ты в банде?

— Скоро два года, — безразлично ответил Володька.

— Времени достаточно, чтобы набить голову ерундой. Ну, а до каких пор думаешь партизанить?

Скрипнула дверь — в комнату возвратилась мать. Все повернулись к ней. Лукашов поднялся и жестом пригласил к столу. Она села рядом с Володькой, потом, подумав, поднялась и пересела ближе к Лукашову. Володька проводил ее взглядом, опустил взлохмаченную голову и горестно вздохнул.

— Ты мне не ответил. До каких пор думаешь еще партизанить? — снова спросил Лукашов.

— Да что там говорить. Кончилась моя партизанщина. Будете судить, расстреляете…

— Рано собрался на тот свет. Тебе еще жить да жить, только настоящей человеческой жизнью, а не такой — никому не нужной, позорной.

— Не надо меня агитировать, пан начальник. Я вам все равно ничего не скажу. Это я уж точно решил. Ведите.

— А я ведь ничего у тебя не спрашиваю. Сколько людей в банде, как она вооружена, все это мы знаем. Хочу одно спросить: читал ли ты обращение правительства, в котором предлагается выйти с повинной?

— Да, слышал про такое.

— Ну, и что ты решил? Подумал о том, что это обращение написано специально для таких, как ты, а не для Подковы, Карантая и других мерзавцев, которые давно уже отрезали себе путь к нормальной жизни. Они-то не выйдут с повинной, им народ никогда не простит. Вот они и удерживают всякими путями возле себя таких, как ты, чтобы не остаться в одиночестве. Или ты думаешь, что Советская власть не в состоянии покончить с вами? Нет, она хочет только одного: ликвидировать это поветрие с наименьшим количеством человеческих жертв и пролитой крови. Мало ли ее было пролито за годы войны? Разве твои односельчане не хотят спокойной и счастливой жизни?

— Зачем вы спрашиваете меня об этом? — вяло произнес Владимир. — Приходило мне что в голову или нет — не ваше дело.

Лукашов покачал головой.

— В том-то и беда, что ты так считаешь. А мы считаем, что это наше дело. Ты что же, поперек народа решил и дальше идти?

Володька молчал.

— Ну, если так, смотри…

Мать не выдержала, она вскочила и с отчаянием взглянула на Лукашова.

— Прошу вас! Умоляю господом богом, не отпускайте его. Посадите его в тюрьму, делайте с ним что хотите. Всю жизнь буду молиться за вас…

Любомир усадил ее на место.

— Не плачьте, мамо. Ну, перестаньте, успокойтесь.

Мать не обращала внимания на его уговоры, она глядела на младшего и причитала:

— Я же тебя выносила возле сердца своего, вынянчила, молоком своим вспоила. Разве я думала, что ты станешь бандитом? Сколько слез ты принес мне, сколько горя, сколько одиноких ночей горючих? Почему не прибрал, господь тебя маленького?

— Пойдемте, мамо, — настаивал Любомир. — А ты, — повернувшись к младшему брату, глухо сказал он, — запомни: слезы матери жгут мне душу. Я никогда не прощу тебе этого!

Володька еле сдерживал слезы. Он уже не думал о том, что беспокоило его минуту назад. Ему хотелось крикнуть, чтобы они не говорили так, не отталкивали его от себя. Ведь он и сам не знает, что ему делать, куда податься. Он хотел было вскочить, броситься в ноги матери и брату, попросить, чтобы они простили ему все, но он сдержался: это показалось бессмысленным. Еще глубже втянув голову в плечи, он сидел и ждал, сам не зная чего.

Лукашов с возмущением сказал:

— Сукин ты сын! До чего дожил, мать родная просит посадить тебя! Иди. Ты свободен.

Володька удивленно посмотрел на него.

— Иди, иди. Ты думал, я тебя обманываю? Можешь идти.

— Так я вам и поверил.

— Не за руку же мне тебя выводить. Не ребенок.

Я даже автомат тебе отдам. Только патроны вытащу. Сам понимаешь, иначе не могу.

