Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

ВВЕДЕНИЕ: РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ-МАРКСИСТЫ

В массовых насилиях XX столетия проявили себя и коммунистические режимы. Кто-то называет это геноцидом, но я с этим не согласен. В этой главе мы обсудим три страны, понесшие огромные человеческие потери: сталинский СССР, маоистский Китай и полпотовскую Камбоджу. Они принадлежали к социалистическому лагерю и исповедовали марксистскую теорию исторического развития. Эти страны прошли через схожие кровавые чистки разных масштабов. Более поздние режимы брали за образец «старшего брата», достигая тех же побед и терпя те же поражения. Красные кхмеры приняли за точку отсчета общественное устройство Китая и Советского Союза (также Вьетнама и Северной Кореи), сам Китай считал эталоном СССР. Перед ними стояла одна и та же фундаментальная задача: революционизировать аграрную страну и сделать ее современным индустриальным государством. Камбоджа была более аграрной, чем Китай. Китай, в свою очередь, был более аграрным, чем Советский Союз. Разница между ними лежала в двух измерениях: степени технологической отсталости и историческом времени.

Объекты нашего интереса отличаются от всего того, что мы обсуждали ранее. Государственная политика этих стран, за редкими исключениями, не была направлена против этнических групп, поэтому та терминология, которой мы пользовались до сих пор, не вполне релевантна. О геноциде тут не идет и речи, коммунисты никогда не ставили перед собою цель истребления целых народов. Врагов определяли по классовому признаку, а не по этническому. Для коммунистов понятие народовластия было замещено понятием пролетарская власть, а еще точнее — властью партии — авангарда пролетариата. Революционеры возглавили государство, когда обветшавшие режимы, ослабленные войной, рухнули и пришедшие им на смену коммунисты получили кредит народного доверия в качестве защитников страны от иностранных агрессоров. Пролетарская партия стала партией всей нации, внутренние классовые враги стали считаться предателями народа, марионетками международного империализма. Классовая идея подчинила себе идею этнонационализма — фактически это инверсия моего тезиса 2.

Революционные партии были вооружены новой идеологией. Теория марксизма давала им (во всяком случае, они в это верили) научное знание исторических процессов и ключ к фундаментальной трансформации всего общества. Во главе угла лежали экономические и политические преобразования, создание общества всеобщего изобилия, более демократического, чем то, которое предлагала либеральная демократия. Новая идеология и экономическая теория провозгласили рабочих хозяевами средств производства — материального базиса пролетарской демократии. Страна была устремлена в будущее, чему явно противоречило настоящее: отсталая промышленность и сельское хозяйство, равно как и диктатура партии, сменившая монархическую автократию. Но диктатура пролетариата, осуществляемая передовой партией, рассматривалась лишь как временный, переходный этап, что внушало искренние надежды на демократизацию общества в будущем и могло примирить народ с текущей реальностью. Вначале социальному органицизму противодействовал принцип внутрипартийной демократии, но вскоре он выродился в диктатуру партии, а потом и в личную диктатуру над партией. Движущей силой созданной ценностной системы (по Максу Веберу) стали акторы ценностно-рационального действия, ставящие свои цели превыше всего остального, готовые пожертвовать инструментальной рациональностью во имя будущего и во имя партии, знающей, как добиться этих целей. Такая идеология требовала очищения партии изнутри, превращения ее членов в нового социалистического человека и насильственного подавления классовых врагов. Ранние марксисты считали, что после краткой вспышки революционного насилия эксплуататорские классы будут разгромлены и ассимилированы в социалистическом обществе. Русские большевики пошли другим путем. Основываясь на их опыте, китайские коммунисты и красные кхмеры приступили к революционным преобразованиям без радужных надежд на их скорое исполнение. Оба государства наращивали военную силу. В России большевики без труда захватили власть, но за этим последовала жестокая гражданская война. В случае Китая и Камбоджи власть пришлось завоевывать в процессе долгой, трудной и чрезвычайно кровопролитной гражданской войны, осложненной внешней интервенцией. Вооруженная борьба привнесла в марксизм дух милитаризма. Так создавались партийные государства, воплощавшие высокоидеологизированный и милитаристский социализм.

Между захватом власти и осуществлением революционных идеалов лежала огромная дистанция. Победившая партия оказалась один на один с патриархальным, инертным общественным укладом и многочисленными врагами как внутри, так и за пределами государства. Капиталисты, помещики, мелкая буржуазия, монархия, церковь были обречены на уничтожение, но всячески сопротивлялись этому, опираясь на помощь извне. Революционеры умеренного крыла, более склонные к компромиссам, предлагали «постепенное врастание в социализм» и бюрократизацию государства-партии. Радикалы отвергали такой позорный компромисс и требовали подавления любого сопротивления любой ценой. Гражданские войны сыграли на руку радикализму и адептам вооруженного насилия. Теория Маркса этого не предусматривала, но радикализация была необходима, чтобы удержать власть и спасти революцию. Коммунистические режимы, построенные на костях и крови, вовсе не стремились к преднамеренному уничтожению людей. Эти последствия естественно вытекали из марксистской схемы революционных преобразований: для победы была нужна принудительная трудовая мобилизация, обрекавшая народ на голод, болезни и смерть, как это было во францисканских миссиях в Калифорнии в XVIII веке (см. главу 4). Миссионеры хотели построить Царство Божье на земле, но принесли новообращенным смерть. В таблице 1.1 это классифицируется как «война по ошибке». Коммунисты пошли много дальше. Когда революционные реформы начали пробуксовывать, они обвинили в этом внутренних врагов, вредителей и саботажников. Они были готовы пожертвовать и своей и чужой жизнью, что я называю «безжалостной гражданской войной» или «ошибочными революционными проектами». В Китае жертвой революции стали помещики, в России — кулаки. Если власть взвинчивала революционный террор до последнего предела как узаконенное возмездие за сопротивление, начинался политицид — уничтожение всех оппозиционно настроенных слоев. Новые марксисты разработали органическую концепцию народа не по этнической, а по классовой принадлежности. Народом стал пролетариат, а все, кто ему противостоял, стали врагами народа. Тут возникало искушение уничтожить враждебные классы физически. Это я называю классицидом[71]. Классицид проводили все три режима, в Камбодже — в самой ужасающей форме. Между радикалами и прагматиками вскоре обозначился раскол. В отличие от фашистов, у коммунистов не было принципа верховного вождя, поэтому им было непросто справиться с оппозицией.

Хотя партия строилась на демократических принципах, коммунистическое движение возникло как группа заговорщиков, подчиненных военной дисциплине в период гражданской войны и пришедших к власти, не располагая традиционным механизмом урегулирования конфликтов. Когда возникли первые трудности в осуществлении намеченной программы, подняла голову внутрипартийная оппозиция. Как с нею нужно было бороться? Ответ был прост — насилие, то, что я называю «фратрицидом» — братоубийственной войной. В лагеря и под расстрел пошли сотни тысяч советских, китайских, камбоджийских собратьев по партии. Это нанесло невосполнимый урон коммунистическому движению в Советском Союзе и Китае, это сокрушило диктатуру красных кхмеров в Камбодже.

Политицид, классицид, внутрипартийные братоубийственные войны — это основные типы кровавых чисток, которые мы обсудим в этой главе. Ошибочные революционные проекты стали главной причиной массового кровопролития. Оттуда же растут корни откровенно этнических чисток (Чечня, Тибет, Камбоджа). Эти чистки спровоцировали леворадикалы, но в основе их действий лежали идеология, экономика, милитаризм, классовая политика, а не борьба с враждебными народами[72]. Репрессии, осуществленные леворадикалами, в одном аспекте смыкаются с праворадикальным национализмом. Левые тоже сумели взнуздать и повернуть в нужном им направлении этнонационализм (см. тезис 2), им тоже удалось создать свой аналог органической нации-государства, пусть и опирающийся на классовую детерминанту. Этот тезис я и буду развивать в этой главе.

Как и историки этнических чисток, большинство исследователей коммунистических диктатур считают кровавые репрессии и их виновников порождением этатизма: массовые убийства осуществляла вертикаль власти, приказ исходил от диктатора и претворялся в жизнь политической элитой, существовавшей в условиях тоталитарного режима (напр.: Conquest, 1990; Courtois et al., 1999; Locard, 1996: 131; Rummel, 1992). Все сходятся в том, что репрессии были последовательны, организованы и спланированы. Все это происходило в высшей степени этатистских обществах, где не было и тени демократии. Коммунисты отбросили свой тезис о постепенном отмирании государства по мере строительства коммунизма и начали конструировать огосударствленную, милитаризованную модель с жесткими иерархическими принципами и с опорой на военно-политические репрессии. Виновником и исполнителем кровавых чисток был военно-полицейский государственный аппарат. В рамках партократического государства этот процесс проходил далеко не просто. Низовые члены партии, искренне разделяя ее идеологию, считали, что социализм надо строить, не щадя сил и жизни. Репрессии приветствовались обществом, партийные функционеры перевыполняли расстрельные квоты, как рабочие перевыполняли производственные планы. Всеобъемлющая партийная диктатура вовсе не означала, что государственная власть была монолитной, ее структуры не были полностью институционализированы, они были раздроблены и даже хаотичны, как уверяют нас историки-ревизионисты[73], исследующие Советский Союз. Массовые репрессии были предначертаны сверху, снизу их поддержали противоборствующие партийные фракции.

СТАЛИНИЗМ

Большевики захватили власть и быстро подавили как врагов, так и бывших союзников. К сентябрю 1918 г. Советы народных депутатов, профсоюзы, судебные органы практически утратили независимость. Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией (ЧК) пролила первую кровь, были построены концентрационные лагеря, развернулся «красный террор». В короткий срок погибло от 10 до 15 тысяч человек, некоторые в вооруженной борьбе, но большинство были расстреляны по приговорам (Harding, 1984; Pipes, 1991: гл. 15–18; Werth, 1999а: 71–80). Гражданская война быстро милитаризовала страну. Коммунистическая партия превратилась в полувоенную организацию. Война шла с крайним ожесточением. Обе стороны не щадили друг друга и не только друг друга. Красные убивали представителей имущих классов, белогвардейцы — евреев. На совести обеих сторон свыше 100 тысяч уничтоженных пленных и гражданских лиц. Партийная риторика становилась все более воинственной. Наступил «военный коммунизм». С экономическими проблемами, заявил Лев Троцкий, должны «покончить» «дисциплинированные трудармии» рабочих. Как и фашисты, большевики высоко ценили дисциплину и боевое товарищество. И белогвардейцы, и красные выдвигали на авансцену ветеранов движения; вожди носили военную форму и щеголяли военными терминами применительно к экономике и политике — «передовой отряд», «взять крепость», «ударные войска», «легкая кавалерия», «кампания», «бригады» и так далее. Насилие, развязанное партией пролетариата, формировало «социалистическую мораль» и взращивало Homo Soveticus — «советского человека». В таком же ослеплении находились и нацисты, когда начали создавать «идейно сознательную» элиту и «нового немецкого человека».

Понятие этнического врага у большевиков практически отсутствовало. В Гражданской войне они сражались против украинских националистов и казаков, занимались «расказачиванием» (ссылками), но все это укладывалось в рамки классовой борьбы против прислужников царизма или бывших правящих классов. Их собственное государство мыслилось им наднациональным, оно должно было стать государством победившего пролетариата. СССР был многонациональной страной, поэтому в советскую конституцию было внесено понятие этнического конфедерализма (см. таблицу 1.1). Это была федерация суверенных национальных республик, каждая со своими органами власти. Этнические чистки исключались даже как теоретическая возможность. Взамен объектами репрессий стали враги революции. Белые, кадеты, эсеры, меньшевики, затем троцкисты, левая и правая оппозиция были представлены как выразители интересов антагонистических классов — буржуазии, мелкой буржуазии, дворянства и кулачества. Советский Союз существовал в окружении враждебных государств, некоторые из них поддерживали внутреннюю оппозицию, в связи с чем у большевиков возникла квазинационалистическая риторика — пособники, чужаки, предатели, саботажники. Эти проклятия несли в себе политическую, классовую и отчасти национальную ненависть. В 1920-х гг. Ленин клеймил врагов словами, предвосхитившими лексику СС: «кровососы», «мироеды», «пиявки», «паразиты», «клопы», «гниды». Грозные эпитеты дегуманизировали противника, создавали образ разносчика заразы, которого необходимо уничтожить. После Гражданской войны наступило относительное затишье. В начале 1920-х гг. бывшие офицеры царской и Белой армии, эсеры были прощены и даже приняты в партию. До 1928 г. в период новой экономической политики (НЭП) государство ослабило экономический контроль, позволило независимым производителям выйти на рынок со своей продукцией. Национальные меньшинства получили еще большую свободу. Но начиная с 1928 г. Сталин и другие радикалы потребовали усилить централизацию власти. Идеологическая роль партии резко возросла, ибо только марксизм являл образ справедливого бесклассового общества. Будущее было предначертано. И это будущее потребовало колоссального экономического рывка. Радикалы выступали за форсированную индустриализацию, хотя оппозиция и возражала. Можно было прийти к компромиссу, так это и случилось в более позднюю эпоху, но в конце 1920-х — начале 1930-х гг. победившие радикалы обрушили смертельный удар на своих противников. Массовые чистки, ссылки, голод, расстрелы и другие репрессии шли поэтапно: культурная революция и насильственная коллективизация 1928–1932 гг., Великий голод 1932–1933 гг., Великая чистка 1935–1938 гг. и этнические чистки времен Великой Отечественной войны. Все это случилось, когда страной правил Сталин. Миллионы зеков все еще томились в лагерях ГУЛАГа в год его смерти в 1953 г. После смерти Сталина режим смягчился и начал стагнировать.

