Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

В предыдущей главе нацистские преступники предстали в качестве статистической выборки индивидуумов без учета их институциональной принадлежности. Но для того чтобы понять, как развивался процесс геноцида, необходимо знать, в рамках каких институций действовали исполнители, какие ограничения это на них накладывало и какие карьерные возможности перед ними открывались. Некоторые исследователи рассматривают геноцид как в высшей степени институциональную и даже бюрократическую процедуру. Известен тезис Баумана о том, что Холокост есть порождение Современности и современных технологий:

Фейнгольд детализирует этот тезис:

Бюрократическая процедура и упорядоченный геноцид — таким был Холокост. Действительно, в памятках, инвентарных описях, расписаниях поездов слово «смерть» не появлялось, его заменяли эвфемизмы: «окончательное решение», «особое обращение», «эвакуация», «переселение». В документах говорилось о транспортировке евреев, их собственности, складировании одежды, использовании волос, золотых зубов — терминология напоминала отчетность крупной оптовой компании, перевозящей грузы по всей Европе, без какой-либо идеологической риторики. Разве складские работники и транспортные диспетчеры нуждаются в идеологии? Надо ли им объяснять свои действия? Нет, — они просто выполняют свои обычные профессиональные обязанности. Документация составлялась на обычном канцелярском языке клерков и менеджеров, далеких от мотивации и идеологии. Эта тривиальность была уловкой, скрывавшей истинную реальность. В бюрократической писанине намеренно избегали слова «убийство», чтобы скрыть массовое уничтожение людей. Но в центрах уничтожения работали не хладнокровные бюрократы. Действительно, Германия была высокоразвитой страной с жестким и эффективным управлением и лучшей в Европе армией. Да, у нее были железные дороги, отлаженное бюрократическое управление и современное вооружение. У Германии были табулирующие машины Холлерита, перфокарты — новейшая офисная технология архивировала лагерную документацию. Тем не менее союзники Германии, румынские и хорватские фашисты, прекрасно обходились без высоких технологий, но почти с тем же убийственным результатом. Хорватские усташи крошили черепа топорами, дубинами и ломами, подрывали динамитом расстрельные рвы, чтобы покончить с уцелевшими. Так погибли тысячи. Как мы узнали из предшествующих глав, турки резали армян ножами, насаживали их на вилы и штыки — результат был примерно тот же. В главе 15 мы узнаем, что самый стремительный геноцид — более полумиллиона убитых за три месяца — был проведен в Руанде, и сделано это было мотыгами и мачете. Каждая группа преступников использует ту современную технологию убийства, которая находится в ее распоряжении. Это единственный и довольно банальный вывод, который можно извлечь из работ Баумана и Фейнгольда.

Методичное и хладнокровное уничтожение началось не сразу и не среди всех. Довоенные штурмовики СА и СС в запале забивали людей насмерть, но не расстреливали их. Программа эвтаназии начиналась как рациональное, научно обоснованное, деловитое уничтожение людей в духе современных модернистских кошмаров. Потом она переродилась в циничное и жестокое убийство больных вне зависимости от диагноза. Процедура осталась столь же бюрократичной, но более лживой. Непрерывный поток вранья вводил в заблуждение общество — подделывались диагнозы якобы неизлечимых психических больных, фальсифицировались причины смерти, родственникам вручалась урна с фальшивым прахом. Когда больные осознали чудовищную правду, они стали кричать, отбиваться, бороться за жизнь и всячески нарушать покой и порядок медицинского учреждения. Потом айнзацгруппы начали расстрелы славян и евреев — выстрелами в упор, в затылок, это была кровавая бойня, жертвами которой стало больше миллиона беззащитных людей. Стрелковое оружие, грузовики, рации — все это достижения современной техники, но массовые расстрелы нельзя назвать бесстрастными, технологичными, рутинными или бюрократическими убийствами.

Пять лагерей смерти, в особенности их газовые камеры, стали кошмарным сном современной эпохи. Говорить о высоких технологиях здесь не приходится. Газ «Циклон Б» достаточно давно использовался в Германии для уничтожения насекомых и грызунов. Газенваген был создан квалифицированными автомеханиками, химиками, техниками. Ни те, ни другие не были великими изобретателями. А вот отбор и поиск жертв по всей Европе действительно нуждался в разветвленной и эффективной бюрократической системе. По иронии судьбы этому сильно посодействовала повсеместная система учета и контроля в странах всеобщего благосостояния. Немцы получили доступ к налоговой и банковской информации в Германии, Бельгии, Голландии и в других странах. Зная адреса, имена и вероисповедание, им было нетрудно вычислить евреев.

Сам процесс уничтожения бюрократическим, конечно, тоже не был. В лагерях смерти пьяные охранники прикладами и дубинками вколачивали в газовые камеры вопящих, голых, окровавленных людей. Палачи сознавали ужас всего происходящего и глушили себя потом алкоголем, который они употребляли в огромном количестве. Железнодорожники видели, как людей избивали до смерти, кладовщики, складировавшие одежду лагерников, замечали пятна крови, вырванные волосы, выбитые зубы. И лишь нацистская верхушка была ограждена от этих душераздирающих зрелищ — традиционная, историческая привилегия высшего начальства, руководящего геноцидом. В тысяче трудовых лагерей творились те же убийства, избиения до полусмерти, люди умирали от голода и непосильной работы — вряд ли это можно назвать современными технологиями (за исключением смертельных инъекций, которые безболезненно отправляли людей на тот свет). Военные преступники, оправдываясь перед судом, часто сравнивали себя с летчиками союзной бомбардировочной авиации. Действительно, ковровое бомбометание — вполне эффективное и современное средство уничтожения людей, легкое и щадящее для пилота, хотя бы потому, что исполнитель не видит своей жертвы. Но нацисты убивали по-другому и прекрасно понимали разницу. В 1941 г. в директиве Гейдриха вермахту об уничтожении евреев и большевиков сказано: «Особый статус Восточной кампании требует особых мер, которые следует проводить безо всякого бюрократического и административного вмешательства, с готовностью принимая на себя ответственность» (Trials of the War Criminals Before the Nuremberg Military Tribunals, 1946, The Einsatzgruppen case, Part IV, 127). Во всех случаях массовых казней на Востоке местной оккупационной администрации давалась полная свобода рук без каких-либо юридических ограничений (см.: Herbert, 2000). Инициатива на местах только приветствовалась. Это не было бюрократией.

Даже «убийцы за письменным столом» знали, что они делают и почему. Мотивы могли быть разными — карьера, страх перед вышестоящими, конформизм, наслаждение безнаказанностью, ненависть к славянам и евреям, нацистская идеология. Более значимым фактором здесь была идеология, а не технология Современности. Теория Баумана опирается на веберовскую концепцию инструментальной или технической рациональности. Это неверно. Разработанное Вебером понятие ценностно-рационального действия — вера в абсолютную ценность конечной цели — в гораздо большей степени приложимо к рассматриваемой ситуации. Нацисты верили, что уничтожают врагов во имя справедливой идеи. Все зло, что принесла нам современная эпоха, выступало как идеология, часто забрызганная кровью, а не как прагматичная бюрократия. Бюрократизированные государства не проводят кровавых чисток, но радикализированное общество к этому готово, и у исполнителей геноцида всегда найдется шанс на быструю карьеру.

ПУТЬ К КАРЬЕРЕ № 1: КАБИНЕТНЫЕ УБИЙЦЫ. ЭЛИТА

Высокопоставленные нацисты и примкнувшая к ним ненацистская элита сделали выдающиеся карьеры; кабинетные убийцы имели очевидную привилегию — им не надо было убивать лично. До того как начались массовые уничтожения, нацисты находились у власти уже больше шести лет, так же как и первоначально ненацистские элиты. У двух группировок было достаточно времени, чтобы сблизиться. Решение о проведении геноцида было принято в узком кругу Гитлера и приближенных к нему лиц и осуществлено несколькими сотнями крупных партийных и эсесовских функционеров. Практически все они были «старыми бойцами», ветеранами партии до 1933 г. Это были идеологические кабинетные убийцы, и нацистами они стали вовсе не потому, что рвались в палачи целых народов. Это пришло к ним не сразу.

В компетенции СС находились концентрационные лагеря под контролем Главного административно-хозяйственного управления (WVHA). Его возглавлял Освальд Поль, который отчитывался непосредственно перед Гиммлером. Он родился в Рурской области (впоследствии оккупированной), его отец был мастером на сталелитейном заводе Тиссена. Потом он служил на флоте, проявил себя талантливым администратором, которого раздражала бюрократическая косность, рано заинтересовался националистическими и нацистскими идеями. В партию вступил в 1922 г. в возрасте 30 лет. Освальд Поль был ярым нацистом с большими организаторскими способностями. Он внедрил в СС эффективный бюджетный контроль, перевел трудовые лагеря на самоокупаемость, сделав их независимыми от государственного бюджета. При нем исправительно-трудовые лагеря начали производить продукцию и приносить прибыль. По мнению Освальда Поля, от хорошо накормленного раба было больше проку, чем от трупа. При этом он никогда не позволял себе усомниться в справедливости кровавых приказов Гиммлера. Флотская дисциплина и боевое товарищество СС помогали ему преодолевать сомнения. Когда на вершине власти шла оживленная полемика на тему, что лучше — казнь или рабский труд, элита СС принимала коллективную ответственность за «окончательное решение», каким бы оно ни было.

Непосредственно Полю подчинялись три куратора концлагерей. С главой гестапо Генрихом Мюллером мы познакомились в седьмой главе. Рихард Глюке тоже был выходцем из оккупированного Рура, служил в отрядах фрайкоров, в нацистскую партию вступил в 1926 г., в 1930-е гг. работал в лагерной администрации под началом Теодора Эйке. Глюке был фанатиком массовых убийств, лично составлял расстрельные списки, но предпочитал не присутствовать на экзекуциях. Герхард Маурер был бизнесменом из Саксонии, нацистом стал в 1928 г. Будучи начальником исправительно-трудовых лагерей, предпочитал живых рабов, а не мертвых, но никогда не обсуждал публично свои предпочтения. В отличие от Мюллера, эти бонзы принадлежали к старой нацистской гвардии. Их приверженность к нацистской идеологии была бесстрастной и холодной. Из своих кабинетов эти нацисты высшего эшелона руководили строительством идеального государства, новой, очищенной от скверны Германии. Вдали от крови и зловония трупов им было легче сохранять свою суровую идейность. Еще одним эсесовским филиалом геноцида было Главное управление имперской безопасности (РСХА). Преемником Гейдриха на посту главы этой организации стал Эрнст Кальтенбруннер. Своим назначением он был обязан знакомству с Гитлером еще в Австрии, прямолинейностью и ненавистью ко всем политическим интригам. Вышестоящие не видели в нем соперника. Экстремизм и антисемитизм он унаследовал от отца. В юности физически очень сильный Кальтенбруннер вовсю молотил красных, католиков и евреев. Он казался вполне обычным человеком, женился и стал хорошим семьянином, успешно начал карьеру адвоката. К австрофашистским хаймверам (отрядам самообороны) он присоединился в 1929 г. в возрасте 26 лет, на следующий год вступил в нацистскую партию. Заявив, что хочет быть «стопроцентным национал-социалистом», Кальтенбруннер в 1931 г. вступил в СС и выступал с «захватывающими и зажигательными речами о смысле и целях национал-социализма». После нескольких арестов и отсидки в тюрьме он стал профессиональным революционером. Работая в СД, он курировал карательно-репрессивные акции, неизвестно, правда, убивал ли он сам. Он был ярым антисемитом и славянофобом. Нацизм для него был мировоззрением, охватывающим жизнь во всех ее проявлениях. А «раса — ниспосланной свыше основой мироздания». На суде он признал лишь то, что «истинный нацизм был искажен», а Гитлер допустил геополитические ошибки. Кальтенбруннер считал себя «идеальным политическим солдатом СС» (Black, 1984). Судьба вела его от насилия к геноциду, и он верил в справедливость своего дела.

Большинство сотрудников РСХА не имели практики насилия. Они принадлежали к одному поколению, родились в первом десятилетии XX века, были слишком молоды, чтобы участвовать в Первой мировой войне. Они сделали успешные карьеры, были образованными людьми, две трети обладали университетскими дипломами, треть — докторскими степенями. Большинство стали нацистами или правыми радикалами еще в студенческие годы, вступили в НСДАП до 1933. К середине 1930-х они были готовы к переустройству мира в соответствии с нацистской расово-национальной доктриной. Они знали, что от них ждут конкретных действий, и очень немногие спрятались в кусты, когда пробил их час (Herbert, 2000: 26–27; Wildt, 2002).

Адольф Эйхман был известен как человек, который любое дело доводил до конца. Он был главным организатором депортации евреев в лагеря смерти. Осуществляя эту задачу, он координировал работу нацистских, военных и гражданских организаций. На суде в Иерусалиме психиатры сказали, что Эйхман — вполне нормальный человек и хороший семьянин. «Более нормальный, чем я сам, по результатам проведенной экспертизы!» — воскликнул один из врачей. Эйхман родился в Рейнской области. Когда ему минуло 8 лет, семья после смерти матери перебралась в Австрию. В школе он учился неважно и никак не проявил себя в бизнесе. В австрийскую нацистскую партию он вступил в 1932 г. в возрасте 26 лет, в нелегальные тогда СС вошел в 1934 г. по рекомендации и настоянию Кальтенбруннера. Свое решение он объяснил несправедливым Версальским договором, массовой безработицей и неудачами в карьере. В 1934 г. в звании сержанта он прошел практику в концлагере Дахау, в следующем году начал работу в отделе «Евреи» Главного управления СД, где стал экспертом по проблемам сионизма. По его собственной оценке, он был человеком «неэмоциональным и объективным». Ханна Арендт (Arendt, 1965) назвала его случай «банальностью зла» (фраза, о которой она потом пожалела). Она считала, что нравственно «он не осознавал, что делает». Это было не так. Эйхман был явным антисемитом, изучение «еврейского вопроса» и его возможных решений привело его к последней черте. Хёсс, комендант Освенцима, вспоминал их беседы во время войны:

Своим знакомым Эйхман часто повторял, что евреи ни на что не годны, кроме как быть рабочими, да и то на тяжелый физический труд способны лишь 20–25 % из них. Дитер Вислицени (о нем расскажем позже) говорил:

«Холодный как лед» означает беспощадность, а не манеру держаться. На суде Эйхман прибегал все к тем же банальным оправданиям, ссылаясь на долг и слепое исполнение приказов. Но часто он сам брал инициативу в свои руки. Он возражал против депортации сербских евреев, его коллега оставил запись в протоколе: «Эйхман предложил их расстрелять». В 1942 г. он не соглашался с депортацией иностранных евреев из Венгрии. Лучше, сказал он, немного подождать, а потом покончить с 700 тысячами венгерских евреев одним махом. И в том, и в другом случае его советы были приняты к исполнению. Немецкая бюрократия не была построена по принципу единоначалия: она была гибкой и давала простор для инициативы сотрудников (см. Losowick, 2000).

