Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

В предыдущей главе мы обсудили приближение Югославии к опасной зоне кровавых чисток по мере того, как в стране перерождались демократические процессы. Чтобы понять, как и когда Югославия переступила через эту черту, мы должны вспомнить тех, кто первым совершил акты вооруженного насилия в смешанных хорватско-сербских районах хорватской Краины. Вслед за этим пролилась кровь в мусульманско-хорватско-сербских землях Боснии. До 1998 г. сохранялось спокойствие в Косовском крае и до 2001 г. в Македонии. Генезис этих конфликтов соответствует моему тезису 3: опасность возникает тогда, когда две соперничающие этнические группы оспаривают суверенитет над одной и той же территорией, при этом их претензии морально оправданны и осуществимы. Одна группа представляла большинство населения страны, другая являлась большинством в том или ином пограничном районе и могла рассчитывать на поддержку этнической родины, с которой она граничила. Ослабление демократии и усиление авторитаризма стали причиной ухудшения ситуации.

Споры о суверенитете трудно уладить миром. Все усилия сторон сводятся к нулю: «Или мне, или тебе владеть этим клочком земли». Конфликт можно разрешить, предоставив автономию меньшинству внутри федерации или с помощью перераспределения властных полномочий в федеральном правительстве на основе консоциативной модели. Споры о суверенитете сводятся к конкретным вопросам обладания военной и экономической властью: у кого будет оружие и работа? С этого начинались события в Сербской Краине, где у сербов была и военная сила, и полицейская власть. В борьбе за независимость Хорватия обратилась к помощи хорватских же полицейских. Сербы вознегодовали. В некоторых районах радикалы провозгласили самоуправление, установили блокпосты, создали добровольческое ополчение (Cohen, 1995: 132–133). То же касалось и занятости. Новое хорватское правительство начало массовое увольнение ранее привилегированных сербов. При этом главные отрасли промышленности все еще принадлежали государству. Не последнюю роль играл «домовник», документ, подтверждающий хорватское гражданство. Его нужно было предъявлять, чтобы открыть бизнес, получить медицинскую страховку, пенсию, паспорт, водительские права. Сербы были возмущены — домовник выдавался лишь тем, «кто владел хорватским языком и латиницей» и мог подтвердить «свою приверженность к хорватской культуре» (Udovicki & Torov, 1997: 95; Vreme, 8 марта 1993). Классовые концепции были вытеснены этническими. Начались конфликты из-за рабочих мест на предприятиях и в учреждениях. В приграничных районах Хорватии развернулась борьба враждующих управленческих структур при полном отсутствии рутинных правил разрешения споров. Местное управление дробилось на фракции, теряло устойчивость, становилось радикальным — согласно моему тезису 5.

В мае и в особенности в июне произошли первые стычки между хорватской и сербской полицией. Ожесточение привело к жертвам, но это не были преднамеренные убийства. Впрочем, вскоре избиения и убийства стали более избирательными — националисты объявили охоту на умеренных лидеров (предателей общего дела) как в своих национальных общинах, так и за их пределами. Насилие оправдывали как самооборону или месть по принципу «это не мы начали». Жертвой возмездия чаще всего становились случайные люди, а не истинные виновники. Невинные жертвы мстили таким же невинным жертвам — так раскручивался маховик насилия. В атмосфере страха и незащищенности голос разума никто не желал слышать. Люди прятались под панцирем своей этнической группы, сознавая, что лишь близкие по крови смогут их защитить. Потоки беженцев, шедшие в ту и другую сторону, способствовали появлению моноэтничных городов и сельских поселков. Там появлялась и своя полиция. В обстановке всеобщего насилия имущественные привилегии практически ничего не стоили, за исключением тех редких случаев, когда за деньги удавалось выторговать свою жизнь. Вопрос жизни и смерти зависел от национальности — самый красноречивый пример победы этничности над кланом.

Сегрегация воздвигла и идеологические барьеры. Телефонная связь между Сербией и Боснией с Хорватией была перерезана. Радикалы поставили под контроль национальные радиостанции и телевидение. Альтернативной информации не поступало. Беженцы отдавали себя под защиту вооруженных националистов. Такое вначале могло случиться в одной деревне. Но лиха беда начало — неуверенность, страх, растущая паника заставляли следовать этому примеру и жителей других населенных пунктов. Местные грабили опустевшие дома и расселяли там беженцев, которые стягивались отовсюду. Сотни униженных и оскорбленных взывали о мести и тем самым провоцировали дальнейшую радикализацию. Небольшие группы радикальных боевиков с той и с другой стороны провоцировали друг друга; локальное и ограниченное насилие в любой момент могло перейти в массовую этническую чистку. Среди радикалов встречались и сущие головорезы, но большинство были обычными испуганными людьми, обуреваемыми теми чувствами, которые Кац (Katz, 1988) называет «комплексом убийцы»: страх — унижение — праведный гнев.

Местные условия способствовали дальнейшей эскалации. Безработица среди сельской молодежи достигала 30 %. Молодые люди околачивались в скверах и барах, у них было много свободного времени, но мало денег и перспектив. Для этих отверженных этнонационалисты всегда находили работу, которая могла дать выход эмоциям, повысить статус и самооценку вне зависимости от образования, социальной или профессиональной принадлежности. «Сердитое поколение» решительно окунулось в гущу кровавых событий под аплодисменты радикальных националистов. Классовые интересы уступили место этническим. У крестьянской семьи всегда было оружие как часть традиционного патриархального уклада жизни. Мужчины в местных забегаловках демонстрировали друг другу свои грозные стволы и спорили об их достоинствах. Молодые же лезли из кожи вон, чтобы доказать свою доблесть и попасть в избранный круг настоящих бойцов. Это был горючий материал военизированного национализма. В этих районах смешанные межэтнические браки были редкостью. Каждый мог доказать чистоту своей крови и с полным на то правом выступить на защиту своей этнической группы. По этим местам однажды прокатилась Вторая мировая война со всеми ее ужасами. Отцы и деды заплатили за мир кровью и хорошо помнили, кем были усташи или четники. Сербы Краины называли себя «остатками уничтоженного народа». В 1945 г. сюда пришли партизаны и утвердили в Краине сербских переселенцев. Их статус не был однозначным. Одни считали их захватчиками чужой земли, другие победителями фашистов. Все это подогревало напряженность (Glenny, 1993: 107–108, Silber & Little, 1995: 98-112).

Были и предпосылки, благоприятствовавшие компромиссу. В течение 40 лет на этой территории не было серьезных этнических конфликтов. Свидетели на Гаагском трибунале утверждали, что до 1990 г. все жили в мире и согласии, сознавая культурные различия между собой, но не считая их яблоком раздора. И хотя выборы 1990 г. резче обозначили этническую идентичность, лишь единицы ратовали за насильственное решение политических проблем. Многие догадывались, к каким прискорбным результатам это может привести, что и доказали события 1990 г. В стабильно функционирующем обществе непросто разрушить социальные нормы, согласно которым насилие является делом безнравственным и бессмысленным. Югославия была таким обществом. Националистические партии родились в лоне культурных ассоциаций, их возглавили теоретики, а не громилы — прозаики, поэты, ученые, врачи, психологи. Их «насилие» было не более чем фигура речи. Зубной врач Бабич, психиатры Рашкович и Караджич, профессор биологии Плавшич не собирались убивать людей. Они просто надеялись, что угрожающая риторика поможет объединить своих и устрашить чужих. В первой половине 1991 г. эти разнонаправленные векторы способствовали фрагментации каждой этнической общины. Быстрее всего это произошло в Хорватии, медленнее — в Боснии, стремительно — в Косово. В Крайне развернулась борьба между различными сербскими фракциями — умеренным Рашковичем, и более радикальными Бабичем и Мартичем. Среди хорватов Центральной Боснии соперничество шло между умеренным Клужичем и радикалом Бобаном. Только в сербских районах Центральной и Восточной Боснии радикальный Радован Караджич держал под контролем свою партию, хотя там ее представлял более уклончивый Колжевич, а Караджич еще не прошел точку невозврата. При таком раскладе умеренные имели два преимущества — они сохраняли власть и выступали за порядок. Но власть рушилась на глазах.

Осиек этнически был преимущественно хорватским городом в восточной Славонии в окружении сербских деревень. Мини гражданская война могла вспыхнуть в любой момент. И на той и на другой стороне были слышны призывы к вооруженной обороне. В самом начале кризиса миролюбивый шеф местной полиции хорват Рейхл-Кир, невооруженный, постоянно совершал обходы района. Он призывал к миру защитников баррикад, он призывал отложить в сторону оружие. И с той и с другой стороны его поддерживали местные, с ужасом думавшие о возможной гражданской войне. Деревни, где обосновались сербы-переселенцы, в 10 раз опаснее остальных, говорил Рейхл-Кир и, не щадя сил, успокаивал там людей (Stitkovac, 1997: 160, 170). Хорватские лидеры Осиека тоже не желали проблем. Не искал их себе и сербский лидер СДС Вучевич. Но на тех и на других давила радикальная оппозиция. В этих условиях события могли развернуться по трем сценариям. Во-первых, центр мог усилить полицейские части в Хорватии, Сербии и Боснии, тогда местные радикалы были бы подавлены. Именно так гасятся национальные конфликты во всем мире. Как мы увидим в главе 16, массовые беспорядки в Индии и Индонезии были подавлены, когда полиция применила силу против всех вооруженных мятежников. Репрессии против повстанцев или тех, кто бряцает оружием, всегда приносят положительный результат до новой вспышки насилия.

К сожалению, этот сценарий в нашем случае не сработал, поскольку ни Хорватия, ни Сербия не могли воспринять ситуацию с полным или хотя бы относительным беспристрастием. Вместо этого они гордо заявили о том, что будут поддерживать свой народ. Ведь именно с этим лозунгом они выиграли недавние выборы. Во-вторых, местная власть и полиция без вмешательства извне могли бы сами разрешить назревший конфликт. Но в тот короткий период, когда местные жители опирались лишь на собственные силы, обнаружился тревожный фактор. Экстремисты могут противостоять умеренным (партии порядка), если обладают неоспоримой монополией над военными и полицейскими силами. В этом случае их наступление будет стремительным, а победа быстрой и легкой (см. тезис 4б). Именно это и произошло в первые дни конфликта. В тех городах и селах, где какая-то из сторон обладала большей военной силой, к власти приходили радикалы. Дурной пример заразителен. В других, даже более спокойных местах, осуществлялась та же технология захвата власти по праву сильного. Радикалы из Книна, столицы Сербской Краины, создали парамилитарное формирование, известное как «Мартицевчи», и захватили город. Потом они атаковали и взяли штурмом отделение полиции в городе Глина, где была влиятельной полиэтническая Хорватская демократическая партия, поддерживаемая многими сербами. Сербов Глины «освободили», не спрашивая их разрешения (Stitkovac, 1997: 161). После таких переворотов люди искали спасения в более безопасных этнических анклавах, разнося весть о случившемся, требуя возврата утраченной собственности, захватывая чужой дом взамен потерянного. Возникало искушение самим нанести первый обезоруживающий удар по слабому этническому меньшинству в новом месте проживания, где ты чувствовал себя сильным. Беззащитные и уязвимые страдали первыми.

Иная картина складывалась в городах и селах с более сбалансированным этническим составом населения. Там аргументы радикалов не всегда работали. Первый удар мог и не принести победы, что привело бы к эскалации насилия. В городах с полиэтническим равновесием, как Осиек, хорватско-мусульманский Витез, Сараево и Братунак (мусульмане в большинстве, но сербы лучше организованы) возникали совместные чрезвычайные органы власти. В деревнях с этническим равновесием за порядком следили смешанные патрули. Так было в Вишнице, о которой мы расскажем позже. Местные особенности могли усугубить или уменьшить проблему. В Мостаре глубокий овраг делил город на хорватскую и мусульманскую общины. Хорваты быстро взяли под контроль свою половину, а мусульмане — свою. Каждая община превратилась в осажденный лагерь. Бойцы закопались в землю по обе стороны оврага. Беспорядочную перестрелку вскоре сменил плотный артиллерийский огонь. В ходе артподготовки хорватские ополченцы разрушили всемирно знаменитый мост. Это было похоже на настоящие боевые действия.

Во время Второй мировой войны хорватское село Меджугорье в Боснии было оплотом усташей. После войны жители-хорваты предпочитали вспоминать не зверства националистов, а яростную месть сербов, когда «во всем крае не осталось в живых ни одной семьи. Тюрьмы, пытки, изнасилования — это было лишь частью тех страшных дел, что творили сербские партизаны» (Bax, 1995: 74). Банды усташей ушли в горы, где сопротивлялись еще 12 лет, уцелевшие перебрались за границу, где передали оружие местным хорватам. Тито заставил хорватов воздвигнуть гигантский военный мемориал «Жертвам фашистской оккупации». Этот колосс был убедительным символом сербского доминирования. Местные к этому привыкли. В 1980-е гг. селение стало местом паломничества католиков, после того как местным женщинам и детям явилась Богородица. Семья Остожичей, сербы по предкам, но сильно перемешавшиеся с хорватами, вела бойкую торговлю сувенирами, в которых был и политический подтекст. Среди хорватов начиналось глухое брожение, поднял голову национализм. Святое место находилось под опекой монахов-францисканцев, о чьей сомнительной деятельности во время войны я рассказал в главе 11. Местные францисканцы (но не весь орден) снова сошлись с хорватскими националистами. В сувенирных лавках помимо религиозной атрибутики продавались и вещицы с символикой усташей и Третьего рейха. Статуя Мадонны тоже стала частью новой националистической иконографии. Независимость Хорватии была провозглашена в годовщину явления Девы Марии. В Междугорье родился Гойко Шушак, главный «ястреб» в правительстве Туджмана, он сохранял там свое влияние. Когда в сентябре 1991 г. в Югославии разразился кризис, семью Остожичей обвинили в связях с сербскими четниками. В знак мести их семейная усыпальница была взорвана — в 1991 г. такое часто происходило на спорных территориях страны. С помощью актов вандализма выражалась ненависть и непризнание исторических корней семьи или этнической группы на данной территории.

Остожичи защитили себя, обратившись к помощи сербских беженцев из деревень, пострадавших от этнических чисток. Финал акта драмы состоялся в мае 1992 г., когда жители села призвали на помощь отряд хорватской армии. Почти 100 человек из клана Остожичей, в основном мужчины, были схвачены и расстреляны в овраге (Вах, 1995; Sells, 1996: гл. 5).

В Косовском крае события развивались совершенно иначе — там делалось все, чтобы избежать насилия. Это был единственный регион Югославии, где в 1970–1980 гг. прошли ожесточенные конфликты. Косово стало полицейским государством после свержения Милошевича в 1989 г. Как указывает Джуда (Judah, 2000: 84), «это была непримиримая война между двумя народами за обладание одним и тем же куском земли», что соответствует моему тезису 3. Тем не менее в Косове сохранялся покой вплоть до конца 1990-х гг. Косовский край на 85 % был албанским, и сербы не могли безнаказанно вмешиваться в его дела, так же как и соседняя Албания. Жесткий коммунистический режим в Албании не вызывал никаких симпатий у косовских албанцев, а его посткоммунистический преемник оказался нежизнеспособным. Косовские политики могли без помех разработать свою тактику сопротивления. Победил Ибрагим Ругова, избравший политику ненасилия. Его Демократическая лига Косово бойкотировала сербские выборы, школы, больницы, заменяя их своими. Сербские власти смотрели на это сквозь пальцы. Их суверенитет над Косовским краем был международно признанным, а проблем хватало и без Косова. Но Дейтонское соглашение 1995 г. привязало Косово к Сербии, что выбило почву из-под ног у миротворца Ругова и подняло многих косовских албанцев на вооруженную борьбу, которую возглавила Армия освобождения Косова (АОК). Когда в 1997 г. началось восстание в Албании, Косовский край оказался наводнен оружием. Финал драмы пришелся на 1998 г., когда сербская полиция и армия попытались разгромить АОК. Разнохарактерность этих обстоятельств оставляет открытым вопрос: что бы произошло, если бы местному населению позволили решать свои проблемы без вмешательства извне? Но этого не случилось. Был разыгран третий сценарий. Баланс сил был нарушен вторжением враждебной этнонационалистической армии.

Лидер Сербской демократической партии в Сербской Краине Иован Рашкович опирался на городское население региона, выступавшее за переговоры с хорватским правительством. Политик сознавал, что он представляет всех сербов в Краине, он также понимал насколько уязвимо их положение. Рашкович заявлял, что не желает независимого сербского государства в Хорватии, что ему не нужна и автономия, а лишь некоторое перераспределение властных полномочий в пользу сербов. Радикальное крыло СДП, опиравшееся на сельские районы Лики и Далмации, отвернулось от Рашковича. В своем оплоте, столичном Книне, радикалы создали Сербский национальный совет, который возглавили дантист Милан Бабич и полицейский инспектор Милан Мартич. В августе 1990 г. была принята «Декларация о суверенитете и автономии сербского народа». В этом документе говорилось, что хорватские сербы «обладают географическими, историческими, социальными и культурными особенностями и являются суверенным народом, обладающим всеми правами, обеспечивающими суверенитет нации». В случае выхода Хорватии из Югославской федерации сербы Краины, как они заявили, собирались требовать полного суверенитета. Именно это они и сделали, провозгласив Республику Сербской Краины (РСК).