Первая культурная революция воспитала молодое, пролетарское поколение радикальных коммунистов, объявивших войну буржуазной интеллигенции и бюрократам, проникшим на партийные и государственные посты. Это было партийное движение снизу. В ответ Сталин начал лавировать, поощряя одних и сдерживая других (Fitzpatrick, 1978). Но бесконечно важнее была форсированная индустриализация — первая пятилетка 1928 г., сталинский План А. Этот план не предусматривал массового уничтожения, но он обрушил тяжелейшие репрессии на враждебные социальные группы. Капиталистическая собственность, в том числе и собственность мелкой торгово-предпринимательской буржуазии, были экспроприированы. Класс имущих был объявлен «тунеядческим», «чуждым», «деклассированным», «ушедшим в прошлое». Часть репрессированных была уничтожена, большая часть выслана на север и восток, но основная масса стала «лишенцами», людьми, лишенными гражданских прав. В худшем варианте их лишали продовольственных карточек, выселяли из квартир, что грозило нищетой и голодом. Но основной проблемой оставалось крестьянство, чуждое идеям большевизма и практически неподконтрольное государству. Форсированная индустриализация могла опираться только на излишки товарного зерна в соответствии с марксистской экономической теорией XX века. Крестьяне должны были продавать хлеб по заниженным ценам (чтобы было чем прокормить рабочих) и своим трудом оплачивать импорт потребительских товаров и технологий. Неудивительно, что российское крестьянство не приняло этой политики. Вначале они припрятывали излишки хлеба в надежде поднять цены. Ответ большевиков был предсказуемо жестоким — партия никогда не жаловала крестьянство. Большевики объявили классовую войну кулачеству, так Ленин называл и богатых земельных собственников, и крестьян-середняков. Это понятие никак не соответствовало реальному положению дел в деревне. Богатых крестьян-кулаков оставалось немного. На самом деле практически вся крестьянская масса, а не только состоятельные кулаки, находилась в открытой оппозиции режиму. Партия была лишена социальной опоры в деревне и не могла подавить сопротивление через институциональные механизмы. После некоторых колебаний большевики вернулись к репрессивной политике на селе, проводниками которой стали ЧК, партийные комиссары и беднейшее крестьянство. Это привело к серии крестьянских восстаний, тысячам террористических актов, убийству секретарей местных коммунистических ячеек. Русские мужики занимались тайным саботажем, женщины-крестьянки выступали с открытыми протестами. Сопротивление было локальным и раздробленным и не смогло превратиться в открытое вооруженное противостояние, крестьянскую войну. Оно было обречено на поражение, так и не добившись уступок от центральной власти (Viola, 1996).

Большевистский режим, обладая куда более мощными политическими и военным ресурсами, отказался от какого-либо компромисса с деревней. Это была классовая вариация моего тезиса 4б. В начале 1930-х гг. начал осуществляться радикальный План Б — коллективизация сельского хозяйства (Fitzpatrick, 1994: гл. 2). Прибавочный продукт можно было просто отобрать, разрушив крестьянское частнособственническое подворье и объединив крестьян в коллективные хозяйства под государственным контролем — колхозы. Теория классовой борьбы была модернизирована, чтобы смять оппозицию. Богатые крестьяне, кулаки несли на себе клеймо «кровососов», «мироедов», «хищников», «паразитов», «жестоких, беспощадных, алчных эксплуататоров». Они были «гнидами» и «вурдалаками», сосущими кровь из русского крестьянства. Крестьяне-середняки считались «колеблющимися», их следовало твердой рукой наставить на путь истинный. И даже бедных крестьян порой называли подкулачниками, что свидетельствует о том, насколько большевики «инфантилизировали» крестьянскую массу (Viola, 1996: 29–36).

Коллективизация должна была охватить всех крестьян. Частная собственность на землю была упразднена[74], сельская община уничтожена. Но поскольку сознательных крестьянских активистов было крайне мало, колхозы могли ускользнуть из-под надежного контроля. Чтобы избежать этого, на помощь коллективизации в село были брошены передовые «рабочие бригады» и органы ОГПУ. Форсированная индустриализация (План А) перетекла в План Б — выборочные полицейские репрессии, вначале направленные лишь на подрыв влияния кулачества. Но сопротивление продолжалось, и это вынудило Сталина провозгласить в декабре 1929 г. политику ликвидации кулачества как класса (в этом контексте термин «ликвидация» является экономическим и не означает физического уничтожения). План Б перерос в План В — насильственные полицейские депортации. Бедняки и середняки были объединены в колхозы, кулаков выслали куда подальше. Наиболее враждебных единоличников следовало казнить или отправлять в исправительные лагеря. Их семьи депортировались в самые отдаленные районы страны. Таковых оказалось 60 тысяч. Еще 150 тысяч полусередняцких-полукулаческих хозяйств представляли потенциальную угрозу и высылались пусть и не так далеко, но на голую, бесплодную целину. Кроме того, нужно было раскулачить еще 600 тысяч крестьянских семей и обустроить их в той же губернии, хотя и не обязательно в той же волости или селе. Итак, процесс коллективизации представлял собой последовательную эскалацию насилия, революционный проект, навязанный верхами, которому отчаянно сопротивлялись низы. Светлая идея коллективного труда так захватила умы партийных активистов, что они резко взвинтили темпы коллективизации, соответственно с чем возрос и уровень насилия, вплоть до погромов и «диких» депортаций (таблица 1.1). Высшее партийное руководство было этим и обрадовано, и встревожено — процесс мог выйти из берегов. Этот план казался шатким и неупорядоченным, он отражал, как в зеркале, сложные и противоречивые внутрипартийные отношения и социальные отношения на региональном уровне. В марте 1930 г. Сталин решил притормозить процесс обобществления, обвинив соратников в «шапкозакидательстве» в известной статье «Головокружение от успехов». Коллективизация сбавила обороты, а крестьяне ругали партактив за то, что они не слушаются товарища Сталина.

Но, несмотря на все зигзаги генеральной линии партии, готовился второй этап радикализации и суровых репрессий — стране любой ценой был нужен хлеб. Большевики по-прежнему оставались верны Плану А — экспроприации зерна, чтобы накормить города и обеспечить импорт технологий. Каждый год правительство объявляло регионам планы по закупкам урожая. Недород 1931 г. и высокие квоты государственных закупок тяжело ударили по крестьянству. Комбедовцы и комиссары отбирали излишки зерна силой, убивая непокорных. Крестьянство голодало, кое-кто припрятывал хлеб, резали скот, разворовывали колхозный урожай. Урожай 1932 г. был еще хуже, а нормы сдачи хлеба ничуть не уменьшились. Из года в год сопротивление крестьян нарастало, переходя в открытые бунты и вредительство в прямой зависимости от масштабов экспроприаций зерна (Viola, 1996: 102–110). Коммунистическое правительство обратилось к мерам принуждения. Наводить порядок на селе отправились сознательные рабочие, их звали «двадцатипятитысячниками» по количеству мобилизованных на село. Михаил Шолохов, великий автор «Тихого Дона», написал письмо Сталину с протестом против бесчеловечного обращения «с уважаемыми хлеборобами». Сталин не замедлил с ответом:

В ответ на «саботаж» был запущен План Д — беспощадная классовая война, собравшая свою главную кровавую жатву именно в эпоху Сталина. Во время Великого голода из-за голода и болезней погибло от 6 до 8 миллионов крестьян — цифра невероятная![75] Ни Сталин, ни его окружение не планировали физического уничтожения такого количества людей, за исключением кулаков. Это стало трагическим и непреднамеренным последствием революционных преобразований, которые с полным равнодушием к жертве, с жестокостью и фанатизмом проводили в жизнь и партийная верхушка, и рядовые коммунисты[76].

В эти годы слово «враг народа» вышло из понятийных границ. Класс — категория не столь очевидная, как этничность. Никто толком не мог понять, что такое кулак. Кого считать кулаком, могла решить только власть (Lewin, 1985). Это клеймо коммунисты вешали только на зажиточных крестьян, чтобы не оттолкнуть от себя середняков и привлечь на свою сторону бедняков — основной мобилизационный резерв Красной армии и индустриализации. Возникали и концептуальные вопросы. Оборванец, торгующий на улице папиросами, — это мелкая и вредоносная буржуазия? Если помещики и капиталисты лишены собственности, они по-прежнему остаются классовыми врагами? Классовая принадлежность прирастает к тебе, как кожа, и надежды на перевоспитание нет? Класс — это понятие индивидуальное или распространяется на всю семью? Их жены и потомки — это тоже кулаки или буржуи? Класс есть имманентное свойство, передаваемое по наследству? Сыновья, племянники, внуки и правнуки классовых врагов тоже обречены быть классовыми врагами? И если классовая враждебность сидит у тебя в генах, тут не помогут даже мягкие формы чисток — такие, как ассимиляция или идеологическое перевоспитание. Классовых врагов, как вшей, надо было раздавить и стряхнуть с тела пролетариата. Власть на местах и коммунистические активисты составляли отчеты в центр, озаглавленные «Чистка классово чуждых и антинародных элементов в колхозах». Эти самостийные социологи знали свое дело — они боролись. Кулак перестал быть существительным, слово превратилось в определение для тех, кому была не по нраву новая жизнь. «Кулацким» мог стать бывший дворянин-помещик, священник, церковный десятник, баптист, евангелист, богатый крестьянин, единоличник-хуторянин эпохи столыпинской аграрной реформы, предприниматель, торговец, купец, царский офицер, околоточный надзиратель, казачий атаман, управляющий поместьем, любой, кто когда-то выступал за белых, эсер, махновец и кто угодно. Классовый гнев обрушился и на разночинцев: школьных учителей, земских врачей, ветеринаров, агрономов. Партсекретарь мог выставить у позорного столба и тех, кого невозможно было обвинить в классовой чуждости: например, одиноких женщин легкого поведения — это напоминало охоту на ведьм далекого средневековья. Секретари обкомов и ЦК были даже озабочены тем, что беднота и местные коммунисты вымещают ненависть на втором и третьем поколении «классово чуждых». Советская партийная элита (в отличие от маоистов) на словах считала недопустимым такого рода кровно-классовую месть, но сильно сомневалась в возможности сознательной «перековки бывших». «Бывших» вначале сажали, потом прощали, потом снова сажали. Это была «политическая война, развязанная сверху в силу назревших и давних противоречий, объединившаяся с встречной войной крестьянских низов, погруженных в глубокий кризис» (Viola, 1993; 1996: ИЗ).

С середины 1930-х гг. началась третья фаза, когда чистки ударили по ядру, по самой партии. Форсированная индустриализация, коллективизация и голод вызвали яростные внутрипартийные дискуссии. И в 1920-е, и в 1930-е гг. выборы не проводились. Фракции и платформы терпелись лишь до тех пор, пока они не противопоставляли себя генеральной линии. Партийная фракционность не регулировалась никакими законодательными нормами и институциями. Вместо этого партийные верхи разработали иной метод избавления от несогласных — «чистку» (русское слово, понятное специалистам и без перевода). Партийные чистки стали проводиться с завидной регулярностью, большевики освобождались от моральных разложенцев, коррупционеров, пьяниц, карьеристов, не забывая при этом об «идеологически неустойчивых» или «имеющих чуждые связи» (с классовыми врагами). Таковые составили не менее 10 % всех «вычищенных из партии». В чистках на селе, развернувшихся в 1929–1930 гг., большинство партийцев пострадало за некомпетентность или оппортунизм, еще 20 % обвинялись в связях со старым режимом. В ранних чистках из партии исключили 10–25 % человек на всех уровнях, исключая партийный Олимп. Для большинства это была потеря партбилета без дальнейших оргвыводов, из партии изгоняли публично на собраниях партийного коллектива за конкретные прегрешения, хотя и тогда процветали непотизм, демагогия и коррупция. В 1933 г. чистка была более кардинальной — вплоть до тюремных заключений и расстрелов. В чистке смоленского партактива в 1935 г. 30 % членов партии были изгнаны как классовые и политические враги (Getty, 1985: гл. 2, 3). Впрочем, число политзаключенных не увеличивалось вплоть до 1937 г.

Большой террор 1937–1938 гг. был братоубийственной войной — свои пожирали своих. Определенного плана не существовало, репрессии накатывались волна за волной, и каждая новая была страшнее предыдущей. Возможно, что коллективизация ослабила контроль центра, и местным партийным элитам было предписано выполнять спущенный сверху производственный план любой ценой. Большой террор мог быть и способом восстановления вертикали власти — недовольство рядовых членов было обращено на местных партийных боссов. Геополитические угрозы усугубляли внутреннюю напряженность. Страна стояла на пороге большой войны. Участие СССР в гражданской войне в Испании показало, что у Советов нет надежных союзников. Какими бы ни были причины, террор 1930-х гг. унес жизни 680 тысяч человек (смертные казни), 1 миллион 300 тысяч оказались в лагерях и тюрьмах (Werth, 1999а: 190; 1990b: 100). Чем выше было положение партийного лидера, тем страшнее могла быть его судьба. Никита Хрущев утверждает, что почти 70 % членов ЦК были расстреляны. Менее остальных репрессии затронули заводских рабочих; управленцы и инженеры подвергались куда большему риску. Среди советских политических заключенных преобладала интеллигенция (Hoffman, 1993; Thurston, 1993; Werth, 1999а: 191). Смирившиеся политические противники 1920-х гг. и ранняя партийная оппозиция пострадали больше, чем «старые большевики» (Getty & Chase, 1993: 230). Но точного прицела не было — Большой террор бил по площадям, людей сажали в тюрьму по абсурдным обвинениям. В несчетном количестве развеялись мифические шпионы иностранных разведок, наймиты капитализма и фашизма.

По мере того как раскручивался маховик террора, его жертвами все чаще становились простые обыватели, не имеющие никакого отношения к партии. Директора заводов, инженеры, работники Госплана обвинялись в подрывной деятельности, если промышленность не справлялась с планом. Были установлены квоты на арест и расстрел, и они все время повышались. Миллионы людей попали в лагеря ГУЛАГа — бесплатная трудовая сила стала еще одним резервом форсированной индустриализации. Строились дороги, рылись каналы, добывался уголь — труд заключенных использовался с размахом. В трудовой армии ГУЛАГа было множество людей из простого народа. Коллапс законности привел к тому, что карательные органы стали решать все социальные проблемы по одной и той же схеме. Воры в законе, молодые правонарушители, беспаспортные бродяги, тунеядцы, пьяницы, проститутки, опасные социальные или этнические элементы, оппозиционеры — всех их можно было сбить в одно стадо и обвинить по одной статье — саботажник или враг народа — и отправить в лагерь без особого судейского крючкотворства.