Рассмотрим, как проводились депортации на примере одной страны. Два нациста с безупречным прошлым работали бок о бок с Эйхманом, организуя депортацию венгерских евреев. Эдмунд Веезенмайер крупный чиновник из Министерства иностранных дел, был католиком родом из Нижней Франконии (Бавария). Он читал лекции по экономике и был успешным предпринимателем. Будучи радикальным националистом, вступил в НСДАП в 1932 г. В 1933 г. начал дипломатическую карьеру под эгидой СС. Дослужился до чина оберфюрера. Был ключевой фигурой в переговорах с венгерским правительством о массовой депортации евреев. Он докладывал по начальству: «Евреи — наш враг № 1. 1 миллион 100 тысяч евреев — это все саботажники, и они могут навредить нам не меньше, чем большевики». Крупной фигурой из СД был обергруппенфюрер СС Отто Винкельман. Он родился в Шлезвиг-Гольштейне в семье чиновника. В 1923 г. еще студентом он воевал с французами в Руре, отбыл тюремное заключение. Будучи консервативным националистом, вступил в нацистскую партию в 1932 г., когда ему было 28 лет. Дитер Вислицени возглавлял венгерский сектор в отделе «еврейской эмиграции». Родился в 1911 г., вступил в НСДАП в возрасте 22 лет, в 23 года стал членом СС и СД. Их подчиненные, такие личности, как Бургер, Грелль, Гюнше, Крумей, Новак и Спринц, были «старыми борцами» или «молодыми нацистами», воевали во фрайкорах, участвовали в личных стычках в Германии или Австрии (Крумей был исключением; родом из Судет, он стал националистом в середине 1930-х, потом вступил в нацистскую фронтовую организацию). Депортации в Венгрии были доверены самым надежным людям, как и во всех странах оккупированной Европы. Все исполнители были идейными нацистами, а их усердие вознаграждалось стремительной карьерой. Их роднило многое с административной элитой концентрационных лагерей: целеустремленность, эффективность, последовательность, идейная непреклонность, жажда «морального очищения». Все это означало гарантированную смерть каждому еврею или большевику. Как пишет Яков Лозовик, это была элитарная организация, которой была доверена всемирно-историческая миссия, они были борцами за идею, а не банальными бюрократами. Они знали, что делают, и были готовы сражаться до последней капли крови (Losowik, 2000: 8).

Оккупационная администрация и офицеры полиции руководили расстрелами на местах. Это были убежденные нацисты, в прошлом до переворота — часто штурмовики. В отличие от кабинетных убийц, они принимали участие в кровавых бойнях и с гордостью истинного расиста повторяли: «Мы раса господ, и даже самый бедный немецкий рабочий расово и биологически в тысячу раз превосходит местное население». Это сказал Эрих Кох, гауляйтер Восточной Пруссии с 1920-х гг., назначенный потом рейхскомиссаром Украины. «От евреев мне ничего не надо, кроме того, чтобы они исчезли» — это сказал Ганс Франк из Бадена, ветеран фрайкоров, адвокат, рейхскомиссар Министерства юстиции, генерал-губернатор Польши. Йозеф Бюркель был немного человечнее, чем его соратники. Родом из Рейн-Пфальца, сын мастерового, ветеран фрайкоров, учитель, с конца 1920-х гг. партийный функционер. Он был консервативным, законопослушным нацистом. В 1938 г. был назначен гауляйтером Вены, пытался защитить евреев от диких погромов и грабежей. Но когда узнал, что это воля Гитлера, тут же изменил свои взгляды. Слово фюрера было для него законом.

Эрих фон дем Бах-Зелевски был генералом и командующим полиции на Востоке. Родился в Померании, в юнкерской семье, участвовал в Первой мировой войне, воевал во фрайкорах, служил в армии Веймарской республики. Завороженный личностью Гитлера, ушел в отставку и в 1930 г. вступил в НСДАП в возрасте 31 года. В следующем году присоединился к СС. 12 лет был депутатом нацистского рейхстага, участвовал в операции по устранению Рёма, быстро продвигался по службе в СС и гестапо, заслужил особую благосклонность Гитлера: «Доверяю тебе стереть коммунистическую оппозицию в порошок». После одной операции айнзацгруппы с удовлетворением отметил: «Теперь в Эстонии не осталось ни одного еврея». Впоследствии он ликвидировал Варшавское гетто. Но и у него были сомнения. В 1941 г. Гиммлер наблюдал за экзекуцией, проводимой айнзацгруппой. Он нервничал, вздрагивал при каждом залпе и отводил глаза. Когда дело было сделано, Бах-Зелевски не сдержался и сказал:

После этого Гиммлер обратился с прочувствованной речью к расстрельной команде. Он признал, что на их долю выпала омерзительная работа. Он сказал, что был бы расстроен, если бы немцы делали это с радостью. Но они не должны испытывать угрызений совести. Солдат обязан исполнять приказы неукоснительно. И что лишь он один несет за это ответственность перед Богом и Гитлером. «Присутствующие, наверное, заметили, что мне было противно видеть эту кровавую баню, что в моей душе все перевернулось. Но надо подчиняться высшему закону и исполнять свой долг. Взгляните на природу. Везде идет борьба за выживание, не только среди людей, но и в мире животных и растений. И тот, кто проигрывает в этой борьбе, погибает. Разве нет своего предназначения у клопов и крыс? Но человек должен защищать себя от этих паразитов» (Hilberg, 1978: 218–219).

В 1942 г. Бах-Зелевски слег от нервного истощения, в галлюцинациях ему виделись расстрелы евреев. Он предложил Гиммлеру прекратить геноцид. Гиммлер, уже вдали от трупов и крови, ответил резко: «Это приказ фюрера. Евреи разносчики большевистской заразы… Если захочешь помешать нам разобраться с евреями, мы сами разберемся с тобой» (Lifton, 1986: 15,159, 437). Бах-Зелевски выздоровел и возобновил расстрелы. В Нюрнберге он во всем сознался и покаялся. Суровый наци пожалел и себя самого. Один из подсудимых тоже пустил слезу: «Если кто и достоин сострадания, так это мы, исполнители. Психологически нам было гораздо тяжелее, чем тем, кого мы выводили на расстрел» (Dicks, 1972: 61).

Иная судьба была у Фридриха Кацмана, начальника полиции. Сын шахтера из Рура, выучился на столяра, вступил в партию и СА в 1927 г. в возрасте 21 года. Активист движения скоро остался без работы. Он был командиром охранного отряда штурмовиков СА, занял высокий пост явно не по способностям, зато он был политическим солдатом, фанатиком идеи, сторонником самых суровых мер и всегда доводил дело до конца. Одило Глобочник родился в Триесте в семье среднего достатка, его отец был капитаном австрийской армии, тщательно скрывавшим свое полусловенское происхождение. Глобочник закончил кадетское училище, после войны переехал в Австрию, работал администратором на строительстве. Рано присоединился к австрийским нацистам — в 1922 г. в возрасте 18 лет, в СС вступил в 1932 г. В 1933 г. за политическую активность его выгнали с работы, и он стал профессиональным революционером. Фанатичный нацист и антисемит, он был нечист на руку и лишился поста гауляйтера Вены за валютные махинации. Его покровитель Гиммлер прикрыл его и предложил возглавить «Акцию Рейнхардт» — создание первых лагерей смерти. Он гордился своей кровавой работой и настаивал на том, что не надо жечь трупы, чтобы скрывать преступления:

Но и он испытывал муки совести. «Всякий раз, когда я смотрю на свою маленькую племянницу, я вспоминаю детей, которых я убил» (Hilberg, 1978: 332, 628; Höffkes, 1986: 92–94).

Некоторые высокопоставленные нацисты участвовали в массовых казнях, не испытывая моральных терзаний. Они старались убедить себя, что высокая цель оправдывает и такие средства. Бирн (Birn, 1986) объясняет это казарменной, военной дисциплиной, ожесточением войны, непоколебимой верой в национал-социализм и беспрекословным повиновением Гитлеру. Повиновение вождю было объединяющей идеей, личные чувства приносились в жертву общему делу. Такой извращенный идеализм сформировал сознание многих высокоинтеллектуальных палачей. Диктатура идеологии заставляла их выполнять поставленные задачи, отметая в сторону все сомнения.

Ненацистские институты власти тоже были вовлечены в общую работу. Без помощи гражданских учреждений мало что могло быть сделано. Немногие государственные служащие были причастны к геноциду, фанатиков среди них тоже было немного. Браунинг (Browning, 1978) выделяет две группы сотрудников в Министерстве иностранных дел, причастных к нацизму. К первой относились интеллектуалы, ставшие нацистами еще до 1933 г. и до начала своей дипломатической карьеры. Мартин Лютер родился в Берлине в семье крупного государственного служащего. После службы в армии занимался экспортом и импортом мебели. В нацистскую партию и СС вступил в марте 1932 г., когда ему было 37 лет. Он был знаком со многими нацистами, дружил с Риббентропом. Вскоре он стал консультантом по экономическим вопросам в Берлине. Браунинг называет его «аморальным технологом власти», но это не совсем так. Он был карьерным нацистом до того, как стал карьерным дипломатом, в министерстве начал работать лишь в 1936 г. и быстро пошел в гору.

Вторая группа (по Браунингу) включала в себя беспринципных карьеристов, вступивших в НСДАП (но не в СС) в качестве «попутчиков» после 1933 г. Там были аристократы, консервативные дипломаты, такие как Отто фон Нейрат, и выдвиженцы типа Франца Радемахера, сына железнодорожного инженера из Мекленбурга. В партию он вступил в 1933 г. и вскоре обосновался в Отделе по делам евреев. Браунинг считает, что подобные люди лучше, чем Эйхман, воплотили в себе «банальность зла». В Министерстве иностранных дел работало много людей, вышедших из военной и бюрократической среды, весь дипломатический корпус был проникнут духом антисемитского консервативного национализма. Радемахер считал расизм научной теорией. Неудивительно, что этот человек вначале разработал план переселения евреев на Мадагаскар, а потом активно участвовал в «окончательном решении». Дипломаты не произносили пламенных речей о верности идеологии нацизма и не участвовали лично в экзекуциях. Вместо этого они профессионально занимались своим ремеслом в авторитарном нацистском государственном учреждении.

В 1942 г. на печально знаменитой Ванзейской конференции СС и другие ветви власти рейха приняли совместное решение об окончательном решении еврейского вопроса. Нацистские лидеры опасались, что гражданские служащие этому воспротивятся, но все прошло гладко — никто не сказал ни слова против, за исключением Вильгельма Критцингера (этнического немца из Польши). Правда, много споров вызвали такие чисто схоластические вопросы, как смешанные браки между христианами и иудеями. Что делать с ними? Ровно через полтора часа конференция завершилась скромным банкетом. Новость о принятом «окончательном решении» просочилась в недра всевозможных министерств и ведомств и не вызвала особого ажиотажа (Hilberg, 1978: 264–265). Перед будущими участниками акции разворачивалась ослепительная карьера. Начальники, боясь потерять свое кресло, обязали подчиненных разработать детальные планы ликвидации, исполнители среднего звена рвались в «еврейские отделы», которые появлялись повсюду, как грибы после дождя. Министерство финансов составляло инвентарные описи собственности депортируемых и отправляло их в Налоговый департамент, Министерство труда выписывало трудовые книжки, Министерство управления недвижимостью распоряжалось освободившейся жилплощадью, Министерство транспорта прокладывало железнодорожные ветки к концентрационным лагерям и занималось перевозками заключенных.

Бюрократы не убивали. Лишь очень немногие запятнали себя кровью самолично.

Браунинг (Browning, 1978) характеризует эту ситуацию как «слияние обезличенного бюрократического управления, организаторской эффективности бюрократизированного общества и идеологической индоктринации». Правая идеология исполнителей с легкостью вошла в симбиоз с государственным нацизмом, придав особый оттенок всему процессу. Бюрократия стала инструментом осуществления геноцида. Пусть государственный сектор был далек от его непосредственного исполнения, но нацистская идеология связала всех круговой порукой. На Востоке никаких компромиссов быть уже не могло. Госслужащие знали, каких поступков от них требует лояльность идеологии, карьерных амбиций тоже никто не скрывал. Назначения в Польшу или в Россию не вызывали энтузиазма, они считались наказанием за служебную провинность и даже уголовные преступления. Богдан Мусял (Musial, 1999) считает этих функционеров и коррумпированными и откровенно расистскими. Чтобы искупить вину и восстановить подмоченную репутацию, они проявили убийственное рвение в прямом смысле этого слова.

В промышленности дела обстояли по-другому. Я уже писал в книге «Фашисты», что ни столица, ни рабочий класс не являлись социальной опорой нацизма. Лишь немногие предприниматели были нацистами по убеждению, большинство вошли в когорту «примкнувших» после 1933 г. Они управляли заводами, где в рабских условиях трудились заключенные, и их интересовала только прибыль. Почти все они стали соучастниками преступлений, когда в ходе войны обнаружилась критическая нехватка рабочей силы. Воротилы бизнеса с нацистскими связями, такие как Порше, очень хотели, чтобы на них трудились заключенные — вначале из Западной Европы, потом славяне, потом евреи. К концу 1942 г. треть немецкой рабочей силы состояла практически из рабов. Относились к ним по-разному. На некоторых фабриках с евреями обращались даже лучше, чем с французами и голландцами. I.G. Farben потребовало, чтобы заболевшие или обессилившие рабочие тут же заменялись здоровыми, при этом все понимали, что больные будут обязательно уничтожены. Вербовщики постоянно разъезжали по концлагерям, отбирая все новых рабов (Straede, 1999).

Но даже те немногие промышленники и администраторы, которые предстали перед судом за военные преступления, редко вступали в партию до 1933 г. Густав Крупп «пустил в дело» десятки тысяч русских военнопленных и еврейских рабов, за это его освободили от налога на наследство, при этом он никогда не был членом партии. Курт Шрёдер и Фридрих Флик финансировали нацистов с 1932 г., но тот же Флик щедрее субсидировал другие правые партии, а в НСДАП вступил только в 1937 г. Шрёдер стал нацистом в 1933 г. И даже «свирепый и наглый» Эрих Диттрих, польский этнический немец, который набирал себе рабочих из местного гетто, а нетрудоспособных евреев отдавал в гестапо на расстрел, вступил в партию только в 1935 г. Промышленники и финансисты также занимали доходные места в сфере управления государственной экономикой, часто работая бок о бок с СС. Директор банка Ганс Фишбёк был членом австрийского кабинета министров после аншлюса, а потом был назначен комиссаром по экономике оккупированной Голландии. Он всегда придерживался правых взглядов, но в партию формально вступил лишь в 1940 г. и получил высокое звание штандартенфюрера СС. Немецкий капитализм ближе всего стоит к понятию «банальный геноцид» — тысячи смертей как побочный продукт рутинной и легитимной производственной деятельности: извлечение максимальной прибыли ценой минимальных вложений капитала. При дефиците и дороговизне свободной рабочей силы капиталисты с охотой использовали рабов. Предприниматели, управленцы и даже фабричные бригадиры не запачкали себя кровью: обессилевших рабов они передавали в руки СС и старались о них больше не вспоминать. Они являлись экономическими пособниками военных преступников.

Инакомыслящие были и среди элиты. Они хихикали над такими реляциями, как «среди 6 тысяч уничтоженных партизан обнаружено 480 винтовок»; они принимали уклончивые решения, стараясь оттянуть исполнение чудовищных приказов (Buchheim et al., 1968: 346, 377–379). Генералы, экономисты, промышленники считали рабский труд более полезным, чем бесполезные трупы рабов. Многие не желали мириться с сегрегацией «низших рас», некоторые предлагали пощадить еврейских ветеранов Первой мировой войны. Но когда они осознавали, что решение принято на самом верху, может быть, и самим Гитлером, они капитулировали. Принцип верховного вождя (вождизма) оправдывал любые сделки с совестью. Повиновение было сакральным принципом, оно же возносило тебя вверх по карьерной лестнице и приносило хорошие дивиденды. Кое-кто просил о переводе на другую работу, но в отставку все же не уходил. Некоторые крупные нацисты, попав в опалу, задвигались на второй план. Эйхман утверждал, что всеобщее служение великой цели отметает все личное как ненужное. Для нацистов партия стала родным домом. Они не могли представить свою жизнь иначе. Лояльность приносила и земные блага, от которых и мы не отказываемся.