Хорватские сербы нашли контакт с Милошевичем, югославской армией и службой госбезопасности SDB, которые обеспечили их оружием и бойцами-добровольцами. Это открыто признал на суде над Милошевичем сам Милан Бабич (свидетель С-061) и два офицера разведки. В Книне, говорили они, Милошевич считался «хозяином», он лично контролировал финансирование и поставки оружия в самопровозглашенную РСК. Сербы надеялись, что смогут. выиграть в этом силовом противостоянии. Когда министр внутренних дел Хорватии приехал на мирные переговоры, его встретила озлобленная толпа вооруженных сербов. Вице-мэр Книна Макура, учитель английского языка и директор местной радиостанции, в день референдума демонстрировал карту, где значительная часть Хорватии была обозначена как сербская территория. Макура уверенно заявлял: «Войны с хорватами не будет, потому что они никогда не смогут нас победить… Не пощадим крови ради создания нашей страны» (цит. по: Judah, 1997:181). Если бы Хорватия проявила твердость, торжество сербов было бы недолгим — им не удалось бы удержать Краину, но они чувствовали себя хозяевами положения в региональной столице и надеялись на помощь Милошевича.

Рашкович чувствовал себя загнанным в угол из-за жесткой позиции Туджмана «с его непомерными претензиями на национальный и этнический суверенитет». Туджман заявил: «О территориальной автономии для сербов не может быть и речи. Мы этого не позволим». Тем не менее в октябре начались переговоры между Хорватским демократическим содружеством (ХДС) и Сербской демократической партией (СДП). Сербскую делегацию возглавил умеренный политик д-р Вукчевич. Распространились слухи, что хорваты готовы пойти на уступки, что положение о «национальном государстве хорватов» будет удалено из конституции, что будут рассмотрены и экономические претензии сербов. Но начавшиеся переговоры между Рашковичем и Вукчевичем были взорваны изнутри. Радикалы из Книна обнародовали запись разговора Туджмана с Рашковичем, где глава сербской делегации говорит о своих компатриотах как о «безумцах» — ловкий ход в политическом торге («Уступите мне в чем-то, в награду я сумею образумить ярых экстремистов»). Скандал сыграл на руку Бабичу и Мартичу — лидер СДП был смещен без соблюдения рутинных формальностей — партийных дебатов и голосования. Это был своего рода дворцовый переворот. Умеренных сербов, примкнувших к Движению сербского возрождения (это была конкурирующая партия-соперник), заставили замолчать (Judah, 1997: 168–169; Vreme, 28 окт. 1991). Обещания уступок со стороны ХДС превратились в прошлогодний снег — теперь вести переговоры было не с кем. Хорватия тайно готовилась к войне, влияние эмигрантов и «ястребов» усиливалось.

Осиек вскоре столкнулся с куда более жестким давлением. Иосип Рейхл-Кир, шеф полиции, не смог играть роль миротворца, когда в город вошли вооруженные хорваты из Далмации, направленные туда Шушаком 1 июля 1991 г. Местный полицейский Главас, радикальный член ХДС, боялся своего начальника, у которого был собран компромат на подчиненного. Он натравил экстремистов на своего шефа, и хорватские боевики изрешетили машину Рейхл-Кира из автоматов. Глава полиции погиб вместе со своими сербскими и хорватскими помощниками (один из них был вице-председателем муниципалитета Осиека). Контроль над полицией перешел в руки Главаса и его боевиков (Stitkovac, 1997: 160). В ответ на это Сербский национальный совет избавился от умеренного Вукчевича. Боясь беспорядков, хорваты из окрестных деревень начали разбегаться, а армейские и ополченческие части Югославии стали сосредотачиваться в районе реки Дрина. 3 сентября началась артиллерийская канонада. Сербы Осиека «оказались между молотом армии и наковальней Хорватии» (так писало Vreme, 2 дек. 1991). Позже сербы перенесли направление главного удара на Вуковар, и Осиек получил временную передышку.

Лидер боснийских сербов Радован Караджич дрогнул. Перед выборами он заявлял: «Наши мусульмане нам ближе, чем многие христианские европейские нации». Во время избирательной кампании три крупнейшие национальные партии Боснии сумели найти общий язык; каждая из них представляла интересы своей этнической группы. Тогда Караджич и его заместитель Биляна Плавшич поддержали лидера мусульман Изетбеговича в его борьбе за пост президента. Под давлением обстоятельств они были вынуждены изменить позицию. Плавшич провозгласила: «6 миллионов погибнут, но оставшиеся 6 миллионов будут жить свободными». С невозмутимостью профессора биологии она утверждала, что этнические чистки — это «естественный феномен». Караджич выразился в том же духе: «Сербы готовы к войне. Если кто-то хочет сделать из нас национальное меньшинство, мы готовы к войне. Мы хорошо помним, что такое геноцид». В июле 1991 г. он произнес: «Я слышал, что все вооружаются, но… сербам это не нужно. Если на нас нападут, это будет означать агрессию против всей Югославии, и тогда все сербы добровольно вступят в Югославскую народную армию (ЮНА), чтобы защитить общую родину». Веря, что за его спиной стоит ЮНА, Караджич угрожал мусульманским делегатам: «Если вы выйдете на тропу войну, вас сотрут с лица земли». Когда начались боевые действия, он неоднократно повторял, что сербам и мусульманам вместе не жить, что боснийские сербы уже 70 лет существуют под угрозой «геноцидного уничтожения» (Sudetic, 1998: 84; Vreme, 3 мая 1993). Близость Сербии придавала ему мужество и решимость. Караджич верил, что ЮНА сможет создать Великую Сербию. Все его действия укладываются в мой тезис 4б: с помощью подавляющего военного превосходства можно достичь национальных целей, ничем при этом не рискуя. Социалистическая партия Сербии Милошевича и сербские националистические партии устраивали митинги и демонстрации на хорватской земле задолго до того, как Хорватия объявила о независимости.

Однако Сербия была внешней силой, и особой надежды на нее не было. Местное население продолжало искать возможность разрешить кризис с чужими для них этническими группами. В газетах, по радио, на телевидении обсуждались пути достижения компромисса, тысячи людей выходили на марши мира в Сараево, Мостаре, Баня-Луке. Тем временем радикалы раздавали оружие. Местные сербы не отказывались от него по разным причинам: национализм, радость обладания убийственной игрушкой, чувство могущества, которое она дает, страх, что тебя назовут трусом и предателем сербского дела, если ты откажешься вооружаться. Если на стене висит ружье, то оно выстрелит обязательно. Оружие оказалось ловушкой для многих обычных сербов, как, например, для этого человека из Сараево:

Конфликт вошел в третью стадию: вооруженное противостояние между двумя этнонационалистическими группировками, грозящее перерасти в бойню. Впрочем, в хорватском правительстве были и умеренные деятели, они откровенно боялись ЮНА. Многие общины колебались. Если бы не последовало внешнего вмешательства, если бы обе конфликтующие стороны обладали примерно равной силой, возможно, возобладал бы здравый смысл и противоборство завершилось бы компромиссом без пролития крови. К несчастью, эти предпосылки отсутствовали, что привело к эскалации насилия и сползанию страны в гражданскую войну и этническую чистку.

СЕРБИЯ НАЧИНАЕТ ГРАЖДАНСКУЮ ВОЙНУ И ЭТНИЧЕСКИЕ ЧИСТКИ

Туджман надеялся, что Милошевич пойдет на попятную, хотя сам и не думал складывать оружие, готовясь к возможной войне. В Хорватию контрабандой завозили крупные партии оружия — Туджман готовился воевать всерьез и надолго, если это потребуется. У Милошевича на руках был другой козырь — возможность нанести сокрушительный превентивный удар. В результате массовые беспорядки вылились в гражданскую войну и этнические чистки. В тех районах, где хорваты чувствовали себя в силе, произошла стремительная радикализация. И все же в тот период главным виновником кровопролития было правительство Сербии. В марте 1991 г. Милошевич отказался от Плана А — федерализации — и начал осуществлять План Б — экспансию Сербии на чужие территории. Он неустанно повторял свой девиз «все сербы на одной территории». В основу этого плана была положена милитаризация сербских анклавов в других республиках. В мае 1991 г. руководители Службы безопасности Сербии (SDB), близкие друзья Милошевича, переформатировали свою агентурную сеть в Хорватии в парамилитарные отряды, известные как «Красные береты». Радикальные сербы получили доступ к оружию. Впоследствии оно им пригодится в том числе и для устранения несогласных с ними соотечественников. Вооруженные и окрыленные поддержкой старшего брата, этнические сербы могли теперь держать под контролем свои анклавы, чтобы потом поделиться с Милошевичем плодами будущей победы. Сербский лидер угрожал и военным вторжением, чтобы приструнить Хорватию и Боснию и диктовать им свои условия. Вероятно, что летом того же года Милошевич на всякий случай разработал план операции силами Югославской народной армии. Это был План В, под кодовым названием RAM — так называемый «рамочный план» (Judah, 1997: 170). После сокрушительного удара Сербия должна была раздвинуть свои границы и очистить новые территории от хорватов и мусульман, что сделало бы их безопасными на вечные времена. Милошевич понимал, что добиться этого можно лишь с помощью устрашающих репрессий и принудительной эмиграции. Далее он собирался договориться с Туджманом о разделе Боснии между Сербией и Хорватией. На Гаагском трибунале Бабич процитировал слова Милошевича о том, что Хорватия вправе покинуть федерацию «после установления новых границ с Сербией».

Милошевич понимал, что придется пролить кровь, но вряд ли догадывался, в каких чудовищных масштабах это произойдет. Он плохо просчитал свой План В. Во-первых, он переоценил поддержку сербов: в августе 1991 г. опросы показали, что 78 % сербов хотят мира любой ценой, 55 % заявили, что «не хотят воевать, но если деваться будет некуда, то воевать будут» (Vreme, 18 нояб. 1991). Войны ждали немногие, и правительство не смогло подготовить к ней народ. Чтобы раздуть дух милитаристского патриотизма нужно и время и специфические условия. Декларации о независимости Словении и Хорватии прогремели, как гром среди ясного неба. Милошевич отдал приказ о мобилизации резервистов, но через несколько дней стало ясно, что сербы уклоняются от призыва. На повестки откликнулось не более 50 % призывников, возможно, чуть больше 30 %. Лишь 15–20 % призванных в Белграде и Воеводине явились в военкоматы. На демонстрации выходили женщины, матери, протестующие против мобилизации своих сыновей (Gordy, 1999: 126; Vreme, 30 сент. 1991; Zabka, 1994: 41). Какие бы опасения не томили сербов, свыше половины из них не желали отдавать жизнь на войне.

Поскольку на всех сербов надежды не было, Милошевич обратился к двум основным группам поддержки. Первой была государственная партия, на самом деле — две партии (подробности см.: Williams & Cigar, 1996). Крупнейшей из них была СПС Милошевича, 50 тысяч ее членов занимали ключевые позиции в государственном управлении и национализированной промышленности, необходимых для ведения войны. Союзником СПС была лишь одна партия, в которую было позволено вступать государственным служащим — SK-PJ, партия коммунистической ориентации, которую волею судеб возглавляла жена Милошевича Мирьяна. Семейный тандем был важен для офицерского корпуса ЮНА и для руководителей государственных предприятий, которым предстояло субсидировать эту авантюру. Опровергая обвинения в том, что он расхищал государственные средства для личного обогащения, Милошевич утверждал, что эти деньги пошли на поддержку сторонников Сербии в Боснии и Хорватии. Его адвокат заявил: «И по сей день на эти средства содержится армия Республики Сербской» (Los Angeles Times, 3 апр. 2001). На суде прямое участие Милошевича в этих финансовых операциях подтвердил эксперт Торкильдсен.

Милошевич многое держал в тайне, считая, что большая часть народа и некоторые государственные лица его действий не одобрят. Большинство федеральных чиновников не были посвящены в эту затею. Главным каналом было Министерство внутренних дел, через него шло развертывание и финансирование «Красных беретов». Некоторые генералы ЮНА были допущены к проводимой операции, с ними обсуждались ее технические детали. Впоследствии война укрепила позиции Милошевича как лидера государства. Две трети аппарата МВД были отправлены в досрочную отставку. В октябре 1992 г. полиция безопасности Сербии захватила все отделения МВД. Два министерства слились в одно суперведомство, в распоряжении которого были три дивизии, 35 тысяч сотрудников полиции безопасности и, по сути, целая частная армия.

И вся Югославия не была ни тоталитарным, ни даже чрезмерно бюрократизированным государством. Парламент оставался непокорным, оппозиционная пресса не склоняла головы, администрация и армия были расколоты. Vreme постоянно публиковало информацию о фракционной борьбе в армейском Верховном командовании, хотя увольнения, отставки и перестановки постепенно укрепляли единство в его рядах. В парламенте Милошевич опирался на неустойчивую партийную коалицию. В 1992 г. выборы принесли ему лишь 29 % голосов избирателей и 40 % мест в парламенте. Чтобы завоевать большинство, лидер страны был даже вынужден блокироваться с ультранационалистической Сербской радикальной партией Шешеля. На выборах 1993 г. под давлением США Милошевич поддержал план Вэнса — Оуэна и оставил на произвол судьбы боснийских сербов. Потеряв поддержку Шешеля и не имея сильных конкурентов среди центристов, он начал играть роль миротворца. Поддержка избирателей выросла до 37 %, а число парламентских голосов возросло до 49 %. Используя административный ресурс, Милошевич купил голоса нескольких оппозиционных депутатов (Gordy, 1999: 43–51). Лавируя и играя на противоречиях между политическими соперниками, он не склонялся под ударами и продержался у власти до 2000 г.

Второй опорой Милошевича были националистические партии и парамилитарные формирования. Хотя большинство сербов уклонилось от призыва, немалая часть на него откликнулась. Некоторые отправились на фронт в подразделениях ЮНА, другие присоединились к парамилитарным националистическим формированиям, носившими звонкие имена «Четники», «Сербская гвардия», «Душан Могучий» (средневековый сербский князь), «Белые орлы», «Сербская добровольческая гвардия» (больше известная как «Тигры Аркана»). В основном это были сербы из сельской местности, часто — precanis (этнические сербы). Некоторые отмечают их крайнюю бедность (Mueller, 2000). Сообщалось, что в боевых рядах сражались и уголовники, ради этого выпущенные из тюрем (Vasic, 1996). Сикавика пишет, что командирами добровольческих формирований были мелкие предприниматели (владельцы баров, водители частных грузовиков), а рядовой состав шел из «низов» (Sikavica, 1997: 140). Все это весьма сомнительно, поскольку достоверных сведений об их социальном происхождении мы не имеем. Система всеобщей воинской повинности и армейского резерва позволяла в кратчайшие сроки развернуть обученные парамилитарные формирования даже из немногочисленных добровольцев. Сила армии зависит не от числа призванных под ружье. Всего несколько тысяч сербов могли создать народную армию, сформированную из ура-патриотов, авантюристов, безработных или мародеров.

В отличие от Милошевича, полевые командиры открыто призывали к чисткам. Командир отряда «Белый орел» Мирко Йович говорил: «Нам нужна не просто Сербия, а христианская, православная Сербия, где не будет мечетей и мусульман, я всем сердцем жду очищения нашей земли. Я видел этих красавцев (красавцев, хотя они и хорваты), которые смеялись над нами. Они никогда не знали геноцида, теперь они узнают, что это такое. Убивать хорватов — что может быть лучше! И чем больше у них будет оружия, тем нам приятнее. Тогда они будут дольше сопротивляться, и у нас появится шанс уничтожить их всех раз и навсегда». Командир «Четников» Шешель, он же лидер Сербской радикальной партии, заявил: «Мы перережем горло хорватам не ножом, а ржавой ложкой». В парламенте он устрашал несербских депутатов: «Когда в Сербии будет другая власть, мы вас выгоним… Мы не будем вас убивать, мы просто посадим вас на грузовики и до свидания. Хорваты должны уехать из Сербии». Депутаты от СПС дружно кричали: «Пусть убираются!» Другой радикал заявил: «Моя цель — не только защита Сербии. Это еще и защита чистоты Сербии. Мы хотим жить в этнически чистом государстве» (Grmek, 1993: 302–309; Vreme, 9 дек. 1991, 6 апр. 1992; Williams & Cigar, 1996: 17).

Эти две группы поддержки принадлежали к одной и той же общественной формации, где слились авторитарный коммунизм и органический национализм. Их связывали и общие материальные интересы. «Тигры Аркана» прошли подготовку в органах Министерства внутренних дел Сербии, там же они получили и оружие. Четников Шешеля натаскивала ЮНА. Секретарша Аркана (свидетель В-129) во время суда над Милошевичем призналась, что, когда были нужны деньги, она поднимала трубку и говорила «паук». Этот пароль позволял ей немедленно связаться с командиром «Красных беретов». Через нее начальник элитного спецназа передавал указания Аркану вкупе с мешками, набитыми миллионами немецких марок. Шешель не постеснялся рассказать на Би-би-си о помощи Милошевича: «Милошевич организовывал все. Он размещал наших добровольцев в казармах… снабжал униформой, оружием, продовольствием, техникой, транспортом. Наши отряды находились в подчинении Краины или Республики Сербской или Югославской армии» (Би-би-си, 1998; Silber & Little, 1995: 230). Рон (Ron, 2000) рассматривает парамилитарные формирования как «государственных полунаемников», работавших по заказу Милошевича, но снимавших с него ответственность за все, что делали они. Рон также указывает, что в сербских анклавах боевики были связаны с местной властью. Миличевич (о нем позже) сообщает о том, что SDB курировала сербских боевиков. Нежелательные лица таинственным образом отправлялись на тот свет — так в 1991 г. случилось с криминальными авторитетами Бели и Гишка. Парамилитарные отряды, созданные «не той» партией, быстро распускались. Но полного контроля все же не было. Парамилитарные части формально входили в структуру ЮНА, но на самом деле ей не подчинялись и действовали автономно. Милошевич оказался в роли и крестного отца и заложника национал-экстремистов. Масла в огонь подливали и беженцы. К 1992 г. в Сербии скопилось свыше 550 тысяч беженцев из разных краев Югославии — отчетливый знак неизбежности крушения режима. Милошевич отчаянно старался расселить их по разным районам республики. В 1995 г., когда Хорватия захватила Краину, их число снова выросло. Возможно, наплыв беженцев стал одной из причин чисток в Косово; для Милошевича это стало бы решением проблемы их расселения. Но сопротивление в Хорватии, Боснии и Косово вынудило его обратиться к еще более радикальным решениям.