Отцом Большого террора был Сталин, репрессии шли под его личным контролем, при этом вождь опирался на две элитарные группы: органы государственной безопасности и партийную идеологическую верхушку, требовавшую радикального обновления партии сверху донизу, ее очищения от бюрократии и коррупции (Getty, 1985: гл. 4–7). Другого лидера у партии не было. Как сказал один из сталинских сподвижников, «любое изменение в руководстве было бы чрезвычайно опасным… остановиться на полпути или отступить значило бы потерять все» (Conquest, 1990: 29, 34–35, 80–83). Невозможно было ни ослабить репрессии на селе, ни снизить темпы форсированной индустриализации. Никто не мог и не осмеливался предложить альтернативу этой политике. Колеблющихся или оппозиционеров можно было сломить поодиночке; под пытками они признавались во всем, возводили наветы друг на друга в надежде спасти семьи, близких, друзей, сознавая, что у них нет иного выхода, кроме как покориться Сталину.

Сталина поддерживала молодая партийная поросль, ненавидевшая партийных боссов на местах, «удельных князей», обвинявшая их в «порочащих связях», бездарном руководстве, кумовстве и коррупции. На селе боролись за «колхозную демократию». Местная власть по собственному почину превышала квоты на расстрелы и аресты. В 1938 г. Центральный комитет ВКП(б) решил взять под свой контроль хаотичные репрессии (Fitzpatrick, 1994: 194198; Manning, 1993: 193). Марк Луфер (Lupher, 1996: 110–123) считает, что Большой террор был союзом партийной верхушки (Сталин и его окружение) с низами (выдвиженцами, молодыми рабочими, получившими техническое образование, рабфаковцами). Всем этим они были обязаны только партии. Их легко можно было натравить на номенклатуру, партийную элиту среднего звена, захватившую ключевые позиции на волне форсированной индустриализации. Многие радикалы времен культурной революции стали бюрократами, перерожденцами и врагами социализма — так считало новое поколение молодых коммунистов. Поэтому даже третью волну чисток нельзя считать проявлением истинного тоталитаризма. Связь между верхами и низами не была разорвана, работал и репрессивный аппарат, ему с энтузиазмом помогали первичные партийные органы. Этот процесс вел к усилению фракционности в партии-государстве.

В массовых насилиях была и этническая составляющая. Голод и ссылки били не по всем и не в равной степени. Меньшинства, которые можно было заподозрить в пособничестве внешнему врагу, — в особенности поляки и немцы, — чаще других попадали под каток репрессий вне зависимости от классовой принадлежности (Weiner, 2001: 140). Более других пострадала от голода и депортаций Украина. Во время гражданской войны на Украине развернулось массовое антисоветское националистическое движение; украинский национализм громко заявил о себе и в Польше (об этом рассказывалось в предыдущей главе). К 1935 г. по приказу Сталина было расстреляно около 80 % украинской интеллигенции[77]. Некоторые эксперты видят в этом попытку повторной русификации украинских городов и «приручения» Украины, что вполне сопоставимо с политикой Гитлера в Польше в 1939 г. В 1932–1933 гг. смертность на Украине вдвое превысила среднюю по стране, а в 1930 г. официальная газета выступила с разъяснением этой политики: «Нам нужно уничтожить социальную базу украинского национализма — частнособственническое сельское хозяйство» (цит. по: Mace, 1984, 1997). Однако официальная статистика ставит под сомнение этот тезис — не только Украина, но весь черноземный юг России (Северный Кавказ, Молдавия, Нижняя Волга) имел столь же высокий уровень смертности, а наиболее низкая смертность наблюдалась в районах — потребителях зерна (Wheatcroft, 1993: 282–284). Вероятнее всего, государство-партия хотело в принудительном порядке изъять продовольственные излишки в основных земледельческих регионах — именно там быстрее всего раскручивалась насильственная коллективизация. Там же партия столкнулась и с наиболее ожесточенным сопротивлением, сплоченностью крестьян, иностранными агентурами, что удесятерило силу репрессий (Fitzpatrick, 1994: 71–74; Viola, 1996: 158–160). Косвенно эту ситуацию мог обострить великорусский национализм, поскольку главным потребителем зерна была Центральная Россия, а главным производителем — ее окраины. Промышленный центр диктовал свои условия «враждебной периферии» — партия и государство считали это неизбежным (Tucker, 1990: 109). Но, невзирая на все вторичные факторы, основополагающей догмой оставалась марксистская идеология классовой борьбы и исторического развития.

В репрессиях, последовавших за Великим голодом, явственно прослеживаются и великодержавные тенденции. В эти годы марксисты осознали, что, для того чтобы удержать власть, им потребуется более широкая социальная опора, чем пролетариат. Эта дефиниций стала трактоваться иначе: «рабочий народ», «трудящиеся массы», «рабочие и крестьяне». К середине 1930-х гг. главные классовые враги были побеждены, и Сталин все чаще стал пользоваться словом «народ», что включало в себя и рабочий класс, и крестьянство. У западных границ, в Европе рос, как на дрожжах, новый, неумолимый враг большевиков — фашизм, Советский Союз же оставался в одиночестве. Национальные государства почти по всему периметру советских границ были объявлены этническими врагами — немцы, поляки, латыши, корейцы. Пролетариат и народ стали сливаться в органическое целое, готовое противостоять любой угрозе извне. Великая Отечественная война (Вторая мировая война) усилила национальные и патриотические чувства.

Командующих, обвиненных в трусости и бездарности, солдат, попавших в плен к немцам, считали предателями, шпионами и саботажниками. Тысячи советских граждан, включая военных, прошедших через ужас немецких лагерей, по возвращении на родину в 1945 г. отправляли в ГУЛАГ. Вернулись оттуда не все.

Малые народы тоже были принесены в жертву молоху войны. Еще до ее начала начались этнические депортации из стратегически важных приграничных районов. В 1937–1938 гг. в ожидании войны с Японией 180 тысяч корейцев были перевезены с Дальнего Востока в Среднюю Азию. Во время Великой Отечественной войны целые советские народы были объявлены потенциальными предателями и пособниками гитлеровцев. Около 80 % из полутора миллиона этнических советских немцев были высланы на восток в 1941–1942 гг. Мужчин отделили от женщин и депортировали в самые дальние районы СССР, не обеспечив их ни провиантом, ни нормальными условиями для жизни. Почти 14 лет советские немцы жили в разных, порой невыносимых условиях, и это был куда более жестокий вариант, чем депортации этнических японцев в США. Изгоями стали еще семь народов СССР: балкарцы, чеченцы, крымские татары, ингуши, карачаевцы, калмыки и месхетинцы. Некоторые из них действительно надеялись на то, что немцы подарят им свободу. Несколько сот чеченцев воевали на стороне вермахта. Эти окраинные народы легко могли переметнуться на сторону врага.

Этнические чистки против них усилились лишь к концу 1943 г., когда вермахт начал откатываться назад. Как коллаборанты они уже не представляли угрозы, но Сталин не: упустил возможность разделаться с небольшими, но очень воинственными народами, которые так долго сопротивлялись императорской России. Как пишет Ливен (Lieven, 2000: 314–316), сталинские депортации можно истолковать скорее как попытку «окончательно решения» традиционных для России проблем с Турцией и тюркоязычными народами, чем как интегральную часть войны с Германией., С 1943 г. было депортировано от 3 до 5 миллионов тюркоязычных граждан, в операции было задействовано 119 тысяч солдат войск НКВД, немалая сила, которая могла бы пригодиться и на фронте. По прибытии на место депортированные были рассеяны по разным районам, чтобы они не смогли объединиться в общины. Их ждали импровизированные лагеря и принудительные работы. Расстрелы почти не практиковались. Депортации военного времени были организованы гораздо лучше, чем предшествующие, условия жизни были более комфортными, работа неизнурительной, смертность невысокой, хотя многие тысячи все равно погибли. Небольшой ингушский народ понес большие потери, чем крымские татары. Их этническая родина была заселена русскими, пострадали или исчезли многие памятники самобытной культуры ингушей. Лишь в 1956 г. Советский Союз признал эти решения преступными и вернул депортированных на родину (Legters, 1997; Naimark, 2001: гл. 3; Rummel, 1998; Werth, 1999а: 216–225). Подобные этнические чистки, по определению ООН, считаются геноцидом, поскольку разрушают коллективную культурную идентичность народа. Но они не были преднамеренным массовым уничтожением.

Эти карательные акции были совершены государством, планировались Сталиным и были одобрены Верховным Советом, исполнение было возложено на советскую политическую полицию и другие государственные органы. Это была превентивная охранительная мера военного времени, предпринятая параноидальным, но стратегически дальновидным лидером страны, против ненадежных, беспокойных этнических групп, которых ход военных действий поставил в уязвимое положение. Хотя русские поселенцы и были рады такому повороту событий, этническая чистка проводилась не ради их интересов. Русские не принимали участия в этих репрессиях в качестве конкурирующего этнического сообщества. То, что произошло в годы войны, было свойственно имперской, а не коммунистической политике, и более подобного не повторялось. После войны Советский Союз вернулся к идее и практике социалистического интернационализма и федерализма внутри страны. Некоторые эксперты считают, что, признавая этничность и право на автономию даже тех этнических групп, которые в ней никогда не нуждались, Советский Союз, сам того не желая, поощрял будущий этнический национализм (Brubaker, 1996: 26–40). Этническая чистка, произошедшая в современной Чечне, готовилась и осуществлялась демократически избранной властью[78].

Главной жертвой сталинизма стали крестьяне. По официальным данным, 1 миллион 800 тысяч крестьян были депортированы в процессе раскулачивания, в результате всех депортаций погибло не менее 600 тысяч человек (Fitzpatrick, 1994: 80–88; Werth, 1999а: 155, 207). Великий голод унес с собою жизни 6–8 миллионов. По подсчетам Николя Верта, 685 тысяч человек были казнены во время Большого террора. В результате этнических депортаций погибло около 100 тысяч чеченцев, более 50 тысяч татар и еще 50 тысяч людей других национальностей. По современным оценкам, через лагеря ГУЛАГа прошло от 5 до 10 миллионов человек, многие из них погибли (Nove, 1993; Werth, 1999а: 206; Wheatcroft, 1993). Сколько всего людей погибло во времена сталинского террора, доподлинно неизвестно. По самым острожным оценкам, это 8-10 миллионов человек, хотя другие исследователи называют и более высокие цифры (Conquest, 1986: 306; 1990: 484–490; Mace, 1984; Rummel, 1994:83). Из этого числа около одного миллиона было расстреляно или уничтожено иным способом. Число жертв по отношению ко всему советскому населению составляет 4–6 %, это далеко не геноцид, но это чудовищные зверства.

Винить в этом исключительно тоталитарное государство некорректно, поскольку в репрессиях выразилась коллективная воля и верхов, и низов. Джон Арч Гетти (Getty, 1985: 3637) считает эпоху сталинизма весьма хаотичной, поскольку коммунистическая партия была немногочисленной, расколотой на фракции, недисциплинированной, лишенной способности к планированию и учету. Николя Верт (Werth, 1999b: 103–106) предлагает термин вариабельная геометрия, то есть процессы шли разнонаправлено, с разной скоростью и разной мотивацией. Репрессии разрабатывались на верхних этажах государственной власти, проводились в жизнь через бюрократические инстанции, иерархические (армия и ОГПУ/ НКВД) или демократические (рабочая милиция, народные дружины). Верт пишет о депортациях 1930–1933 гг. в следующем ключе: партийные верхи приняли решение о коллективизации. Политическая полиция, рабочая милиция, партийные активисты спешно раскулачили полмиллиона семей, считая, что их или примут в колхозы, или переместят в трудовые лагеря, но «принимающая сторона» просто не смогла справиться с таким огромным наплывом, не имея для этого необходимых ресурсов. В результате, пишет Верт, получилось нечто вроде «ссылки в никуда». Торопливость и анархия погубили тысячи людей, которых загнали, как скот, в лагеря, где не было ни продовольствия, ни санитарных условий. Верт также обращает внимание на единодушный общенациональный порыв, который объединил народ во имя исполнения одной задачи. Все верили, что их окружают враги, все ликовали от рекордных цифр, планов и встречных планов, все лихорадочно создавали колхозы, строили заводы, раскулачивали, ссылали в лагеря — этот немыслимый, беспощадный вихрь и был форсированной модернизацией российской экономики (Werth, 1999а: 266–267). Я бы добавил к этому, что единодушный порыв проявился тогда, когда прагматики и бюрократы были сметены романтиками и радикалами, одержимыми пафосом революционных преобразований, когда уничтожение врагов стало делом чести. Этот революционный процесс подвел страну вплотную к грани преднамеренного классицида/политицида. Кровавые издержки никем и никогда не планировались. Они стали побочным и непредусмотренным следствием великой трансформации, которая осуществлялась без участия традиционных политических институтов, которые могли бы сделать этот процесс менее жестоким.

КИТАЙ

Китайские коммунисты пришли к власти не сразу. 20 лет в Китае шла гражданская война, осложненная японской агрессией. Иногда внутренние обстоятельства вынуждали коммунистов к компромиссам с политическими и классовыми противниками, потом их сменяли массовые репрессии и попытки социальных трансформаций. Выбитые из городов, коммунисты возглавили крестьянское движение. В той же роли они выступали и в период Второй мировой войны, когда партия возглавила национальное движение сопротивления против японских агрессоров. Это была партия военного образца с исключительной дисциплиной и единством; лидерство Мао было неоспоримым: именно он разработал и осуществил победоносную стратегию войны.