Что касается несгибаемых оппозиционеров, то те нуждались в иной, альтернативной идеологии. Окружной врач из Варшавы Вильгельм Хаген вел долгую тяжбу с эсесовской администрацией, стремясь улучшить условия жизни в гетто (хотя как немецкий врач своего времени, считал, что именно евреи виновны в распространении тифа). Некоторые консервативные офицеры тоже проявляли неповиновение. Генерал-лейтенант Мозер был командирован в Восточную Польшу. Он учуял (в прямом смысле) запах лагеря смерти и отправился выяснить, что там творится. Ужаснувшись увиденному, он сказал: «Каждый честный немец должен дезавуировать то правительство, которое отдало приказ об организованном массовом уничтожении» (Boehnert, 1981: 211–212). Генерал перешел линию фронта и сдался русским[62]. Братья Штауффенберги, осуществившие покушение на Гитлера, тоже были военными старой школы. Офицер СС Курт Герштейн остается загадочной фигурой. Выходец из Пруссии, он был глубоко верующим человеком, что давало ему опору в жизни. Он поставил на карту все, передав церкви и шведским дипломатам всю информацию об «окончательном решении». Подполковник Гросскурт, профессиональный военный, сын лютеранского священника, протестовал против расстрелов женщин и детей айнзацгруппами и был смещен с должности высшим руководством. Альберт Хартль, бывший католический священник, с отвращением отказался от своего поста в СС. Заговорщики и противники режима были людьми левых взглядов, религиозными активистами или потомственными военными (Hoffmann, 1988). Но большинство из тех, кто когда-то был в оппозиции к нацизму, держали рот на замке — нонконформистов преследовали беспощадно.

Очень немногие нацисты высшего ранга осмеливались не соглашаться с генеральной линией партии. Карл-Зигмунд Лицман был сыном генерала и сам стал офицером. После Первой мировой войны участвовала во фрайкорах, был членом союза фронтовиков «Стальной шлем». В нацистскую партию вступил в 1929 г. Был командиром обергруппы отряда СА, лишился этой должности из-за политических взглядов. Во время Второй мировой войны был назначен Генеральным комиссаром по Эстонии, политику массовых репрессий отвергал, считая, что она превращает во врагов потенциальных друзей Германии. Когда все его инициативы были отвергнуты, Лицман покорно с этим согласился (Kersten, 1956: 223–225). Вильгельм Кубе, генерал-комиссар, руководитель оккупационной администрации Белоруссии, проявил более определенное неповиновение. Его фашистские убеждения имели скорее культурную подоплеку, чем расовую, поэтому он возражал против уничтожения «культурных» евреев Запада:

Когда штандартенфюрер Штраух расстрелял 70 «культурных» евреев, то, по его словам, Кубе принялся оскорблять его начальство:

Вскоре после этого диалога Кубе был убит[63]. В любом случае он бы плохо кончил. Гиммлер говорил, что его поведение «граничит с изменой». Кубе был значительно старше своего окружения и укорял молодых нацистов за то, что те утратили ранние идеалы движения. Сын сержанта пехоты, Кубе родился в Польской Силезии, получил университетскую степень по истории, проявлял интерес к довоенным националистическим движениям. Отвоевав в Первой мировой, он вступил в консервативную Немецкую национальную народную партию (DNVP). Стал нацистом в 1927 г., в уже зрелом 40-летнем возрасте. Возможно, он был слишком стар для полной социализации (Black, 1984: 175; Hilberg, 1978:233, 253–254; Höffkes, 1986: 195–198). Кубе был, скорее, исключением из правила. Классический нацист умел ненавидеть врагов, без остатка отдавать себя движению и молиться на фюрера. Это была их жизнь, жизнь в борьбе и насилии еще до начала массовых убийств. Именно таким людям была доверена роль исполнителей геноцида. Их идеология была системной и последовательной, изначально она несла в себе латентную идею геноцида. Коэл считает, что от силы 2 тысячи эсесовских офицеров принимали непосредственное участие в казнях, руководили экзекуциями менее 200 офицеров в ранге майора и выше. «Это были псы войны, великолепно вымуштрованные, специально отобранные, готовые сражаться до победного конца, это были исчадия ада, которые сломили морально и повели за собой сотни тысяч других вольных или невольных пособников» (Koehl, 1983: 167,177–186). Элите жилось проще. Они были кабинетными убийцами.

ПУТЬ К КАРЬЕРЕ № 2: ГЛАВНЫЕ ЛАГЕРЯ

В концентрационных лагерях дело обстояло иначе. Там убийцами были мужчины и женщины в невысоких чинах, а подсобный персонал — нижний средний класс и рабочие — имел надежную занятость, хороший заработок и тоже был причастен к уничтожению людей. Они не были светочами ума и плохо разбирались в нацистской идеологии. Их расистские и антисемитские взгляды были порождением слепого фанатизма. Концлагеря были трудовыми коллективами, профессиональными сообществами. Некоторые жили здесь с семьями. Дружеские вечеринки, совместные попойки, любовные интрижки — все это было сильным фактором социализации и конформизма как нормы группового поведения. Поскольку в лагерях уничтожения «Акции Рейнхардт» использовались другие методы рекрутирования, я остановлюсь на этом отдельно. Довоенные немецкие лагеря, такие как Освенцим, Майданек и многие другие, были устроены по общему принципу. Именно в довоенных лагерях обычное насилие переросло в рутинное массовое уничтожение. В них проходили службу 8 % военных преступников из моей выборки (115 мужчин). До этого никто из них не занимался уничтожением людей в массовом порядке, но там их этому научили. Все, кроме трех, были членами нацистской партии, СС или СА. По моей выборке, 286 человек служили в лагерных комплексах Освенцим и Майданек. Только 14 % были новобранцами и рядовыми, среди них — почти все этнические немцы с возвращенных территорий, призванные в 1942 г. Все остальные были эсесовцами или членами партии. 41 человек также служили в довоенных лагерях, 35 — в трудовых лагерях, 14 — в айнзацгруппах, 12 — в лагерях смерти «Акции Рейнхардт» и один в программе эвтаназии Т4. Это были очень хорошо обученные специалисты.

Всего за время войны в трудовых лагерях прошли службу 295 человек. Из них только 5 % были обычными призывниками, в массе своей — этническими немцами. 22 % до лагерной карьеры служили в дивизиях Ваффен-СС и были переведены в лагерную охрану после ранений на Восточном фронте. Еще 22 % были членами партии или СС. 44 % имели весомый опыт: 5 человек — из Т4, 14 — из айнзацгрупп, 66 — из довоенных лагерей, 40 — из лагерей уничтожения. Все они, кроме 9 человек, были также членами партии или СС. Эта подборка схожа с кадровой структурой Освенцима, за исключением раненых офицеров из Ваффен-СС. Мы снова убеждаемся, как тщательно формировался кадровый состав, в лагерную охрану переводили лишь за особые заслуги или нужные навыки и опыт.

Режим, установленный Эйке в Дахау, стал образцовым для всех лагерей. Выслужив повышение, подопечные Эйхе переводились в другие лагеря, в том числе и лагеря смерти. По меньшей мере девять комендантов крупных лагерей и восемь их первых заместителей прошли школу Дахау. С особой придирчивостью отбирались старшие офицеры для Освенцима, трагически знаменитой фабрики смерти. Три коменданта лагеря — Хёсс (уже упоминавшийся), Артур Либехеншель (нацистский ветеран из польской Силезии, мелкий чиновник, как и его отец) и Рихард Баэр (кондитер из Баварии, вступивший в НСДАП в 1930 г. в возрасте 20 лет) — все они начинали свою карьеру как унтер-офицеры в Дахау. Так же как и заместитель коменданта Ганс Аумейер (токарь из Баварии, ветеран нацистского движения и СС, впоследствии стал комендантом Освенцима), адъютант Баэра Карл Хекер (из Вестфалии, сын строительного подрядчика, банковский клерк, вступил в НСДАП в 1933 г. в 22 года), уже упоминавшийся Франц Хоффман (сотрудник политического отдела (гестапо) лагеря), Карл Фриче (судетский немец, вступил в партию и СС в 1930 г., высоко ценил эсесовское братство, семь лет прослужил в Дахау, в Освенциме первым испытал газ «Циклон Б», потом возглавил лагерь Флоссенбюрг, где «превысил полномочия», иными словами — творил зверства в степени, чрезмерной даже для лагерей). Иозеф Яролин, эльзасец, отслужил 9 лет в Дахау, потом получил пост коменданта в сублагере Аллах (филиал Дахау), вступил в нацистскую партию в 1933 г., когда ему было 29 лет, заключенные отзывались о нем как о фанатике. Карл Кох испытанный ветеран из Рура, в 1920-е гг. участвовал в уличных столкновениях с коммунистами, позже жестокий и коррумпированный комендант Бухенвальда, палаческие навыки оттачивал в довоенном лагере Заксенхаузен. Его жена Ильза Кох, Ведьма Бухенвальда, шила абажуры из татуированной кожи заключенных. Гермина Браунштайнер, домохозяйка из Вены, работала на авиационном заводе, в 1939 г. в 20 лет вступила в ряды СС. Была тюремной надзирательницей в Равенсбрюке, позже возглавила женскую зону лагеря смерти Майданек. Кроме патологической жестокости, других заслуг у этих людей не было. Баварец Иозеф Крамер, сын мелкого государственного служащего, нацист с 1931 г., по службе продвигался медленно. Практиковался в Дахау, работал писарем, потом охранником и палачом. Дорос до заместителя коменданта Маутхаузена, служил в Освенциме, был начальником лагеря Нацвейлер, руководил расстрелами в Освенциме-Биркенау. Узники называли его «бельзенским зверем». Его жена рассказывала: «Движение дало ему надежду… Нацизм стал для него сильнейшим эмоциональным переживанием, чувство сопричастности общему делу вернуло ему веру в себя. Он рассказывал мне, что больше всего в СС его восхищало теплое чувство товарищества, дружбы, общей судьбы» (Segev, 1987: 50–51, 218).

Меньшая часть попала в лагерную охрану из других структур СС. Амон Гёт был комендантом концентрационного лагеря в Плашуве (Польша), был протагонистом фильма «Список Шиндлера». (Любопытно, что актер, исполнивший его роль, был невысоким, а сам Амон был ростом в 193 см.) Родился в Вене в семье печатника. Хорошо учился в колледже, быстро увлекся идеями нацизма. Предположительно, вступил в партию в 1925 г. в возрасте 17 лет, в СС — в 1930 г. Обвинялся в нелегальном хранении оружия, бежал от преследования властей. Активно проявил себя в нелегальной деятельности, был причастен к покушению на канцлера Австрии Дольфуса. После этого перебрался в Германию. Прекрасно зарекомендовал себя в уличных боях, за что его высоко оценило руководство. Он был фашистом до мозга костей, командовал отрядом этнических немцев, проводил ликвидации гетто, после чего был назначен комендантом лагеря в Плашуве. Был обвинен в уничтожении 8 тысяч человек. По приговору трибунала Польши был повешен. «Он умер с чистой совестью, как политический солдат», — сказала его вдова.

Офицерский состав лагерной охраны объединяло насилие, они чувствовали себя избранными, элитой, рыцарским орденом суровых воинов. Орт (Orth, 2000) показывает, что они были весьма образованными людьми и далеко не маргиналами. Большинство вступило в нацистскую партию в сентябре 1931 г. и захотело заниматься не словоблудием, а конкретными делами. Орт пишет, что в их иерархии ценностей насилие стояло на первом месте.

Йозеф Клер, унтер-офицер, родился в Верхней Силезии, в семье школьного учителя, учился на столяра, потом на санитарного врача. Прошел путь от Бухенвальда и Дахау до Освенцима. Стал сержантом. Поставил рекорд по убийствам — лично расстрелял 475 человек. Считался «ярко выраженным психопатом». Герберт Шерпе из Верхней Силезии, работал на скотобойне, потом помогал отцу-шорнику, служил в полиции и на таможне. Потеряв работу, вступил в НСДАП в 1932 г. в возрасте 24 лет, через год стал кадровым эсесовцем. С 1936 г. — лагерный охранник, в Дахау — с 1939 г. После ранения на Восточном фронте направил рапорт с просьбой перевести его в Освенцим. С помощью смертельных инъекций убивал детей. Когда у него однажды сдали нервы, он крикнул: «Я не могу этого больше делать!» После чего был переведен на более щадящую лагерную работу. Бернхард Вальтер, штукатур из Баварии, нацист с 1933 г., карьеру начал в Дахау, в Освенциме проводил селекцию новоприбывших узников. Нетрудоспособных убивали. Эти нацисты высоких постов и званий не имели, определить степень их идейной приверженности нацизму невозможно, но эти унтер-офицеры добросовестно убивали людей во все возрастающем количестве.

Некоторые из них были очень молоды. Йоханнес Штарк родился в Дармштадте, его отец, полицейский и сторонник жесткой дисциплины, любил повторять: «Тот, кто не умеет повиноваться, никогда не научится приказывать». В 17 лет Штарк стал охранником в Бухенвальде, потом в Дахау, пик его кровавой карьеры пришелся на Освенцим. Лагерный психиатр вынес такое заключение: «Он ничего не умел делать, кроме как охранять заключенных, на этой работе он утратил понятие о совести, а сострадание называл слабостью». Капрал Перри Брод известен тем, что оставил «Записки об Освенциме» (Höss et al., 1978). Он вступил в гитлерюгенд, затем в СС, в возрасте 21 года был направлен в Освенцим, пытал заключенных и проводил казни. Освенцим стал его школой жизни и его единственным представлением о реальности. Выжившие рассказывали о его жестокости, но сам он заклеймил своих коллег как «кровавых мясников», «жестоких садистов», «фанатиков». Он писал о том, что расстрельная команда между залпами насвистывала песенки, переговаривалась, делая вид, что им ничего не стоит «прикончить эту мразь», что они действительно «крутые парни». «Крутизна» была в почете, это повышало социальный статус.

Йозеф Швамбергер был беженцем из австрийского Южного Тироля, переданного Италии в 1918 г. Его отец работал на почте, сам Йозеф служил лаборантом в химической лаборатории, работу потерял в 1931 г. Он стал активным нацистом, но долго не вступал в партию. Участвовал в уличных схватках, в 1933 г. был вынужден бежать в Германию. Получил боевую подготовку в СС, но из-за проблем со здоровьем перешел на штабную работу. Затем его откомандировали в оккупированную Польшу, где ему пригодились навыки опытного штурмовика с военной подготовкой. Получив звание сержанта, он продолжил службу в небольшом трудовом лагере для евреев. Через несколько месяцев в живых не осталось ни одного. Он уничтожал один за другим еврейские гетто, где подчиненные ему украинцы-националисты устраивали чудовищную резню. Один из выживших рассказывал: «Я не могу назвать его зверем, чтобы не оскорблять животных. Он убивал оттого, что ему нравилось убивать».

Наверное, невозможно распутать этот психологический клубок, где в одном человеке переплелись нацизм, садизм и карьеризм, где насилие стало профессией.

Более молодое поколение, этнические немцы — мужчины и женщины — были, скорее, маргинальными нацистами, а может быть, и вовсе не нацистами, это трудно определить, потому что мы имеем крайне скудные сведения об их послужных списках. 20-летний Гюнтер Хинце недолго повоевал на Восточном фронте, получил тяжелое ранение в голову, в партию вступил в 21 год и был назначен охранником лагеря Фюрстенгрубе, когда ему было 22. Там им овладела жажда мести. «Вы знаете, почему мы расправляемся с евреями? Потому что они начали эту войну» (Jacobs, 1995: 144–145). Эмиль Хантл родился в семье судетского рабочего. Был ткачом, массовая безработица вынудила его стать батраком. Несильно интересовался политикой, занимался спортом в гимнастическом клубе, где было много националистов, был призван в Ваффен-СС в 1940 г., откуда его перевели в Освенцим в качестве охранника. Потом он стал санитаром. Был причастен к уничтожению 350 заключенных, хотя выжившие и называли его «одним из самых порядочных врачей». По их мнению, он исполнял свои обязанности с крайней неохотой. После ликвидации 120 детей из Польши «он впал в состояние полного коллапса, пережил тяжелое нервное потрясение и начал проклинать войну».