Бабич свидетельствует о том, что Милошевичу подчинялись две структуры: Югославская народная армия и полиция безопасности в тандеме с отрядами боевиков. Эти силы должны были взаимодействовать и в боевых условиях. Без ЮНА у националистов не было бы артиллерийской и танковой поддержки. Возникла патовая ситуация. В перехваченном телефонном разговоре Караджич просит помощи у Милошевича:

Здесь Милошевич уверен в том, что ЮНА справится со «значительной частью непокорного сербского населения», выступающего против войны. Когда в ноябре 1991 г. части ЮНА официально были выведены из Хорватии, их место заняли сербские подразделения, сформированные на основе Югославской народной армии. Но боеспособность армии, как бы она ни называлась, была подорвана. Низок был и боевой дух. К декабрю 1991 г. тысячи солдат дезертировали с фронта (Vreme, 9 дек. 1991, 6 апр. 1992). Несмотря на свою численность и оснащение сербская армия не могла вести наступательных боевых действий против немногочисленного, но сплоченного Сопротивления. ЮНА не была ни Ваффен-СС, ни даже вермахтом.

Ситуация ухудшалась с каждым днем. Боевой дух Югославской армии был слаб, пехота не желала брать штурмом города и села. Вместо нее была задействована артиллерия, которая обрушила ураганный огонь на населенные пункты и уничтожила многих мирных жителей. В течение четырех месяцев мятежный Вуковар обрабатывали снарядами — от города мало что осталось. Такая беспощадность вообще свойственна современной войне, достаточно вспомнить, как США бомбили Вьетнам и нейтральную Камбоджу. Высотные бомбардировки Сербии, осуществленные НАТО в 1999 г., — еще один пример того, как, используя превосходящую силу, можно достичь нужного эффекта с минимальным ущербом для себя. В 1991–1994 гг. сербы считали, что у них есть право вести бесчеловечную высокотехнологичную войну малой кровью для себя. Отбросим в сторону этнический стереотип. Сербы не более жестоки, чем все остальные. Они просто не устояли перед соблазном применить эту предельно беспощадную тактику. Подавив сопротивление ополченцев бомбежкой, командование бросало в бой парамилитарные отряды, чтобы те добили уцелевших. Право победителей на грабеж и насилие никем не оспаривалось. На вопрос, почему ЮНА сама не разделалась с бандитствующими головорезами, сербский генерал сказал: «Потому что они были единственными, кто мог взять на себя ответственность» (Vreme, 8 марта 1993). В 1993 г. 70 тысяч добровольцев вели боевые действия к западу от реки Дрина (граница Сербии), а это примерно половина численности всей Югославской армии (Zabka, 1994: 59–60). План В Милошевича перерастал в куда более кровавый План Г.

Произошел раскол в офицерском корпусе ЮНА. Многие командиры открыто протестовали против творимых зверств. Генерал-лейтенант Еремия доложил в штаб, что «главное желание сербских добровольцев — не победа над противником, а мародерство и издевательства над мирным хорватским населением». Генерал дал детальный перечень случаев пыток и убийств, которые, по его словам, «негативно сказываются на моральном состоянии вверенной мне дивизии». Когда шел суд над Милошевичем, генерал Василевич, глава разведки ЮНА, подтвердил, что он и его подчиненные не раз докладывали о кровопролитиях, совершенных боевиками и «Красными беретами», но результата не было. По словам другого офицера, «армия не могла их (добровольцев) арестовать, как можно было арестовать… союзников» (Vreme, 9 дек. 1991, 9 марта 1992). Между парамилитарными отрядами и подразделения ЮНА были боестолкновения, были и ожесточенные споры между генералами. Сторонником жесткого курса был генерал Аджик. По его словам, усташи уничтожили 50 его родственников во время Второй мировой войны. Мальчик спрятался на дереве и оттуда, сверху видел, как убили его отца. Умеренному хорватскому руководителю Мешику он не уставал повторять: «Было время, когда вы устроили нам кровавую баню. Я не позволю, чтобы это повторилось» (Vreme, 11 мая 1992). Милошевич все-таки смог навести относительный порядок в армии к маю 1992 г. Он отправил в отставку 38 генералов и лишил ЮНА федерального подчинения. «Буря и натиск» войны позволили ему это сделать, другим это позволяло безнаказанно убивать. К ноябрю 1991 г. четверть Хорватии была занята сербскими войсками, в зоне оккупации оказалось большинство районов с сербским населением. Хорватская часть проекта «Великая Сербия» была завершена.

Теперь пришел черед разобраться с Боснией. К февралю 1991 г. Изетбегович осознал грозящую ему опасность и жестко заявил: «Я бы пожертвовал миром ради суверенитета Боснии и Герцеговины, но ради мира я не желаю жертвовать суверенитетом» (Silber & Little, 1995: 233). В декабре 1991 г. боснийские сербы проголосовали против выхода Боснии из Федеративной Югославии. Мусульмане и хорваты бойкотировали эти выборы. Караджич провозгласил независимость Республики Сербской. В марте 1992 г. боснийские мусульмане и хорваты единодушно проголосовали в парламенте за независимость своих территорий. На референдуме вопрос был поставлен ребром: ты за или против нации. Оппозиция не рискнула оспаривать такую формулировку.

Сербская армия повторила свою тактику и в Боснии. В апреле 1992 г. ЮНА началось вторжение. В мае задействованные силы 80 % состояли из боснийских сербов, они сражались с врагом на собственной территории. В июне ЮНА покинула Боснию, вооружение и техника были переданы Республике Сербской и сербским добровольцам. Снова последовали авиаудары, сопровождаемые беспощадными зачистками территории. Сербы издевались над слабым мусульманским ополчением и советовали им обижаться не на них, а на «Алию» (Изетбеговича) за то, что он развязал войну, которая сотрет их всех в порошок. Войска осадили Сараево, когда там все еще проживало 50 тысяч сербов, которым в течение года пришлось пережить все прелести бомбежек от своих же сербских братьев. Караджич был уверен, что ему удастся взять город за шесть дней. Говорят, что когда он со свитой укрылся в Сараевских горах, то взял с собой несколько лишь десяток перемен свежего белья. Он собирался уложиться за этот срок. За 9 месяцев сербы оккупировали 70 % территории Боснии. Они планировали не геноцид, а кровавые чистки устрашения, чтобы вынудить к бегству и мусульман, и хорватов.

По мере развития событий военная кампания становилась все более жестокой и организованной. Сребреница, населенная в основном мусульманами, была важным стратегическим пунктом для боснийских сербов. Если бы боснякам удалось удержать город, сербы не смогли бы взять под контроль нужную им территорию, прилегающую к Сербии. Президент Республики Сербской Караджич в марте 1995 г. издал печально известную «директиву № 7», в ней говорилось: «Хорошо подготовленными военными операциями создать невыносимую обстановку в городе. Лишить жителей Сребреницы и Жены надежды на выживание». Полковник Огненович, командующий первым штурмом, в июле 1994 г. разослал своим офицерам письмо: «Надо создать для противника невыносимые условия существования, надо сделать этот анклав непригодным для обитания, чтобы вынудить население к массовому и скорейшему бегству. Пусть они поймут, что здесь им не выжить» (ICTY, IT-98-33/1). В июле 1995 г. после долгой осады сербские силы неожиданно ворвались в анклав. Мусульманские женщины, дети и старики успели укрыться в лагере миротворческих сил ООН в Поточари, от 10 до 15 тысяч мужчин, из них от 3 до 5 тысяч вооруженных, попытались отступить к боснийской линии обороны. 7–8 тысяч из них оказались в плену. Решение о массовом расстреле было принято, скорее всего, 13 июля. В тот день сербы свалили в огромную кучу документы жертв и сожгли их. Через три дня босняки были расстреляны в стиле немецких айнзацкоманд. В казни участвовали Дринский армейский корпус, подразделения военной полиции и полиции безопасности, парамилитарные формирования. Среди расстрелянных были обнаружены дети и мужчины непризывного возраста. По открытым телефонным линиям шел разговор о «доставке посылок», что означало приказ о расстреле и захоронении тел. Полковник Беара сильно нервничал, разговаривая со своим начальником генералом Крстичем. Он требовал помощи:

Резня в Сребренице, безусловно, была актом геноцида. В Гааге генерал Крстич был судим за допущение и содействие геноциду, поскольку с 1 июля был командующим Дринским корпусом и присутствовал на совещании, где было принято решение о расстреле. Он позволил своим солдатам участвовать в казни. Генерал был приговорен к 46 годам тюрьмы, после апелляции срок был снижен до 35 лет. Хотя некоторые офицеры с отвращением отнеслись к порученной задаче, от исполнения не отказался никто. Вдохновителем массовых убийств был Караджич, он же был непосредственно причастен и к следующему инциденту.

На Гаагском трибунале офицер Деронич, боснийский серб, признал себя виновным в зверствах в мусульманской деревне Глогова, где в мае 1992 г. он хладнокровно убил 60 человек, сжег десятки домов и отдал приказ депортировать женщин и детей. Офицер сказал, что известил о своих действиях лидеров боснийских сербов, включая Караджича и Младича. Оба отреагировали на это с восторгом (ICTY, IT-02-61).

В Косове карательные операции проходили уже более организованно. Танич, выступая свидетелем на процессе Милошевича, утверждал, что в середине 1997 г. сербский президент отказался от переговоров с албанскими лидерами и встал на путь кровавых репрессий. Его план, по утверждению Танича, заключался в следующем: уничтожить часть населения, сжечь их дома, вынудить косоваров к эмиграции, снизить их численность с полутора миллионов до миллиона и меньше, заселить освободившуюся территорию сербами. Когда начальник югославского Генштаба генерал Персич начал протестовать против этого плана, Милошевич снял его с должности и создал Особое управление под личным контролем. Свидетели, включая английских миротворцев и британского политика Пэдди Эшдауна, утверждают, что к 1998 г. все косовские деревни были разгромлены (ICTY, IT-02-54, март — апр. 2002). Армия освобождения Косова (АОК) взялась за оружие. Милошевич поклялся уничтожить повстанцев любыми средствами. На переговорах в Рамбулье Милошевич не сделал никаких уступок (следует признать, что и ему не шли навстречу). Сербского лидера поставили в известность, что НАТО готов к бомбардировкам Сербии, но Милошевич решил (и на это у него были основания), что европейские страны не начнут военную операцию, которая повлечет массовые жертвы среди мирного населения. Он недооценил серьезность намерений НАТО и в марте-апреле 1999 г. продолжил свою самоубийственную политику.

Десятки свидетелей по делу Милошевича сошлись в своей оценке действий сербской армии против деревень.

Вначале населенный пункт брали в кольцо и проводили короткую артподготовку. Затем появлялись полицейские и добровольческие части, людей выгоняли из домов, строили в колонну, некоторых мужчин убивали. Потом поджигали дома. Была заметна высокая слаженность действий. Было убито около 10 тысяч албанцев, в основном мужчин, от 500 до 800 тысяч жителей бежали за границу. Строгий статистический анализ подтверждает, что большинство беженцев погибло от руки сербов, а не от натовских бомбардировок (Ball et al., 2002: Ball evidence at the Milosevic trial, IT 02–54, 13 марта 2002; Physicians for Human Rights, 1999: 40–42). НАТО решил довести дело до конца, чему способствовало и общественное мнение в Европе, возмущенное кровавыми чистками Милошевича, а не воздушными атаками атлантических союзников. Президента Сербии вынудили подписать унизительный мир. Через два года это привело к его падению.

ОБЫЧНЫЕ СЕРБЫ

Невозможно определить, сколько обычных сербов приняло участие в этнических чистках. Один из свидетелей событий утверждал, что 30 % боснийских сербов не были согласны с этой политикой, а 60 % «либо активно ее поддерживали, либо шли на поводу у 10 % вооруженных активистов и тех, под чьим контролем было телевидение. Этого было достаточно». Журналист, бравший это интервью, процитировал Эдмунда Бёрка: «Бездействие добрых людей — вот то единственное, что нужно для победы зла» (Maas, 1996:106–108). Мюллер (Mueller, 2000) полагает, что небольшая банда вооруженных головорезов может с помощью террора навязать свою волю большой группе людей. В Вышеграде отряд Милана Лукича (см. далее) состоял лишь из 15–20 человек. Город был раздавлен страхом того, как они убили заместителя секретаря СДП, который помог мусульманам спастись бегством. В городе Власеница местный имам рассказал о том, как сербский православный священник вначале помогал мусульманам, а потом перестал, опасаясь за свою жизнь. Сербов, которые поддерживали своих друзей-мусульман, часто избивали, а иногда и убивали. В концлагере Омарска содержались и сербские политические заключенные, один из которых был убит. Одна сербская женщина в Сребренице рассказывала, что экстремисты «звонили мне по телефону каждую ночь, уговаривали нас уехать, чтобы мусульмане не смогли нас убить. Но мусульман я не боялась, я боялась этих сербов». Мусульманский заключенный говорил, что те охранники, которые «были хорошими, честными сербами», оставались недолго, их быстро отправляли на фронт. Эта практика вошла в систему и на той, и на другой стороне. Офицеры враждующих армий были наделены правом расстрела на месте за отказ подчиниться преступному приказу. Несогласие жило в душе у многих, но боялось высунуться наружу. Сербский тюремщик признавался заключенным мусульманам: «Я бы вас выпустил, но мне страшно. Я никогда не хотел этой войны. У меня соседи были мусульмане. Но когда я сказал, что не хочу воевать, меня избили» (Judah, 1997: 237; Scharf, 1997: 129; Sikavica, 1997: 142; Udovicki & Stitkova, 1997: 188, 209; Vreme, 20 авг. 1992; ICTY, Nikolic and Erdemovic trials).

Журналист Питер Маас приехал, чтобы воочию увидеть эти страшные события. «Я был далеко не единственным, кто осуждал сербов, тех сербов, которые своим молчанием потакали этой грязной войне. Окажись я на их месте, я бы не промолчал. Так я думал, пока не оказался на их месте». Питер вместе с двумя другими журналистами разыскивали секретный концентрационный лагерь. Сербские солдаты, приказали им убираться, пока целы, но въедливые репортеры продолжили поиски. До зубов вооруженный сербский патруль остановил их машину. Когда их вели в придорожное кафе, журналистам было не по себе. Командир блокпоста с позывным Воя Четник увидел пожилого мусульманина, спокойно пьющего кофе. «Пошел вон отсюда, кусок дерьма!» — заорал серб и начал избивать старика вначале бутылкой, потом кулаками. Он прижал дуло винтовки к окровавленной груди босняка и снял предохранитель. Но вдруг вбежала его жена и заслонила своим телом истекающего кровью мужа. Похоже, что это несколько охладило гнев Вой. Он дал ему еще несколько пинков и равнодушно отвернулся в сторону. Старик начал отползать в поисках укрытия. А что же Маас и его два спутника? Они и пальцем не шевельнули, чтобы помочь несчастному. «Мы поступили в точности, как сербы, на чьих глазах расстреливали их соседей», — скорбно подытоживает журналист (Maas, 1996: 20–21).

Сладость обладания оружием имеет далеко идущие последствия. Когда пришли тяжелые времена, местные общины дружно начали вооружаться. В распоряжении торговцев оружием оказались склады ЮНА. Огромное количество армейского вооружения было разворовано и продано: 15 тысяч винтовок, 500 пулеметов, 30 тысяч ручных гранат и так далее (Vreme, 1 июня 1992). Торговцы-патриоты продавали оружие только своим, торговцы-космополиты — кому угодно. Торговец смертью появлялся в какой-нибудь деревне и говорил сербам «по секрету», что мусульмане хотят с ними разделаться. Крестьяне тут же покупали стволы на всякий случай. Потом торгаш шел к мусульманам и пугал их сербами. Это был доходный бизнес (Udovicki & Stitkovac, 1997: 180). Человеку с ружьем очень хочется пустить его в дело. Сербские боевики, ворвавшиеся в город, часто раздавали оружие местным мужчинам, женщинам и даже детям — их тоже надо было повязать кровью. От новобранцев требовали убить врага (часто собственного соседа), чтобы доказать свою верность. Порою даже мусульмане записывались в сербские отряды в надежде, что ни их самих, ни их семьи не тронут. Дашь палец — тебе откусят и руку. Так было со многими, и вернуться назад было трудно. Чистки шли на ура. Народ жаждал крови. Один журналист видел, как толпа сербов шла пообочь колонны конвоируемых мусульман — мужчин, женщин, детей. По пути сербские боевики нещадно их избивали, а толпа ревела: «Убить их, убить!» (Scharf, 1997: 137) Эту ненависть можно понять — возможно, кто-то из них вырезал сербскую семью, пролитая кровь взывала к отмщению. Я приведу фрагмент разговора военного корреспондента Чака Судетича с сербом из Кравицы, который хладнокровно убивал мусульман на футбольном стадионе в Братунаке (подробности позже). Судетич задает вопрос:

Отец юноши признался, что он тоже пошел на стадион. Судетич спросил у него:

Убийство «по-честному» было на самом деле массовым истреблением беззащитных, невооруженных людей, но отец искренне верил, что это была справедливая месть за грабежи и издевательства. Обвиняемый рассказывает, как выплеснулась коллективная ярость — результат страха и унижения, которые испытала община. Это схоже с нарастанием индивидуальных эмоций, описанных Кацем (Katz, 1988) в его анализе психологии американских убийц.