После победы Коммунистическая партия Китая (КПК) незамедлительно обезглавила Гоминьдан[79], разделалась с японцами и коллаборантами, провела земельную реформу. Сельское население делилось на крупных землевладельцев и три категории крестьян: богатых, середняков и бедняков — по сути, батраков, лишенных земли. Аграрная революция опустила помещиков и богатых крестьян до уровня середняков: у них были отобраны излишки земли, скота, инвентаря, все это было распределено среди беднейших крестьян и батрачества. Партийные комитеты и сельские общины находились под контролем бедноты. У КПК была массовая поддержка в тех районах, которые контролировали коммунисты. Земельная реформа наполовину осуществилась и могла быть доведена до конца. Но, не успев набрать силы, аграрная революция столкнулась с большими трудностями.

Студенты-добровольцы и другие партийные активисты пришли на помощь деревне, но их было мало, на десяток-другой приходилась целая провинция, где они столкнулись с косным многовековым укладом крестьянской жизни, где непререкаемым авторитетом был помещик со своими послушными креатурами. Эти патрон-клиентские отношения веками цементировали крестьянскую общину. И даже беднота, находясь по уши в долгах у помещика, не спешила принимать чью-либо сторону. Крестьяне на своей шкуре знали, что такое гражданская война и чем она может закончиться. А вдруг вернется Гоминьдан, или японцы, или местные вооруженные головорезы? Один безземельный крестьянин так описал ситуацию двум молодым интеллигентным горожанам (один был театральным сценаристом, другой — комическим актером), которые распределяли землю в одной деревне близ Шанхая: «Если я высуну голову, а дела пойдут не так, как вы мне обещаете, то я останусь без головы». Он снял рубашку и показал спину с рубцами от плетей — память от помещика Чи. Другой пожилой крестьянин сказал: «К нам приходили разные люди, похожие на вас… Это были хорошие люди… Но потом появлялся помещик со своими бандитами… появлялись до зубов вооруженные солдаты… Помещик судил нас своим судом, и нас убивали, как мух» (Chen, 1980: 97–98). В Фаншене народная милиция водила по селу осла, принадлежавшего помещику, и уговаривала всех взять его в свое хозяйство. Никто не согласился — люди боялись (Hinton, 1966: 124).

Партийные активисты стремились претворить в жизнь революционную теорию. Экспроприировать собственность помещиков, отобрать у богатых крестьян часть земли, убедить середняков, что им ничего плохого не грозит, распределить земельные излишки среди бедноты, уговорить их вступить в народную милицию и взять власть в свои руки. А затем показать силу этой власти тем, кто и сопротивляться не будет. Помещика средней руки легко было «убедить» вернуть крестьянам «эксплуататорскую ренту», которую он выжимал из них годами. Даже сам факт таких переговоров разрушал традиционные отношения между землевладельцем и арендатором. А еще можно было собрать толпу крестьян и провести инвентаризацию помещичьей собственности. Бойцы крестьянской армии могли раскидать сторожей, вышибить дверь в амбар и показать народу, какие богатства там хранятся. Засим начинался узаконенный грабеж — люди брали то, что принадлежало им по праву, что было украдено у них за многие годы. Помещик с семьей подвергался ритуальному унижению — съежившись от страха, он стоял в центре двора. Ту же толпу можно было собрать и ради другого дела: отомстить дворовым и челяди, которая защищала своего господина, разделаться с его головорезами или с теми предателями и взяточниками, которые поддерживали гоминьдановцев или японцев. Главного мерзавца можно было всенародно казнить, над другими поглумиться и вышвырнуть их вон из деревни. Жестокий помещик-мироед, тот, кто превращал должников в кабальных холопов, насиловал их жен, убивал неугодных, становился ритуальной жертвой народного гнева. Этих кровососов приводили на сельский сход, обвиняли, судили и казнили. «Суровые слова и дела… должны повышать классовое сознание народных масс, укреплять и ширить наше общее дело» (Kuo-Chun, 1960: 121).

Самые активные крестьяне получали львиную долю экспроприированного помещичьего добра. Если партийные активисты оскорбляли священников, разоряли простых крестьян, если это были просто мародеры, стремившиеся обогатиться, народ от них отворачивался. От месяца к месяцу росло революционное брожение, крестьянская масса становилась смелее и организованнее, сводя счеты с богачами, они все решительнее перераспределяли собственность, мстили угнетателям, хватали и избивали помещичью родню. К сентябрю 1951 г. вся земельная собственность была разделена. Плодами революции на селе воспользовались 400 миллионов человек (!) — 80 % всего сельского населения Китая. В следующем году эта цифра достигла 90 %. Местными авторитетами становились почти исключительно бедняки или середняки. Это была самая грандиозная классовая революция во всей истории, и она пролила много крови. Уничтожение помещичьего класса было инициативой сверху. Оно сопровождалось массовыми кровопролитиями, элементами классицида, что нетрудно понять — на волю вырвалась многовековая ненависть бедняков, ставших отныне социальной опорой китайских коммунистов. Помещичий строй в Китае никогда не принимался народом как справедливый, он существовал в силу традиции, непотизма и принуждения[80]. Когда эти три подпорки были выбиты, огромная масса крестьянства полностью и безоговорочно поддержала коммунистов. Роли поменялись: теперь крестьяне могли отомстить за свое унижение по законам революционного времени — жестоко и безнаказанно. Они были далеки от партийной идеологии, но именно партия с ее идеологией осуществила их давнюю мечту и утолила жажду справедливости. Помещики, богачи и их клевреты были скопом пущены под нож, как только крестьяне поняли, что за это их никто не накажет.

Эксплуататоры гибли с оружием в руках, другие закончили свои дни на сельских сходах (крестьянских судах), где за «суровыми словами» следовали суровые дела: приговоренных забивали насмерть. Помещиков подвергали пыткам, чтобы узнать, где они прячут свои сокровища. КПК постоянно осуждала «незаконное» насилие, но серьезно тревожилась лишь в том случае, если убийства становились наказанием за коррупцию, а не по «классовым мотивам» или если они приводили к массовым беспорядкам. Но в большинстве районов Китая крестьянская революция действительно укрепляла порядок и закон, цементировала связи партии с ее огромным социальным базисом — бедным и средним крестьянством. Классицид стал тем молотом, которым ковалось новое общество и строилось новое государство. Это переворачивает с ног на голову этатистскую теорию кровавых чисток: в Китае именно чистки создали сильную государственность, а не наоборот. Большинство статистических оценок дает цифру в 1–2 миллиона погибших, из которых к смертной казни были приговорены от 200 до 800 тысяч человек — внушительные цифры для нас, но не для Китая, с его тогдашним населением в 580 миллионов. От 4 до 6 миллионов были сосланы в трудовые лагеря, где многие погибли от непосильной работы и голода. Репрессии против классовых врагов в городе были столь же беспощадными. Восстановление общественного порядка по всему Китаю, где за годы революции расцвел бандитизм, проституция, торговля опиумом, тоже потребовало немалых усилий и жертв. Этот скорбный список можно продолжить. Примерно один миллион горожан был уничтожен и два миллиона отправлены в лагеря. Китайский План А прямо (убийства, казни) или косвенно (гибель в лагерях) обрек на смерть от 1 до 2 % всего населения страны. Масштабы репрессий не определялись заранее и были с олимпийским спокойствием восприняты их авторами — в кровавой гражданской войне в мир иной отправились враги обездоленного народа, что было полезно и необходимо.

КПК вела более прагматичную политику и была более сплоченной партией, чем российские большевики. Когда репрессии ослабли, в партию начали принимать даже бывших гоминьдановцев и представителей старой администрации. В политическом отношении План Б стал либеральнее — карательный аппарат прицельно бил по политическим диссидентам, расстрелы сменились тюремными заключениями, дискриминировались «бывшие» и члены их семей. Начиная с 1946–1949 гг. и вплоть до 1990-х социальное положение главы семьи определяло не только его статус, но и отношение к его родственникам и потомкам. Дети и даже внуки отца «правильного» классового происхождения (рабочий, крестьянин, герой революции) считались социально привилегированными, «плохая родословная» (предок — помещик, богатый крестьянин, контрреволюционер) ничего хорошего потомкам не сулила. Впрочем, считалось, что через 2–3 поколения дети буржуазного происхождения смогут освободиться от родимых пятен капитализма.

Дореволюционный правящий класс был ликвидирован, но от этого экономика не стала социалистической. Земельный передел никак не затронул основы частнособственнического хозяйства в деревне. Мао считал, что независимые крестьянские хозяйства были по сути капиталистическими и не могли стать крупнотоварными производителями. Идея земельных кооперативов, коллективного труда должна была исправить это положение: «Если социализм не завоюет деревню, то ее завоюет капитализм» (Yang, 1966: 26). Теория экономического развития, принятая КПК, была ортодоксальной, на вооружение был взят пример СССР: лишь коллективизация сельского хозяйства может стать опорой и ресурсной базой для форсированной индустриализации. Поскольку Китай был еще более аграрной экономикой, чем Россия, для индустриализации требовался массовый экспорт сельскохозяйственной продукции в обмен на импорт промышленных товаров и технологий. Коммунистическая партия Китая знала, что именно по этому пути пошел Сталин, знала то, какой кровью было за это заплачено. Мао говорил: «Сталин удил рыбу, пока не кончилась вода в пруду». Китай очень хотел избежать излишнего насилия и милитаризации и начал выстраивать свою политику по принципу «единство — критика — единство». Лю Шаоци утверждал, что в «социалистической экономике должно быть планирование, но более гибкое и избирательное» (MacFarquhar, 1974: I, 185, 313; 1983: II, 151). Марк Луфер (Lupher, 1996) предполагает, что Китай пошел по пути «авторитарно-социальной мобилизации», по пути демократического централизма, когда воля верхов опирается на поддержку низов и ничто не препятствует новаторству и инициативе местных партийных комитетов. КПК приступила к экономическим преобразованиям в рамках Плана Б, медленно, шаг за шагом проводя коллективизацию в начале 1950-х гг., что завершилось «малым скачком» 1955–1956 гг. Крестьянские хозяйства были объединены в народные коммуны и трудовые артели. Участие в коллективном труде было делом добровольным. Частичная коллективизация была проведена успешно, оппозиция практически никак себя не проявила. После завершения земельного передела КПК усилила свое влияние в деревне куда в большей степени, чем это получилось у российских большевиков (Lupher, 1996: 175). Не успокоившись на достигнутом, Мао приступил к Плану В — «большому скачку» 1958 г. Он обещал: «Три года тяжелой работы и лишений вначале, и тысяча лет процветания потом». Всю социальную жизнь надлежало обобществить, вплоть до совместного питания в народных столовых. Инвестиции необходимо было перенацелить с сельского хозяйства на промышленность, кустарная доменная печь должна была появиться в каждой деревне. Огромные «трудармии» (по советскому образцу) были брошены на рытье каналов и другие ирригационные работы. Массовая трудовая мобилизация должна была обеспечить расцвет сельского хозяйства и способствовать промышленному развитию. В начале «большого скачка» Мао Цзэдун и Лю Шаоци были единомышленниками. Лю, опытный хозяйственник, называл этот процесс «организационной мобилизацией», Мао, радикальный волюнтарист, провозгласил: «Раскрепостим инициативу и созидательный дух трудящегося народа». Раскола в партийном руководстве пока не было (MacFarquhar, 1983: II, 51–55; Teiwes, 1987: 51–63; Yang, 1996: 33–36). План развивался строго поэтапно, он опирался на единодушие, царившее в партии, а не на тоталитарный деспотизм.

План Мао был позаимствован у Советского Союза, с той лишь разницей, что советский милитаризм сменился на китайский идеологический волюнтаризм. Китайский вариант был сочетанием центрального планирования с опорой на местную инициативу и неукоснительным выполнением плановых директив. Госплан Китая публиковал «контрольные цифры» — обязательное плановое задание и повышенный план, официально не утвержденный, но на выполнение которого надеялись. Местные власти были обязаны взять на себя третий, «встречный» план с еще более высокими показателями. С помощью этой сложной системы государственное планирование увязывалось с инициативностью местной партийной власти, от которой ждали перевыполнения всех плановых заданий.

Эта трехслойная система планирования оказала разрушительное воздействие на экономику. Местная администрация получала непомерный план сверху и бодро рапортовала, что он будет перевыполнен. Получив этот оптимистический прогноз, центр спускал вниз еще более невыполнимые директивы (МасГагцпЬаг, 1983: II). Шло соперничество и между регионами. Провинциальные радикалы восторженно приняли экономический волюнтаризм Мао (как правило, это были выходцы из бедного крестьянства, активисты коллективизации). И когда они рапортовали вождю, что официальный план будет перевыполнен, они тем самым ставили под удар грамотных, прагматичных хозяйственников, чьи более скромные обещания раздражали партийное руководство и давали повод усомниться в их приверженности делу коммунистического строительства. Это приводило к столкновению региональных элит и ослабляло единство партии. И все же здравомыслящие руководители разумно оценивали свои силы и не брали на себя повышенные и заведомо невыполнимые обязательства.

Надутый до пределов мыльный пузырь планирования и массовая подтасовка реальных результатов внушали оптимизм: руководство верило в то, что «большой скачок» проходит успешно. На самом деле сельское хозяйство страдало от дефицита рабочей силы, потому что масса крестьян была привлечена к масштабным ирригационным работам и промышленным «стройкам века». Деревенские доменные печи оказались полной бессмыслицей, но местная радикальная власть принуждала крестьян заниматься выплавкой чугуна, отвлекая их от привычной им работы; урожаи падали, но плановики, вдохновленные дутой статистикой, старались выжать из села еще больше зерна для экспорта, чтобы импортировать нужную технику и товары. В результате китайское крестьянство едва сводило концы с концами. Это был бесконечный каторжный труд на износ; чтобы выстоять, люди должны были хорошо питаться, а еды они получали меньше, чем раньше. В результате крестьяне начали утаивать зерно, что было трудно сделать, потому что теперь его ссыпали в колхозные зернохранилища. Хлеб беспрепятственно вывозился из деревни, протестов практически не было, вмешательства армии или полиции не требовалось. Когда над селом навис призрак голода, протесты и волнения все же начались, слухи о бедственном положении крестьян дошли и до армии, вызвав там глухое брожение. Как и в Советском Союзе, радикалы обвиняли протестующих в саботаже и предательстве. Фридман с соавторами (Friedman et al. 1991: 240) пишут, что доносы на «классовых врагов» поощрялись, что свои предавали своих же, получая за это вознаграждение. Так продолжалось до 1957 г. Снова и снова повышались планы хлебозаготовок, но это не могло длиться вечно.