Женщины-нацистки предпочитали ни с кем не связывать свою судьбу, впрочем, многие из них, в особенности молодые, своей карьерой были обязаны мужчинам, товарищам по партии. Ирма Грезе родилась в Померании в крестьянской семье. Отец отлупил ее, когда в 1942 г. в возрасте 19 лет она вступила в СС. Службу начала в Равенсбрюке, потом перевелась в Освенцим, потом в Берген-Бельзен. Была пламенной патологически жестокой нацисткой, за что получила прозвище Гиена Освенцима. Признавалась, что «убийства заключенных воспринимает как спорт». Хильдегард Лэхерт родилась в Берлине в семье рабочего-металлиста. Состояла в нацистской молодежной организации, в 1938 г. в возрасте 18 лет вступила в Союз немецких женщин. Работала на заводах, на фронте стала любовницей вначале офицера люфтваффе, потом офицера СС. И он, и она были откомандированы в Майданек, потом служили в Освенциме и Равенсбрюке. Родила двух детей и отдала их на воспитание матери. Была известна под кличкой Кровавая Бригида. Нам не хватает информации о женщинах-эсесовках, поэтому проследить их мотивы трудно.

В главных лагерях врачи проводили селекцию среди заключенных, обрекая на смерть больных и нетрудоспособных. Узники служили им также подопытными при проведении страшных медико-биологических экспериментов. Врачи, и женщины и мужчины, были самыми образованными людьми среди лагерного персонала. Энно Лоллинг, уроженец Рейна, вступил в нацистскую партию и СС в 1931 г., служил в Освенциме. Был фанатичным нацистом, по мнению многих, был запойным пьяницей. Карьеру начал в Дахау, потом поднялся до начальника медицинского отдела Главного административно-хозяйственного управления СС. Как главный санитарный врач инспектировал лагеря. Фридрих Энтресс начал службу в довоенном лагере Гросс-Розен. Он бежал из Польши, присоединился к нацистам в 1935 г. в возрасте 21 года, через год вступил в СС. Считался «идеологически безупречным» нацистом. Высказывался за повсеместное уничтожение славян как унтерменшей и евреев как «нелюдей». Наполовину поляк, он стыдился и скрывал свою «польскую половинку», делал вид, что не понимает по-польски, и крайне жестоко обращался с польскими заключенными. Такими были истинные нацистские врачи.

Другие персонажи были скорее людьми карьеры, чем идеи. Иоганн Пауль Кремер, врач Освенцима, долгое время вел странный дневник, который, прямо скажем, не изобиловал событиями. Мы узнаем о том, что доктор ел на обед, о том, как сильно он обижен, что университет не присуждает ему очередной степени, о том, как огорчает его отсутствие патриотизма у его шурина. Но о лагере смерти мы узнаем мало. Кремер родился в Рейнской области, в семье фермера. В Освенциме он был, наверное, самым пожилым врачом, по убеждениям — правым националистом. В 1927 г. он возглавил Институт анатомии Вестфальского университета. Увлеченный расово-биологической теорией нацизма, вступил в НСДАП в 1932 г. и в СС в 1934 г. Был фронтовым врачом, потом недолгое время проводил эксперименты в Освенциме. Он производит впечатление озлобленного неудачника, несильно политизированного человека, националиста, увлеченного евгеническими расистскими экспериментами.

Фридрих Меннеке родился в Вестфалии в семье каменщика, социалиста. С необычайным усердием учился в медицинском колледже, вступил в нацистскую партию в 1932 г. в надежде на хорошую карьеру. К радости Меннеке, надежда не заставила себя долго ждать. Поучаствовав в программе Т4, он начал умерщвлять людей в Бухенвальде. В его отчетах о проделанной работе сквозит антисемитизм, приправленный традиционным нацизмом, но в глубине души он был карьеристом, и не более. Среди нацистов встречались и люди идеи. Пресловутый Йозеф Менгеле родился в Баварии. Его отец был хозяином компании, производившей сельскохозяйственное оборудование. Менгеле был отличником в школе, националистом, несокрушимо верящим в теорию расовой гигиены и биомедицины. В НСДАП вступил в 1937 г. в возрасте 26 лет. Служил военврачом на Восточном фронте, был ранен и награжден. Его перевели в Освенцим для проведения экспериментов над заключенными. После отвратительных опытов он лично убивал «подопытный материал», демонстрируя «абсолютную идеологическую твердость». Коллеги считали его человеком «открытым, честным, прямым», лишенным чрезмерной жестокости, заботливым к лагерным детям и притом малопьющим, что в той компании было большой редкостью. Как указывает Лифтон (Lifton, 1986: 377), Менгеле «был адептом нацистской революции в биологии и расовой селекции через убийства. Эдуард Вирте был сыном масона, состоятельного человека и пацифиста. Он воспринял идеалы «почвеннического национализма» еще студентом и вскоре стал пламенным, идейным нацистом. В партию он вступил в 1933 г. в возрасте 25 лет. В следующем году уже был эсесовцем. Заявлял, что готов «выполнить биологические задачи, поставленные СС». Был принципиальным антисемитом, утверждая, что «евреи вредоносны для Германии», но продолжал лечить евреев даже тогда, когда это стало запрещено. Он служил военврачом на Восточном фронте, потом был переведен в Дахау, где подвизался в той же профессии и, наконец, в 1942 г. был назначен главным врачом гарнизона СС в Освенциме. Коллеги говорили, что он был «лучшим терапевтом всех концентрационных лагерей» (Хёсс с этим соглашается). Он заботился о пациентах-узниках, пытался поднять уровень медицинского обслуживания, однажды вспылил и наорал на чудовищную Ирму Грезе: «Не смей бить моих женщин!» Но он всегда исполнял приказы по уничтожению заключенных, причем делал это лично, проводил эксперименты над людьми, участвовал в селекции новоприбывших и упрекал коллег, если они проявляли малодушие. Лифтон (Lifton, 1986: гл. 18) считает, что у него было раздвоение личности: одна половина была нацистом, вторая — милосердным врачом. Вирте воплощал «нацистский принцип уничтожения: это мерзко, но это необходимо». Врач из бывших заключенных вспоминает о нем так: «Он был идейным нацистом, но ненавидел газовые камеры… Он был нацистом по сути своей, но не жестоким человеком». Вирте стал жертвой нацистской идеи, которая вынуждала образованных фашистов осуществлять геноцид «из принципа», превозмогая в себе стыд и отвращение.

ПУТЬ К КАРЬЕРЕ № 3: ОТ ПРОГРАММЫ Т4 ДО «АКЦИИ РЕЙНХАРДТ»

В программе умерщвления Т4[64] статусные отношения были иными, чем в обычных лечебных учреждениях. Это повлияло на характер проведения геноцида. Его основными центрами были профессиональные сообщества — больницы и местные общины в изолированных сельских районах. Коллеги работали вместе и жили по соседству. Это укрепило связи между двумя социальными группами: врачами/ администраторами и рядовым и офицерским составом СС. Исполнители плана Т4 отбирались тщательно. Из 118 человек в моей выборке свыше 90 % были нацистами со стажем или членами СС. 9 человек служили в полиции, 13 — в лагерях или айнзацгруппах. 41 % имели друзей или родственников, уже работавших в программе эвтаназии, 47 % получили рекомендации от вышестоящих.

Это были люди с безупречным, с точки зрения нацистов, послужным списком, пусть они и не были непосредственно замешаны в убийствах. 17 администраторов штаб-квартиры Т4, за исключением Бекера, принадлежали старой нацистской гвардии. По крайней мере, 10 из них получили назначение благодаря семейным или дружеским связям. Все они были уважаемыми административными работниками, нацистами с хорошими связями наверху. Адлере пишет, что большинство устроилось по протекции. Они узнали, что открывается проект, «связанный с Канцелярией фюрера», и это звучало очень заманчиво. Потом выяснилось, что за работу очень неплохо доплачивают и освобождают от фронтового призыва. Идейные убеждения и материальные стимулы совпали. Медицинская наука легитимировала и сам проект, и его методы, и его руководство. Генетики, психиатры, антропологи сошлись в том, что физические и ментальные особенности человека передаются по наследству (Muller-Hill, 1988). В немецких университетах в понятиях «наследственность» и «раса» большой разницы не видели. Нацистский режим выделял немалые субсидии на научные исследования в области расовой теории. Расовая наука была поставлена на службу идеологии. В исполнителях недостатка не было. Нам известно, что пять крупных немецких ученых отказались участвовать в проекте. Но как сказала дочь одного исследователя о своем отце: «А что еще было от него ждать? Он продал бы душу дьяволу, чтобы заполучить дополнительные фонды для своего института и своих экспериментов». Наука не всегда дружит с моралью — например, мои коллеги из Калифорнийского университета получили значительные гранты на исследования в области ядерного оружия.

Четыре прославленных немецких медика с нацистскими убеждениями формировали штат специалистов, исходя из их профессиональных достоинств, преданности нацизму и идее эвтаназии. Из 27 врачей, допущенных к программе Т4, 18 были ветеранами нацистского движения, четверо были очень молоды, не старше 24 лет, а еще двое, Паул Ницше и Мауте, еще до 1933 г. были сторонниками биолого-медицинского расизма. Итак, из всего состава исполнителей остается ориентировочно лишь трое «примкнувших» к нацистскому движению. Из вышеперечисленных пятеро воевали во фрайкорах, остальные, вероятнее всего, до программы Т4 не были причастны к насилию. Так или иначе, теперь все они вступили в СС. Ответственным за исполнение программы был доктор Карл Брандт. Он родился в 1904 г. в семье полицейского, бежал из Эльзаса, когда тот был оккупирован французами, хотел работать вместе с Альбертом Швейцером во Французской Африке, но этого не допустили французы. Убежденный националист, он вступил в НСДАП в 1932 г. В нацизме он видел «партию отмщения и надежды». Его кумирами были Альберт Швейцер и Адольф Гитлер! Брандта представила Гитлеру его невеста, чемпионка мира по плаванию из Мюнхена. С этого момента Брандт становится сопровождающим врачом фюрера и получает потом высший пост в программе умерщвления Т4. Он принял это лестное предложение из честолюбия, благоговения перед Гитлером и желания сделать все для «национального воскрешения Германии». Не будучи ни садистом, ни антисемитом, он имел репутацию идеалиста, нациста «в белых перчатках» и всячески старался обуздать рвение своих более брутальных коллег. Одним из таких был Вернер Хайде. Он родился в Польской Силезии в семье текстильного фабриканта, 16-летним ушел добровольцем на Первую мировую войну, затем воевал в отрядах фрайкоров. Был участником Капповского путча и других военных переворотов. В 1933 г. его попросили провести психиатрическую экспертизу Теодора Эйке. Хайде признал его вполне вменяемым. В 1936 г. получил звание гауптштурмфюрера СС. Работал в концлагерях, где имел доступ к «уникальному материалу для исследований», а также консультантом в гестапо, разрабатывая, вероятно, новые способы пыток. Из всех врачей Вернер Хайде уничтожил наибольшее число жертв по программе Т4. В его досье в СД упомянуто и о его сексуальной ориентации. В 15-летнем возрасте его совратила родственница, много старше его. После этой психологической травмы юноша стал гомосексуалистом. Может быть, из-за этой ущербности он беспрекословно подчинялся приказам. Но убийцей его сделали крайний национализм и биолого-медицинский расизм.

В среднем звене исполнение программы Т4 в центрах уничтожения было возложено на капитанов и лейтенантов СС. Из 12 (по моей выборке) 10 ранее работали в полиции, 10 принадлежали к старой нацисткой гвардии или тайно сочувствовали движению (не всегда можно установить, когда именно полицейские открыто присоединились к нацистам). Среднему офицерскому составу подчинялись нижние чины, которые большей частью жили там, где и проходили службу. Унтер-офицеры тоже были убежденными нацистами. Они распределяли алкоголь (в немалых количествах) и часто устраивали дружеские попойки. О самом нижнем уровне мы знаем немного. Рядовой немедицинский персонал (санитары, повара, кочегары, строители, писари) были рабочими с начальным образованием. Все они были членами НСДАП, в большинстве своем — эсесовцами. Треть (а среди унтер-офицерства половина) уже имели опыт насильственных акций. По этим людям тяжелее всего ударила безработица, и многие вступили в партию, чтобы найти новое место в жизни. Девушки-машинистки и больничные санитарки вряд ли имели нацистское прошлое, но их тщательно проверяли на лояльность и рекрутировали из нацистской среды. Еще до начала санации многие санитарки работали в больницах или прислугой в домах нацистских боссов, и самых надежных привлекали к делу. Поэтому женский персонал мог быть более нацистским по убеждениям, чем это следует из немногих архивных документов. Очень немногие знали с самого начала, что именно означает программа Т4. Когда до них доходила правда, им тут же давали понять, что отказ от участия будет грозить им большими проблемами. Но главной причиной соучастия был не страх, а полная убежденность в законности этой акции. К этим людям из низов, мужчинам и женщинам, нацисты были великодушны. Адвокаты по делам военных преступников оправдывали своих подзащитных именно тем, что они подчинялись законным для них приказам. Этот довод подкреплялся тем, что в системе здравоохранения медсестры и санитары просто не могут ставить под сомнение распоряжения врачей и больничной администрации. Государство узаконило геноцид как медицинскую практику, и выдающиеся врачи проводили ее в жизнь. Снять с себя личную ответственность и спрятаться за спиной вышестоящего — этот нехитрый прием помогал избавиться от психологического стресса.

К конкретным именам я обращусь позже, когда речь пойдет о лагерях «Акции Рейнхардт». Пока лишь один пример. Австрийка Ирмгард Хубер была домашней служанкой, потом стала медсестрой. В больницу Хадамар она устроилась в 1932 г. задолго до того, как там начались массовые убийства. Она была активисткой женских нацистских организаций и имела любовную связь с нацистским врачом. Когда на повестку дня встал проект эвтаназии, выбор пал на нее, хотя были и более квалифицированные медсестры. Единственное, что ее огорчало, так это то, что приходилось убивать немцев, а не русских или поляков. Анна Катченка, уроженка Вены, из семьи социалистов, никогда не была членом нацистских организаций, но после развода с мужем-евреем вступила в интимную связь с врачом-нацистом. Психиатрическая экспертиза на послевоенном суде признала ее слабовольной и легко внушаемой. Медсестры вообще не прекословили врачам — такова была традиция. Программа Т4 чем-то напоминала эксперименты Милгрэма (описаны в первой главе). Непререкаемый авторитет медицинской науки, подкрепленный авторитетом врача в белом халате, вынуждал персонал низшего ранга становиться убийцами.

Вначале это даже не рассматривалось как убийство. Программа эвтаназии отбирала «безнадежных больных», для которых «милосердная смерть» стала бы «облегчением». Согласие на эвтаназию давали и семьи. Исполнители свыклись и с новой работой, и с денежными премиями за нее. Дик де Милдт (De Mildt, 1996) обращает внимание на их карьеризм. Саул Фридландер (Friedländer, 1995: 187) считает, что исполнители были «заурядными людьми с полным отсутствием воображения», жившими «филистерской» жизнью. В то же время Майкл Берлей (Burleigh, 1994: 125) утверждает, что «тех, в чьих руках был шприц, тщательно отбирали по таким критериям, как жестокость и идеологическая лояльность». Эти взаимоисключающие оценки вполне справедливы, поскольку среди исполнителей были люди самых разных психологических типов и мотиваций, и все они были связаны служебной дисциплиной и корпоративной солидарностью. Иерархия поддерживалась нацистской властью и медицинской традицией, солидарность обеспечивалась одной профессией, а быт, нравы и социальную атмосферу определяли «испытанные бойцы» (старые нацисты).

Когда программа Т4 выродилась в рутинное убийство всех больных, научная респектабельность была выброшена вон за ненадобностью. Врачи, медсестры, санитары, водители, истопники, секретарши занимались серийными убийствами и подделкой историй болезни. Врачей старой школы чаще посещали сомнения, чем тех, кто впитал нацизм с молоком матери. Но уколы совести заглушались привычной рутинной работой, корпоративной солидарностью, стремительными карьерами и верностью режиму. На судах обвиняемые заявляли, что они подчинялись официальным приказам, даже если они были отталкивающими и несправедливыми: «Я делал свое дело как немецкий служащий, и Бог мне судья». Чтобы не скатиться в бездну морального падения, этим людям был нужен другой источник социальной идентичности или другая идеология. Ни того, ни другого не было: нацизм подмял под себя и профессиональную, и социальную жизнь в Германии.