Коллективные убийцы никогда не знают заранее, что им придется убивать. Они считают, что их внезапно спровоцировали. Томпсон (Thompson,1992: 276) пишет, что Краина была «лабораторией провокаций».

Канадец из миротворческих войск ООН вначале думал: «Я был убежден, что мы являемся свидетелями этнического конфликта, что католики ненавидят мусульман и наоборот». Но когда на его глазах пожилой хорват покончил с собой, будучи не в силах пережить страшную смерть своих друзей-мусульман, миротворец изменил свое мнение:

Радикалы держали под контролем средства информации и пропаганды. Заняв населенный пункт, они изолировали его от внешнего мира, отключая средства связи. Пресса, телевидение и радио отдавались на растерзание патриотической цензуре и самоцензуре. Во время войны народ должен знать лишь о зверствах врагов, а не своих соотечественников. Югославские СМИ рассказывали о геноциде, взывая к народной памяти о Второй мировой войне. Информация была искаженной, а часто и просто придуманной. Телерепортажи, где хорваты резали глотку сербам, предъявлялись сербским зрителям как зверства новых усташей. Появились идеологические клише — «четники», «усташи», «турки», «фундаменталисты». Ими клеймили врагов нации (Botica et al., 1992: 197; Thompson, 1994). Пропаганда радикалов была топорной, но шла война, и даже космополиты с высшим образованием не могли оставаться к ней безучастными. Сербский архитектор решил спасти от разрушения хорватские памятники старины и культуры. Он обратился за помощью к своим коллегам. Те ответили: «Мы не оставим от них камня на камне. Что они думают? Что мы будем заботиться об их культурном наследии, когда они убивают наших детей?» Другой (видимо, либерал) сказал, что убийства и разрушения он не одобряет, но храм, превращенный в склад с оружием, даже он не будет считать храмом (Vreme, 18 мая 1992). У радикалов была и экономическая власть. Боевики захватывали военные арсеналы ЮНА, трофейное оружие, оружие солдат ООН, часть присваивали себе, часть оставляли местной общине. Они контролировали бизнес, жилой фонд, трудовую занятость. Без всего этого беженцы с трудом могли бы выжить. Участие в военной операции давало им и хлеб, и кров, и деньги.

Все это вызывало противоречивые чувства. Бабич, сербский командир в Книне, приказал боевикам обойти окрестные дома. Упрямцам задавали простой вопрос: «Почему ты до сих пор не доброволец?» Гленни (Glenny, 1993: 20) рассказывает: «Вся округа тряслась от страха. Бабич знал, как устанавливается власть и порядок». Страх смешивался со стыдом («Ты трус или настоящий серб?»). При этом Бабич был очень популярной фигурой в городе. В общине Теслич насилия не наблюдалось до мая 1992 г., хотя мусульмане и хорваты там разделились. Потом там появился сербский отряд из 23 человек. Этих патриотов за все их непотребства местные власти выгнали из города Баня-Лука. «Микас» (название отряда) терроризировали Теслич, грабили жителей, насиловали женщин, убивали хорватов и мусульман. Сербская армия, верная Краине, вышвырнула бандитов из города. В городке водворился порядок, но ненадолго — там обосновались сербские беженцы, и снова разгорелись страсти. И все же сербы защищали своих соседей, некоторые даже женились на хорватках, чтобы уберечь их от беды. За месяц в городе заключили 100 смешанных браков, что привело в ярость радикалов и с той, и с другой стороны. У полукровок жизнь была несладкой. Профессор Сараевского университета был черногорцем по отцу и хорватом по матери. Коллеги профессора звонили этой женщине и обзывали ее «матерью усташей». Группа «сердитых и крепких сербов», включая друга детства нашего профессора, вломилась в его дом. Один из погромщиков хотел убить женщину, к счастью для нее, дело ограничилось лишь арестом. С нею обращались так же, как и «с мусульманскими заключенными за другой решеткой: одна смена тюремщиков их била, другая кормила». Один заключенный мусульманин сказал: «В тюрьме и сербы, и мусульмане, и хорваты жили как братья — гораздо дружнее, чем на свободе, — я даже просил, чтобы мою жену и детей тоже посадили к нам» (Vreme, 13 апр., 29 июня, 10 авг. 1992).

Футболист Душко Тадич был первым, кого признал виновным Гаагский Трибунал. Этот боснийский серб родился в 1955 г. в городе Козарач, где жило много мусульман. Его отец, дед, дяди во время Второй мировой войны воевали партизанами у Тито. Тадич получил среднее техническое образование в Белграде, работал на стройках, обосновался в Козараче, где давал уроки карате и держал бар. Этот крепкий мужчина был крут на руку, что хорошо знали и его ученики, и жена. В 1989 г. он заявил, что его 16-летнюю племянницу изнасиловали мусульманские парни. Тадич вошел в их дом в 3 часа ночи, забрал девушку, избил ребят и спустил их с лестницы. Позже девушка призналась, что дядя заставил ее придумать историю об изнасиловании. На самом деле он просто страшно разозлился, когда увидел родственницу в компании выпивающих и танцующих мусульман. По версии полиции Тадич все это придумал, чтобы вызвать у местных сербов ненависть к мусульманам. Дела в баре шли неудачно, и Тадич много задолжал — опять-таки мусульманским кредиторам. В 1990 г. он вступил в сербскую СПС. Собрания партийной ячейки проходили у него в доме. Тадич запретил мусульманам появляться в его баре — не слишком мудрое решение, учитывая его финансовую ситуацию. В мае 1992 г. сербские части атаковали Козарач. Не исключено, что Тадич был у них корректировщиком огня. Когда сербы взяли город, он выдал на расстрел самых уважаемых боснийских старейшин, возглавил местное отделение СПС и устроился на работу в полицию. На суде он признал, что выдавал сербов, женатых на мусульманках, и что участвовал в отвратительной бойне в концентрационном лагере Омарска. Сознался он и в том, что лично уничтожил пятерых мирных босняков, подвергнув их предварительно «крайнему насилию» (то есть пыткам). Тадич был приговорен к 20-летнему тюремному заключению. Этот преступник не представлял из себя ничего особенного — обычный человек из рабочей среды, старавшийся подняться повыше, ярый ксенофоб, очень жестокий человек, прирожденный боевик (ICTY, IT-94-1; Scharf, 1997).

Дражен Эрдемович первым признался в преступлениях и проявил раскаяние. Этот боснийский хорват родился в 1972 г. в католической рабочей семье. У него не было связей ни с националистами, ни с преступным миром. Он выучился на слесаря, но работы не нашел и вступил в армию Боснии и Герцеговины в 1990 г. Потом он завербовался в СВА, армию боснийских хорватов, но, не успокоившись на этом, переметнулся в сербскую армию Боснии, чтобы жениться на любимой девушке и жить с нею на отвоеванной земле. Это был профессиональный вояка, армия была для него надежной, высокооплачиваемой работой, а больше других платили все-таки сербы. Будучи хорватом в сербской армии, он страдал от постоянных придирок со стороны старших начальников. Дражена произвели в сержанты, но через месяц разжаловали за неподчинение командиру. Именно этот офицер приказал отделению Дражена расстрелять на футбольном поле Братунач автобусы, набитые мирными мусульманами. «Ты в своем уме? Ты понимаешь, что творишь?» Офицер ответил: «Не хочешь стрелять — становись вместе с ними… и мы с тобой покончим; или дай оружие им, чтобы они убили тебя». Дражен говорил, что, если бы у него не было семьи, ребенка, он бы убежал. Но он подчинился приказу и убил 70 человек в тот день. Когда экзекуция подходила к концу, офицер сунул автоматы Калашникова ошарашенным водителям и сказал: «А теперь от каждого по выстрелу, чтобы вы все об этом молчали». Эрдемович отказался от расстрела второй партии заключенных, его поддержали еще три человека. Четверо согласились исполнить приказ. К ним примкнули еще 10 человек из сербского подразделения, чьи деревни были разорены мусульманами. Добровольцев хватало, и неповиновение сошло Эрдемовичу с рук. Этот человек не похож на Тадича — он сопротивлялся, но страх оказался сильнее. Его приговорили к 25 годам тюрьмы (Honig & Both, 1996: 62–63; ICTY, IT-96-22; Rohde, 1997).

Горан Елисич руководил лагерем для интернированных в городе Лука. Он родился неподалеку, работал механиком на ферме. В 1991 г. его приговорили к трем годам тюрьмы за мошенничество. А в мае 1992 г. он уже носил форму полицейского. Свидетели показали, что «это был человек, которому поручили задание очистить территорию от мусульман для расселения там сербов». Елисич говорил: «Тех мусульман, которые по случайности уцелеют, мы превратим в рабов». Мусульманским заключенным он объяснял: «Ваши жизни в моих руках, из вас выживет от силы 5-10 %». «Он постоянно носился, как умалишенный, надсаживал глотку, угрожал, вел себя так, как будто этот мир принадлежит ему. Чтобы показать нам свою власть, он приказал привести задержанного и избил его на наших глазах». Он убил мусульманских активистов СДА и боснийских боевиков, которые терроризировали всех, он «относился к нам, как к животным, зверям… он хотел сломить нас морально. Он застрелил сербского охранника за то, что тот жалел заключенных». Елисич любил называть себя «серб Адольф», ему хватило ума повторить эти слова и перед Гаагским Трибуналом. Его приговорили к 40 годам тюремного заключения за военные преступления, преступления против человечности, но геноцид в вину ему не ставили. Психиатры пришли к заключению, что он был вменяемым, но «страдал расстройством личности, был антисоциален, имел склонность к нарциссизму» (ICTY, IT-95-10-A, Предварительное заключение суда, 14 дек. 1999). Елисич относится к типу преступных садистов, легитимированных радикальным национализмом в военное время.

Милан Лукич — серб из деревни с преобладанием боснийского населения недалеко от Вышеграда на границе Боснии с Сербией. Во время Второй мировой войны его семья активно участвовала в движении четников. Они убивали местных мусульман в отместку за смерть деда, погибшего от рук усташей. Милан родился в 1967 г. Он был красавец, атлет, душа компании. Он не смог получить высшее образование и отправился в Белград на поиски удачи. Родственники подыскали ему работу в сербской полиции, потом он бросил ее, ездил по Европе, возможно, был замешан в ограблении ювелирного магазина в Швейцарии. Помогал полиции безопасности в акциях против хорватских эмигрантов. Участвовал в уличных побоищах, прикрыл друга-мусульманина от удара ножом. В апреле 1992 г. вернулся в Вышеград бойцом добровольческого парамилитарного отряда. Связи с полицией и жажда власти помогли ему стать вожаком вооруженной банды «Белые орлы», самой страшной из всех криминально-националистических организаций в городе. Бандиты убивали и топили мусульман, насиловали женщин, грабили и сжигали дома. Они так зачистили Вышеград, что из города, где жило две трети мусульман, он превратился в город с практически чистым сербским населением (96 %). Лукич приобрел немецкую машину и пиццерию. Сербы относились к нему по-разному. «Многим было за него стыдно, но другие говорили, что мусульмане получают по заслугам», — отметил один из жителей. Лукич признался одному врачу, что он гордится всеми этими убийствами и собирается убивать и дальше. МТБЮ рассмотрел дело Лукича, но он все еще на свободе. В 2003 г. Белградский суд заочно приговорил его к 20 годам заключения. Суд «неопровержимо установил», что Лукич и его банда похитили 12 мусульман, «пытали их, издевались, потом отвели на берег Дрины и убили» (Amnesty International, News Service, 1 окт. 2003; ICTY, IT-98-32, Lukic and Vasiljevic; Sudetic, 1998: 66, 120–121, 355–356). Это был молодой человек рабочего происхождения, физически сильный, добивавшийся власти и денег, не щадя никого.

Милан Ковачевич весил 225 фунтов и был похож на ожиревшего боксера-тяжеловеса. Он и дрался, как боксер, пишет Маас (Maas, 1996: 36–39). Ребенком он жил в Ясеноваце, главном лагере смерти усташей во время Второй мировой войны. По мрачной иронии судьбы в 1992 г. он стал комендантом концлагеря Омарска. Его любимая присказка звучала так: «Они совершили военные преступления, теперь пришел наш черед сделать то же самое». У него было хорошее образование, до войны он работал анестезиологом. В сербскую СДП он вступил в 1990 г. и быстро пошел в гору. В 1991 г. он стал заместителем начальника Кризисного штаба партии в Приедоре, курировал полицию безопасности и местный военный гарнизон. В апреле 1992 г. он разработал и возглавил сербское восстание в городе. Вуллиами ссылается на два интервью, которые Ковачевич дал в 1992 и 1996 г. В 1992 г. он предстал в рубашке морского пехотинца США, «с глазами, горящими энтузиазмом», ибо пробил «звездный час в истории сербской нации». В 1996 г., будучи директором городской больницы, он все еще был «гордым националистом», мечтающим о «Сербии, свободной от мусульман». Вуллиами спросил: «То, что вы делали, вы одобряете и сейчас или это был миг безумия?» Тот ответил: «И то и другое. Нас вынудили к борьбе в момент безумия. Люди жгли дома, люди теряли голову и не могли вести себя иначе». Во время интервью он попивал виски и постепенно язык его развязался.

Эти признания похожи на правду. Радикальный националист сам ужаснулся содеянному, а ведь он просто хотел защитить сербов. Он признался, что творил страшные дела, и теперь его мучает совесть. В августе 1998 г. он скончался в камере от обширного инфаркта, вызванного стрессом — своевременная кончина для человека, который покаялся в грехах.

Желько Ражнатович, известный под пугающим прозвищем Аркан, родился в 1950 г. в Черногории рядом с сербской границей. Его отцом был полковник, летчик Второй мировой войны. Папаша часто напивался и поколачивал домашних. Аркан убежал из дома в возрасте 9 лет, исколесил всю Европу в 1970-е и 1980-е, сошелся с преступным миром. Когда его арестовали в Югославии, благодаря семейным связям обвинения были сняты, а самого Аркана завербовала тайная полиция. Его задачей была ликвидация югославских диссидентов в Европе. В конце 1980-х он вернулся в страну и стал председателем фан-клуба самой знаменитой югославской футбольной команды — «Црвена Звезда Белграда». Его порекомендовали как человека, который сможет приструнить футбольных фанатов и навести дисциплину. Потом из фан-клуба выросла этнонационалистическая боевая организация, поддерживавшая Милошевича. Это были «Тигры Аркана» — самое устрашающее парамилитарное формирование, вооруженное службой безопасности SDB. В 1992 г. Аркан был избран в парламент от косовских сербов, но в следующем году был лишен мандата. Нет прямого свидетельства, что Аркан лично участвовал в расправах над людьми. После окончания войны некоторые из «тигров» были весьма профессионально ликвидированы, вероятнее всего к этому приложила руку полиция безопасности для того, чтобы освободиться от лишних свидетелей преступлений. Аркан пережил многих из своих сподвижников. Он был знаменитость Сербии, спекулянт, в костюмах от Армани, воротила черного бизнеса, нажившийся на санкциях и военном дефиците, владелец шести компаний, включая футбольный клуб, муж знаменитой певицы. Внешне добропорядочный господин, он выносил беспощадные приговоры своим конкурентам. НАТО удостоил его особой чести — в мае 1992 г. бомбардировщики нанесли удар по его штаб-квартире в Белграде. Но покончил с ним в декабре 1999 г. бывший соратник, член группировки «Тигры Аркана» (за это ему, возможно, заплатила SDB).

Ратко Младич — боснийский серб, родился в 1943 г. в горной деревушке рядом с Сараево. Его отца убили усташи, сам он был в близких отношениях с женщиной, которую усташи изуродовали, когда она была ребенком. Друзья рассказывали, что с раннего детства он ненавидел хорватов. Он закончил Академию Генштаба и дослужился до генерал-лейтенанта в 1991 г. Был членом компартии, потом стал убежденным сербским националистом. Был близок к Милошевичу, который доверил ему командование над сербской армией в Боснии. Широкоплечий, грудь бочкой, шумливый, громогласный, пьющий и ругающийся, как крестьянин, ярый ненавистник спекулянтов, наживших себе капитал на войне, он был любим солдатами, которые называли его Сокол (символ воинской доблести у сербов). Это был одаренный командующий, он умело отжимал у противника территории для создания в будущем Сербской республики Боснии. У него были железные идеологические принципы. Когда после тяжелой осады генерал вошел в Сребреницы, он выступил по телевидению: «Мы преподносим этот город в подарок народу Сербии. Впервые после восстания против дахий, мы мстим туркам, окопавшимся на этой земле». Сербское восстание против турок-османов, о котором говорил генерал, произошло в 1804 г.! В 1994 г., давая интервью журналу Шпигель, Младич заявил: «Мне наплевать, где будут жить мусульмане и хорваты… хоть с эскимосами… хоть в космосе… Границы государств всегда рисуются кровью… Наша цель — собирание сербских земель». Младичу приписываются и такие слова: боснийские сербы могут победить лишь с помощью геноцида. Два сербских офицера, представшие перед Гаагским трибуналом, обвинили Младича в организации резни в Сребренице. Генерал Обренович сказал, что он решился принять участие в этом кровопролитии, только когда узнал, что лично Младич отдал приказ о расстрелах. Обренович утверждал, что в тот момент было немыслимо воспротивиться такому приказу. Капитан Николич рассказал о совещании, на котором было принято это решение. Офицеры собрались в штабе бригады, среди них — генералы Младич и Крстич. Обренович спросил у Младича, какая судьба ждет мусульманских пленных, которым генерал только что пообещал жизнь. Младич сделал рубящий жест рукой, «как взмах косы», и дал понять, что 250 пленных, ждущих своей участи, не найдут пощады (ICTY, IT-98-33/1; IT-01-43; Glenny, 1993: 23–26, Kovacevic & Dajic, 1995: 216; Rohde, 1997: 167). Генерал Младич до сих пор на свободе[87].