Лукашов взял автомат, освободил рожок от патронов и, протянув оружие и пустой рожок Володьке, сказал:

— Бери и уходи… Минут через десять я подниму стрельбу. Скажешь в банде, что столкнулся с засадой и израсходовал патроны в перестрелке. Понял? А пистолет ты потерял, когда убегал от преследования. Убирайся!

Володька, вытаращив глаза, взял автомат, рожок и попятился к двери. В коридоре он задержался, выглянул во двор. Никого не было видно. «Не может быть, чтобы выпустили, не сон же это! Выйду во двор и ударят по мне солдатские автоматы. Конечно, сейчас так и будет».

Холодея от ужаса, он прокрался по двору, пустился бежать, но метров через двести он остановился обессиленный и засмеялся оттого, что остался живым.

Он стал подниматься по склону Магуры и снова остановился, словно прислушиваясь к себе, не в состоянии понять, что его так тревожит. И понял. Он не поверил правде. Ему сказали правду, а он ей не поверил. Настоящей правде!.. Он попытался думать о другом, но все, что говорил ему Лукашов, стало настойчиво и упорно ворочаться в голове.

Вдали началась стрельба из автоматов, Володька вспомнил обещание Лукашова…

Когда Володька ушел, Любомир с матерью вернулись к Лукашову.

— В кого он такой удался? — тихо сказала она. — Я ли йе молилась, не клала поклоны? Сколько слез пролила, ночей не досыпала, чтобы выходить окаянного. Где же справедливость, господи милосердный! Где же твое всевидящее око? Не поверил вам — ушел, — обернулась она к Лукашову, — почему он не верит людям? Брату родному, матери не верит…

Лукашов молчал. Что он мог сказать Надежде Васильевне?

— Товарищ старший лейтенант, — нарушил молчание Любомир. — Вы секретаря нашего сельсовета Мигляя не проверяли?

— А что?

— Как-то очень уж подозрительно он советовал мне поберечься.

Любомир рассказал о беседе с Мигляем, Лукашов прищурил глаза.

— С кем он чаще бывает, не замечали?

— С крамарем Морочканичем, — вмешалась Надежда Васильевна, — и с лесником Гурьяном я его видела.

— С лесником? Угу. Кстати, Надежда Васильевна, вы ничего не слышали о том, чтобы в ваших местах появлялся кто-то чужой? В село никто не приезжал?

— Нет, никто. Хотя… подождите… Глафира, служанка отца Силантия, говорила мне, будто к ним кто-то приехал. Я тогда внимания не обратила. Она ведь глухая, дикая.

— Она не говорила, кто именно?

— Нет.

— Священник, священник, — вслух думал Лукашов, — он, кажется… да, у него сын погиб, так?

— Говорил, что погиб на фронте. Орестом его звали. Он ведь в войну у фашистов служил. Может, не погиб… Эх, как же я не расспросила у Глафиры.

— А когда она с вами говорила?

— Да, кажется, в тот день, когда вернулся Любомир. Или на другой…

— Вы не представляете себе, как это важно для нас, — обрадовался Лукашов. — Когда точно вы приехали, Любомир?

Любомир назвал число.

— Ага, отлично… В списках жителей села, пропавших без вести, сына священника не было. Говорите, Орестом его звали? Нет, не было. А списки, видимо, составлял Мигляй…

— Может, мне спросить еще раз Глафиру? — спросила Надежда Васильевна.

— Спасибо, уж мы сами. — Лукашов посмотрел на часы. — Посижу, подожду еще полчаса. Любомир, не объясняя, в чем дело, подскажите своим «ястребкам» быть поосторожнее с лесником, крамарем и секретарем сельсовета. И пусть приглядываются к ним — куда они ходят, где чаще бывают, собираются ли вместе.

— Слушаюсь.

Кто-то открыл дверь. Быстрые шаги в коридоре, и в комнату почти вбежал Володька.

— Мамо!