Когда в 1941 г. программа эвтаназии была официально прекращена, она, тем не менее, продолжилась тайно: в газовых камерах уничтожали умственно отсталых, военнопленных, политических противников режима, и это продолжалось всю войну. 97 человек из программы Т4 впоследствии нашли себе работу в «Акции Рейнхардт» — лагерях уничтожения Белжец, Собибор и Треблинка. Их выбрали за лояльность и опытность; люди с такой квалификацией могли научить многому новичков на поприще массового уничтожения. Лагеря смерти оказались в надежных руках.

В моей выборке нацистских преступников 67 человек служили в лагерях «Акции Рейнхардт». Две трети были задействованы в программе Т4. 31 были нацистами со стажем, тоже участвовавшими в Т4, и еще 11 человек были и нацистами-ветеранами, и убийцами по программе эвтаназии, и лагерными охранниками или членами айнзацгрупп. Только трое были обычными призывниками. Берлей (Burleigh, 1994: 232) лаконично характеризует их как «патологических психопатов». Высокую должность занимал Дитрих Адлере из Шлезвиг-Голштейна, сын прокурора, погибшего на войне. Он вступил в нацистскую партию в 1932 г., когда ему было 22 года. Воспользовавшись семейными связями, он получил назначение в программу Т4. Этот нацист не обнаружил признаков раскаяния даже после 1945 г. Он заявил, что персонал Т4 мог отказаться от перевода в лагеря смерти, ибо все знали, что им придется массово уничтожать евреев: «Их попросили, но у них был выбор». Адлере не скрывал своего антисемитизма: «Пресса, банки, бизнес — все в Берлине было в руках евреев. Это несправедливо. Хоть в чем-то должны были проявить себя и немцы» (Sereny, 1974: 60–90, 225–226).

Немцы «проявляли себя» на протяжении всей войны. Отслуживших в польских лагерях смерти переводили на новую, столь же кровавую работу — лагеря в Италии и Триесте.

Кристиан Вирт, «беспощадный христианин», отличался необычной для штурмбанфюрера СС грубостью и вульгарностью. Он был назначен комиссаром программы по эвтаназии, затем курировал лагеря смерти в Польше. Он ужасал даже своих коллег. Франц Штангль, комендант концлагеря Треблинка, терпеть не мог Вирта за его издевательства над теми, кто «распускал сентиментальные слюни» по поводу эвтаназии. «Меня тошнит от этих слабаков, — заявлял Вирт. — Мы просто освобождаемся от лишних ртов». Однажды Вирт приехал, чтобы выяснить причины задержки с монтажом газовых печей в Собиборе. Он наорал на Штангля и его подчиненных за несоблюдение графика. Нужно было немедленно убить всех нетрудоспособных евреев: «Если вам это не нравится, исчезнете. Но под землей, не на земле». Когда ему сказали, что газовые камеры еще не вполне готовы, он ответил: «Опробуем их на этих 25 еврейских работягах, впихните их туда». Евреев загнали в камеру и газировали. При этом Вирт страшно разгневался из-за того, что двери не закрывались герметично. Эйхман содрогался, когда Вирт «на его чудовищном немецком кричал, что надо удушить газом всех евреев». Узники лагеря рассказывали, что его боялись все эсесовцы. Жена Дитриха Аллерса, тоже работавшая в программе Т4, описывала Вирта как «вульгарного, ужасного человека, беспощадного к своим подчиненным». Сам Аллерс считал, что Вирт был просто неотесанным вюртембержцем, «грубым, крикливым, с нелепыми жестами», но при этом «хорошим солдатом», выбранным на свой пост «за то, что он был надежным и непреклонным». Он действительно таким был. Увешанный наградами унтер-офицер Первой мировой войны, старый нацист, гестаповский офицер, привлеченный к суду за зверства штутгартским ландтагом. Но что интересно, впоследствии, ревизуя трудовые лагеря, он увеличивал пайки и улучшал условия труда заключенных. И если не считать хамских манер, чем он был хуже корректного Эйхмана и осторожного Штангля? Чудовищный Вирт привлек к себе пристальное внимание историков (напр., Arad, 1987: 182–184; Goldhagen, 1996: 305–306; Sereny, 1974: 54, 80, 97, 110; Wistrich, 1982: 341–342).

Ирмфрид Эберль был первым комендантом Треблинки. Член нацистской партии с 1931 г., профессиональный боевик времен нацистского подполья в Австрии, муж столь же ярой нацистки, он как медик принимал участие в программе Т4. Незадачливый комендант лагеря не распорядился убрать трупы, валявшиеся вокруг Треблинки, за что был отстранен от должности. На посту коменданта его заменил Франц Штангль, еще один участник программы эвтаназии. Вслед за ним пришел Франц Рейхлейтнер, кадровый офицер полиции и ветеран НСДАП. Этих трех австрийцев, как самых надежных, выбрал сам Вирт, он знал их лично. Штангль был талантливым управленцем. Его отец, бывший солдат, бил смертным боем своих детей и умер, когда сыну было 8 лет. Штангль выучился на ткача, но решил служить в австрийской полиции. «Там нам вколотили в головы, что нас повсюду окружают враги и что все люди — мерзавцы». Штангль шел добровольцем в штурмовые отряды, подавлял политические протесты и получал награды. В 1936 г. он, по некоторым предположениям, тайно вступил в Национал-социалистическую партию Австрии. Ему была доверена особая миссия: подготовка к захвату Чехословакии и первые антиеврейские акции. В гестапо и СС он вступил в 1939 г., отрекшись от католического вероисповедания. Его вдова не смогла сказать, было ли это решение связано с идеологией или карьерой (Sereny, 1974: 232–233). Впрочем, Штангль был слишком ограниченным человеком, чтобы придавать особое значение идеологии. Как бы то ни было, нацизм оставил неизгладимый след в карьере спецагента полиции.

Среди унтер-офицеров «Акции Рейнхардт» выделяется Курт Франц, выходец из оккупированного Рура, приемный сын радикального националиста. Повар по профессии, он вступил в нацистскую партию в 1932 г. в возрасте 18 лет. Подготовку прошел в Бухенвальде, участвовал в Т4, служил в лагерях Белжец и Треблинка, где он выдрессировал своего пса отрывать мужские гениталии. Это был его лагерный юмор: натравливая собаку, он говорил: «Человек, укуси этого зверя». В его фотоальбоме из Треблинки были собраны: «лучшие моменты моей жизни».

Вилли Менц был беженцем, этническим немцем из Польши. Он работал на лесопильном заводе, где его отец был бригадиром. В партию вступил в 1932 г., когда ему было 28 лет. Хотя его партийный стаж был и невелик, ему доверили участвовать в программе Т4, где он был подсобным рабочим. Сам он не убивал, но к зрелищу убийств привык. В Треблинку его перевели в 1941 г., где он стал одним из самых беспощадных надзирателей. Его называли «Франкенштейном», «зверем, «садистом». Густав Мюнцбергер, плотник из Судет, вступил во фронтовую партийную организацию и позже в СС. В программе Т4 он работал поваром, в эвтаназии не участвовал, но, оказавшись в Треблинке, он загонял обреченных в газовую камеру, работая так через день больше года. Еще один надсмотрщик рассказывал про него:

Сын Мюнцбергера рассказывал: «Мой отец? Мне кажется, что к работе в Треблинке он относился с такой же дотошностью, как у себя на лесопилке. Аккуратность — это было его главным профессиональным качеством» (Sereny, 1974: 221–225).

Густав Вагнер из Вены вступил в партию в 1931 г. в возрасте 20 лет. Был активистом, попал под арест, бежал в Германию в 1934 г. Вступил в СС, был взят в программу Т4, потом его перевели в Собибор, где он удостоился Железного креста за образцовую службу и клички Зверь среди узников. Он убивал даже детей из чистой прихоти. «Убийства и пытки приносили ему наслаждение. Он убивал с улыбкой на устах». «Не убив кого-нибудь, он не садился за обед. И так было каждый день — топором, ломом, и голыми руками. Его пьянила кровь». Сам Вагнер говорил о себе так: «Я не испытывал никаких чувств. Это была обычная работа. Вечером мы никогда не обсуждали служебные дела, просто выпивали и играли в карты».

Карл Френзель, один из самых беспощадных охранников, «человек с длинным хлыстом». Он вступил в партию и в СА в 1930 г., когда ему было 19 лет. На суде он заявил: «В условиях войны… я, к несчастью, верил, что все, что происходит… вполне законно. Горько это сознавать сейчас, но я был убежден в необходимости наших действий».

Выжившие свидетели часто проводили различие между немногими «приличными» эсесовцами, которые не свирепствовали, если рядом не было начальства, и «монстрами», которые убивали по собственной прихоти. Один из свидетелей отзывается о Франце Сухомеле, судетском немце из программы Т4, как о «почти порядочном человеке». «Это не значит, что он нас не бил. Били все. У них было потрясающее безразличие к человеческой жизни, сознание своей безраздельной власти и животные инстинкты». Но некоторых эсесовцев тревожили сомнения. Жена Штангля вспоминает, как Людвиг крикнул ей в лицо: «С евреями покончено… Покончено газом… Огромное число евреев…» «Он продолжал надрывно, со слезами кричать, как все это ужасно, но мы делаем это ради фюрера. Мы жертвуем собою, мы все прокляты, но мы повинуемся его приказам… Ты можешь себе представить, что будет с нами, если евреи до нас когда-нибудь доберутся?» Когда жена начала подробные расспросы, Штангль дал типичный ответ бюрократа: «У меня чисто административная работа… Да, я все понимаю, но лично я никому не приношу вреда» (Sereny, 1974: 136, 178–182).

Сам воздух в лагерях смерти был пропитан мучениями — женщин насиловали, если у охраны появлялось такое желание, заключенных избивали по малейшему поводу и без повода, ради прихоти; выдирали золотые зубы и коронки, раздевали узников догола и прикладами гнали в расстрельную зону, плачущих детей разбивали о дверные косяки. Но формально СС признавали разницу между истреблением во имя «исторической необходимости» или «по политическим мотивам» и убийствами «бессмысленными, ради удовольствия или секса». Если охранник убивал еврея только лишь потому, что ему так захотелось, такой поступок считался предосудительным, антиарийским, низменным (Buchheim et al., 1968: 349–363; Hilberg, 1978: 214; Littman, 1983: 44). Те же, кто не находился в эпицентре ликвидаций, старались спрятать голову в песок. Газенвагены обслуживали механики из СС. В их отчетах видна попытка сохранить кажущуюся невозмутимость даже в самом аду геноцида. Страшные дела они маскировали эвфемизмами: задыхающиеся люди, пытавшиеся выбить заднюю дверь, назывались «проблемным грузом»; экскременты, моча, рвота, менструальная кровь именовались «твердыми отложениями» или «текучей жидкостью», все это, к их досаде, означало тщательную уборку и отскребание ржавчины (Browning, 1985: гл. 3). Насилие в лагерях не имело пределов. Один из охранников Собибора признал: «Я не могу назвать никого из лагерного персонала, кто бы не принимал участия в массовых убийствах. Мы были членами одной банды, нас повязали кровавой порукой на чужой, не нашей земле» (Arad, 1987:198).

ПУТЬ К КАРЬЕРЕ № 4: ОТ ПРАВОВОГО ПРИНУЖДЕНИЯ К АЙНЗАЦГРУППАМ

Эскалация геноцида началась в 1941 г. Около шести тысяч человек прошли через подразделения айнзацгрупп, те же задачи выполняли 15 тысяч человек в усиленных батальонах фельдполиции и 25 тысяч человек из Ваффен-СС. Объединенными усилиями они уничтожили свыше одного миллиона евреев. Убивали не все — к этому, вероятно, не были причастны связисты, фельдъегери, штабные офицеры или секретарши. Но большинство мужчин прошли ротацию через батальоны смерти. В некоторых частях весь наличный состав был обязан присутствовать при расстрелах, чтобы, как говорил Блатткит, «побрататься кровью» (Arendt, 1965: 105, 141; Hilberg, 1978: 189–196, 214–218). Никто из них не заранее не знал, что им придется расправляться со славянами или евреями. Их просто поставили перед фактом. Джеральд Рейтлингер (Reitlinger, 1968) считает, что даже приближенные Гиммлера, такие как Бергер, Вольф, Лоренц и Шелленберг, были застигнуты врасплох, никто не был готов к геноциду: «Все они были чудаковатые дилетанты с интеллигентскими комплексами, явно не на своем месте, амбициозно настроенные идеалисты с явным отвращением к тем задачам, которые их ожидали». Хилберг (Hilberg, 1978: 649) предполагает, что для большинства причиной вступления в СС был национализм пополам с карьеризмом. Но те задания, которые они последовательно получали, постепенно превращали их в убийц. Ученый утверждает, что в такой организации, как СС, юрист мог в любой момент оказаться в айнзацкоманде, а бухгалтер — в администрации лагеря смерти. Впрочем, среди них были и убежденные нацисты. По моей выборке, из 311 человек в составе айнзацгрупп лишь 35 были обычными призывниками (включая 21 профессионального полицейского), 76 были членами партии или СС, шестеро служили в Ваффен-СС, 144 были нацистскими полицейскими, еще 48 человек прошли выучку в концлагерях или программе Т4. Опыт полицейской работы был востребован вне зависимости от звания, а опыт работы в государственной прокуратуре считался идеальным для офицеров.

Старший командный состав отбирался Гиммлером и Гейдрихом. Почти все старшие офицеры айнзацгрупп вступили в нацистскую партию, СА или СС в ранние годы, еще студентами. Многие из них работали по профессии в правоохранительных учреждениях или в Министерстве внутренних дел. Они чувствовали себя элитой, достойной более важной миссии. Призывы к истреблению и насилию на первых порах были не более, чем словесным антуражем, но, почуяв, откуда дует ветер, они не захотели оставаться в стороне. Они стремились к нацистской карьере, а для этого нужно было постараться. Они достойно проявили себя в айнзацгруппах и получили повышения. Практически все из 400 высших сотрудников РСХА к концу войны отслужили в айнцазгруппах (Wildt, 2002). Отто фон Олендорф родился в 1907 г. близ Ганновера в обеспеченной буржуазной семье. В СА он вступил в 1925 г. еще школьником, через год стал членом СС. Получив степень правоведа, он стал ученым-социологом, а в 1936 экономическим советником в структуре СД. Его беседы с личным врачом Гиммлера (Kersten, 1956: 206–217) обнаруживают скорее интеллектуала, чем человека действия. Олендорф ратовал за «третий путь» в развитии экономики, за что-то среднее между «опорой на большой бизнес» Геринга и «большевистским коллективизмом» Лея. Он считал, что государство формирует раса как «природное сообщество», но осуждал жестокость рейха по отношению к украинцам и гордился тем, что смог склонить на сторону немцев крымских татар. Гиммлер подсмеивался над своим соратником, называя его «рыцарем Галахадом национал-социализма». Олендорф не был причастен к кровопролитиям до 1941 г. Верхи считали, что ему, как и Биберштайну, бывшему протестантскому священнику, следует пройти закалку в настоящем деле. Он всячески оттягивал исполнение приказа о переводе в айнзацгруппу. Это дало повод коллегам обвинить его в малодушии и нежелании принять на себя ответственность. Случилось то, что должно было случиться. Олендорф отдавал приказы на расстрелы тысяч «жидобольшевиков», но крайне раздражался, когда видел, что каратели получают удовольствие от казни. На Нюрнбергском трибунале он покаялся, правда, эффект был несколько смазан, когда огласили его письмо жене: «А что еще нам остается делать с этими исчадиями ада, которые ведут против нас войну?»