ПРЕСТУПЛЕНИЯ ХОРВАТОВ: ДОЛИНА ЛАШВЫ

Хорватские и мусульманские радикалы нанесли удар возмездия по беззащитным сербским деревням еще в самом начале событий. Когда они отступали, у них не было возможности отомстить сербам, но потом, усилившись и вооружившись, они нанесли контрудар. Милошевич, убедившись в том, что не сможет защитить всю территорию, согласился на международные переговоры о прекращении огня. Он также начал сворачивать помощь многочисленным этническим сербам. Хорватия дождалась истечения сроков перемирия, развернула наступление и отвоевала Западную Славонию. С мая по август 1995 г. хорваты овладели всей Сербской Краиной. Все хорватские партии радовались великой победе (Pusic, 1997). Спикер хорватского парламента и президент Верховного суда заявили, что не может идти и речи о военных преступлениях среди хорват, потому что они вели исключительно оборонительную войну. Спикер признался, что он доволен проведенными чистками, и выразил надежду, что часть сербов все-таки останется. Если их будет менее 8 % населения, то «они не будут нуждаться ни в каком особом статусе согласно Конституции Хорватии» (Kovacevic & Dajic, 1997: 67, 89, 175, 218; Stitkovac, 1997: 168). В докладе ООН указывалось, что в Книнской области осталось лишь 3 тысячи из 135 тысяч сербов — этническая чистка на 98 %! Правда, мировое общественное мнение не слишком беспокоилось тогда о сербах, озабоченность вызывало положение босняков, которые разорвали союз с хорватами, что привело к войне. По плану Вэнса — Оуэна Боснию надо было разделить на 10 «кантонов». Если этнической группе удавалось закрепиться в большей части кантона, то план Вэнса — Оуэна признавал за ней политическое верховенство на этой территории, поэтому радикалы спешили укрепить там свои позиции и расселить побольше этнических беженцев. В результате хорваты изгоняли босняков, а босняки хорватов.

Самое документированное свидетельство военных преступлений в Югославии — всех чисток, где бы они не проходили, — это массовые убийства босняков хорватами в долине Лашвы в центральной Боснии, в 30 км к северо-западу от Сараево. Обе стороны, вовлеченные в конфликт, пытались очистить территорию, которая была под их контролем. МТБЮ рассмотрел пока лишь 5 случаев насилия над местными хорватами. Обвинение было выдвинуто против трех офицеров: полковника Тихомира Бласкича, секретаря местного отделения ХДС Кордича и армейского командующего Черкеза. Шесть младших офицеров были обвинены в совершении массовых убийств в деревне Ахмичи (дело Купрескича и др.), один человек обвинялся в изнасилованиях в городе Витез (дело Фурундзия), комендант лагеря Златко Алексовски был привлечен к ответственности за преступления против узников. Их жертвами были мусульмане. В своем исследовании я основываюсь на свидетельских показаниях, представленных на суде.

Свидетели единогласно утверждают, что до избирательной кампании 1990 г. среди местных этнических общин не наблюдалось никаких разногласий. Это были полиэтнические города и села, где дети разных национальностей ходили в одну школу, призывники служили в одних и тех же частях, все взрослые работали и жили бок о бок. Общины вместе праздновали Пасху, Рождество, Курбан-Байрам, дети ели пирожные, подростки флиртовали — для них это было явно важнее, чем религиозная или национальная принадлежность.

Благодаря труду норвежского антрополога Тоне Бринга, опубликованного в 1988 г., нам хорошо известна хорватско-мусульманская деревня Вишница. В своей новой работе «Быть мусульманином по-боснийски» (Bringa, 1995) исследовательница описала последующие события. Это исследование богато фотодокументами благодаря сотрудничеству с телевизионной группой, которая вела съемки в деревне в январе-феврале и апреле 1993 г. (Granada TV, 1993). В результате у нас появился уникальный шанс сравнить то, что было, с тем, что стало. В своей книге Бринга исследовала жизнь и быт мусульманских женщин, там присутствует и несколько хорватских героинь.

Жители не имели никаких сомнений по поводу своей этнической идентичности. Они отчетливо сознавали свою религию и национальность, что «спокойно воспринималось членами другой общины как устоявшийся порядок вещей». Жизнь замкнуто протекала в пределах каждой общины, при этом хорватки и боснячки охотно общались друг с другом, ходили в гости, даже принимали участие в семейных и религиозных ритуалах своих соседок. И хорватские, и мусульманские свидетели на судах нарисовали схожую картину жизни в своих городах и селах. Хорваты часто отзывались о мусульманах вообще как о «малокультурных» и «отсталых», но боснийских мусульман они считали «современными» и «не очень мусульманскими». Смешанных браков было мало, общины не были скреплены кровнородственными узами, и первая стадия конфликта усилила сегрегацию. Антрополог Бринга прожила в деревне полтора года и не почувствовала этнической напряженности. Жители долины Лашвы понимали, что они разные, но не испытывали друг к другу враждебности.

На выборах 1990 г. этническая идентичность дала о себе знать, люди «говорили и действовали в соответствии со своей национальной принадлежностью» (Дждич и Муезинович, свидетели по делу Бласкича). В 1991 г. в местных муниципальных органах главенствовали две этнические партии: хорватская ХДС и босняцкая СДА. Чтобы противостоять давлению сербов, они объединили усилия, создав комитеты общественного спасения, совместные патрули, выстроив баррикады. Но напряженность между ними возрастала — экстремисты брали в руки оружие. Обвинение и защита согласились с тем, что конфликт созрел изнутри и что вмешательства извне практически не было. Майор Баггесен, датчанин из контингента миротворческих сил ООН, утверждает, что насильственные действия начались в апреле 1992 г., когда пьяные солдаты с той и другой стороны начали перестрелку на улице, и от снайперских пуль погибло тогда несколько гражданских (дело Бласкича, 22 авг. 1997). За этим последовала череда стычек между отдельными лицами и группами. Хорваты сформировали вооруженные отряды, солдаты-босняки из армии Боснии и Герцеговины начали агрессивно вести себя в увольнении. Первые столкновения произошли из-за национальной символики, рабочих мест, дележа оружия.

Вооруженные провокаторы и радикальные политики стали заметными фигурами в хорватских общинах, которые были более многочисленны, лучше организованы и вооружены. Под давлением радикалов и беженцев, пришедших из районов, оккупированных сербами, произошел раскол в местных, изначально единых органах власти.

За пределами республики хорватские националисты тоже разжигали страсти. Обвинители по делу Бласкича проследили связь этих событий с Загребом и президентом Туджманом. Пэдди Эшдаун, в ту пору лидер Британской либерал-демократической партии, поведал пугающие подробности своей беседы с Туджманом на банкете в честь Дня Победы в Лондоне. Это случилось в мае 1995 г. (свидетельское показание от 19 марта 1998 г.). Эшдаун спросил, какой будет Югославия через 10 лет. В ответ Туджман набросал карту на обеденном меню (Эшдаун предъявил его на суде). На этой карте значительная часть Боснии была поглощена Хорватией. Когда Эшдаун спросил, что они собираются делать с мусульманами, Туджман ответил: «У мусульман не будет своей земли, они станут маленьким вкраплением в нашем государстве». Изетбеговича он назвал «фундаменталистом и алжирцем», а Милошевича «своим парнем». Югославские мусульмане — по крови те же сербы и хорваты, ассимилированные турками. Туджман признался, что он действительно нарисовал карту, на которой, по его словам, он обозначил водораздел между «Западом и Востоком» Югославии (Kovacevic & Dajic, 1997: 180). Свидетель-эксперт Бьянчи предоставил документы, из которых явствовало, что свежесформированная армия хорватских босняков СВА находилась под контролем хорватской армии. Они были «настолько тесно связаны политически и военно, что, по сути, представляли одну армию» (дело Алексовски, 4–9 мая 1998). Из Загреба не поступало прямых призывов к проведению чисток, но было очевидно, что хорватскому правительству очень хотелось прибрать к рукам боснийские земли, населенные хорватами.

В партии боснийских хорватов ХДС не было единства. Председатель партии Ключич был националистом, но надеялся, что хорваты смогут достичь своих целей, не расставаясь с Боснией и Герцеговиной. Но в октябре 1991 г. его заместитель Мате Бобан (некогда менеджер супермаркета) воспользовался отсутствием Ключича и объявил о создании Хорватского содружества Герцег-Босна. Бобан пренебрег возражениями Ключича, и на декабрьской встрече с Туджманом в Загребе новая партия (созданная как якобы культурная ассоциация) получила официальный статус. Мате Бобан имел плотные контакты с Загребом через Гойко Шушака, главного «ястреба» в правительстве Туджмана, и хорватских эмигрантов, через которых шли поставки оружия. В феврале 1992 г. Ключич после двух закрытых заседаний боснийской ХДС был вынужден уйти в отставку. Контроль над ситуацией перешел к Бобану и его заместителю Кордичу. В июле Бобан провозгласил независимую Республику Герцег-Босна со столицей в Груде. Бобан поведал журналисту Эду Вуллиами о том, что Босния и Герцеговина «исторически является жизненным пространством хорватов». И хотя конституция Боснии и Герцеговины наделяла каждого гражданина индивидуальными правами, она не гарантировала коллективных прав хорватского народа. Бобан предрек хорватскую экспансию в Боснии. Вуллиами комментирует: «Все, что предсказывал Мате Бобан, сбылось с поразительной точностью, все соответствовало четко разработанному плану. Была лишь одна командная вертикаль, и она отлично работала» (суд над Бласкичем, 24 сентября 1998). Два государства оспаривали суверенитет над одной территорией (мой тезис 3). Одно из них было уверено, что обладает достаточным военным превосходством, чтобы достичь цели с минимальным ущербом (тезис 4б).

Самым большим городом в долине Лашвы был Витез. В марте 1992 г. местный председатель ХДС потребовал у местного отделения СДА и хорватско-боснийского Кризисного комитета перейти в его подчинение. Сопротивление бесполезно, — пригрозил он, потому что «боснийские хорваты в Витезе вооружены на 90 %, а боснийские мусульмане на 10 %». С такими же угрозами выступили по местному телевидению руководители ХДС Валента и Кордич. Они утверждали, что лишь защищаются от агрессии сербов и босняков. Теперь «мусульмане исчезнут из Боснии», потому что «это исконная хорватская земля», и «сейчас хорваты готовы исправить исторические ошибки, расплатиться за унижение и эксплуатацию, потому что теперь у них есть сила и власть, чтобы восстановить права хорватского народа, исторические права и закрепить их навеки» (суд над Бласкичем, показания Муезиновича, 20 авг. 1998; дело Кордича-Черкеза, стр. 472, 478–479,522, 525). Здесь мы снова сталкиваемся с эмоциональным воздействием угроз и унижений, порождающих яростное сопротивление.

Когда боснийские сербы перебросили свои войска в более угрожаемые районы, сербские беженцы хлынули потоком. Один из оставшихся так выразился о тех, кто бежал: «Они больше верили тем, кто рассказывал им о реальности, чем самой реальности». Сербы боялись своих хорватских товарищей по несчастью: хорватские беженцы, пришедшие в город, рассказывали о том, какие ужасы пережили они в руках у сербов. Отчуждение пролегло между хорватской и мусульманской общинами. Агрессивные хорватские патрули стали хозяевами города. На блокпостах избивали и грабили босняков. Отпечатанные хорватские деньги были объявлены единственно законной валютой. Магазины и торговые ряды, принимавшие другие валюты, громили. Взрывали и грабили мусульманские лавки, и к марту 1993 их не осталось совсем. Угоняли машины, били и грабили состоятельных босняков. Им говорили: «Лучше бы вам уехать в Ирак, а еще лучше в Турцию, это Хорватская Республика, вы не наш народ, мы вас убьем» (дело Бласкича, показания Фрустича, 26 сентября 1997). Мужчин арестовывали, заставляли их быть живыми щитами в бою, заставляли копать траншеи в нечеловеческих условиях, с их женщинами и детьми тоже обращались крайне жестоко. Дело доходило и до убийств.

Но нападали не только хорваты. В январе 1995 г. в ходе карательной экспедиции мусульманские боевики убили 14 пленных хорватских солдат и несколько мирных жителей в деревне Дусина. Хорваты пострадали в городах Зеница и Лашва. О Дусине говорят, что она стала «яблоком раздора и источником всех бед». Мусульмане признают, что хорватские солдаты и ополченцы, не подчинявшиеся армейскому командованию, ответили ударом на удар, и маховик насилия начал набирать обороты. Знаменательно, что мусульманам мстили не там, где они были сильны и где они действительно пролили хорватскую кровь, а там, где они не представляли никакой угрозы — в беззащитных мусульманских пригородах. Хорват Алилович свидетельствовал по делу о резне в Ахмичи и признал, что хорватские и босняцкие националисты применяли ту же тактику — мсти слабым. Босняки, говорит Алилович, завладев арсеналами ЮНА, расправились с мусульманами-беженцами, которые поток шли из города Яйце после сербской зачистки осенью 1992 г. Теперь «босняки почувствовали себя сильнее, чем мы, их было больше, и естественно они решили захватить эту территорию». Кто смел, тот и съел — по этому принципу действовали радикалы и с той и с другой стороны.

Республика Герцег-Босна, созданная Бобаном, ухудшила ситуацию. В октябре несколько деревень подверглись чистке. Голландский полковник войск ООН Морсник рассказывал, что напрасно пытался убедить хорватских лидеров прекратить поток лжи о кровавых преступлениях мусульман, транслируемый по телевидению и радио. Он утверждал, что целью этой пропаганды было запугать хорватские меньшинства и вынудить их к бегству. «ХДС и СВА пытались собрать хорватов в районах, которые были под их контролем» (дело Бласкича, 1 июня 1998). Хорватская милиция тоже повиновалась приказам СВА. Отряды боевиков «Джокеры» и «Витязи» вошли в состав военной полиции (свидетельство Даймон, 25 марта 1998; Валлиами, 24 апр. 1998; капитан Маклеод, 26 янв. 1998; полковник Морсник, 29 июня 1998; полковник Боуэрбат, 29 июня 1998; капитан Уиртворт, 13 июля 1998 — все по делу Бласкича; свидетель R4 лкт. 1999 — дело Кордича-Черкеза). Эти полубандитские отряды терроризировали местных жителей и соперничали друг с другом в жестокости. Утверждалось даже, что они получил карт-бланш от хорватского правительства: «СВА их не опасалась и разрешала им действовать так, как им хотелось… чтобы мусульмане поняли… и чтобы боялись… создавалась атмосфера страха» (Кавазович, 27 авг. 1997; Зеко, 26 сент. 1997, оба под делу Бласкича). Вуллиями отметил: «Это была война против мирного населения… расходным материалом для нее были беженцы, а ее целью было изгнание людей».

В городе Бусоваче стояли три воинские части ЮНА, были и оружейные арсеналы. В апреле 1992 г. ХДС и СВА вначале договорились поделить оружие пополам, но в мае 1993 г. части СВА неожиданно захватили склады с оружием, почту и муниципалитет. Старейшина мусульманской общины был жестоко избит. Повсюду вывесили хорватские флаги, хорватский язык был объявлен государственным, босняков сместили со всех административных постов (дело Кордича-Черкеза, стр. 494–498). Судьба Киселяка была решена в конце апреля, когда части ЮНА уступили казармы вооруженным отрядам СВА. 19 июня в Витезе части ХОС (Хорватские оборонительные силы) захватили город и подняли хорватский «шахматный» флаг. Новый начальник полиции в Витезе заявил, что «хорватам надоело ждать, чтобы кто-то решил их проблемы, теперь они будут решать их сами». В ноябре государственные служащие и менеджеры компаний подписали клятву верности Республике Герцог-Босна и Хорватскому Совету обороны. Выражение лояльности не спасало от увольнения. В те дни по боснийским городам прокатилась волна насилия, грабежей, расстрелов, массовых увольнений. На последующих судах эти действия были названы «систематическими», «беспощадными» и «бесчеловечными» (дело Бласкича, показания Муежиновича, 20 авг. 1998; дело Кордича-Черкеза, стр. 506–507, 520, 852).

Финальный акт трагедии, спровоцированный планом Вэнса — Оуэна, развернулся 15 апреля 1993 г. (показания Уоттерса, 18 авг. 1998). Республика Герцог-Босна потребовала у боснийского правительства вывести все войска из трех кантонов с преимущественно хорватским населением, пригрозив в противном случае «ужесточить свою юрисдикцию». На следующий день хорватам спокойно посоветовали покинуть дома. Затем начался артиллерийский обстрел, в города и села вошла пехота, мусульман изгоняли или убивали, их дома сжигались (дело Бласкича, свидетели АА, В и СС, 16–21 февр. 1998). Сам Бласкич отправил приказ командиру бригады «зачистить местность», при этом он требовал, чтобы акция не выходила за пределы «самообороны», что нужно лишь «нейтрализовать экстремистские мусульманские силы, предотвратить чистки и геноцид хорватского народа» (ICTY, свидетельство Бласкича, 25 февраля 1999, вердикт 3 июня 2000). В Долине Лашвы уцелел лишь один минарет. Во время наступления произошло два крупных акта геноцида против сопротивлявшегося населения, тут снова проявилась непропорционально жестокая реакция на угрозу — убийства в состоянии массового аффекта. В исторической части Витеза, в укрепленном мусульманском квартале был взорван грузовик, что повлекло за собой много жертв среди гражданского населения.