Через год лидеры Китая наконец-то осознали, что происходит. Почти никто из них не разделял сталинской ненависти к деревне — ведь компартия Китая возглавила не пролетариат, а крестьян. Тем не менее они оставались приверженцами марксистской догмы опережающего развития промышленности за счет сельского хозяйства. Раскол произошел и в руководстве, и в низовых организациях. Некоторые считали, что нужно вернуться к традиционным устоям крестьянской общины и помогать ее развитию, но это был опасный и крайне нежелательный путь, ведущий к социальному расслоению. Другие руководители настаивали на дальнейшей радикализации, сознавая, что народу придется расплатиться за это страшной ценой. Брожения начались и в верхах, и в низах — впервые единство КПК было поколеблено (Yang, 1996: 48–50). Экономический План В стоял на грани провала. Высшее руководство никак не могло выпутаться из абсурдной ситуации: по статистике урожай 1958 г. был рекордным, а зерна не хватало, и страна стояла на пороге голода. Многие осознали бессмысленность примитивной сельской металлургии, и «дворовые домны» начали закрываться. Мао знал, что отчетность была лживой, но не догадывался, до какой степени ему лгали. Он отклонил требования радикалов усилить военно-полицейские меры и выгрести подчистую продовольственные запасы. Это был сталинский путь к катастрофе, Мао же считал, что крестьянин имеет право оставить себе столько зерна, сколько ему необходимо для пропитания. Это стало единственно разумным решением, учитывая, что коллективизация полностью лишала крестьянство прибавочного продукта. Великий кормчий распорядился снизить темпы аграрных преобразований, но не отказался от этой программы до конца, тем паче что индустриализация уже начала приносить первые успехи. Внятного, окончательного решения так и не было принято, и голод обрушился на все регионы страны. Высшее руководство знало и о дутой отчетности, и о голоде, но не решалось сообщить вождю об истинном положении вещей — карьера была дороже. Гений Мао творил чудеса в прошлом — он сумеет выпутаться и на сей раз вопреки хныкающим прагматикам. Они ждали чуда, а голод разрастался. Министр обороны Пен Дехуай не имел отношения ни к бездарному планированию, ни к программе индустриализации. Этот сын бедного крестьянина верил лишь собственным глазам. Во время военной инспекции 1958 г. Пен Дехуай видел несжатые поля, потому что крестьян мобилизовали поднимать индустрию. Он видел своих солдат, которые вместо военной подготовки плавили чугун в деревенских домнах. Ему рассказали о бедах, которые терпит простой народ. В июле 1959 г. с небольшой группой сторонников он открыто выступил против Мао. Он наивно обвинил радикалов в «мелкобуржуазном шапкозакидательстве» (фраза из работы Ленина — вероятно, единственной, которую он читал). Мао, взбешенный страшным марксистским оскорблением в свой адрес, ответил, что Пен — правый радикал, стремящийся «свергнуть диктатуру пролетариата, расколоть коммунистическую партию, разжечь фракционную борьбу внутри самой партии, усилить свое личное влияние, деморализовать авангард пролетариата и создать другую оппозиционную партию».

Пен ответил, что он не сдастся и будет «гнуть свою линию» (MacFarquhar, 1983: II, 193–223). Маршал тут же угодил в опалу и потерял свой пост. В 1966 г. Пена арестовали, скончался он в 1974 г. Партийные раздоры не улучшили ситуацию с продовольствием. Мао закаменел в своей решимости продолжать избранный курс, и охотников возражать ему больше не нашлось. Пресмыкательство перед великим кормчим обрекало на смерть и страдания народ, но каждый чиновник держался за свое кресло. Никто не собирался душить Китай голодом, но высшие руководители, пусть и не желая того, превратились в кабинетных убийц.

Утаить правду было невозможно. Лю Шаоци и Ден Сяопин спокойно, но настойчиво требовали изменения курса партии. В тех провинциях, где они этого добились, урожаи зерновых повысились. К концу 1960-х о «большом скачке» начали потихоньку забывать. Традиционное семейное китайское хозяйство вернуло себе прежние права. Партия проинспектировала самые бедствующие районы страны, где богдыханами сидели маоистские радикалы. Было признано, что четверть партийных кадров допустила ошибки, но лишь 5 % руководителей подверглись репрессиям. Некоторых второстепенных чиновников публично казнили. В течение всего этого катастрофического периода коммунисты защищали прежде всего самих себя: не были наказаны даже те, кто совершал вопиющие злоупотребления, при этом партия отдавала себе отчет в том, насколько подмочена ее репутация в глазах народа (Becker, 1996: 146–147; Friedman et al., 1991: 243–251). Лишь в 1981 г., когда Мао скончался, КПК признала свои коллективные ошибки: «Товарищ Мао, другие руководители и в центре и на местах уверовали в свою непогрешимость. Их опьянили первые успехи. Они требовали немедленных результатов, впали в субъективизм и, переоценив личные силы, не достигли намеченных целей» (MacFarquhar, 1983: II, 331).

Это был справедливый вердикт. Но, к сожалению, ни слова не было сказано о том, что из 650-миллионного населения Китая от голода погибло от 20 до 30 миллионов человек. В абсолютных цифрах это, наверное, был самый страшный голод в истории человечества (Becker, 1996: 270–274). В относительных цифрах случались события и пострашнее. В 1845 г. Великий голод в Ирландии унес жизни 11–12 % населения. Вина за этот геноцид полностью лежит на Британии, ибо английское правительство упорно отказывалось вмешиваться в «естественные рыночные процессы». Как мы видим, либерализм умел морить людей голодом не хуже, чем коммунистические диктатуры.

Главная причина китайской трагедии — ошибочный революционный проект. Ситуация там была иной, чем в Советском Союзе, где коллективизацию сознательно проводили ценою человеческих жизней. Китайский мобилизационный план тоже был навязан низам политическими верхами. Разница в том, что его катастрофические результаты были непреднамеренным побочным следствием уродливого взаимодействия центрального планирования с местными «инициативщиками», что обрекло на неудачу сам проект и подорвало народную веру в коммунистическую партию. Кроме того, власть проявила равнодушие и черствость к жертвам голода, хотя и не в такой степени, как Сталин. Прослеживались также тенденции к классициду и политициду. Классово чуждые, «вредные» элементы, оказавшись в трудовых лагерях, получали меньший паек, чем «социально близкие», и имели меньше шансов выжить. И все же голод в Китае мы рассматриваем как трагическую ошибку, а не как следствие беспощадной диктатуры и классовой ненависти, вызвавших Великий голод в эпоху сталинизма в России. Жестокая ирония заключается как раз таки в том, что голод уничтожил больше жизней, чем целенаправленные репрессии и массовые убийства Сталина, Мао или Пол Пота.

После Великого китайского голода КПК и лично Мао Цзэдун в значительной степени утратили легитимность. Китайская деревня вернулась к клановым, родственным, традиционным отношениям; именно эти социальные связи помогли им выжить и противостоять враждебному и далекому от них режиму. Раскол в руководстве КПК продолжался, впоследствии это привело к братоубийственной внутрипартийной борьбе, к третьему этапу массовых насилий — «культурной революции» 1966 г. «Культурная революция» началась как движение идеологизированной молодежи, студенчества. Мао не составило труда натравить молодых фанатиков на традиционалистов и радикализировать партию, обратившись к ее рядовым членам. Китайский лидер заподозрил советское руководство в предательстве идей революции. Он считал, что внутри КПСС вырос новый бюрократический класс, поставивший страну «на капиталистические рельсы развития». Мао воззвал к «красным молодогвардейцам» (хунвейбинам), чтобы «освежить кровь революции». В каком-то смысле это был его План В. Фанатичные хунвейбины начали искать и успешно находить классовых врагов в рядах самой партии. Такое было впервые. Их теория «естественной революционности» возвратила к жизни представления о «хороших, красных классах» и «плохих, черных классах». К пяти «красным» классам относились потомки рабочих, крестьян, солдат, революционных деятелей и героев революции, которым угрожали пять «черных» классов: дети помещиков, кулаков, контрреволюционеров, уголовных преступников и правых уклонистов (Becker, 1996: 270–274). Разгорелась мини гражданская война, вынудившая и радикалов, и консерваторов взять в руки оружие. Кровавая вакханалия длилась недолго, но успела нанести сильный удар по экономике Китая, разрушив ее инфраструктуру. Революция хунвейбинов угрожала основам государственного порядка и даже единству армии, часть которой присоединилась к радикалам. Испуганный Мао задействовал План Г. Он открестился от хунвейбинов и приказал армии подавить массовые беспорядки. «Культурная революция» унесла жизни от 400 тысяч до одного миллиона человек. Главными жертвами стали члены КПК и молодые радикалы, расстрелянные при подавлении уличных беспорядков. Никто не предполагал и не желал таких результатов. Они стали следствием партийной фракционной борьбы, выплеснувшейся на улицы и подорвавшей (временно) незыблемость государства-партии. «Культурная революция» нанесла мощный удар и по партийному руководству (чистки), и по молодежному кадровому резерву партии (физическое уничтожение). После этого выплеска социальной энергии режим утратил способность к дальнейшей радикализации и мобилизации. Дефолт коммунистической идеи привел к китайскому варианту «оттепели». Трудовые лагеря «перевоспитания» остались, но количество расстрелов резко сократилось. За последние 30 лет в Китае проводились лишь выборочные полицейские репрессии — обычная практика большинства авторитарных режимов.

Гораздо хуже обстояли дела в Тибете с его клубком этнических проблем[81]. Тибетцы долгое время подчинялись Китайской империи, период их относительной независимости закончился в 1950 г. с приходом китайской армии. Сопротивление этнического меньшинства не раз подавлялось военной силой. В 1959 г. последовало масштабное восстание, беспощадно подавленное китайской армией. В Индию вслед за Далай-ламой бежали 100 тысяч тибетцев, в том числе и молодых священников. Когда голод добрался и до Тибета, реакция КПК была чрезвычайно жестокой. Беккер (Becker, 1996: 181) считает, что там погибло полмиллиона человек — одна шестая часть всего населения. Большинство умерли от голода, но проводились и массовые расстрелы, причем в значительно больших масштабах, чем в самом Китае из-за упорного сопротивления местного населения. Культурный геноцид (странноватый термин ООН) выразился в разрушении почти всех тибетских храмов и монастырей.

Национальная политика Китая по отношению к другим меньшинствам была более сдержанной. Периодически, подавлялись беспорядки в Синьцзяне (китайский Туркестан), где недовольство Китаем тлеет и по сей день. Но ни, где китайцы не пролили столько крови, как в Тибете. Монгольское население Китая возросло на 25 % с 1953 по 1964 г., в то время как численность тибетцев упала на 10 %. Именно в Тибете Китай в первый и в последний раз предпринял попытку политицида, попытавшись уничтожить весь правящий слой как социально-этническую группу. Стратегические соображения, связанные с лимитрофным положением Тибета, здесь не были главным фактором. Ханьские китайцы составляют свыше 90 % населения страны, они считают себя главным народом Поднебесной, носителями высокой культуры. У такого народа нет никаких оснований опасаться соперничества небольших и отсталых национальных меньшинств. Наоборот, Китай всегда стремился цивилизовать эти народы через частичную ассимиляцию. Тибет стал исключением из правила. Китай обнаружил там что-то похожее на квазигосударство, возможно, последнее теократическое государство в мире, управляемое Далай-ламами, реинкарнированными божествами, восседающими в своих горных монастырях. Каждый монастырь имел собственную армию, пахотные земли и был экономическим центром всей провинции. На четырех тибетцев-мужчин приходился один лама. Крестьяне вели оседлый образ жизни и безропотно работали на своих сакральных повелителей.

И по марксистским, и по любым другим понятиям это было феодальное общество, где жил невежественный, закабаленный традициями и предрассудками народ. Китайские коммунисты верили, что они освобождают тибетцев и приобщают их к цивилизации. Монастырскую собственность экспроприировали и разделили среди беднейших крестьян. Китай строил школы и больницы, о которых там и не ведали. И все же один из семи тибетцев считался классовым врагом, в отличие от Китая, где индекс «классовой враждебности» был 1 к 20. Лам, монастырскую стражу, воинов-кочевников расстреливали.

То, что происходило в Тибете, не было геноцидом (хотя беженцы думают иначе), это был политицид. Китаю надо было разгромить соперничающее государство, что и было сделано в рамках идеологии классовой борьбы. Агрессия не носила отчетливо выраженный этнический характер. КПК могла бы достичь своих целей с помощью локальных полицейских операций и современных реформ. Вероятно, в этом и заключался первоначальный китайский План А. Многие реформы были, безусловно, полезны, теократический режим действительно угнетал народ. Но реформы были изуродованы катастрофической политикой Китая в области экономики. Это был китайский План В — «большой скачок». Тибетских кочевников насильственно привязали к земле и провели коллективизацию отчасти из-за того, что они представляли определенную военную угрозу; и кочевников, и бывших монастырских крестьян заставили выращивать «большие урожаи» неведомых им сельскохозяйственных культур. Коллективизация в Тибете провалилась с треском, ее результаты оказались куда более плачевными, чем в самом Китае. Но главная угроза для Китая заключалась в том, что тибетцы, сплотившись вокруг лам, в любой момент могли поднять восстание. Репрессии набирали силу, китайское руководство с все большей безжалостностью относилось и к голодающим, и к узникам исправительных лагерей. Конфликт пошел на спад после краха «культурной революции» и последовавшей либерализации китайского режима. Последний всплеск репрессий был зафиксирован в 1989 г.