Братья Вейнман, Эрнст и Эрвин родились на католическом юге в Тюбингене, их отец погиб в Первой мировой войне. К нацистскому движению они присоединились, когда были студентами. Эрнст стал дантистом, Эрвин терапевтом. Вскоре Эрнст отказался от практики и был назначен мэром Тюбингена от НСДАП. Эрвин тоже оставил медицинскую карьеру и начал служить в полиции безопасности СС. Оба брата пошли на повышение и получили крупные посты в СС и полиции безопасности. Доктор Альфред Филберт (Dicks, 1972: 204–227) родился в оккупированной Рурской области, его отец был нацистом, бывшим офицером, потом почтовым работником. Филберт вступил в НСДАП и СС в 1932 г., когда учился на факультете правоведения. Получив докторскую степень, он стал государственным обвинителем, с 1935 г. был офицером разведки СД. Вне очереди получил звание генерал-лейтенанта, участвовал в Ванзейской конференции. Он образцово проводил расстрелы, строго следя за тем, чтобы каждый стрелял на поражение, угрожая «тяжелыми последствиями» тем, кто проявлял милосердие. Он запрещал своим подчиненным пользоваться посудой, из которой ели евреи. Один из его офицеров потом, рыдая, говорил: «Судьба распорядилась так, что я стал рабом этого палача», еще один заявил: «Если кто-нибудь сейчас скажет мне, что он не был антисемитом, я плюну ему в глаза». Командиры айнзацгрупп ежедневно составляли отчеты для штаба. В этих докладах присутствует привычная расистская терминология — «жиды», «славяне», «асоциальные», «низшая раса».

Вальтер Блюме, наоборот, вначале был слабым командиром, но потом превратился в такого сатрапа, что его боялись собственные подчиненные. Он родился в семье дортмундского учителя, вступил в партию в 1933 г., может быть, и раньше. Получив степень доктора права, был назначен в дортмундское гестапо и достиг впоследствии высокого положения в РСХА. Он проявлял колебания и слабость при принятии важных решений, с отвращением относился к расстрелам женщин и детей. Коллеги называли его «слюнтяем и бюрократом». Блюме отозвали в Берлин и назначили шефом полиции в Афинах, что можно было расценивать как почетную ссылку. Его знали как пламенного поклонника Гитлера, замшелого, косного бюрократа, презрительно именовали «ищейкой». Когда в середине 1944 г., перед Германией замаячил грозный призрак поражения, спокойный Блюме взбесился и обратился к тактике «выжженной земли», к «Тезису хаоса». Чиновники Министерства иностранных дел и греческие коллаборанты приложили все усилия, чтобы избавиться от обезумевшего наци (Mazower, 1993: 231-4). Все-таки нельзя переступать разумные пределы. Политику массовых репрессий надо было проводить рационально и системно, не превращая ее в самоубийственную и хаотичную Götterdämmerung («Гибель богов»).

Офицеры низшего звена, унтер-офицеры, рядовые первоначально рекрутировались из довоенного СС. Большинство прекрасно справлялись со своими задачами. Сержант Гельмут Раука был профессиональным полицейским и «старым нацистом». Своих начальников он впечатлял методичностью и уважением к приказам. Вот что он писал вышестоящим: «Я желаю проявить себя как преданный делу национал-социалист и готов занять ответственный пост в полиции безопасности». Хельмут проявил себя в массовых казнях и уничтожениях еврейских гетто. На суде один из свидетелей назвал его «беспредельно жестоким человеком, гитлеровским догматиком, истинным представителем “высшей расы”» (Littman, 1983: 15–16, 161).

Макс Кранер из Рейнской области, сын кожевенника, ветеран нацистского движения, работал в гестапо с 1937 г. Добровольцем вступил в айнзацгруппу, расстрелял 50 мирных жителей рядом с Минском. О себе говорил: «Я всегда был националистом и всегда мечтал бороться с коммунизмом».

Австрийский старший сержант Феликс Ландау имел еврейского отчима. Был отчислен из католической школы за нацистскую агитацию. Учился на столяра, добровольцем пошел в армию. Будучи ветераном движения, принял участие в нацистском путче в Вене и был арестован. Освободившись в 1937 г., вступил в немецкое гестапо и в этом качестве участвовал в захвате Польши в 1939 г. Служа в айнзацгруппе, вел дневник, где жаловался в основном на то, что его любимая девушка перестала писать ему письма. Расстрелы евреев объяснял тем, что они повинны во многих грехах и преступлениях. Впрочем, он делает важную оговорку: «Мне не хочется расстреливать безоружных людей, даже если они евреи. Я бы хотел быть солдатом и воевать в прямом, честном бою». По его словам, он не «испытывал чувства жалости». «Все это меня не трогало». Офицера вермахта, который пытался вступиться за евреев, он назвал «худшим врагом государства». «Как можно себе такое представить? Он не национал-социалист».

Лейтенант Карл Кречмер объяснял своим детям, что евреи начали войну и поэтому не заслуживают никакого снисхождения: «Это слабость, когда тебя тошнит при виде трупов; лучший способ ее преодолеть — чаще расстреливать. Тогда это становится привычкой… Вера в фюрера переполняет нас, она дает нам силу выполнять эту трудную и неблагодарную задачу».

Братья Маурер, Вильгельм и Иоганн, этнические немцы из Польши, вступили в польскую армию в 1939 г. и воевали против вермахта. Их освободили из лагеря для военнопленных и поставили на службу Германии. Поскольку оба хорошо знали польский и украинский, их определили в СД. Братья проявили усердие. И хотя они не были членами партии, оба вскоре стали сержантами. Один из них подготовил и возглавил отряд украинских полицаев. Оба с охотой принимали участие в массовых расстрелах. Их мотивацией стала карьера и принятие доктрины немецкого расового превосходства.

По мере эскалации насилия, в карательные отряды стали призывать резервистов среднего возраста и солдат, получивших ранения на Восточном фронте. Они проходили только месячную подготовку (включая идеологическое натаскивание против «жидобольшевиков» и партизан). Некоторые показывали успехи. Сержант Магилл служил в кавалерии, его мастерство наездника вызвало восхищение у эсесовцев, и он был зачислен в одну из айнзацгрупп. Как спортсмен он быстро вошел во вкус этой тяжелой, но истинно мужской, «спортивной» работы, был благодарен друзьям за признательность и никогда не протестовал.

Лейтенант Ганс Риц из Восточной Пруссии был сыном либерального школьного учителя. Он вступил в гитлерюгенд, а в 1937 г. 18-летним — в нацистскую партию. В армию его призвали в 1939 г., но комиссовали из-за болезни. Во второй раз его мобилизовали в 1943 г. в харьковское СД. Когда он прибыл в часть, командир сказал: «А теперь покажи нам, что ты умеешь». «Чтобы произвести хорошее впечатление, я взял пистолет у одного эсесовца и расстрелял нескольких заключенных». После этого он расстреливал, как полагалось.

У других так не получалось. Телеграфист Кибах не был нацистом и не был натаскан на убийства. Он смог выстрелить только пять раз, и потом его стошнило. Он стоял с опущенной головой, а вокруг все смеялись.

Майор Франц Лехталер был кадровым полицейским, возраст — 51 год, беспартийный. По службе он почти не продвигался — его заподозрили в симпатиях к левым, кроме того, он часто подшучивал над Гитлером. Получив приказ о расстреле минских евреев, он отказался его выполнять. Ему пригрозили сверху, но он и тут извернулся. Расстрел он поручил провести латышскому вспомогательному батальону, а сам на месте казни не присутствовал.

Рядовой Ганс Ульрих Вернер приказ выполнил, но при этом сказал: «Невероятно, какие железные нервы надо иметь, чтобы делать эту грязную работу. Это кошмар». Водители газенвагенов отказались прикончить задыхающихся, но все еще живых людей. Офицер выругался и сделал это вместо них. Подобные случаи вспоминает один военный корреспондент: «Я видел офицеров СД, которые рыдали, не в силах справиться с нервным потрясением. Я видел и других, которые вели счет всем, кого они отправляли на расстрел… А некоторые кончали жизнь самоубийством… Кто сейчас скажет, много ли было тех, кто лил слезы, и тех, кто с гордостью вел свой личный счет расстрелянных?» (Klee, 1991: 62, 67, 72, 129, 169–171). В отличие от лагерной охраны мы встречам здесь более разнообразные типы карателей.

ОБЫЧНЫЕ УБИЙЦЫ? ВСПОМОГАТЕЛЬНЫЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ БАТАЛЬОН 101

О 101-м батальоне вспомогательной полиции мы знаем больше, чем о других. В Польше с июля 1942 по ноябрь 1943 г. 550 человек личного состава расстреляли и уничтожили другими способами 38 тысяч евреев, а также поляков и русских. Они провели насильственную депортацию еще 50 тысяч евреев, которые закончили свою жизнь в лагере смерти Треблинка. В среднем на счету каждого полицейского 100 жертв. Расстрельная команда в 10–20 человек выстраивалась шеренгой и стреляла залпами. Они не были хорошими стрелками, и им приходилось добивать еще живых, шагая по корчащимся телам, по колени в крови и экскрементах. Их выворачивало наизнанку, их прошибало поносом, их преследовали кошмары, они бились в истерике. Они «напивались до полного умопомрачения», чтобы успокоить нервы (Hilberg, 1978: 218, 249; Höss et al., 1978: 95).

Полицейские батальоны вначале были сформированы, чтобы нести службу в Германии. Довоенные полицейские части формировались из добровольцев; когда началась война, туда стали призывать военнообязанных старшего возраста. Этот полицейский батальон подробно описан Браунингом (Browning, 1993) и Гольдхагеном (Goldhagen, 1996). Исследователи считают, что костяк батальона составили призывники из Гамбурга со средним возрастом 36 лет. Из ста, чье семейное положение нам известно, 99 были женаты, 72 имели детей. Часть из них до войны служила в полиции, остальные были рабочими. Браунинг считает, что эти вполне обычные люди согласились стать палачами из страха и конформизма. Гольдхаген, в свою очередь, думает, что эти обычные немцы убивали потому, что были антисемитами.

Резня происходила не на фронте. Они делали свое дело в безопасном тылу, и лишь одного полицейского убили партизаны. Ярость боя не могла служить им оправданием. Так почему же они продолжали убивать изо дня в день? Этот вопрос мы можем задать всем 15 тысячам человек из 30 полицейских батальонов. Это были массовые убийства — массовые жертвы и массовые исполнители. Отдав приказ на первый расстрел, майор Трапп впал в нерешительность и неожиданно разрешил отказаться от экзекуции тем, кто не хочет убивать. Из строя вышли только 12 человек. Они были переведены в другую часть и не получили никакого взыскания. Расстрелы множились, множились и сомнения. Браунинг пишет, что перед каждой акцией исчезало 10–20 % личного состава, кто-то официально, а кто-то и самовольно. Кто-то прятался за спины своих, кто-то стрелял мимо. Некоторые оправдывались, ссылаясь на этику, другие признавались в своих симпатиях к социализму, третьи говорили, что не хотят связывать свою карьеру с полицией, но большинство объясняли свое поведение физическим отвращением к убийству, слабостью, разболтанными нервами. Но немногие подали рапорты о переводе. Случалось так, что палач узнавал свою жертву. Это мог быть бывший сосед, товарищ по работе, однополчанин по Первой мировой войне. Им приходилось расстреливать евреев, которые неделями работали у них прислугой. Тогда они просили, чтобы знакомого расстрелял кто-нибудь другой, или, конвоируя колонну, неожиданно посылали пулю в спину, чтобы избавить жертву от моральных мучений расстрела. Они проявляли жалость, но это была жалость слабых духом.

Была и другая крайность. Гольдхаген (Goldhagen, 1996) ссылается на одного полицейского, который, по его собственным словам, убивал с удовольствием. Фотографии «охоты на евреев» напоминают чем-то веселые, беззаботные пикники. Ученый считает, что исполнителями двигал исключительно «зоологический антисемитизм». Но это слишком простое объяснение. Браунинг утверждает, что большинство были подвержены обычному бытовому антисемитизму, который вылился в ненависть к евреям, когда пришла война и был создан «образ врага». Хаберер (Haberer, 2001) заявляет, что среди немецкой фельдполиции в Белоруссии ярых антисемитов было немного, наоборот, были случаи, когда полицейские не подчинялись приказам, спасали евреев, стреляли в воздух. Но большинство после минутного колебания принимали неизбежное (ср. Birn, 1998: 122–128). По информации Браунинга, на послевоенных судах полицейские традиционно оправдывались тем, что «только исполняли приказы», перекладывая вину за нацистский антисемитизм и геноцид на офицеров и унтеров. Рядовые описывали своих командиров как «жестоких», «беспощадных», «нацистов на 110 %», называли их клички — Вонючий Недомерок, Держиморда. Когда у них спрашивали, почему же они сами убивали, они не сразу находили ответ. Кто-то говорил, что просто об этом не задумывался, кто-то считал, что неважно, от чьей пули погибнет жертва, потому что «евреи все равно обречены». Некоторые раскаивались в малодушии и покорности: «Мне надо было встать и отказаться». Лишь изредка подсудимые ссылались на расизм или антисемитизм. Впрочем, было сказано и такое: «Евреи не считались среди нас людьми». Искреннего сострадания к евреям или полякам среди этой публики не наблюдалось.

Батальон 101 оказался в состоянии шока после первой экзекуции. Им предстояло расстрелять мужчин, женщин и детей сразу. Батальон еще не прошел испытание кровью, им даже не приходилось убивать мужчин, которых можно было бы считать партизанами. Первый расстрел стал тяжелым испытанием. Между собой они никогда его не обсуждали. Солдаты решили забыть о том, что сделали, и напились в тот вечер до беспамятства. Но, как и другие палачи, они постепенно привыкли к своей работе, научились убивать быстро и технично, часто перекладывая свои утомительные обязанности на вспомогательные подразделения коллаборантов. Но был и предел всему. Офицер батальона рассказал случай, когда «один фанатичный нацист» привел смотреть на казнь евреев свою беременную жену. Ей понравилось, но исполнители пришли в ужас. Их взбесило, что беременная женщина с интересом наблюдала те страшные вещи, что они творили.

Карателей следует рассматривать как институцию, как изолированный, сплоченный, дисциплинированный военный коллектив. Могли ли они отказаться выполнить приказ? Они убивали только из страха перед наказанием? Прокуратура послевоенной Западной Германии, расследовавшая военные преступления, дает исчерпывающий ответ. После изучения множества документов юристы пришли к выводу, что не было зафиксировано «ни единого случая, когда отказ исполнять приказ поставил под угрозу жизнь и здоровье получившего такой приказ». Со стороны обвинения на судах по расследованию военных преступлений это стало весомым аргументом (Rueckert, 1979: 80–81). Некоторые исследователи считают, что немцы могли отказаться от участия в преступлениях без серьезных последствий для себя (Buchheim et al., 1968: 390–395; Goldhagen, 1996: 278–279). Сам Бах-Зелевски объяснил, что невыполнение приказа «могло привести к дисциплинарному наказанию, но ни о какой угрозе жизни и речи не было».

Во всяком случае, три ответственных работника действительно взбунтовались. Эрнст-Бойе Эхлерс отказался от расстрелов с самого начала и был переведен на штабную работу. Эрвин Шульц из Берлина, консервативный нацист из внутреннего отдела полиции с 1931 г., открыто заявил о своем нацизме в 1933 г. и был зачислен в СД в 1935 г., но выступил против Хрустальной ночи. В 1938 г. он создал первые тайные айнзацгруппы в Австрии и Чехословакии. В 1941 г. он возглавил Отдел образования и воспитания в РСХА и осуждал своих воспитанников за расстрелы в России. За такое вольнодумство в Россию его и отправили. Он подчинился и руководил расстрелами в июле и августе 1941 г., потом поднял бунт и был переведен на прежнюю должность в Берлинской полицейской академии, где и работал до конца войны (Klee, 1991: 82, 86; Trials of the War Criminals, 1946: Einsatzgruppen case. Part IV: “Affidavit of Schulz”).