Второй случай — резня в Ахмичи, о которой следует рассказать подробно. Через три недели Бласкич доложил в штаб-квартиру СВА: «приказы исполняются на всех уровнях, присутствует координация действий и дисциплина» (Tribunal Update, 86, 20–24 июля 1998). Эскалация насилия должна была подавить сопротивление среди хорватов. Хорватский командир поддерживал дружеские связи со своим коллегой из армии босняков. За недопустимое поведение он угодил в руки тайной полиции, дознание проводил самый «ярый антимусульманский офицер» (дело Бласкича, 12 мая 1998). Полковник Филиппович был «приличным человеком», он искал примирения с мусульманами, открыто бранил Бобана и Бласкича за агрессию (показания Вуллиами, 11 мая 1998). Один из командиров в Фойнице отказался выполнить приказ Бобана нанести удар по мусульманской деревне, сказав: «Мы все еще надеемся заключить мир с босняками». Он объяснил Бласкичу, что «сознает свой долг, но не будет исполнять приказы, ведущие к войне и кровопролитию». Бласкич разжаловал его, и офицер провел 10 месяцев в тюрьме (показания Тука, 22–27 нояб. 1999).

Свидетель В по делу Фурундзия (из отряда «Джокеры») помогал арестованной боснячке, за это его избили и заставили смотреть, как его же солдаты насилуют эту женщину. Его командир Фурундзия был обвинен Гаагским трибуналом в неоднократных изнасилованиях и приговорен к 10 годам тюрьмы. Экстремисты подавили умеренных, потому и творились зверства над мирным населением. Радикалы жаждали крови, наверху это встречало одобрение и понимание. Ни Кордич, ни Черкез, ни Бласкич ранее не проявляли экстремизма и национальной нетерпимости, и считали этнические чистки самообороной. Мусульманский врач Хай Муезинович был нужен хорватам и его не тронули. Потом он дал показания о событиях, произошедших в общине Витез (дело Бласкича, 20 авг. 1998; дело Кордича-Черкеза 10 мая 1999). По его мнению, Анто Валента, преподаватель местного университета и автор радикального националистического трактата, был главным хорватским идеологом. Дарко Кралевича, командира отряда боевиков, он называет «жестоким, вездесущим, вооруженным до зубов». Иван Сантич, по образованию технолог, член ХДС, но «колеблющийся», признался в полном бессилии перед экстремистами и «бесконтрольными вооруженными боевиками». Силика, авторитетный человек в хорватской общине, человек «безукоризненной репутации», предложил примирение, что было отвергнуто ХДС. По меньшей мере три члена Хорватской социалистической партии, осмелившиеся открыто критиковать радикалов, были жестоко избиты: «Кто не с нами, тот против нас, и получит сполна то, что ему причитается». Свидетель Т. (дело Бласкича, 20 янв. 1998) рассказал, что видные члены ХДС, выражавшие несогласие с общей линией, тоже были избиты. Ветеринар из Витеза д-р Зеко (дело Бласкича, 26 сент. 1997) сообщил, что начальник полиции и мэр пытались ему помочь, но первый был запуган, а второго отправили на передовую — весьма впечатляющее наказание. Летом умеренные хорватские деятели спустили флаги независимости в Витезе, вернули некоторым боснякам оружие и восстановили их на работе. Радикалы взяли город под свой контроль лишь в октябре-ноябре. В общине Бусовача экстремисты отпраздновали победу раньше, сместив и избив либерального вице-председателя местного ХДС (дело Кордича-Черкеза, пар. 482). Свидетель 55 (дело Бласкича, 19 марта 1998) сообщил, что в общине Киселяк лидеры СВА разошлись во взглядах. Умеренные пытались защитить мусульман, за это двух из них убили радикалы. К сожалению, именно радикалы, а не умеренные, были мастерами убивать.

Муезинович рассказывает, что некоторые его соседи и коллеги ради него рисковали многим. Они предупреждали: «Сегодня не ходи на улицу… Не волнуйся, будет сильный взрыв» (грузовик со взрывчаткой), советовали его детям «не скандировать лозунги босняков». Один со слезами на глазах говорил: «Теперь ты спасен, будь спокоен… не волнуйся, ты спасен». Муезинович рассказал о хорватском враче, который не хотел отдавать раненого в руки боевиков. Когда несчастного все-таки забрали и отвезли в Ахмичи, медсестры рыдали. Ветеринар Зеко вспоминает, что «ощутимо много» хорватов все-таки помогало мусульманам, и некоторые расплатились за это жизнью. Но большинство трусило. Свидетель X (дело Бласкича, 27 января 1998) рассказывает о хорватском друге, который вначале отказался надевать униформу самообороны, и за это его выгнали с работы. Деваться было некуда, и ему пришлось вступить в СВА. Тюремные охранники, давние друзья Кавазовича страшно удивились, увидев его в камере. Что он натворил? Он были убеждены, что в тюрьму отправляют только мусульманских экстремистов. Двое посочувствовали ему и, угостив сигаретой, вздохнули: «Вот такие вот дела… Жаль мне тебя, ты в этом не виноват, но и я тоже не виноват» (дело Бласкича, 26–27 авг. 1997). В Ахмичи один молодой солдат дважды отказался выполнить расстрельный приказ — офицеру пришлось сделать это вместо него. Правда, и солдат не пытался остановить командира (свидетель Ахмич, 18 авг. 1998). Но нашелся человек и похрабрее.

Он тайно обратился к солдатам ООН и спас жизнь семерых человек, которых собирался расстрелять Кралевич, командир «Джокеров» (свидетель R, 4 нояб. 1999). На такой риск шли немногие.

Большинство хорватов превратились в радикалов. Многим удалось погреть руки на грабежах и чистках. Некоторые убивали с явным удовольствием. Они кичились своей безнаказанностью, палили в воздух, распевали песни. На контрольно-пропускных пунктах они вымогали «пошлину за проезд», перемежая жестокость с жестами великодушия. Мусульман грабили повсеместно, часто это были люди в балаклавах (скорее всего, местные бандиты, утверждает свидетель JJ). Другие симулировали праведный гнев из-за вымышленных злодейств мусульман. Подконтрольные радикалам СМИ раздували пожар ненависти. Свидетель Е (дело Бласкича, 26 сент. 1997) увидел телевизионный репортаж о хорватской деревне, дотла сожженной мусульманами, и поверил в это. Через месяц он побывал в тех краях и обнаружил деревню в целости и сохранности. Хорватская символика пользовалась огромной популярностью. Учителя хорватских школ были счастливы, когда хорватский был провозглашен единственным языком образования. В школах вывешивались портреты Туджмана и хорватские флаги. Свидетель LL, мусульманская женщина с высшим образованием, утверждала, что «именно образованные люди первыми начали говорить, что хорватам с мусульманами вместе не жить, что Киселяк — исконная хорватская земля, которую надо очистить от пришлых, что мусульманам лучше перебраться в города, где они в большинстве» (дело Бласкича, 12 мая 1998). Но больше всего проблем было от беженцев. Они нуждались в жилье, работе, одежде, посуде и забирали все это у врагов — ведь сербы или мусульмане обошлись с ними точно так же. Хорваты, лишившиеся жилья, стучались в дома босняков и предлагали им «жилищный обмен». Боснякам вполне хватало этого намека, и они обращались в бегство. Профессор Кажмович (дело Бласкича, 27 авг. 1997) вспоминает своего бывшего студента: «Простите, профессор, мне трудно об этом говорить, но лучше вам освободить квартиру». Профессор съехал.

Тихомир Бласкич родился в долине Лашвы в 1960 г. Его отец был шахтером, потом водителем, семье не хватило денег, чтобы дать образование сыну. Мальчик поступил в военное училище (это обеспечивало бесплатное жилье и еду) и стал профессиональным военным. У него были способности, и к 1990 г. он дорос до чина капитана. Бласкич говорил, что в Косово его тяготили служебные обязанности и раздражали сербские привилегии. Он продолжал учиться заочно и скоро должен был получить степень магистра экономики. Но в Югославии начались проблемы. В ту пору Бласкич был женат на австрийке и жил в Австрии, но счел своим «моральным долгом» вернуться, чтобы послужить несчастной родине. Это случилось в марте 1992 г. Опытный военный, он быстро выдвинулся, получил звание полковника и был назначен на должность начальника Сил самообороны в долине Лашвы. На этом посту он пребывал вплоть до окончания чисток. Позже он стал генералом. Свидетели утверждают, что Бласкич был обычным хорватом, военным со средними способностями, но с сильными патриотическими чувствами. Он никогда не был ни крайним националистом, ни ксенофобом, не приобрел этих качеств и на службе. И все же именно он организовал массовые чистки в долине Лашвы. Он никого не убил сам, но прекрасно понимал, к чему приведут его приказы. Гаагский Трибунал приговорил его к 45 годам тюрьмы. Та же судьба постигла Кордича — 25 лет и Черкеза — 15 лет лишения свободы. Эти люди считали, что перед лицом опасности хорватской общине нужна этническая консолидация, а кровавые чистки являются законным средством обороны. По мнению одного британского офицера, община Ахмичи никогда не была важным стратегическим пунктом. Но ее жители, тем не менее, возвели баррикаду на шоссе и в октябре 1992 г. блокировали продвижение хорватских войск. Через пять месяцев хорваты избрали это местечко козлом отпущения: «Это будет сигнал… всей долине, что мы их не потерпим, что им пора отсюда убираться» (дело Бласкича, показания Уоттерс, 18 авг. 1998).

В резне погибли 116 мирных мусульман, среди них 30 женщин и 20 детей. Были сожжены все мусульманские дома (180 общим числом), две мечети, но ни одно хорватское жилище не пострадало. За это преступление МТБЮ привлек к суду 6 хорватов, проходивших по делу Купрескича. Суд пришел к выводу, что это было хорошо спланированное и организованное убийство гражданских лиц конкретной национальности. Цель злодеяния была очевидна — деревню надо было очистить от мусульман. Людей убивали, сжигали дома, резали скот, уцелевших выдворили в другой район. Но общая задача была масштабней. Необходимо было посеять ужас во всей общине, очистить территорию от целой этнической группы раз и навсегда.

Это, по заявлению суда, отстояло «на один шаг от геноцида». Трибунал признал виновными пять человек из шести обвиняемых, оговорив, правда, что все они были «мелкой сошкой», рядовыми исполнителями. Главная вина быда возложена на Владимира Сантича, командира «Джокеров» в составе Сил самообороны Витеза. Остальные пять были жителями Ахмичи (1958–1967 г. р.), все семейные, почти все с детьми, по роду занятости — люди физического труда (рабочий, бригадир, лесник, сотрудник полиции). Все были членами СВА или бойцами отряда «Джокеры». В биографии одного усмотрели этнонационалистический момент — он вырос в семье усташей. Четверо других раньше были вполне «приличными людьми», «испорченными» пропагандой хорватских националистов. Еще один был членом этнического фольклорного коллектива до 1993 г. Другой «полностью преобразился» и превратился в «фанатика», когда началась национальная распря. В 1991 г. он восхвалял Гитлера, одобрял «фашистские методы истребления евреев и других народов», считал, что «хорватам надо проводить такую же политику». В следующем году он уже красовался в униформе и устрашал людей оружием (дело Бласкича, свидетель Ахмич, 18 авг. 1998). Обвиняемые признали, что «они подчинялись приказам», будучи «слабовольными», «запуганными», «маргинальными». Но еще до начала резни они угрожали расправой местным мусульманам. Моральные ценности и поступки людей подверглись радикализации. После апелляции обвинение было снято лишь с двоих. Главными свидетелями обвинения были отец и его ребенок. Сжимая в объятиях сына, плотно прижавшись к земле, он ползком выбрался из пекла, где шла резня. Суд усомнился в этих показаниях, решив, что свидетели были в крайне возбужденном состоянии и поэтому не могут достоверно опознать преступников. Чистка в. Ахмичи прошла настолько тщательно, что, возможно, и не оставила свидетелей, заслуживающих доверия.

Рядом с Бусовачем находился концлагерь Каорник, где содержались мусульмане. Их убивали, пытали, использовали как живой щит в наступательных операциях хорватской армии. Комендантом лагеря был молодой Златко Алексовски, 1960 г. р., этнический македонец, но гражданин Хорватии. Закончил университет, специализировался в социологии преступности и девиантного поведения, работал в пенитенциарной системе Боснии и Герцеговины. Утверждал, что заключенным с ним крупно повезло — им выпало счастье иметь в качестве тюремщика настоящего профессионала. Вину за все злодеяния он переложил на охранников лагеря и членов самообороны, которые мстили за погибших на войне родственников. Заключенные свидетельствовали, что пьяные солдаты СВА беспрепятственно заходили в лагерь и избивали заключенных, мстя им за преступления, которые совершили не они, а другие. (ICTY, дело IT-95-14, свидетельство капитана Маклеода, 6 янв. 1998). Капитана Алексовского приговорили всего лишь к семи годам.

Теперь вернемся к деревне, где проводила наблюдения Тоне Бринга. Там же в феврале 1993 г. «Гранада ТВ» сняло фильм, где есть интересный эпизод. Один из жителей воодушевленно говорит на камеру: «Даже сейчас между соседями хорошие отношения. Ни один нормальный человек не будет лить кровь. Нам надо жить в дружбе». И все же Бринга отмечает нюанс: раньше католики и мусульмане использовали религиозную форму приветствия: «Аллах с тобой» или «Спаси, Христос» — исключительно в своей этнической среде. Для межэтнического общения в публичных местах использовались светские обороты, например, «Добрый день». Теперь хорваты поминали Христа публично, как бы отвоевывая себе жизненное пространство (Bringa, 1995: 56). Режиссер Дебра Кристи отмечает: «Мусульмане и хорваты все еще ходили в гости друг к другу, вместе сидели за чаем, кофе, но некоторая незримая напряженность уже висела в воздухе. Они изменились буквально за три недели, что мы прожили вместе». Вместо хорватско-мусульманского патруля на улицы вышел отряд хорватского СВА, который «непрестанно шатался по селу». Некоторые мусульмане, вооруженные чем попало, пытались выставить свой ночной дозор, но их попросту прогнали. Силы хорватской самообороны патрулировали улицы, на час-другой запирали мусульманские лавки, чтобы показать, кто в селе хозяин. Начались первые погромы. Хорватская артиллерия демонстративно держала село под прицелом.

Вскоре появлялись беженцы с жуткими рассказами о зверствах, произошедших в других общинах: «Моего брата убил его же собственный сосед». Один мусульманин сказал на камеру: «Да, наши хорваты… Теперь они будут охотиться за нами. Соседи… да какие они соседи! Отец мой пошел в магазин, и все, кто с ним всегда здоровался, промолчали и отвели глаза. Вот такие они теперь. А ведь мы всегда уживались неплохо. Непонятно, что теперь случилось». 40 лет жили в дружбе мусульманка Насратта и хорватка Славка; теперь они избегали друг друга. Насратта объяснила это так: «Я нынче к ней в гости не хожу. Тяжело это стало. Никто вроде и не запрещает, но как-то неудобно. А вдруг они подумают, что я что-то разнюхиваю у них в доме. А вот если бы они пригласили меня, я бы пошла».

Съемочная бригада вскоре уехала и вернулась 23 апреля вместе с солдатами ООН. Они нашли обезлюдевшую, полуразрушенную, дышащую враждой деревню. Славка рассказала, что 18 апреля в деревню ворвались хорватские солдаты, «не местные, а другие». В погроме участвовало пятеро или шестеро местных хорватов. Мусульмане, бежавшие из деревни, рассказали, что хорватов заранее предупредили об обстреле, а им не сказали ни слова. 12 человек погибли, остальные бросились в бегство. Дома были разгромлены и сожжены (показания Кристи, дело Бласкича, 27 апр. 1998). В своей монографии Бринга пишет, что ее сейчас часто спрашивают, находит ли она в своих полевых исследованиях предпосылки для такого внезапного тектонического сдвига в отношениях между людьми. Исследовательница отвечает:

«Тектонический разлом» пришел «сверху и извне». Село испытало на себе удар националистической пропаганды. Бринга поясняет, «война меняет людей изнутри. Меняется их восприятие самих себя, других и своих отношений с другими» (Bringa, 1995: 5). Свидетельствуя по делу Купрески, она добавила: «По мере распада Югославии националистическая идеология брала верх, постепенно менялось и отношение людей к своим соседям другого языка и другой веры». Исследовательница цитирует слова сельской женщины: «Когда война подступила к селу и когда впервые убили одного из наших, мы изменились». Бринга поясняет: «“Изменились — означает замкнулись в свою этническую раковину”, чтобы внутри нее найти защиту, ведь никому не надо доказывать, что ты принадлежишь именно к этой этнической группе». Межплеменная рознь подтолкнула жизнь в деревне к краю пропасти.

Возможно, Бринга и не очень права, интерпретируя события по принципу «верхи — низы». Ее исследование не самый лучший инструмент для анализа этнических чисток. Незамужняя женщина, она одна жила в мусульманской семье в замкнутом кругу мусульманских женщин. Она мало рассказывает об их мужьях и ничего о хорватских мужчинах, часть которых участвовала в кровавой чистке. Вполне возможно, что она преувеличивает пропасть между тихой провинциальной жизнью и растущим национализмом во внешнем мире. Бринга пишет, что в патриархальной деревенской экономике было резкое разграничение гендерных обязанностей: женщины занимались домашним хозяйством и полевыми работами, мужчины работали в городе и там же проходили военную службу. Они часто уезжали на заработки и подолгу отсутствовали. Женщины не интересовались политической жизнью в Югославии, особенно мусульманские женщины. Она цитирует молодого муллу, тот бранил своих прихожанок за невежество и косность быта: «Они не читают книг и поэтому ничего не знают» (Bringa, 1995: 51–52, 61, 93, 224). Бринга пишет, что мусульманки восприняли трагедию в деревне, как внезапный взрыв бомбы. Она ничем не обосновывает свое утверждение о том, что деревенские мужчины были марионетками в чьих-то руках.