Лукашов увидел, как Надежда Васильевна протянула сыну руки и судорожно прижала его к груди. А он, глотая слезы, что-то шептал и ласково поглаживал вздрагивающие плечи. Лукашов видел много всякого, сентиментальным он не был. Он подумал, что ради одной только такой минуты стоило служить в рядах славной армии советских чекистов и что нет в мире радости выше, чем радость принесенного людям счастья.

Володька подошел к Лукашову.

— Я пришел, чтобы сказать… Сам не понимаю, что со мной случилось. Вы меня простите. Ведь я убить вас мог, когда выхватил пистолет.

— Это тебе, Владимир, показалось, — улыбнулся офицер. — Да ты садись. Смотри, как дрожишь.

— Брат, — не успокаивался, Володька. — Любомир, брат мой дорогой.

— Чего там, — обнял его Любомир, — вернулся и молодец.

Впервые за два года было Володьке необыкновенно легко. Сил как будто прибавилось — на все село хватит. И хотелось что-то немедленно, сейчас же сделать, что-то большое, доброе.

— Я вернусь в банду. Вы не будете возражать? Я там посчитаюсь кое с кем. Лучше меня это никто не сделает. Я убью Подкову и Карантая. Я притащу их поганые трупы в село — пусть видят! Все селяне пусть знают!

— Погоди, погоди, не горячись. Их и без тебя после суда расстреляют. Нам надо захватить бандитов живыми. И тут твоя помощь потребуется. Садись, потолкуем…

Совещание в отделе не было похоже на предыдущее. Майор Егоренко не задавал Лукашову и Башкатову недоверчивых, насмешливых вопросов, а внимательно слушал их соображения и наметки, согласился с ними, когда они сказали, что надо шире пользоваться помощью населения и больше доверять «ястребкам»..

Сговорчивость его объяснялась просто. Несколько дней тому назад его вызвало начальство и спросило о том, как идут дела в районе. Когда Егоренко бодро ответил: все, мол, в порядке, банда давно ликвидирована и отдельных бандитов тоже почти всех переловили, взгляд полковника стал суровым.

— У меня другие сведения, — резко сказал он.

— Но вы же сами, — промямлил Егоренко, — вы же доложили в Москву, что…

— Мало ли что мы доложили, — оборвал его полковник, — меня интересует фактическое, истинное положение.

Майор получил нахлобучку, строгое предупреждение и, сбитый с толку, вернулся к себе.

Лукашов доложил о том, что взяты под наблюдение дом священника в Радинском, дом лесника Гурьяна, рассказал о встрече с Володькой Задорожным.

— Хорошо, — одобрил майор.

Лукашов удивился про себя, переглянулся с Башкатовым, но не стал напоминать Егоренко о том, как тот прогнал Любомира.

— Значит, с помощью этого, как его… Владимира Задорожного мы захватываем банду? — полуутвердительно спросил Егоренко.

— У нас есть еще один вариант, — сказал Лукашов. — Все сводится к тому, что в доме священника прячется его сын, по нашим предположениям — парашютист…

— Схватить! — скомандовал Егоренко. — Общая операция, берем в одну ночь его, лесника, банду! И все заканчиваем!

— А если сын священника не парашютист? — возразил Башкатов, — доказательств еще нет… Мы хотим начать с другого конца, с Дрогобыча.

— Не понимаю, — сказал Егоренко.

— Помните телеграмму? — спросил Лукашов.

— А, это… по моему, кажется, распоряжению, вы тогда побывали на телеграфе? Да, да, помню. И что?

Башкатов еле заметно улыбнулся, а Лукашов стал рассказывать о плане действий, о том, что наши рации-перехватчики поймали передачу из Дрогобыча и расшифровали ее. Содержание ее было примерно такое: «Наш друг лишился связи». Из-за границы пришел ответ: «Окажите другу личную помощь». Рацию в Дрогобыче запеленговали, и оказалось, что владелец ее и есть то'т «Гаврилов», на имя которого была отправлена телеграмма.

— Значит, — понял майор, — у парашютиста, сына священника, если это он парашютист, вышла из строя рация?

— Да, — согласился Лукашов. — И вот наши предложения…