Отто Раш, сын каменщика из Восточной Пруссии, из старой нацистской гвардии, гестаповец с 1936 г., вначале добросовестно исполнял обязанности командира айнзацгруппы, но отказался от участия в массовых расстрелах в Киеве. Возможно, он хорошо помнил параграф 7 Устава немецкой армии, позволявший отказываться от исполнения преступных и аморальных приказов. Конечно, такой отказ мог погубить карьеру. Гораздо более серьезное наказание могло грозить рядовому составу. «Возможный физический ущерб» может быть и не принят во внимание строгим судом, но сама возможность пострадать за неповиновение остановила бы многих из нас. Теоретики рационального выбора напоминают нам, что человека пугает лишь одна мысль о возможности насильственной смерти. Достоверно доказано, что такая возможность тоже была. Персонал клиники Хартгейм (программа эвтаназии) выслушал приветственную речь Кристиана Вирта. Он объяснил, в чем заключаются их обязанности, и завершил выступление так: «И кроме того, вы должны молчать под страхом смертной казни. Тот, кто разгласит тайну, отправится в концентрационный лагерь или будет расстрелян». Медсестры, санитары, секретарши свидетельствовали, что Вирт неоднократно угрожал им «либо концлагерем, либо расстрелом» (Horwitz, 1990: 70–79). Командиры айнзацгрупп Филберт и Шталекер также запугивали своих подчиненных. Лейтенант СС Хартль, который отказался командовать расстрелом, сказал:

И это абсолютно правильно. Обычные солдаты в большинстве армий либо не знают своих конституционных прав, либо сильно сомневаются в своих них. Непокорные рядовые редко просили о переводе в другую часть, чаще они просили избавить их от расстрельных обязанностей. Коммандофюрер Мартин Зандбергер был внутренне противоречивым человеком. Убежденный нацист из «старой гвардии», он был кадровым полицейским с определенными моральными устоями. Зандбергер пришел в СД, «обманутый ее возвышенным, интеллектуальным образом», но после Хрустальной ночи раскаялся в своем решении. Тем не менее он принял назначение в айнзацгруппу и добросовестно выполнял кровавую работу. Перед своими подчиненными он поставил вопрос ребром: «Если кто-то не захочет выполнять здесь свой долг, я отправлю его домой». А потом добавил: «Но не думаю, что это поможет остальным в прохождении службы». Один солдат признался, что подчинялся приказам, «чтобы не испортить себе карьеру». Другие утверждали, что «отказники» больше всего на свете боялись обвинения в трусости перед своими товарищами в том, что они слабаки и «брезгуют запачкать руки», что в них нет «твердости настоящего эсесовца». Страх перед наказанием смешивался с другими мотивами — карьерой, дисциплиной, чувством товарищества, стыдом.

Капрал Людке (Dicks, 1972) — показательный пример этого противоречия, хотя и в другой ситуации. Он родился в Данциге, в семье столяра, поставщика еврейской фирмы. В 1934 г. он вступил в нацистскую партию и СС из патриотических побуждений. Стал тайным агентом в полиции безопасности. После освобождения Данцига в 1939 г., приступил к службе в концентрационном лагере. Он неоднократно отправлял рапорты с просьбой о переводе его на фронт, но ему всякий раз отказывали. Будучи санитаром, он делал заключенным смертельные инъекции и проводил «газирование». На послевоенном суде, выступая как свидетель обвинения, Людке утверждал, что ненавидел свои кошмарные обязанности, но из-за страха наказания подчинялся приказам. «Я старался казаться твердым и непреклонным эсесовцем, беспощадным среди таких же, как я». Во время очередного расстрела у него сдали нервы, и он впал в полный коллапс. Дурных последствий не воспоследовало. Людке перевели на тихую административную работу, ибо всем стало понятно, что этот человек дошел до предела и морально сломлен. Отсутствие внутренней стойкости на год сделало его убийцей; он боялся и начальников, и стыдился коллег, которые называли его «маменькин сыночек». Страх слился с конформизмом.

Вернемся к батальону 101. Два человека свидетельствовали, что «можно было отвертеться от расстрелов, заявив, что такое дело тебе не по зубам». Но злоупотреблять этим было рискованно. Поскольку отказников было мало, офицерам, если они были разумными командирами, не составляло труда перевести их на другие должности. Но если бы начался массовый саботаж, неизбежно вмешались бы СС и начались бы жестокие репрессии. В любой армии массовое неповиновение приказу подавляется силой. Полицейским было чего бояться — а вдруг их примеру последуют остальные? Это было трудным решением — трудно и нам выносить свой приговор. Да, им не хватало морального мужества. А нам бы хватило?

Гольдхаген (Goldhagen, 1996) рассуждает так, как будто личное убеждение каждого солдата в сумме своей определяло поведение всего батальона. Такое утверждение грешит индивидуализмом и «демократией» в кавычках. Как показывает Хартль, карательные батальоны были сплоченными боевыми единицами под командованием СС и «выполняли волю самого фюрера». Браунинг, опираясь на социологические законы, подчеркивает важность иерархии и в особенности тиранию коллективизма. «Отказников» упрекали в трусости, и если кто-то намеренно стрелял мимо, его работу должен был доделать собрат по оружию (Browning, 1993: 185). Буххайм и другие (Buchheim,1968: 343, 386) соглашаются с этим: «Необходимо исключительное мужество, чтобы противопоставить себя своему социальному окружению и вырваться из него». Если тебя принимали в братство СС, это было наградой, это и искупало суровость дисциплины, и согревало тебя теплым чувством товарищества, и давало «хотя бы минимальное моральное оправдание». Моральная заповедь «Не убий» вступала в противоречие с моральным долгом убивать. Офицеры это понимали. Олендорф запрещал индивидуальные расстрелы в своей айнзацгруппе: «Личный состав, получив приказ на ликвидацию, должен действовать совместно, чтобы никто не брал на себя личной ответственности за исполнение» (Trials of the War Criminals, 1946: VIII, “Affidavit of Ohlendorf”).

Полицейский батальон 101 отличался от других. 38 % были членами НСДАП — процент вдвое больше, чем по всей Германии в то время. Чем выше у тебя звание, тем в большей степени ты нацист. Хотя майор Трапп был кадровым полицейским и не членом партии, два батальонных капитана были убежденными нацистами и эсесовцами. По меньшей мере пятеро из семи лейтенантов были членами партии, хотя никто из них не входил в СС. 32 унтер-офицера были профессиональными полицейскими. Из них 22 были членами партии, еще семеро — эсесовцами. Старшие офицеры, унтер-офицеры, рядовые солдаты и раньше служили в полиции: 20 % из них несколько лет отслужили уже при гитлеровском режиме, когда полиция стала репрессивным инструментом, вне законодательных ограничений (Burleigh, 2000: 158–186). И чем страшнее были преступления, тем отчетливее проявлялась эта тенденция. 10 из 13 человек в этом батальоне, осужденных как военные преступники, были членами нацистской партии (двое из «старой гвардии», четыре «молодых нациста» и три «примкнувших»). 7 из 13 были профессиональными полицейскими (лишь один служил в полиции до захвата власти нацистами), 2 были рекрутированы в полицию в 1939 г., и только 4 были зачислены в 1941 г. Из них только 6 были из Гамбурга, трое были из Саксонии, один из Австрии и трое из приграничных районов. Австриец участвовал в нацистском восстании 1934 г., и по меньшей мере четверо участвовали в войне с Польшей в 1939 г., когда немецкие полицейские батальоны впервые приступили к массовому уничтожению мирного населения. В карательном батальоне служили и случайные люди, тем не менее костяк подразделения и его командование были или нацистами, или членами иных силовых структур. Именно они отдавали приказы и приучали новобранцев к крови. В действительности, пишет Бирн (Birn, 1998: 117–120), батальон 101 был менее нацистским по составу и менее причастным к массовому насилию, чем другие полицейские батальоны. Батальоны с нумерацией от 300 формировались только из кадровых полицейских и добровольцев. Некоторые из них в полном составе воевали с поляками в 1939 г. В батальоне 309 14 человек были обвинены в военных преступлениях, 13 были кадровыми полицейскими и 8 человек членами НСДАП. М. Дин (Dean, 2000: 64) пишет, что половина немецких полицейских подразделений, служивших в Белоруссии и на Украине, были сформированы Гиммлером, вторая половина была укомплектована обычными полицейскими пожилого возраста. Хочу напомнить, что айнзацгруппы почти наполовину состояли из батальонов фельдполиции. Войска специального назначения проходили тщательный отбор, и основную массу составляли Ваффен-СС, которые несли ощутимые потери на фронте и жестоко расправлялись с военнопленными. Преступления Ваффен-СС лучше документированы на Западном фронте (британская и французская армии в 1940 г., канадцы и американцы в 1944). Постоянно шел взаимообмен личным составом между Ваффен-СС, айнзацгруппами и лагерной охраной, что приводило к эскалации жестокости (Stein, 1966: 76–78, 258–264; Sydnor, 1977: 106–117, 313–342). Насилие стало для них рутинной практикой.

В конце лета 1941 г. нацистскому руководству понадобилось такое количество карателей, что уже невозможно было проводить индивидуальный, поименный отбор. Нужны были надежные люди, отобранные коллективно. В дело пошли части Ваффен-СС и резервные полицейские батальоны. И те и другие были порождением нацистского государства, они уничтожали мирное население Польши, имели в своем составе непропорционально большое количество членов НСДАП. Это были непростые немцы. Связанные иерархией, сплоченные взаимной порукой, они были предназначены для исполнения особой миссии. Антисемитизм на бытовом уровне трансформировался в ненависть, в дегуманизацию противника. Это позволяло перешагнуть через моральные запреты и убивать безоружных людей. Одни убивали с воодушевлением, другие с неохотой, повинуясь идеологии, но мало кто мог убивать, не испытывая физической гадливости и угрызений совести. Побороть это состояние помогал алкоголь.

Мотивация могла быть разной, а итог один: 50 тысяч немцев уничтожили один миллион человек. Вскоре нацистская элита начала сомневаться, что дело будет доведено до конца. Психиатр одной айнзацгруппы констатировал, что 20 % личного состава страдало «психическими расстройствами», часть из-за «физического отвращения», часть из-за «внутреннего морального конфликта». Офицер свидетельствует:

Гиммлер был обеспокоен и решил найти такой способ уничтожения, который не травмировал бы морально немецкую армию. Массовые расстрелы были прекращены. Их заменили газовые камеры и лагеря смерти. Поэтому Гольдхаген явно преувеличивает, когда говорит, что обычные немцы из айнзацгрупп убивали, потому что были изуверами и антисемитами. Они убивали по разным причинам и под сильным давлением социальной среды, часто ценою разрушенной психики. И евреев, и уголовников расстреливали одни и те же люди.

ПУТЬ К КАРЬЕРЕ № 6: ВЕРМАХТ

На совести вермахта, вероятнее всего, наибольшее число жизней. Обычные немцы в военной форме уничтожили не менее миллиона мирных граждан. Убийства не были рутинной практикой, поэтому можно было установить лишь немногих виновных. Сейчас немецкие историки подчеркивают особую роль армии в геноциде, родовую связь между вермахтом и нацизмом (Gerlach, 1999; Heer, 1997). В своей работе «Фашисты» я показал, как сильно повлиял нацизм на военно-бюрократический класс Германии. Как и в современных войнах, солдаты чрезвычайно восприимчивы к созданному расово-национальному стереотипу противника. Это легко проследить по письмам, которые в 1939 г. отправляли домой немецкие солдаты. Поляков и евреев они называли «недочеловеками». «Польские собаки» ведут себя не «по-европейски» и даже не «по-человечески». Евреев называли «врагами». Обычно это не приводило к убийствам, потому что считалось, что солдаты были не вправе потакать своим фобиям, да и командование наказывало за совершенные зверства (Rossino, 1997). В 1939 г. это было схоже с отношением к противнику и кодексом поведения американских солдат на Тихоокеанском театре (Dower, 1986). Многие офицеры старой военной школы не скрывали своего раздражения действиями айнзацгрупп в Польше отчасти и потому, что польская армия была молниеносно разгромлена и военной надобности в карательных операциях не было.

К 1941 г. Гитлер провел чистку немецкого генералитета и заявил, что полевые суды будут отныне работать по законам военного времени. Пробил час нацистов. В первые месяцы войны с Россией армия роптала и выражала несогласие. Полковник контрразведки записал в декабре 1941 г.: «В доверительных беседах с офицерами меня часто спрашивали, почему ведутся расстрелы евреев без моего ведома и согласия. У меня сложилось впечатление, что расстрелы евреев, военнопленных и комиссаров почти единодушно отвергались всем офицерским корпусом» (Hoffman, 1988:132). Впрочем, самые щепетильные офицеры нашли соломоново решение этой проблемы: вместо того, чтобы защитить русских пленных или самим с ними покончить, их передавали в руки СС. Некоторые отказывались делать и это, но Верховное командование быстро навело порядок в этом вопросе и обеспечило «взаимопонимание», — сообщается в одном из докладов айнзацгрупп (Arad, 1989: 211–212, 218–220). Немецкий генерал Рейхенау был вынужден напомнить офицерам, что они ведут войну против «жидобольшевистского режима», угрожающего Германии. Солдат должен осознать «необходимость жестких ответных мер в борьбе с еврейскими выродками». Партизанские «восстания провоцируются тоже евреями». Генерал Эрих фон Манштейн утверждал, что евреи поддерживают связь между партизанами и Красной армией. Когда генералы вермахта все же отказывались расстреливать русских военнопленных, вспыхивали ожесточенные споры. Генерал Герман Рейнеке настаивал на том, что война идет не между армиями и государствами, а между идеологиями национал-социализма и большевизма, и это война не на жизнь, а на смерть. К советским военнопленным стали относиться совсем иначе, чем к их товарищам по несчастью на Западном фронте: «большевистскую заразу» нужно было «уничтожить полностью». Полковник Лахузен (ненацист) выдвигал контраргументы: массовые расстрелы на глазах у солдат подрывают их моральный дух и озлобляют русских, которые вместо того, чтобы сдаться в плен, будут биться до конца. Адмирал Канарис посоветовал полковнику не заниматься морализаторством. Лахузен проиграл в споре (Trials of the War Criminals, 1946: VIII, “Affidavit of Lahousen”).

Гитлер продолжал отправлять в отставку непокорных генералов, и пришел час, когда вермахт признал, что война с таким упорным и беспощадным врагом, как русские, — это война на уничтожение. Омер Бартов (Bartov, 1985, 1991) пишет, что нацификация офицеров и рядовых возрастала на протяжении всей войны, по мере того как росли потери и снижался призывной возраст. В 1944 г. 29 % фронтовых офицеров были членами НСДАП по сравнению с 16 % нацистов среди среднего класса всей Германии. Нацистские офицеры также были более индоктринированы. Немецкий расизм штамповал расхожие клише: «Политический комиссар воплощает азиатскую ущербность всей большевистской власти» — или «Большевизм привил русской молодежи дух преступного разрушения, а не высоких идеалов. В том, как они сражаются, есть звериное, азиатское начало» (Heer, 1997: 88). Омер Бартов (Bartov, 1991) утверждает, что для молодого немецкого пополнения только социалистическая или коммунистическая идея могла послужить противоядием против расизма и обожествления фюрера. Теперь, в отличие от 1939 г., немецкие солдаты получили лицензию на убийства, изнасилования, грабежи русских и евреев. Все другие дисциплинарные нарушения наказывались беспощадно. Огромные потери немецкой армии размывали первичную группу, которая могла бы стать источником новой социализации.

Вера в фюрера оставалась непоколебимой до самого конца. Офицеры, устроившие покушение на Гитлера в 1944 г., знали, что им нельзя надеяться на поддержку хотя бы одной войсковой части. Солдатские письма домой становились все более расистскими. Советскую армию называли «дикой ордой людоедов» и «невежественным сбродом полукровок». И лишь вермахт стоял плотиной на пути «азиатско-большевистского наводнения», оберегая мир от «сатанинского отродья». Когда они видели, как умирающие от голода пленные убивают друг дружку ради крохи хлеба, это служило еще одним доказательством расовой неполноценности русских. Сержант Фукс пишет жене: «Едва ли можно найти здесь человеческое лицо с проблесками разума… Одичалый, полубезумный взгляд этих людей делает их похожими на умалишенных» (Bartov, 1994: 128).