Конечно, националистическое давление шло сверху вниз, оно исходило от партийно-военной верхушки Груде, Загреба, Сараево, но и на местах хватало радикалов — воинственных и хорошо вооруженных. Это очень старая, уже хорошо знакомая нам история.

ПРЕСТУПЛЕНИЯ МУСУЛЬМАН

Мусульмане-босняки и косовские албанцы были самыми слабыми этническими группами, вовлеченными в конфликт, они же и стали его главными жертвами. Правящая верхушка в Боснии, изначально мультикультурная по своему составу, надеялась на вмешательство Запада и стремилась взять под контроль свои разнородные вооруженные формирования. Сейчас власти Косовского края не прилагают таких усилий. Это видно хотя бы по тому, что косовские боевики и по сей день пытаются свести счеты с оставшимися на этой земле сербами, хотя это совсем не те косовские сербы, которых можно было бы обвинить в совершении давних преступлений. Хорватские и мусульманские войска заняли казармы ЮНА в селе Челебичи и превратили их в тюрьму для сербов, депортированных в мае 1992 г. из провинции Коньич. Тюремные охранники в Челебичах, в большинстве мусульмане, подвергали сербских узников избиениям, пыткам, сексуальному насилию. Комендант лагеря боснийский хорват Здравко Мучич за убийство девяти человек и другие преступления в 1998 г. был приговорен лишь к семи годам заключения. Мягкий приговор объясняется тем, что суд принял во внимание — Мучич был хорватом и при этом командовал мусульманами, он чувствовал себя не на своем месте и был бессилен обуздать собственных подчиненных. Хазим Делич, босняк, охранник, был местным жителем, до войны работал слесарем, вступил в военную полицию СВА (Хорватский совет обороны). Ранее был судим за убийство, женат, двое детей. МТБЮ приговорил его к 20 годам за два убийства, пытки и многочисленные изнасилования. «Пытки доставляли ему садистское наслаждение, он смеялся, слыша мольбы о пощаде». «Ты все равно умрешь» — было его любимой фразой. Насилуя женщину, он пояснил ей: «Во всем, что сейчас происходит виноваты четники, и твои родители тоже четники». Охранник Эсар Ланджо, босняк, получил срок 15 лет, виновен в трех убийствах и пытках, совершенных с «изощренной жестокостью». Его досрочное освобождение объясняется «крайней молодостью» (ему было 19 лет), «трудным детством», отсутствием правильного воспитания, впечатлительностью и незрелостью. Он мстил за близких, погибших от рук сербов во время артобстрела. Четвертый обвиняемый Зелил Делалич, мусульманин-босняк, был признан невиновным. Он был весьма сомнительным «бизнесменом-патриотом», занимавшимся военными поставками, не исключено, что и сербам тоже. Когда дело касается прибыли, национальные чувства умолкают (Celebici, ICTY, IT-96-21-Т).

Война в провинции Коньич была жестокой, это был стратегический важный район, там же находилось и несколько военных объектов ЮНА. Немногочисленные этнические сербы были хорошо вооружены. Босняки и хорваты укрепились в самом городе, их поддерживали беженцы, изгнанные из соседних деревень. Сербы начали обрабатывать городские кварталы артиллерией, но хорваты и босняки стойко оборонялись, им удалось захватить несколько деревень и взять в плен нескольких сербов. Победители обошлись с ними крайне жестоко: сербов начали избивать еще по дороге к лагерю. «Пытки, побои, издевательства были нормой в концлагере Челебичи». «Охране было все равно, выживут заключенные или умрут». На территории лагеря появлялись солдаты, чтобы поучаствовать в расправах. Праведный гнев и накопившаяся ненависть обрушились на головы сербов точно так же, как совсем недавно ненависть сербов изливалась на хорватов и босняков. Насер Орич родился в 1967 г. в Боснии, недалеко от Сребреницы. Во время войны его дед был усташем. Орич получил диплом инженера-металлурга, но работы не нашел. Здоровяк, штангист и каратист, он переехал в Белград и начал служить вышибалой в ночном клубе. Был принят в полицию безопасности и назначен телохранителем Милошевича. Карьера складывалась прекрасно., но началась война, и Орич откликнулся на зов крови предков. Он вернулся в Боснию и устроился на работу полицейским в Сараево. Босняки оценили его усердие и отправили в родную деревню создавать добровольческий отряд. Карьера пошла в гору — вскоре Орич стал главным организатором сил территориальной обороны в Сребренице, героем мусульман. Был обвинен в сожжении 50 сербских деревень, расстрелах пленных во время карательных операций. Он не щадил и своих, если они пытались ему перечить. Он и его «офицеры» в глазах голландских миротворцев «не сильно отличались от обычных гангстеров, терроризировавших беженцев и промышлявших мародерством». Орич пытался спровоцировать голландцев на ответный огонь по сербам. Для этого он подошел вплотную к сербским позициям и обстрелял оттуда миротворцев. В 2003 г. был арестован и экстрадирован в Гаагу по обвинению в военных преступлениях (Hakanowicz, 1996: 77; Honig & Both, 1997: 132–133; ICTY, IT-03-68-1; Sudetic, 1998: 150–151). Умеющие убивать быстро достигают постов и званий, когда начинается этническая война.

Мушан Топалович (Цацо) родился в 1950 г. Был солистом в ночном клубе в Сараево, имел связи с криминальным миром. В 1990 г. свел знакомство с мусульманскими политиками и полицейскими чинами. В 1991 г., когда в воздухе уже пахло грозой, Цацо активно участвовал в организации подпольной парамилитарной «Патриотической лиги мусульман» и «Зеленых беретов». Примерно 20 бывших уголовных преступников встали во главе мусульманских отрядов самообороны. Весной 1992 г. Мушан стал командующим 10-й горной бригады армии Боснии и Герцеговины. Жители Сараево с благодарностью говорят, что без Цацо и его «тигров» в городе не уцелело бы ни одного мусульманина. Другим же он внушал только ужас. Он стал всесильным владыкой округи, он насильно вербовал рекрутов в свою «армию», держал под личным контролем весь черный рынок, похищал богачей с целью выкупа, участвовал в массовых изнасилованиях, проводил рейдерские захваты, расстреливал пленных сербских бойцов и мирных граждан (не менее 400 убитых). Один из бывших «тигров» сказал: «Я никогда не сомневался, что Цацо будет номером 1 в списке военных преступников Гаагского трибунала».

Выдачи военного преступника потребовала ООН. Наконец, в 1993 г., когда Цацо оскандалился с ограблением похоронного бюро, у раздраженного боснийского правительства кончилось терпение. Его штаб-квартиру штурмовала целая группа спецназа. Цацо погиб при неясных обстоятельствах — или в перестрелке или потом, под пытками. В 1996 г. его тело было перезахоронено Союзом ветеранов Боснии. На похороны пришли 5 тысяч человек (Domovina Net, 10 июня 1999).

ЮГОСЛАВИЯ: ОБЫЧНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ

Об этих преступниках нам известно мало, поставщиком информации, как правило, являлась скандальная, сенсационная пресса. Но некоторые общие тенденции все-таки проследить можно.

1. В своем большинстве это были жители пограничных районов со смешанной этничностью. Большинство осужденных МТБЮ совершили преступления там, где и жили. Наблюдатели обратили внимание на «интимность» совершенных зверств: «палачи хорошо знали своих жертв», — пишет Шарф (Scharf, 1997: 216). Четверть из 126 хорватов, переживших ужасы Книнской тюрьмы, лично знали своих мучителей-сербов (Botica et al., 1992). В списке жертв, составленных боснийским правительством, имеет место примерно та же пропорция. Обершолл (Oberschall, 1998) дает заниженную оценку. По его сведениям, боснийские мусульмане признали знакомых сербов лишь в двух нападениях из 16, совершенных в провинции Приедор. В погромах особенно активно проявили себя беженцы из тех же районов. Косовские свидетели показывают, что в актах насилия участвовало много сербских беженцев и местных сербов. И те и другие действовали в составе полицейских сил или парамилитарных формирований. С другой стороны, сербские полицейские и солдаты спасали от погромщиков боснийских мусульман — есть и такие свидетельства (Judah, 2000: 241–248; Los Angeles Тimes, TL дек. 1999). Баррикады разрезали города на очаги противостояния, провокации, обоюдная месть вели к еще большему ожесточению. Границы между этническими сообществами проходили обычно в сельской местности, но вряд ли стоит утверждать, что селяне более подвержены радикальному национализму, чем горожане, хотя некоторые исследователи югославских событий считают, что это именно так. Скорее всего, такая корреляция объясняется этнической напряженностью на границах и относительной бедностью крестьян, полагавшихся на сильное государство, которое олицетворял Милошевич.

2. Насилия совершали люди из силовых структур — бывшие армейские офицеры, полицейские, агенты спецслужб. Военными преступниками чаще становились сотрудники тайной полиции или бойцы парамилитарных формирований, чем обычные солдаты. Выжившие вспоминают необычно пеструю униформу, жертвы насилий говорят о странных шевронах в виде черепов или истекающих кровью животных, о боевых ножах — неизбежном атрибуте спецназа или парамилитарных формирований. Свой грозный облик боевики позаимствовали у героев Голливуда, у суперменов типа Рэмбо или Терминатора. Единственная дочь Караджича, стильно одетая девушка, не расставалась с «береттой» («Для меня пистолет важнее макияжа») и говорила: «Нас вдохновляют на подвиги такие герои, как Безумный Макс, Терминатор, Рэмбо, Молодые Пистолеты» (Rogel, 1998: 132).

Вуллиами (Vulliamy, 1994: 19, 45–49) вспоминает, что солдаты югославской армии выглядели «испуганными и потрясенными» в отличие от сербских боевиков, «в лучшем случае просто пьяных, в худшем — разъяренных и беспощадных, полных ненависти к хорватам и презрения к мусульманам». Косовская полиция безопасности, давно набившая руку на репрессиях против албанцев, была главным исполнителем чисток. Выжившие уверяют, что боевики были еще страшнее: «Полицейские хотя бы были спокойны, а эти беспрестанно на нас орали». «Это была волчья стая», — говорит еще один свидетель (Daniszewski, 1999: S2-3). Один журналист делится таким замечанием: «Хорватские боевики выглядели так, как будто кинорежиссер назначил их на роли отъявленных головорезов», кроме одного милого юноши, который сказал: «Я к мусульманам отношусь спокойно, но пришли такие времена, когда их всех придется убить» (Block, 1993: 10).

Возможно, все это просто разыгравшаяся фантазия журналистов. Миличевич (о нем позже) составляет сейчас более подробную и достоверную выборку преступных исполнителей. От себя я бы добавил, что сложившийся стереотип боевика-добровольца далек от истины. Харт (Hart, 1998: гл. 7, 8) доказал, что вопреки всеобщему убеждению ИРА (Ирландская республиканская армия) рекрутировалась не из низших и не из высших социальных страт. В нее входили в основном горожане, квалифицированные рабочие, мелкие торговцы, «белые воротнички», если это были фермеры, то вполне состоятельные. Ирландские националисты были молодыми неженатыми мужчинами, и у них были более доверительные отношения с матерью, чем с отцом. Югославские боевики тоже были добровольцами, они лезли в самое пекло, чего не делали солдаты ЮНА, при этом они никогда не сражались в террористическом подполье, а значит, дисциплина у них была гораздо слабее, чем в ИРА. Одно это делало их более разнузданными и неуправляемыми.

3. Возрастная и гендерная структура парамилитарных формирований в Югославии тоже была иной. Преступными исполнителями были молодые мужчины до 30 лет. Были и женщины, призывавшие к чисткам, как Мирьяна Маркович и Билана Плавшич, но лишь немногие лично совершали преступления, равно как и немногие протестовали против того, что творили их мужья и братья. Одна женщина предостерегла мусульманскую соседку: «Он злой человек… Не верь тому, что он говорит. Никогда не проси у него помощи. Он вечно пьян сейчас. Они все пьют… Береги себя, не ходи в одиночку по улицам. И дочь свою не улицу не пускай» (Sudetic, 1998: 111; Hukanowicz, 1996: 41). В ноябре 1995 г. хорватский суд приговорил сербскую супружескую пару Душана и Ягоду Болевич за убийство 18 человек (Kovacevic & Dajic, 1995: 238). У женщин был талант накалять страсти, у мужчин лучше получалось убивать — они служили в армии и имели доступ к оружию.

Боевики были порождением мачистской патриархальной культуры. Мы вправе предположить, что, будучи националистами, политически противостоящими либералам, они должны были придерживаться более консервативных ценностей, в том числе и в гендерном вопросе.

Среди них должен был процветать культ грубой мужской силы (мачизм). Среди боевиков должно было быть много любителей экстремальных видов спорта; считается также, что источником их социальной мобилизации были отсталые сельские районы Югославии. Экономические и географические мотивации, вероятно, преобладали над гендерными. Сабрина Рамет (Ramet, 1992: гл. 6) полагает, что в патриархальной культуре сербов и черногорцев статус молодой женщины был низок, а статус матери высок. Она считает, что сербские мужчины-националисты подсознательно бунтовали против матриархальной власти и утверждали свое мужское ego в насилиях над юными женщинами. Безусловно, у этих боевиков был и культ оружия, и традиция дружеских попоек, где женщине места заведомо не было. Каких только умопомрачительных историй они ни рассказывали журналистам, особенно спьяну. Из уст в уста передавалась легенда про боевика-культуриста по имени Зелко. Подорвавшись на противопехотной мине, раненый Зелко вырвал кольцо у гранаты и покончил с собой, чтобы не жить калекой (Block, 1993: 10).

Порох и кровь кружили им головы. Боевики были плохо обучены и анархичны, они не умели дисциплинировано демонстрировать силу для устрашения противника (как это делали эсесовцы), они действовали мелкими бандами гангстерского типа. Доклад Комиссии Бассиуни изобличает сербских добровольцев в «бандитских» массовых изнасилованиях на глазах у собратьев по оружию. В лагерях и в так называемых «сексодромах» насилие было массовым и нескончаемым» (UN, 1994: 57–60). Изнасилования на той войне были показательным актом устрашения, они превратились в норму жизни и, возможно, случались гораздо чаще, чем на обычных войнах. Войне сопутствовал гендерцид — мужчины чаще всего оказывались жертвами и преступниками. Изнасилования женщин все-таки не были главным проявлением мачистской парамилитарной субкультуры. Агрессивные мужчины чаще демонстрировали свою доблесть, убивая мужчин на глазах у соратников.

Военные преступники чаще всего относились к командному составу и были не очень молоды. Среди высших руководителей преобладали те, кто родился в годы Второй мировой войны. В 1990-е им было 45–50 лет. Зрелые, состоявшиеся мужчины возглавили политические и общественные движения, их отцы и деды могли быть усташами, четниками, партизанами Тито или жертвами тех и других. Гораздо слабее было представлено послевоенное поколение (1946–1957 г. р.). Низшее звено руководителей было моложе — трагические события в Югославии они встретили 30-летними. Детские воспоминания об ужасах Второй мировой для одних, память о растущей напряженности 1980-х для других формировали характер и мировоззрение.

4. Некоторые исследователи утверждают, что исполнители были малоимущими или безработными, хотя статистические данные отсутствуют. Если это так, то, скорее всего, это были жители депрессивных сельских районов. Социальное раздражение трансформировалось в этнофобию по отношению к тем, кто имел больше денег и привилегий. Но в боевые отряды вступал также и средний класс — «четники выходного дня», включая государственных чиновников и людей с университетским образованием. Карательными операциями руководили офицеры, а «кабинетные убийцы» министерского уровня, безусловно, принадлежали к высшему среднему классу. В гражданской войне участвовали все социальные классы — каждый на определенном этапе. Самая грязная работа, как и всегда, досталась пролетариям.

5. Криминалитет занимал особое место в парамилитарных формированиях. Уголовные преступники были насильниками по призванию. Мы уже знакомы с такими именами, как Аркан, Бели, Гишка, Цацо. Сербская служба безопасности рекрутировала их в «Красные береты», они же становились и «Тиграми Аркана». Известно около 20 «крестных отцов», воевавших со своими отрядами на стороне босняков. Среди хорватов были известны такие авторитеты, как Мартинович (Стела), в 1992 г. ему было всего лишь 24 года, Налетилич (Тута), 46 лет. Хорватский суд приговорил Стелу к 8 годам тюрьмы. Потом оба были переданы МТБЮ. Трибунал признал их виновными в бесчеловечном обращении с пленными. Стела начал свою карьеру как командир неофашистского парамилитарного подразделения ХОС. Тута контролировал ночные клубы, казино, рэкет, в 1992 г. возглавил «Батальон осужденных» (штрафбат), хотя многие из бойцов были не уголовниками, а бывшими политическими заключенными (Block, 1993: 9; ICTY, IT-98-34-T). Васич (Vasic, 1996) бездоказательно утверждает, что сербские парамилитарные формирования на 80 % состояли из уголовных преступников. Ряд исследователей (Mueller, 2000; Judah, 2000: 245–248; Human Rights Watch, 1999) преувеличивает роль преступных группировок в югославских событиях.

И все же в горниле этой беспощадной этнической войны действительно родилось много преступных бандформирований. Хорватский министр внутренних дел Иван Векич саркастически заметил: «В добровольцы не очень активно идут священники и монахини, поэтому мы записываем всех, кто готов предложить нам свои услуги». Война подарила уголовникам счастливый шанс грабить, насиловать и обогащаться, представляя себя патриотами на службе отечества. Более политизированные и честные полевые командиры ненавидели эту публику. Савич (Маузер), боснийский серб, командир добровольческого отряда «Пантера», вел с бандитами непримиримую борьбу. Он нажил себе так много врагов, что до сих пор неясно, кто именно с ним разделался в 2000 г.