КАМБОДЖА

В начале 1970-х гг. в Камбодже шла кровопролитная гражданская война между военным режимом генерала Лон Нола и повстанческим партизанским коммунистическим движением красных кхмеров (красных камбоджийцев). Эти события были тесно связаны с войной во Вьетнаме, поскольку режим Лон Нола был марионеткой США, а красные кхмеры являлись союзниками вьетнамских коммунистов. В этой двойной войне погибло полмиллиона камбоджийцев — 8 % населения. Многие стали жертвами ковровых бомбардировок авиации США, которая пыталась уничтожить конвои с грузами, следующими во Вьетнам через территорию Камбоджи. Бомбардировки мирного населения нейтральной страны, безусловно, являются крупнейшим военным преступлением Америки.

Эти военные потери выглядят ничтожными по сравнению с тем, что произошло потом. В 1975 г. красные кхмеры вышли победителями из гражданской войны. За последующие четыре года они уничтожили от 1 до 3 миллионов человек из семи с половиной миллионов камбоджийцев. Я согласен с подсчетами Сливинского (Sliwinsky, 1995) — 1 миллион 800 тысяч погибших, или 24 % населения, хотя не раз озвучивали и более высокие цифры. Сливинский выводит свою оценку из сопоставления числа убитых с общими демографическими потерями населения Камбоджи в указанный период. От 400 до 600 тысяч человек были убиты или замучены до смерти. Из них 30 % были расстреляны, остальным раскроили голову мотыгой или прикладом винтовки — видимо, для экономии патронов. Но больше всего людей погибло от голода, который стал непредвиденным последствием безжалостного революционно-социального эксперимента (подробная статистика — в работах: Chandler, 1991: 261; Chandler, 1992: 168; Etcheson, 2000; Heuveline, 2001; Kiernan, 1996: 456–460; Kiernan, 2003; Locard, 1996: 140, 157; Rummel, 1998: Table 4.1; Sliwinsky, 1995; Vickery, 1984). Спасение пришло вместе с вьетнамской армией, вторгшейся в Камбоджу и разгромившей красных кхмеров. По иронии судьбы, именно коммунистическая страна показала самый успешный и впечатляющий пример того, что мы сейчас называем гуманитарным интервенционизмом, именно вьетнамские коммунисты положили конец самой чудовищной коммунистической этнической чистке, в которой погибла четверть населения страны, при этом треть из них была убита сознательно.

Поскольку большая часть погибших тоже была кхмерами (камбоджийцами), мы не можем считать это классическим геноцидом или даже этнической чисткой, хотя истреблению были подвергнуты некоторые религиозные и этнические меньшинства. Это был политицид (так считают Harff & Gurr, 1988; Locard, 1996), направленный против тех, кто считался классовым союзником врага в гражданской войне. Но этот термин не дает представления о масштабе истребления, который вышел далеко за пределы подавления соперничающей властной группы (Margolin, 2000). Некоторые исследователи называют это самогеноцидом, но коль скоро его жертвы считались классовыми врагами, по существу это был классицизм), хотя понятию «класс» красные кхмеры давали очень широкую трактовку, включая туда региональные и даже этнические идентичности. Чудовищные чистки, прошедшие внутри самой партии, дают нам основание говорить о фратрициде (братоубийственной войне).

Красные кхмеры были левыми националистами, сражавшимися против французских колонизаторов и консервативных камбоджийских режимов. Лидеры движения получили университетское образование во Франции, где они вошли в тесный контакт с Французской коммунистической партией. Вдохновляющий пример им дал соседний Вьетнам: вьетнамские коммунисты выиграли войну у французов и даже разгромили американцев. Поначалу красные кхмеры вслед за вьетнамцами увлеклись советской моделью социализма, но потом отказались подчиняться диктату Вьетнама и поспешили выйти из ненужной им войны. В 1960-х гг. группировка Пол Пота (молодые марксисты, получившие образование во Франции) захватили власть в партии, уничтожив противников, учившихся в Ханое. Полпотовцы пошли по пути Мао: форсированная коллективизация сельского хозяйства, отказ от нормального эволюционного пути развития. Впоследствии они отвернулись и от китайцев, но продолжали верить в то, что «нет таких крепостей, которых не могли бы взять коммунисты» (Locard, 1996: 155; 2000а: 51–53).

Красные кхмеры оставались националистами. Они лелеяли воспоминания о Великой императорской Камбодже, которая рухнула под ударами врагов и стала объектом колониальной эксплуатации великих держав. Реконструкция величественных развалин Анкгор-Вата, крупнейшего храма страны, произвела неизгладимое впечатление на камбоджийскую интеллигенцию. Красные кхмеры внедряли в общественное сознание маоистскую идею: великая нация сможет быстро преодолеть свою отсталость через массовую трудовую мобилизацию и сделает это одним скачком, без переходных фаз, потребовавшихся другим, более объективистским коммунистическим режимам. Фундаментом новой идеологии стала маоистская вера в коллективную волю нации с двумя сугубо камбоджийскими дополнениями: крестьянский антиурбанизм и пролетарский национализм. В отличие от советских, китайских и вьетнамских товарищей, кхмеры не имели связей с городским пролетариатом. Рабочие на каучуковых плантациях почти все были этническими вьетнамцами. Единственным опытом красных кхмеров была изнурительная партизанская война в отсталых северо-восточных горных районах. Ее идейными вождями являлись бывшие школьные учителя — люди, далекие от урбанистической экономики. Бойцами партизанских отрядов становились бедные крестьяне из депрессивных земледельческих районов. У партии не было социальной опоры ни в городах, ни в передовых аграрных регионах. Именно там, по их мнению, и окопался враг (Thion,1993; 86–90). В секретном партийном документе 1977 г. указывалось, что партии рабочие не нужны, нужны лишь крестьяне. «И поэтому мы пойдем своим путем». В триумфальной речи 1975 г. Пол Пот провозгласил: «Мы добились полной, окончательной и чистой победы, без зарубежной поддержки, без помощи извне» (Kiernan, 1997: 56–57).

Красные кхмеры сразу же показали, с каким презрением они относятся к средним городским классам. 17 апреля 1975 г. армия взяла Пномпень, столицу страны, и солдаты сразу же приступили к депортации горожан (одна треть населения страны) в сельские районы. Через два дня города опустели и оставались брошенными вплоть до прихода вьетнамской армии. Это трагическое решение было принято Центральным комитетом партии за два дня до победы. Тогда же было решено отменить деньги, запретить рыночную торговлю, провести всеобщую коллективизацию личного имущества, лишить сана буддистских монахов, выгнать этнических вьетнамцев и казнить сторонников Лон Нола (Kiernan, 1983:178). План А предусматривал классовую чистку посредством принудительных полицейских депортаций и выборочное уничтожение побежденных врагов. Потом красные кхмеры остановили работу почты, телефона, телеграфа. Связи страны с миром были разорваны. Внешняя торговля велась лишь с некоторыми коммунистическими странами. Вероятно, не все кхмерские лидеры были согласны с такой политикой, но они были вынуждены подчиниться партийной дисциплине. План держался в тайне от партактива и солдат, поэтому массовые депортации стали для них полной неожиданностью (Chandler, 1992: 107; Vickery, 1983: 108–109).

Изгнанию также подверглись меньшинства пограничных районов, в особенности у границы с Вьетнамом. Полпотовцы хотели обезопасить рубежи страны от потенциальной военной угрозы; тем самым они повторили опыт Сталина (депортации времен Второй мировой войны), Российской империи и турок-османов. Вьетнам считался враждебным государством, границу с ним нужно было держать на замке, очистив территорию от потенциальных предателей. Какая-то логика в этом есть, но высылка городского населения лежит за пределами здравого смысла. Объяснить эти и иррациональные действия можно лишь одним: красные кхмеры были маргинальным крестьянским движением и возглавили его принципиальные антиурбанисты, не связанные экономическими отношениями с городской промышленностью.

Офицер красных кхмеров так объяснил это военнопленному Ятхаю (Yathay, 1987: 67): «Мы вывезли население из городов, чтобы не оставить им ни малейшего шанса на реванш, чтобы растоптать гнездо реакционной торговой буржуазии. Уничтожая города, мы уничтожаем очаги сопротивления движению красных кхмеров». План А получил развитие — перемещение всего городского населения в деревню, где его можно было контролировать политическими и военными средствами, где горожане трудились бы на благо сельского хозяйства. Заодно можно было свести счеты и со сторонниками Лон Нола.

Вначале депортации проводились упорядоченно и организованно, смертность была незначительной, если не считать убитых офицеров и чиновников режима Лон Нола. Через какое-то время некоторые подразделения армии красных кхмеров перешли к кровавым расправам, видимо, исполняя приказы высшего командования (Vickery, 1983: 109). В провинции Баттамбанг План А перерос в План Б — политицид. В отдельных районах красные кхмеры превзошли жестокостью и вьетнамских и китайских радикальных коммунистов. Добившись победы, те физически уничтожили лишь отдельных представителей враждебного класса, остальных сослали в «лагеря перевоспитания», откуда они возвращались пусть сильно битыми, но зато живыми (Locard, 1996: 135; Margolin, 1999: 628). Серж Тион (Thion, 1993: 166) оценивает жертвы среди сторонников Лон Нола, включая их родственников, в 100–200 тысяч убитыми. План Б — сочетание полицейских депортаций и политических убийств — был страшен, но неизбежен: проигравший в беспощадной гражданской войне всегда расплачивается за поражение своей кровью. Понятие враг вновь расширилось. Врагов искали и находили вначале. по классовым, а потом по этническим и региональным признакам: потенциальную оппозицию надо было уничтожить заблаговременно. Так начинался План В — классицид.

По оценкам Сливинского (Slivinsky, 1995), в репрессиях погибло вдвое больше мужчин, чем женщин (34 % к 17 %). В 1985 г. 64 % взрослого населения Камбоджи составляли женщины — неопровержимое свидетельство гомицида (убийства мужчин). Жертвами политицида становятся, как правило, мужчины, способные оказать сопротивление. Особо тяжелые утраты понесло молодое поколение: мужчины в возрасте 20–30 лет и женщины 15–20 лет. Молодые мужчины могли взять в руки оружие, молодые женщины находились в расцвете репродуктивного возраста — их убивали, чтобы они не смогли произвести на свет новых врагов и мстителей. Максимальные жертвы понесло офицерство (83 %), за ними полиция (67 %), что тоже доказывает факт политицида. Массовым репрессиям подвергся и средний класс. Скорбный список жертв возглавляют врачи (49 %) и учителя (47 %). Были убиты 42 % людей с высшим образованием, 38 % со средним и 29 % с начальным или неполным начальным образованием. Среди низших классов более остальных пострадали рядовые солдаты (47 %), смертность среди промышленных рабочих не превысила среднюю по стране (33 %), менее всех репрессии затронули крестьянство (20 %). Камбоджийский средний класс быстро научился скрывать свое социальное происхождение. Врачи называли себя крестьянами или таксистами и перестали носить очки. Это был классицид, обращенный против высшего и среднего класса. Но классовые враги могли иметь и этническую принадлежность. Империалист означало все иностранное, ибо империалистические иностранные государства грабили и эксплуатировали Камбоджу. Империалистическими могли быть и национальные меньшинства в качестве орудия или союзника враждебных иностранцев. Компрадорскими капиталистами называли этнических китайцев, в чьих руках был сосредоточен крупный бизнес (Becker, 1998: 228). По расчетам Славинского, небольшое католическое население Камбоджи было уничтожено практически наполовину — считалось, что как католики они были агентами Запада. Мусульманские чамы (тямы), принадлежавшие к другой религии и этничности, имели вооруженные отряды самообороны. Такого было позволить нельзя, и 41 % чамов были убиты. Китайцы и вьетнамцы (агенты враждебных стран) потеряли 40 % населения. Бен Кирнан (Kiernan,2001) убежден, что все вьетнамцы были либо убиты, либо депортированы. Но под прицелами винтовок оказались далеко не все меньшинства. Тибетские горцы потеряли лишь 5–8 %, потому что были на стороне красных кхмеров (Locard, 2000b: 301). Все клирики стали жертвами массовых убийств вне зависимости от конфессии: были уничтожены почти 90 % всех буддистских и мусульманских священников (Kiernan, 1996: гл. 7; Margolin, 1999а: 591–595). Этническая ненависть даже приобрела черты расизма. Вьетнамцев клеймили как «потомственных врагов» кхмерского народа (Kiernan, 1997: 59). Кхмеры — самый темнокожий народ региона, именно поэтому черный цвет был объявлен совершенством природы. Выжившие свидетельствуют, что пленник с более светлой кожей рисковал быть убитым.

Красные кхмеры считали, что классовая принадлежность наследуется из поколения в поколение. Целые семьи, жены, дети объявлялись классовыми врагами, молодых беременных женщин убивали, чтобы они не могли выносить и родить врагов революции. В коммунистической истории только красные кхмеры вели геноцид по классово-генеалогическому признаку. В отличие от Сталина и Мао, кхмеры считали, что за кровнородственными связями стоят и классовые, и расовые враги. Пол Пот и вся коммунистическая пресса призывали к «классовому и национальному гневу, к кровавой мести», считалось необходимым «воспламенить народную ненависть, классовую ненависть и взыскать с предателей долг крови». Некоторые биологические метафоры тех лет напоминают язык нацизма. Убийства «освобождали», «очищали» народную кровь от «затаившихся бацилл», «микробов», «зародышей», которые «отравляют изнутри общество, партию и армию (Chandler, 1992:136–137; Chandler, 1999: 44; Kiernan, 1996: 336, 388). В национальном гимне слово «кровь» повторялось в первых пяти строках, и понимать это надо было в двояком смысле. На партийных митингах хором пели: «Кровь за кровь! Кровь за кровь!» (Ngor, 1988: 139–140, 203).

Бен Кирнан (Kiernan 1996: 26) пишет: «Для красных кхмеров понятие расы заслоняло понятие класса». Уничтожение по этническому признаку велось параллельно с уничтожением враждебных классов, или, по словам Пол Пота, «контрреволюционные элементы, предатели революции не могут считаться нашим народом» (Chandler, 1999:118). Так прозвучала органическая концепция нации-пролетариата, где удивительным образом переплелись понятия расы и класса.