Но не во всем можно винить исключительно нацизм. Я соглашаюсь с утверждением Халла о том, что немецкий милитаризм Современности выработал новый, беспощадный тип «тотальной войны на полное уничтожение». Это была чрезвычайно кровавая война. Верховное командование вермахта постоянно ужесточало меры, направленные на подавление малейшего неповиновения среди гражданского населения, будь то арийцы или нет. Фельдмаршал Вильгельм Кейтель наставлял итальянского генерала в том, как надо бороться с греческими партизанами: «Немедленно дайте приказ раздавить это бандитское гнездо самым жестоким образом. Исходя из немецкого опыта, например, в Норвегии, полезно с самого начала нанести сокрушительный удар. И если какая-то деревня сожжена по ошибке, не стоит беспокоиться: молва о быстром и неотвратимом наказании мгновенно распространяется по всей округе. Это тоже помогает». В глазах нацистов норвежцы были братской нордической расой, а греки — колыбелью европейской цивилизации, но и с теми и с другими обошлись одинаково жестоко. Кейтель был нацистом, и еще он был одним из самых неумолимых и бесчеловечных военачальников за всю историю. В 1944 г., когда Италия вышла из войны, вермахт самым суровым образом расправился со своим бывшим союзником по Оси. В Кефалонии немцы расстреляли почти 5000 итальянцев, которые сдались в плен (Mazower, 1993: 146–147,150).

Зверства на Балканах были совершены в основном по приказу Верховного командования вермахта (Browning, 1985: гл. 2; Hilberg, 1978: 433–442; Mazower, 1993: 155–218; Steinberg, 1990). Ошеломленная отчаянным сопротивлением партизан, армия обрушила репрессии на мирных жителей. В карательных экспедициях участвовали и те, кто прошел школу ненависти на Восточном фронте. Фельдмаршал Вильгельм Лист, не член партии, не самый кровожадный из командующих на Восточном фронте, на Балканах действовал беспощадно. Сербы были «вспыльчивы… и жестоки. На первый взгляд, серб ничем не отличается от любого другого крестьянина. Но это в нормальных условиях. Если же ему что-то не по нраву, кровь бьет ему в голову, и рвется наружу вся жестокость, доставшаяся сербам по наследству от турок, которые были их господами сотни лет». Австрийский подчиненный Листа генерал Франц Бёме обратился к войскам: «Это страна, где в 1914 г. пролилась немецкая кровь из-за предательства сербов, мужчин и женщин. И вы должны отомстить за пролитую кровь отцов. Сербов надо проучить раз и навсегда». На Балканах в частях вермахта сражались в основном австрийцы. Гитлер считал, что именно им по плечу задача усмирить сербов (Bukey, 1992: 221222). По мнению одного из генералов, австрийцы унаследовали габсбургское презрение к «неисторическим народам» своей бывшей империи, куда, конечно, входили и сербы (Steinberg, 1990: 37). Одному австрийскому квартирмейстеру первому пришла в голову мысль, что за каждого убитого немца надо расстреливать 100 сербов и 50 — за каждого раненного. Расстрел проводило подразделение, понесшее потери, — по принципу кровь за кровь. Как и в любой партизанской войне, немцам было сложно найти и вычислить противника. Штаб Бёме считал партизанами «всех коммунистов, всех заподозренных в коммунизме, всех евреев, некоторых националистов и демократически настроенных граждан». По традиции шли под расстрел и цыгане, и — периодически — «криминальные элементы и прочие». Штандартенфюрер СС Турнер, пытаясь заставить местные власти депортировать «элементы», пришел в неописуемую радость, когда армия вместо депортаций расстреляла их. Турнер докладывал: «Сербия — единственная страна, где решен вопрос с цыганами и евреями». Некоторые офицеры выражали беспокойство, что с каждым новым расстрелом сербов или греков все больше народу будет уходить к партизанам. Генерал Курт Штудент разработал «Операцию возмездия» против всего местного населения, сопротивлявшегося немцам. План включал: 1) расстрелы; 2) принудительную мобилизацию; 3) сжигание деревень; 4) уничтожение мужского населения во всей округе. Верховное командование дало войскам карт-бланш на проведение операции «по уничтожению этой заразы». «Используйте любые средства, убивайте даже женщин и детей, если они смогут обеспечить успех операции». Более 1000 греческих деревень были сожжены (Mazower, 1993: 173, 176,183).

Вполне обычные армейские офицеры проявляли чудовищную жестокость. Биография Курта Вальдхайма, Генерального секретаря ООН и президента Австрии, позволяет пролить свет на историю этого лейтенанта. В его прошлом не обнаруживается ничего похожего на зверства СС, описанные в этой главе. Тем не менее (вопреки его опровержениям) Вальдхайм должен был быть по крайней мере свидетелем карательных операций и убийств 1942–1944 гг. Сын австрийского школьного администратора, он учился в Вене, вступил в ряды Национал-социалистической студенческой лиги и в СА (в их нелегальный период). Хотел вступить добровольцем в вермахт в 1936 г. в возрасте 18 лет, но призвали его только в 1939 г. в качестве офицера разведки. По материалам 1947 г., собранным на Курта Вальдхайма югославским правительством (еще до его возвышения), на основе свидетельских показаний было установлено, что Курт Вальдхайм участвовал в организации «убийств» и «расстрелов заложников», хотя сам и не нажимал на спусковой курок.

В его военном досье указано, что ему поручали «особые задания», а по дивизионным донесениям это были «окончательные ликвидации» «недочеловеков», проведенные «без жалости и пощады», потому что «лишь с холодным сердцем можно отдавать необходимые приказы». Большинство жертв были не евреи, а сербские и греческие крестьяне. В его собственных донесениях упоминаются чистки и уже знакомые нам «победы» над партизанами с подозрительно малым количеством оружия (739 убито, взяты как трофей 63 винтовки). Он был награжден хорватскими фашистами (как и многие другие). В 1942 г. он получил короткий отпуск, чтобы завершить докторскую диссертацию «Пангерманский национализм в XIX столетии». В диссертации он пишет: «В нынешней великой борьбе рейха с неевропейским миром, в нерушимом союзе со всеми странами Европы под руководством рейха мы сможем справиться с угрозой… идущей с Востока. Создание рейха — это историческая миссия Германии… Европа пала благодаря Германии, благодаря Германии она должна возродиться» (Ashman & Wagman, 1988: гл. 4). Курт Вальдхайм, вероятно, был нацистским идеалистом, до того не причастным к насилию. Сочетание идеалистического нацизма и военной тактики показательных репрессий разрушило моральные устои многих молодых офицеров его поколения.

Это не принесло им счастья. Австрийские солдаты в Югославии по вечерам в одиночестве ворошили в памяти картины массового расстрела, замыкались в себе, у них развивался «психологический блок». В Греции после расстрела в деревне Комено солдаты хранили угрюмое молчание. «Большинство моих товарищей были в глубокой депрессии. Почти никто не был согласен с этой акцией». Некоторые протестовали после экзекуции. Унтер-офицер выкрикнул в лицо своему командиру, ревностному нацисту: «Герр оберлейтенант! Запомните, я в последний раз участвую в этом деле. Это было свинство, это не имеет ничего общего с войной». Еще один лейтенант тут же заявил, что «его тошнит… что такая акция недостойна немецкого солдата». Возмущение стихло только тогда, когда командир призвал их к порядку, угрожая наказаниями, если они не будут вести себя «с должной суровостью». Командир вермахта на острове Корфу Эмиль Иегер твердо решил не допустить депортации евреев с острова. С ним никто не посчитался, и высылку евреев вместо него провели флотские офицеры. У солдат оставался последний, крайний выход — дезертирство. «Но у нас на это не хватило мужества. У нас не было ни одного дезертира». И редко кого наказывали даже за самые бесчеловечные преступления (Mazower, 1993: 195–200, 211–215, 253–254). Вермахт был лучшей армией в мире, они стойко сражались до самого конца. И этот великолепный боевой военный механизм нацисты превратили в кровавую мясорубку для мирного населения.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ К ГЛАВАМ 8 И 9

В моей выборке большинство самых кровавых преступников были убежденными нацистами. Треть совершала акты насилия в довоенные времена, карьерный путь большинства прошел через эскалацию насилия вплоть до массового геноцида. Призывники-новобранцы составили лишь 10 % среди совершивших преступления; в исследуемой группе было много этнических немцев с иностранных территорий, оккупированных Германией. В среднем каждый из попавших в выборку отслужил четыре года в трех разных карательно-репрессивных органах, связанных с геноцидом. Практически все оказавшиеся в геноцидных формированиях не знали, что от них потребуют проводить массовые убийства, но к 1942 г. геноцид стал их профессиональной карьерой.

В подавляющем большинстве это были мужчины из всех социальных групп. Главной источником нацистского рекрутирования и его социальной опорой были немцы с утраченных территорий или приграничных угрожаемых районов; экономические секторы, тяготеющие к нацизму; представители определенных профессий (медицина, образование, право, военные и полиция), для которых нацистская идеология была созвучна их националистическим или протонацистским устремлениям. Принятая корреляция между нацизмом и протестантизмом в нашем случае оказалась зеркально обратной. Среди военных преступников были избыточно представлены католики. Возможно, это произошло в результате качественного перехода от вынужденного защищаться kleindeutsch-национализму к расово ориентированному, экспансионистскому grossdeutsch-национализму, воплотившемуся в нацизме. Таким образом, главными исполнителями геноцида, попавшими в мою выборку, были идейно мотивированные, убежденные нацисты.

Эскалация насилия становилась рутинной работой. Нацистская пропаганда демонизировала и дегуманизировала противника, присвоила себе и извратила патриотизм военного времени, опираясь на милитаризм и принцип непогрешимости вождя. Нацизм создал защитные механизмы для борьбы с естественным физическим отвращением и чувством вины. Исполнители подчиняли себя идеологемам «народ», «фюрер», «наука», «будущее». Это помогло кабинетным убийцам разработать технически совершенную систему геноцида и не чувствовать мелких уколов совести от сознания собственной опосредованной причастности к массовым убийствам. Интеллектуальные палачи прятались под дымовой завесой этики и идеализма. Реальные убийцы могли хоть как-то преодолеть отвращение к своему ремеслу, лишь поднявшись на более высокий уровень научной, элитарной морали. Менее образованные воспринимали идеологию на личностном уровне, обрушивая свой гнев на жертву: евреи и славяне — враги, развязавшие войну, а значит, у нас есть право на самооборону. Идеология также легитимировала вспышки агрессии, свойственные молодым мужчинам, беженцам и людям с психосоматическими отклонениями. Они кажутся нам чудовищами, но многие искренне верили в справедливость геноцида. Личная ответственность растворялась в коллективной. На уровне всего нацистского движения это была вера в «принцип вождя», на фронте — исполнение преступного приказа, в медицинской профессии — вера в научную истину и уважение статуса коллеги, в системе полиции — поддержание порядка. Это были классические, чаще профессиональные сообщества, где отношения выстраивались по иерархическому и коллегиальному принципу.

Разумеется, ни предшествующий кровавый опыт, ни Идеологическая индоктринация не могут служить единственными характеристиками военных преступников как фокус-группы исследования. Я не могу считать свою выборку репрезентативной. Несмотря на достаточно широкий охват, в ней представлено менее 10 % всех военных преступников. При этом избыточно представлены массовые уничтожения вдали от линии фронта и фанатичные убийцы, что отодвигает в тень обычных и даже случайных исполнителей. Истинные нацисты жили и действовали в окружении вполне обычных людей. Военные преступления вермахта — это, во-первых, мстительная реакция на сопротивление оккупированного населения, неизбежная, когда озлобленные и паникующие карательные войска ведут яростную войну на истребление противника. Во-вторых, нацистское Верховное командование выдало им лицензию на убийство, развязав руки и деморализованным, и дисциплинированным карателям.

Среди управленцев и исполнителей нижнего звена на транспорте и других ведомств, занятых перевозкой жертв, мы неизбежно находим немцев, ранее никак не связанных с нацизмом и насилием, но с сознанием, деформированным разного рода предрассудками, заблуждениями, моральными отклонениями, что было в ту эпоху уделом всего немецкого народа. Эти немцы обеспечивали перевозку жертв, стараясь лишний раз об этом не думать, заботились о своих маленьких житейских делах, им было наплевать и на славян, и на евреев — обычное проявление обычной моральной слабости, столь свойственной людям. Скорее всего, никакое исследование не сможет объять необъятное — изучить нацистский геноцид во всех его проявлениях и сделать окончательные выводы. Очевидно лишь одно — если говорить об отдельных людях, то среди военных преступников мы неизбежно находим самых обычных немцев.

Конечно, геноцид осуществили не разобщенные индивидуумы. Фанатичные нацисты, обычные нацисты, обычные полицейские, обычные немцы и так далее сплотились ради общего дела. Фашизм стоял на двух китах — иерархическом подчинении и кровавой круговой поруке. Фашистский режим щедро вознаграждал тех, чьи карьеры были связаны с насилием. Чем выше был статус в иерархии, тем пламеннее была преданность нацизму. Нацисты отдавали приказы убивать, не выполнять их было делом трудным. Боевой коллектив выводил в лидеры опытных и авторитетных, тех, кто хорошо усвоил, что долг полиции — расправляться с врагами государства любыми способами. Ветераны передавали свой опыт призывникам, которые ничего не смыслили в полицейском деле. В замкнутых сообществах новички всегда попадают под принудительную опеку старших. Карательно-репрессивные институты были переполнены нацистами всех рангов, отобранных для осуществления геноцида. Доминантный этос в отдельных престижных профессиях, в особенности в медицине, правоохранительных органах, военном сословии, создавал особую субкультуру, склонную к восприятию нацистской идеологии. Материальные мотивы тоже имели место. Высшее звено быстро продвигалось по службе, низшее — имело надежную работу. Заработки, премии, относительная безопасность тоже были материальными стимулами. Карьеризм часто рядился в тогу высоких принципов. Нацистские юристы и полицейские жаждали карьерного роста, служа новой Германии. Пропагандисты тоже стремились преуспеть, для чего им приходилось сознательно или бессознательно немного искажать правду, после чего свирепая цензура требовала от них извратить правду еще сильнее. Многие из них стали относиться к своему ремеслу со здоровым цинизмом. Пери Броад рассказал о том, что творили в Освенциме его коллеги-надзиратели. Многие ни морально, ни физически не могли свыкнуться со своей страшной работой. Когда психологический кокон, созданный идеологией, дисциплиной, товариществом, карьерой, все же лопался, помогал алкоголь. Он притуплял чувства и погружал в забытье. Мотивы у этих людей могли быть разными.

На другом уровне в геноциде участвовали заурядные бюрократические убийцы. Капиталисты всегда стремятся к прибыли, время от времени, пусть не напрямую, им приходится убивать людей; именно это, но в других масштабах делали кабинетные убийцы невысокого ранга. Бюрократическая элита делала то же самое, но по идеологическим мотивам. Огромное большинство непосредственных исполнителей прекрасно понимали, чем они занимаются, и находили этому вескую причину. Современность приносит новое. То, что превратило нацистское насилие и другие массовые убийства современной эпохи в геноцид, связано не столько с бюрократией, сколько с современными массовыми движениями. Дисциплина, корпоративное единство, карьеризм — неоспоримые факторы многих исторических кровопролитий. Но столь тесное их переплетение, когда они размывают классовые различия, перемешивают все слои общества и цементируются единой идеологией, скорее свойственно современным движениям с извращенными представлениями о демократии, где коллектив как сакральная ценность (в нашем случае нация) «органически представлен» авторитарным государством.

Моя позиция ближе к тем, кто возлагает вину на нацизм, а не на немецкий народ. При этом я опираюсь еще и на социологию. Идеология геноцида возникла и развивалась как процесс, подчинивший себе государственные институции и субкультуры. Радикализированный нацизм осуществил себя, проведя тщательный отбор необходимых ему институций и профессиональных групп, которые смогли провести геноцид, опираясь на иерархию, карьеризм и коллективную солидарность. В этих главах, где нам открылась бездна морального падения человека, я даже не пытаюсь ответить на вопрос — а что бы делали вы или я, оказавшись на их месте? Прежде чем попытаться дать ответ, изучим иных, не немецких исполнителей геноцида.