В сентябре — ноябре 1975 г. красные кхмеры провели массовые депортации в «коренную» Камбоджу, провинции, в которых они пришли к власти в самом начале гражданской войны. Аборигенное население этих регионов называлось «старыми» или «коренными» камбоджийцами, в отличие от тех, кого считали «новыми», то есть недавно завоеванными. «Старые» должны были взять под жесткий контроль ненадежных «новых». «Коренная» Камбоджа представляла собой экономически наиболее отсталую часть страны, с обширными, нераспаханными землями, которые и предстояло ударными темпами освоить «новым» камбоджийцам, сосланным в трудовые лагеря. Это был еще более жестокий, милитаризованный вариант сталинской и маоистской форсированной коллективизации. В окончательном виде аграрная реформа была оформлена как 4-летний план в августе 1976 г. Согласно этому плану площадь обрабатываемых земельных угодий должна была увеличиться вдвое, а урожайность с гектара — втрое. Как и в других коммунистических планах мобилизационной экономики, прибавка урожая зерна, в основном риса, должна была пойти на экспорт, чтобы импортировать вначале сельскохозяйственную технику, а потом и оборудование для тяжелой промышленности (Chandler, 1992: 120–128).

«Новые люди» представляли собой средний класс из провинций, которые когда-то были под властью Лон Нола. Они были классовыми и политическими врагами по определению. Около 40 % этих горожан, превращенных в крепостных рабов, были уничтожены. Местное население потеряло не более 10 %. «Старые» камбоджийцы оставались в своих деревнях, их дети шли в красные кхмеры. Шестилетний мальчик помнит, как красные кхмеры вошли в его деревню:

Крестьянских детей отправляли в школу, где их учили идеям красных кхмеров. Кормили их хорошо, но они должны были много трудиться на полях. Этот парень был очень рад, когда его выбрали старостой класса, но…

«Ангка», о которой рассказывает мальчик, была «Центром» движения красных кхмеров. Этот «Центр» был окружен тайной и долго оставался загадкой. Только в 1977 г. Пол Пот объявил себя главой Коммунистической партии Камбоджи (Кампучии). Но и после этого структура партии оставалась таинственной.

«Зло», о котором упомянул рассказчик, было воплощено в «новых людях», «роялистах», «капиталистах», «мелкой буржуазии», обреченных кхмерами на рабский труд. Эта примитивная социология позже была несколько усложнена. «Плохие биографии» «новых людей» (классовая принадлежность, политическая деятельность) могли стоить им жизни. «Коренные» были разделены на «безупречных», «идейных», с «хорошими» или «чистыми» биографиями и на людей с «плохими» или «сомнительными» биографиями. Последние назывались «социально близкими» или «кандидатами». Лишь отъявленные классовые враги вместе с их потомством оказались обречены быть вечными врагами. Статус «коренных» мог повышаться или понижаться в зависимости от «ударного», «обычного» и «недостаточного» труда. Такой карьерный рост распространялся даже на «плохие биографии». Пол Пот не раз объяснял соратникам, что «биография должна быть безупречной и соответствовать нашим требованиям». В 1975 г. красные кхмеры пользовались полной поддержкой крестьянства в «коренной» Камбодже, но их популярность начала снижаться по мере того, как усиливался радикализм движения. Кхмеры отвечали репрессиями против всех, кто осмелился выказывать недовольство в независимости от их формального статуса (Chandler, 1999: 90–91; Kiernan, 1996: гл. 5).

Коллективизация лагерного типа принесла катастрофу. Горожане, непривычные к сельскому труду, не могли поднять урожайность. Планирование ударило по наиболее продуктивным отраслям экономики, отвлекло людские ресурсы на масштабные ирригационные проекты в зоне тропических дождей. Но партия (как и любая коммунистическая партия) гордилась грандиозностью свершений. Огромные дамбы стали зримым воплощением массовой трудовой мобилизации.

Самые трудолюбивые и умелые погибали первыми от изнурительной работы. Аграрная революция пожертвовала разнообразием продуктов ради производства монокультуры — риса. При этом партийные вожди ничего не понимали ни в промышленности, ни в сельском хозяйстве. Валовой продукт неудержимо сокращался (Margolin, 1999: 598–602). Смертность резко возросла, когда депортированных в трудовые лагеря тысячами бросили на выполнение бессмысленных проектов. Их заставляли работать все больше и больше, а кормили все хуже и хуже. Крестьяне-лагерники умирали от голода и болезней. За малейшее проявление непослушания, за невыполнение плана их беспощадно казнили. И чем выше было былое социальное положение каторжника, тем меньше шансов у него было выжить. Подобного не видел ни один коммунистический режим.

Вскоре начались споры и внутри партии. Многие партийцы были ошарашены почти мгновенным исчезновением городов и отменой денежного обращения, эти люди также надеялись, что массовые репрессии лишь временный этап. В восточной части страны кхмеры поддерживали отношения с более умеренными вьетнамскими коммунистами. Беженцы свидетельствуют о многих разногласиях, возникавших среди партийных кадров. Бывшие заключенные вспоминают, что в тот период партийные начальники начали проявлять большую гуманность, улучшилось питание, лагерный режим, сократилось число казней (Kiernan, 1983; Vickery, 1983). На фоне обозначившегося недовольства в низах центр начал лавировать. К концу 1975 г. уменьшились расстрелы по политическим приговорам, а к июлю 1977 г. снизилась смертность в трудовых лагерях. В Пномпене прогремели загадочные взрывы, произошли непонятные перестрелки. Есть мнение, что это было связано с неудавшимся покушением на Пол Пота.

И все же он удержался у власти. Партийная печать заявила: «Враги окружают нас повсюду: в рядах партии, в столице, в штабе армии, в провинциях, в деревнях» (Chandler, 1991: 298). Падающие урожаи, нехватка продовольствия, угрожающая активность Вьетнама на границе — все это называлось внутренней изменой. В мае 1976 г. чисткам подверглось высшее руководство партии, в особенности пострадали те, кто получил образование во Вьетнаме, в отличие от тех, кто учился во Франции и Китае. Министерство сельского хозяйства стало бастионом радикалов. Там была разоблачена «группа предателей», ее руководителя обвинили в том, что он желал восстановления денежного обращения, выступал против общественных столовых и ратовал за технику вместо ручного труда. Пин Ятай (Yathay 1987: 64) пишет, что в августе 1975 г. начальник лагеря, где он был заключенным, сказал, что к концу года в стране снова появятся деньги. Ятай также обращает внимание на разногласия между умеренными и маоистами. По словам одного офицера, его командир сказал ему, что «Пол Пот пошел по неправильному пути, а раньше он такого никогда не говорил» (Kiernan, 1983: 179). Еще один инакомыслящий заявил: «Разве мы можем победить без механизации на селе? Не можем. И это не наша вина, это вина Центрального комитета». Чистки перешли в кровавую внутрипартийную грызню, хаос усиливался, нарастало недоверие, производство падало — окончательный коллапс был не за горами.

Участились столкновения на вьетнамской границе. Красные кхмеры продолжали убивать этнических вьетнамцев и вторгаться на территорию страны. Это было редкостной наглостью, учитывая, что у Вьетнама была закаленная в боях, мощная армия, только что разгромившая США. В конце 1978 г. Вьетнам осуществил полномасштабное вторжение в Камбоджу. ЦК был вынужден сократить масштаб расстрелов и объявил, что перестает разделять народ на «коренных» и «новых». Война с Вьетнамом оборачивалась не в пользу Камбоджи, и вновь обвинение было брошено партийным руководителям приграничных провинций, «которые лишь телом камбоджийцы, а душою вьетнамцы». Это вызвало настоящую гражданскую войну в восточной зоне, в которой погибло по меньшей мере 10 тысяч человек, резко ослабив боеспособность армии. В последующих чистках погибли все партийные секретари провинции, почти все их заместители, руководители предприятий и больниц, а также 20 тысяч членов партии. «Ангка» свирепствовала, выбивая из подозреваемых ложные показания. Не выдержав пыток в полиции безопасности, подследственные оговаривали других, и цепочка «врагов народа» росла звено за звеном. После «признания» их убивали, проламывая голову шкворнем от крестьянской телеги. Жены и дети приговоренных часто разделяли их судьбу. В главной столичной тюрьме было уничтожено 14 тысяч человек, из них 1200 детей, 418 человек были убиты за один день. Пол Пот заявил: «Наша партия больна… мы уничтожаем микробов, которые ее заразили… Мы никогда не снимем с себя доспехи нашей классовой идеологии, мы завещаем ее нашим потомкам». Этот всплеск террора был назван «генеральной уборкой». Комендант Центральной тюрьмы называл узников «червями» и «гусеницами», прогрызающими Камбоджу, как древоточец прогрызает дерево». Жертвы сознавались: «Я термит, пожирающий Камбоджу изнутри». Партией овладела коллективная паранойя (Chandler, 1999: 36–76). Она превратилась в змею, пожирающую свой хвост. Три тысячи красных кхмеров бежали во Вьетнам, создав там правительство в изгнании.

Армия красных кхмеров составляла 68 тысяч человек в 1975 г., среди них было 14 тысяч членов партии. Многие армейские части были стояли в районах, где не проводилось массовых чисток, а значит, у истинных убийц действительно руки были по локоть в крови. Почти все кхмерские руководители вышли из среднего класса и стараниями родителей получили образование. Пол Пот родился в крестьянской семье среднего достатка. Его двоюродная сестра была наложницей наследного принца, другая танцевала в королевском балете. Высокое положение родственников позволило Пол Поту получить образование в королевской школе-интернате (Chandler, 1992: 7-25; Kiernan, 1997: 53–54). Бен Кирнан (Kiernan, 1996) исследовал биографии 20 национальных и региональных руководителей Камбоджи. 12 из них были учителями (еще 4 — их родственниками). Один предприниматель, один крестьянин, железнодорожник и электрик оказались единственными, кто имел отношение к производству. В руководстве были и три женщины. Чандлер (Chandler, 1999: 18–36, 61–62, 69) исследовал биографии персонала самой страшной тюрьмы Камбоджи Туол Сленг («тюрьма безопасности S-21»). Все тюремное начальство было ветеранами партии. Большинство когда-то работали школьными учителями (в основном, математиками и биологами), так же как и высокопоставленные партийные заключенные. Кирнан предполагает, что дипломированные специалисты ушли в революционное движение, потому что не могли найти себе работы по профессии. Это слишком житейское и упрощенное объяснение неприменимо к высшим партийным лидерам, которые стали политическими диссидентами еще в студенческие годы. Персонал и заключенные тюрьмы в своих автобиографиях тоже не ссылаются На безработицу. Учителя и преподаватели стали националистами и коммунистами, потому что таким был дух времени, потому что именно эти идеи политической модернизации овладели умами камбоджийской интеллигенции.

Сохранилось 166 личных дел сотрудников тюрьмы S-21. Охрана была набрана еще до 1975 г. из кхмерских воинских частей, стоявших в соседних провинциях. Почти все солдаты были холосты. Из них 65 % были в возрасте 18–22 лет, 12 % еще моложе. Многие стали красными кхмерами в подростковые годы, некоторые — в 10 лет. Фотографии этих горделивых и уверенных в себе мальчишек висят сейчас на стенах бывшей тюрьмы, превращенной в музей геноцида. «Ангка», как пишет Чандлер, «заменила им и отца и мать»., (Chandler, 1999: 33). Две женщины работали надзирательницами, 7 % заключенных тоже были женщинами. В политической тюрьме были казнены жены многих репрессированных членов партии. В кхмерской армии существовали женские батальоны; все солдаты были молоды, с каждым новым призывом в армию приходили еще более юные на замену погибшим в боях ветеранов или репрессированных режимом. Ли Хенг вспоминает, что по последнему призыву 1978 г. в армию пришло пополнение 13-18-летних юношей и девушек (Heng & Demeure, 1994: 189–190). Уцелевшие лагерники рассказывают, что некоторым охранникам было не больше 12–14 лет, а некоторым и по 9. Этих заключенные боялись, как огня: дети, не раздумывая, исполняли любые приказы и проявляли страшную жестокость. Убить человека для них было все равно что прихлопнуть муху. Медсестры 9-13 лет с трудом могли читать, но умели делать инъекции (Picq, 1989: 114; Yathay, 1987: 116). Использование солдат-детей свидетельствует о преднамеренной и извращенно-патерналистской социализации — легко внушаемых подростков легче всего было превратить в убийц.

Рядовыми исполнителями были неграмотные крестьяне из «коренной» Камбоджи. Почти все из 166 охранников S-21 были выходцами из крестьянской бедноты. Чандлер называет их «чистым листом», «незамутненным разумом». Эти люди не знали, что такое образование и имущественные отношения, они мгновенно откликнулись на призыв красных кхмеров разделить землю, разорить города и убить американцев. Американцы были империалистическими дьяволами. Они бомбили деревни и города по своей дьявольской прихоти и бессмысленной злобе. А что сделали камбоджийские крестьяне этим американцам? Красные кхмеры объясняли, что режим Лон Нола раболепствовал перед Америкой, и в этом была доля истины. Красные кхмеры неопровержимо убедили крестьян, в чем их истинное предназначение. Майкл Викери (Vickery, 1984:66) в запальчивости назвал это «победоносной крестьянской революцией». Где победа, если тысячи. крестьян погибли, а выжившие оказались под пятой маоистских доктринеров, радикальных схоластов, которые смогли увлечь народ примитивными, но очень заманчивыми национал-маоистскими лозунгами? В отличие от российского или китайского крестьянства, кхмеры не имели ни малейшего представления о внешнем мире, их жизнь была ограничена делянкой земли и деревенской околицей. Их предводители плохо разбирались и в промышленности, и в сельском хозяйстве. Кхмеры не могли понять, что такое общественное разделение труда и как работает рынок. Но себя они считали ультрамодернистами и свято верили, что смогут построить социалистический рай, одним прыжком преодолев цивилизационную пропасть, которая отделяла их от развитого мира и Европы (Becker, 1998:184,188). Кхмеры лишь в одном смысле были современными — они самостоятельно додумались согнать людей в трудовые лагеря и создать тоталитарную массовую партию, а это, как-никак, идея XX века. Как и в Москве, Пекине, Ханое, они стремились построить современную индустрию (рубежи были обозначены в 4-летнем плане). Но все это относилось к будущему. В реальности не существовало даже зародыша нового общества. В «Немецкой идеологии» Маркс, переосмысляя прошлое, рисует идеал нового коммунистического общества — «утром охотник, днем рыбак, вечером критик». Эту буколическую утопию свободного крестьянского труда красные кхмеры поставили с ног на голову, создав лагеря, где трудились рабы.

Выжившие вспоминают о лагерной охране как о «невежественных крестьянах… диких и безграмотных», «злобных тварях, с сумеречным сознанием и с промытыми мозгами». Нгор (Ngor, 1988: 158) вспоминает, что охранники никогда не произносили слова «коммунизм». А самих себя, по его словам, они считали «людьми мести». «Единственное, что они усвоили: город — это враг, горожане вроде нас — бывшие господа. И наконец пришел час расплаты. Вот что такое кхмеры: коммунисты наверху и “люди мести” внизу». Один охранник объяснил это так:

Классовая ненависть извергалась, как вулкан:

Последняя фраза стала максимой движения красных кхмеров — извращением марксистской теории трудовой стоимости. Только крестьяне производили стоимость; все работающие вне сферы материального производства не стоили ничего и заслуживали смерти. Врачей убивали как паразитов и нахлебников — только народная медицина могла лечить людей:

Тюремный охранник излагал слово в слово доктрину красных кхмеров: разрушить все и начать с нуля. Кхмерский принцип «Трех вершин» гласил: «Независимость, опора на собственные силы, наша судьба — в наших руках» (Ngor, 1988: 139,161).

Коллективизация не должна была быть запятнана индивидуализмом, обособленностью, иностранным влиянием. «Красные кхмеры учат: не поклоняйтесь родителям и будьте свободными от них». Дисциплинированное единство — вот, что должно стать твоим идеалом. Все должны одеваться одинаково, питаться одинаково, повторять одни и те же лозунги, одинаково думать. «Никто не смеет задавать вопросы “Ангке”», — провозгласил один из идеологов. «Если у тебя появились сомнения в идеях “Ангки”, тебя отправят в лагерь по перевоспитанию» (то есть убьют) (Pran, 1997: 156, 30; ср. Margolin, 1999: 603–605). Опыт партизанской войны отразился в риторике «вечной войны». Нгор (Ngor, 1988: 197) пишет: «“Борьба” стала фигурой речи, так же как и “фронт”. Так стали называть крупные народнохозяйственные проекты, такие как строительство ирригационных систем. “На фронте борьбы” мы не просто работали, мы “сражались” или “вели наступление”. Например, “успешное наступление в битве за посевную” или “победа над силами природы”». Отзвук маоизма слышится здесь отчетливо.

Политическая тюрьма S-21 стала школой для идейных убийц, для тех, кто решительно и дисциплинированно исполнял приказы, не давая воли собственным чувствам, таким как месть или садизм. Надсмотрщики, следователи, палачи создавали субгруппу, которая в соответствии с идеологией режима воспринимала заключенных как заклятых врагов. Любое сомнение в этом непреложном факте оценивалось как измена общему делу. Колеблющимся приходилось убивать «через не могу». Дэвид Чандлер признается, что с трудом может проанализировать их мотивацию. Он задается вопросом, не есть ли повиновение приказам особая, специфическая черта этого народа, но потом приходит к заключению, что большинство обычных людей, попавших под такое социальное давление, действовало бы точно так же (Chandler, 1999: 141). Большинство расправ происходило в не столь официально значимых учреждениях, как элитная тюрьма S-21. Солдаты убивали более жестоко, более анархически, более разнузданно. Годами они воевали в полупартизанской армии, вооруженные легким стрелковым оружием, действовали из засад, прибегали к террору. Такая тактика войны сама по себе отбирала беспощадных и умелых убийц.

Исследователи спорят, до какой степени геноцид был государственной политикой. Барнетт (Barnett, 1983) считает это «централизованной диктатурой», поскольку радикальные политические решения осуществлялись через государственный террор по всей стране и из единого центра. Кирнан (Kiernan, 1996: 27) пишет: «Власть, сосредоточенная в руках ЦК Коммунистической партии Камбоджи, была беспрецедентной». Тион (Thion, 1983: 91) утверждает прямо противоположное:

Продолжаются споры о пределах властных полномочий центра и регионов. Беккер (Becker, 1998: 173–177, 209) пишет, что только ЦК вырабатывал общегосударственную политику и контролировал половину армейских дивизий. Но, как уверяет исследовательница, ЦК подчинял себе не более 6–7 региональных партийных секретарей. При этом у каждого регионального царька была своя маленькая армия, которая подчинялась исключительно ему. В свою очередь, у регионалов не было контроля над трудовыми лагерями. Лагеря находились в подчинении зональных партийных триумвиратов — «троек» (Vickery, 1983: 104). Были и диктаторы местного масштаба, действующие по собственному усмотрению, а не по указаниям центра (Yathay, 1987: 168). Беккер (Becker, 1998) считает, что чистка региональной партийной власти была отчаянной и безуспешной попыткой центра выстроить вертикаль власти. Камбоджа так и не стала в полной мере централизованным государством.

Майкл Викери (Vickery, 1983) обращает внимание на различия между регионами. На юго-западе всем распоряжались ставленники Пол Пота, на востоке страны либеральная партийная власть была более ориентирована на Вьетнам. На юго-западе в трудовых лагерях беспощадно «перевоспитывали» бывших горожан, убивая их за малейшее неповиновение. Вначале это не планировалось как политицид: заключенных не доводили до смерти непосильной работой, достаточно хорошо кормили, такой лагерный режим хотя бы обеспечивал выживание. Если бы Камбоджа была тоталитарной страной (или хотя бы централизованной, по мысли Барнетта), то геноцид не приобрел бы таких масштабов. На востоке страны, во всяком случае вначале, кровь не лилась рекой, и даже делались попытки улучшить условия жизни населения, но потом Пол Пот направил туда карательные войска с юго-запада. В чистках региональные элиты были уничтожены, их места заняли ставленники диктатора, и самый безопасный район страны неожиданно стал самым кровавым (Kiernan, 1983: 138). Восток и юго-запад были единственными районами, находившимися под жестким и эффективным государственным контролем, а самая высокая смертность наблюдалась там, где в массовом порядке «перевоспитывались» «новые» люди (бывшие горожане). Институты власти не были структурированы, горожане совершенно не умели работать на земле, почва была скудной и неплодородной, планы по сдаче зерна почти никогда не выполнялись, руководство было бездарным и неэффективным, прогнозируемый результат этих факторов — чудовищный уровень смертности от голода и болезней. Местная власть лезла из кожи вон, чтобы выполнить невыполнимые планы — тысячам людей это стоило жизни. ЦК чистил партийные кадры, избавляясь от слишком либеральных или коррумпированных руководителей. Самое худшее произошло, когда партийная власть на местах была полностью заменена полпотовцами из юго-западной части страны. Последовали массовые казни и столь же массовые смерти от голода. Жертвами становились как «новые», так и «коренные» камбоджийцы. Наибольшая кровь пролилась там, где государственный контроль был ослаблен, где радикализация местной власти привела к тотальному произволу.

Движение красных кхмеров раздирали на части противоборствующие составляющие: централизованный авторитаризм, автономность региональных элит и полупартизанские методы ведения войны. Центр приходил в столкновение с периферией, планирование сменялось анархией, желаемое выдавалось за действительное — это привело к жертвам такого масштаба, которых не было ни в одной стране коммунистического мира. Моя первоначальная интерпретация Планов В и Г в Камбодже в данном случае не вполне корректна. Классицид как таковой никогда не планировался. Планировались чистки, но они неожиданно выродились в братоубийственную бойню и падение режима. Тем не менее события, приведшие к национальной катастрофе, имели свою внутреннюю логику. Режим располагал примитивными, но действенными способами управления народом. Красных кхмеров было немного, но им удалось депортировать в исправительно-трудовые лагеря треть населения страны, взять под контроль каждую деревню и монополизировать распределение продовольствия. Все, что производилось в стране, поступало в распоряжение власти, а власть перераспределяла национальный продукт так, как считала нужным. Свою миску риса получал лишь тот, кто работал на «Ангку». У остальных не было шансов выжить (Picq, 1989: 114; Yathay, 1987: 149; Thion, 1993: 93). Задачи кхмеров были простыми: принудительный труд на полях, разрушение всех иных социальных структур, уничтожение политических врагов. Это было всеобъемлющее тоталитарное государство, физически выжить, не подчинившись ему, было невозможно. «Ангка» ставила перед собой весьма скромные цели, но, когда выяснилось, что достигнуть их не удалось, режим развернул репрессии, которые в конечном счете его и погубили. Как система власти кхмеры просуществовали чуть больше двух лет. И именно благодаря примитивности этой системы за столь короткий срок было уничтожено огромное количество людей, за которым последовал крах государства и социальный регресс общества.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Несмотря на различия, радикальный этнонационализм и революционный коммунизм породили органические концепции понятий «мы, народ», народа как этнического единства или как единого пролетарского класса (см. тезис 1а). В их представлении государство становилось носителем моральной идеи защиты пролетарской нации от ее врагов, а также дальнейшего экономического и социального развития. Темная сторона коммунистического эксперимента заключается в создании такого государства, которое якобы представляет весь народ как единое органическое целое, в отличие от либеральных или социал-демократических обществ с их плюралистическим подходом к нации как совокупности групповых интересов. Именно эта ошибка не позволила коммунистам создать истинную демократию. Злодеяния Сталина, Мао, красных кхмеров были социалистической версией современного органицизма, извратившего социальную и классовую теорию демократии, точно так же как этнические чистки извратили националистические теории демократии. Геополитическое представление о «пролетарской нации», угнетенной мировым империализмом, окрасило теорию классовой борьбы в националистические, а в случае с красными кхмерами и в этнонационалистические оттенки. У коммунистов нация не ставилась выше класса, но и класс не превосходил нацию. Народ и этничность рассматривались в рамках классовой модели органической нации — явная инверсия моего тезиса 2.

Мои тезисы 3 и 4 относятся исключительно к этническим чисткам, однако гражданские войны, будучи порождением международных (мировых) войн, усиливали классовую нетерпимость и милитаризм коммунистических движений. Эти режимы стремились достичь свои идеологические цели военной силой. Это приближало коммунистическую власть к опасной зоне, где политические репрессии, неизбежные в первые послереволюционные годы, могли перерасти в политицид и классицид. Эскалация насилия (согласно тезису 5) была следствием геополитической нестабильности, как внешней, так и внутренней (гражданская война). Первая волна революционного насилия не имела отношения к этническим чисткам. Террор был призван укрепить партийное государство, сцементировать элиты, рядовых революционеров, направить энергию пассионарных масс на уничтожение враждебных классов. На втором этапе начинался раскол. Для партии всегда было трудной задачей институционализировать свою власть. Страсти и конфликты разгорались в социальных низах (часто этому способствовали и верхи), выходили из берегов, и в этих условиях было трудно удержать репрессии в разумных пределах. Партия раскалывалась на фракции, появлялись радикалы, требующие достижения своих утопических целей любой ценой, что приводило к еще более массовым репрессиям; их источником часто становилось не тоталитарное государство, а фракционная борьба и радикализация — те же процессы обычно происходят и при этнических чистках. Циклы государственного строительства и обрушения государства сменяют друг друга и сопровождаются общественными потрясениями. Очередная фаза партийной фракционной борьбы до основания потрясла Советский Союз в 1980-е гг. и похоронила эту страну. Китай смог избежать этой напасти, добившись плюрализма внутри партии и отстранив партию от экономического планирования. Планы, осуществляемые коммунистическими режимами, отличны от планов, описанных в тезисе 6. Коммунистический репрессивно-карательный аппарат работал более эффективно, чем у этнонационалистов, поскольку коммунистические режимы были более этатистскими. Стоит напомнить, что наименьшее число жертв принесли планы, разработанные и сознательно осуществленные на ранних стадиях революционного процесса. У коммунистов не было аналога нацистского «окончательного решения» — последней, отчаянной попытки добиться искомой цели ценою массовых убийств, когда все предыдущие планы рухнули. Кровавый террор коммунистических режимов не есть проявление чьей-то злой воли, а результат масштабных политических ошибок, усугубленных расколом элит, а также нетерпимым и мстительным отношением к жертвам. Но, если не считать красных кхмеров, почти перешагнувших эту черту, ни один коммунистический режим не планировал геноцида. В этом главное отличие коммунистического террора от этнического геноцида: коммунисты расплачивались кровью народа за свои катастрофические политические ошибки, этнонационалисты убивали сознательно.

В XX веке губительный голод в Советском Союзе и Китае стал результатом государственного волюнтаризма. То же самое, но по принципиально иным причинам произошло во второй половине XIX столетия на Западе: холокосты поздневикторианской эпохи, волны голода, вызванные рыночными отношениями капитализма, унесли жизни свыше 30 миллионов человек. Природные стихии, как ураган El Nino, приводят к наводнениям и губят урожай. В свою очередь, мировой капиталистический рынок снижает стратегический запас зерна, необходимый в случае природных бедствий, — ведь цены растут именно тогда, когда появляется товарный дефицит, поэтому зерно даже вывозят из регионов, пораженных голодом, чтобы получить максимальную прибыль от продажи. Правительства принципиально не желают вмешиваться в эту ситуацию, считая, что свободный рынок — это лучший способ удовлетворить человеческие нужды (Davis, 2001). Не исключено, что и в XXI столетии, когда роль государственного регулирования столь ослаблена, мы снова повторим наши горестные ошибки, вызванные слепой верой в либеральную экономику, свободную от государственного вмешательства.