Коррупция разъедала молодые независимые государства, чиновники стремительно обогащались. Представитель ООН Корвин пришел к выводу, что режим в Боснии такой же коррупционный и беззаконный, как и все остальные, но критиковать его было опасно. Тогдашний член правительства Муратович угрожал ему «несчастным случаем». Впоследствии Хасан Муратович стал премьер-министром республики, нажившим состояние на войне, ибо «война и экономические санкции возвели контрабанду и черный рынок в ранг высокой патриотической политики. Бандиты тоже становились патриотами и служили национальному делу в парамилитарных формированиях. Этой болезнью страдала вся бывшая Югославия» (Corwin, 1999: ix-xii, 168; Hakanowicz, 1996: 68; Judah, 1997: 254; Peric-Zimonjic, 1998; Vreme, 18 нояб. 1991).

В бывших югославских республиках (за исключением Сербии) быстро формировались новые органы государственной власти. Приватизация государственных полномочий шла стремительно и безболезненно. Военные закупки, поставки в армию были доверены «бизнесменам», которые, получив официальную лицензию, действовали совершенно бесконтрольно. Особенно отличились на этом поприще уголовники, сопровождавшие конвои с грузами и охранявшие склады. Все они стали разом патриотами, о которых комментатор «Сараево ТВ» саркастически сказал: «Толпа придурков размахивает партийными флагами и делает хорошие деньги на перепродаже ворованного оружия, спекуляции продовольствием, бензином, хлебом. И все это во имя мусульман, сербов, хорватов… Молодцы, ребята!» (Vreme, 11 мая 1992) Нувориши, составившие себя состояния в те времена, и по сей день не стесняются выставлять напоказ свое богатство. Новый экономический класс, рожденный в политической, военной и криминальной среде, утверждал себя как элита нации. Национальное не может вечно подавлять социальное!

6. Много злодеяний было совершено в состоянии алкогольного опьянения. Алкоголь был обычным делом при проведении кровавых чисток. Он подогревал страсти, притуплял чувства при совершении массовых казней, убаюкивал совесть и память. Боевики собирались в барах. Главари отрядов армии боснийских сербов, такие как Бобич или Младич, гордились своей способностью пить, не хмелея. Ходили слухи о пьяных кутежах Милошевича, но я думаю, что для него это не было лихой пьянкой напоказ, а, скорее, разрядкой для нервов. Рядовые боевики часто получали плату вином и табаком. Алкогольная субкультура способствовала насилию и убийствам.

7. Корыстные мотивы руководили многими рядовыми исполнителями (и через них целыми семьями). Президент Сербской Краины жаловался: «Грабежи нескончаемы. В город входят танки и освобождают его, за танками движется пехота и освобождает жителей от лишней собственности, за пехотой идут боевики-добровольцы и все зачищают под ноль». «Офицер, отвоевавший месяц на фронте, возвращался домой с грузовиком, набитым разным добром под завязку» (Williams & Cigar, 1996: 5). Сербский журналист писал: «Первая волна освободителей, входящая в город, охотилась за золотом и наличными деньгами, вторая волна прихватывала утварь, холодильники, телевизоры и прочие полезные для домашнего обихода вещи, за ними шли “шакалы”, которые снимали паркетные полы, оконные рамы, унитазы — все, что можно было унести и продать». Сербы пограбили всласть, потому что «освободили много городов. Но и другие старались не отставать, если подвертывался такой случай (Vreme, 8 марта 1993). Беженцы из Косово платили отступные всем на каждом этапе своего бегства. Когда боснийская армия начала отвоевывать утраченное, за нею шла орда разъяренных, алчных мусульман. Они добивали раненых сербов из старых ружей, приканчивали их ножами и топорами, набивали мешки награбленным. Ярость и месть владели этой «армией мешочников» (Sudetic, 1998: 157). Мародерство разлагало и армию сербских сепаратистов. Вожди зарабатывали миллионы, не выходя из своих кабинетов, серая масса, рискуя жизнью, обогащалась холодильниками и телевизорами. Беженцы грабили своих обидчиков, порядочные люди, как всегда, не получали ничего.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ: ЧИСТКИ В ЮГОСЛАВИИ СТРУКТУРА И ПРОЦЕСС

На макроуровне югославский кризис был генерирован демократизирующимися национальными государствами, вступившими в фазу межэтнических конфликтов (см. тезис 1в.). Национальное государство казалось более привлекательным, чем дискредитировавший себя коммунистический федеративный режим. Благом казалось и то, что республики получали экономическую независимость от центра. Националисты с самого начала одержали победу над социалистами и либералами, переведя классовый конфликт в этническую плоскость (тезис 2). Распад Федерации вызвал к жизни межнациональные конфликты в пограничных зонах, где меньшинство надеялось на помощь своей этнической родины по ту сторону границы. Соперничающие группы имели моральное и физическое право на создание собственного государства на спорной территории (тезисы 3 и 4а). Большинство сербов верили, что им хватит военного потенциала, чтобы защитить свои национальные анклавы за границей республики. План Вэнса — Оуэна дал национальному большинству карт-бланш на захват власти в каждом кантоне. Примером тому служат события в долине Лашвы (тезис 4б). После первого удара сербов Хорватия не дрогнула и оказала решительное сопротивление. Тогда Сербия избрала более слабую жертву — Боснию (снова тезис 4б), которая сумела ответить с неожиданной силой. Разгорелась этническая и гражданская война.

Стороны, вовлеченные в этот конфликт, лишь частично укладываются в мой тезис 5, описывающий распад государства и его радикализацию. В Югославии начали разрушаться институты власти, однако этот процесс не коснулся силовых структур Сербии, которые сохранили единство и мощь. Несмотря на брожения в ЮНА, армия не утратила дисциплины и боеспособности. Армия и полиция Хорватии находились в процессе формирования, ключевые позиции там заняли радикалы. С чистого листа создавались силовые структуры босняцких, албанских, хорватских и сербских самопровозглашенных государств, погруженных в геополитическую нестабильность, грозящую войной. Формирование государственности в условиях радикализации и геополитического кризиса стало главной проблемой.

Интерпретаторы этих страшных событий ищут объяснения в древней этнической ненависти и в «отвратительном и даже преступном руководстве» (я цитирую слова посла США при ООН Ричарда Холбрука). Даже нелепый аргумент имеет право на существование, если рассматривать его в комплексе с другими факторами. Застарелая (но не древняя) межэтническая вражда действительно воскресла и повлияла на настроения значительной части каждой общины. Преступниками были не сербы, хорваты, босняки или албанцы, если говорить о всем народе. Радикальный национализм широко распространился среди этнических сообществ, но подогревали и направляли эти настроения правящие элиты и парамилитарные вооруженные формирования. Питательной средой националистического экстремизма были жители пограничных районов, находящихся под угрозой, эмигранты, беженцы, люди, профессионально связанные с насилием, действовавшие как легально, так и вне закона. Война сделала национальную идентичность обязательной и главной личностной характеристикой. Каждому приходилось считать себя сербом, хорватом, босняком или албанцем независимо от социального сословия, места проживания, пола.

Лишь ничтожное меньшинство сербов, хорватов, мусульман совершали изнасилования и убивали. Убийство 100 тысяч гражданских лиц и пленных по всей Югославии (это максимально высокая цифра) потребовало бы не более 10 тысяч исполнителей. Кажется, что это много, на самом деле это лишь незначительная часть всего населения Югославии. Нас не должны вводить в заблуждение многотысячные толпы протестующих, они создавали лишь шумовой эффект, антураж, скандируя лозунги, полные ненависти и гнева. С другой стороны, у нас предостаточно свидетельств (как и в других случаях) того, насколько по-разному вели себя люди в критических обстоятельствах. Радикалы затыкали рты инакомыслящим, вынуждали их к эмиграции, просто убивали. Те, кто испытывал отвращение к насилию, должны были научиться это скрывать ради собственной безопасности. Соучастие в преступлениях можно объяснить и простой человеческой слабостью. Страх, злоба, алчность, стадный инстинкт, карьеризм, невежество, лицемерие, малодушие толкнули многих сербов, хорватов, босняков, албанцев на великое зло. Таковым было коллективное поведение, и степень соучастия в преступлениях зависела от сложного взаимодействия различных сил и обстоятельств.

Слободан Милошевич более, чем кто-либо другой, способствовал кровавым этническим чисткам. Начало его карьеры не предвещало ничего дурного. Как многие политики, он просто хотел власти — верховной власти уже в некоммунистическом, но достаточно авторитарном государстве. Я попытаюсь объяснить произошедшее, воспользовавшись достаточно условным термином «План» согласно тезису 6. План А в исполнении Милошевича предполагал компактную Югославскую Федерацию с сербами в качестве государствообразующего народа.

Вырождающийся коммунистический режим сформировал Милошевича как личность. Он считал вполне допустимым и применение насилия, и использование криминальных элементов для достижения своих целей. Туджман в Хорватии был еще более откровенным националистом. Его характер был осложнен психологической травмой, связанной с диссидентским тюремным прошлым, у него был националистический взгляд на всю историю XX века. Его План А был радикальным: создание хорватского национального государства. Как и Милошевич, он не собирался проливать кровь в массовых масштабах. Соратники этих двух президентов, исполнители их воли оказались в растерянности, когда осознали, что продолжение этой политики приведет к кровавым этническим чисткам. Туджман клялся, что все делается только ради самообороны даже тогда, когда откровенно громил Сербскую Краину. Постоянные провалы вынудили Милошевича перейти к Плану Б — военной поддержке этнических сербов для создания Великой Сербии, а потом и к Плану В — полномасштабному военному вторжению. И, наконец, когда армия не справилась с задачей, он ухватился за План Г — массовое применение артиллерии и использование полицейских и добровольческих формирований, что унесло наибольшее число жизней. В Боснии Милошевич сразу начал с Плана В — вторжения, с надеждой на быстрый успех. Потерпев фиаско, он переключился на План Г. В Косово он сразу применил План Г, но неожиданный гнев НАТО и последующие бомбардировки загнали его в угол и вынудили пойти по пути дальнейшей эскалации. С каждым шагом Милошевич все глубже погружался в кровавую трясину войны — мог ли он представить себе, что вскоре его сравнят с Гитлером? Мы еще раз убеждаемся, что даже самый никудышный лидер не сразу становится кровавым диктатором. Первоначальный план Милошевича — защита сербов в соседней республике и не более. План рушится, и начинается эскалация. Будет ли это доказано в отношении Милошевича, неизвестно, но сейчас, в мае 2004 г., есть ощущение, что его приговорят за потворство геноциду, а не за преднамеренный геноцид[88]. МТБЮ пришел к выводу, что Бласкич, Кордич и Черкез являются достаточно здравомыслящими людьми, которые специфически, по-своему понимали «оборону» своего сообщества, что привело к кровавым последствиям. Эти люди (на своем уровне) подпадают под определение Каца, изучавшего мотивацию американских убийц: чувство фрустрации/унижения не оставляет им другого шанса на защиту (как они ее понимают), кроме физического уничтожения врага. Поскольку руководители напрямую не участвовали в репрессиях, они действовали хладнокровно и не впадая в раж принимали решения. Это их не оправдывает — в любом случае они виновны в массовых убийствах.

Но не они одни несут ответственность за кровавые чистки. Элиты, активисты общественных движений, социальная опора националистов — все эти слои прошли через радикализацию. Лишь немногие догадывались о последствиях своих действий. Немногие югославы знали заранее, что им суждено стать убийцами. И даже когда они совершали зверства, это оправдывалось местью или самозащитой. Чистка проведена, этническая община избавилась от врагов, тот, кто это сделал, в глазах простых людей — не преступник, а патриот. «Что было бы, если бы невооруженный Кордич не преградил путь сербской колонне грузовиков с боеприпасами в самом начале конфликта?» — спросил свидетель на суде. И сербские националисты, и сам Милошевич в глазах многих своих соотечественников выглядят спасителями, бросившими вызов всему миру. Опросы общественного мнения свидетельствуют о том, что многие сербы считают их героями, а не злодеями.

Свой путь они начали не как крайние радикалы, приверженные ценностной рациональности (по Максу Веберу), то есть не как те, кто абсолютизирует некую цель-ценность вне зависимости от средств ее достижения. Как и в других случаях, они были порабощены идеей, идеей самоубийственной защиты нации, когда самые кровавые средства рассматриваются как жестокая необходимость, как искупление страха и унижения. Чтобы защитить народ, надо пролить кровь, говорили Младич и Мацура. Пусть воюют преступники, если попы и монашки не хотят брать в руки оружия, говорил Векич. Лишь добровольцы смогут взять на себя такую ношу, сказал сербский генерал. Не все националисты переступили через роковую черту. Некоторые сумели вовремя остановиться, как Драшкович в Сербии и Плавшич в Республике Сербской. Но все же, большинство лидеров на всех уровнях были привержены «этике ценностей» в ущерб, как говорил Вебер, высшей цели политического лидера — «этике ответственности», способности достигать конкретных целей от имени и во имя всего народа. В результате, они недооценили своего противника, которого они демонизировали в образе усташей, четников, исламских фундаменталистов. Лидеры и рядовые борцы за идею не задумывались о том, с какой силой будет нанесен ответный удар. Катастрофически недооценил своих оппонентов Милошевич. Его защита сербов обернулась уничтожением почти всех сербских анклавов, вызвала миллионный поток беженцев и разрушила сербскую экономику. За политику Туджмана кровью заплатили сами хорваты; лидеры самопровозглашенных республик и националистических партий нанесли огромный ущерб тем, кто так преданно их поддерживал; тысячи и тысячи югославов погубили сами себя. Если бы их поведение было более целерациональным, то желанных целей они смогли бы достичь с помощью компромисса. Человеку свойственно считать, что он мыслит и действует рационально, но сумма его поступков часто бывает иррациональной, а иногда и губительной для него самого.

Ричард Холбрук сказал, что достаточно сменить лидера, и все будет хорошо. Это убеждение стало основой внешней американской политики в послевоенном мире: вы только проведите демократические выборы, и вам станет хорошо. Проведите выборы, и тогда боснийским сербам, боснийским хорватам можно будет иметь свои собственные армии. Но выборы 1990–1991 гг. привели к победе этнонационалистов, знавших, что такое война. Все три последующих года демократически избранные правительства вели политику этнических чисток. Наконец, Соединенные Штаты и ряд международных организаций сменили курс, обратившись к тому, что Казинс (Consens, 2002) деликатно называет «стратегией попечительства». В реальности это внешнее авторитарное управление под временной диктатурой Пэдди Эшдауна. И у него это получается гораздо лучше, чем у национал-демократов.

Вина лежит не только на лидере. Ее разделяют все три эшелона исполнителей. Лидеры были и кукловодами, и одновременна марионетками в руках вооруженных боевиков и их социальной базы. Милошевич клялся, что объединит всех сербов в одно государство, если другие республики не захотят жить в обновленной Федерации. Его бы смело собственное окружение, если бы он отказался от идеи Великой Сербии. Другие сербы были заражены идеей органического национализма и имели явное военное превосходство для достижения своих целей. Стратегия Туджмана, его соратников, его социальной опоры волею обстоятельств была скорее оборонительной, чем наступательной. Но и режим Туджмана пришел к власти с программой органического национализма, поэтому перед лицом сербской угрозы он не смог пойти на попятную. Радикалы начали раскачивать лодку: провокации, агитация, прямое принуждение шаг за шагом создавали атмосферу ненависти, страха и насилия. На этом этапе эскалации главной силой стала армия и парамилитарные отряды. Когда этнонационалисты в открытой борьбе выиграли выборы и кредит доверия, быстрее всех вооружились радикалы. В большинстве рассмотренных конфликтов насилие «сверху и извне» ставило финальную точку в затянувшемся споре. Это могло быть насилие, организованное или собственным государством, или этнической родиной, или парамилитарными формированиями. Вооруженные хорваты убили доброго и разумного начальника полиции в Осиеке. Хорватские боевики ХСО мимоходом вырезали клан Остожичей в Меджугорье. В долине Лашвы радикальные хорваты получили оружие из военных арсеналов и от эмигрантов. Сербы в Хорватии, Боснии, Косово вели наступление широким фронтом. Их вооружили ЮНА (Югославская народная армия) и Милошевич. Каждая победа радикалов была поражением для умеренных, их сминали раньше, чем они успевали возвысить голос. Этническая война мобилизовала все общины. Как гигантский пылесос она втягивала в себя народные силы и экономические ресурсы. Согласно тезису 7, кровавые чистки осуществляют три главных актора: партийно-государственные элиты, их вооруженные формирования и социальная база поддержки национализма. Эти силы не составляли большинство, но они смогли мобилизовать электоральную поддержку для защиты этнического сообщества. Две линии обороны столкнулись и вызвали этническую войну. Идеологический контроль над средствами информации и превосходящая политическая и военная сила могли бы привести к покорности сопротивляющегося (под тем же идеологическим прессингом) противника. Но насколько запутанным оказался клубок противоречий! Еще на заре демократизации и лидеры, и их электорат не шли ни на какие компромиссы. Возникла тупиковая ситуация. Ею воспользовались немногочисленные радикалы и вооруженные ополченцы в приграничных районах и сделали свой ход. Милошевич и его соратники были вынуждены пойти на эскалацию агрессии. Бездарные военные действия центра и неожиданно сильное сопротивление вызвали новый виток эскалации. Это был иррациональный процесс, хотя его акторы пытались просчитать соответствие возможностей и поставленных целей и действовали (как им казалось) в рамках инструментальной рациональности. В этом они потерпели крах, и началась кровавая чистка. Боевики оказались куда хуже дисциплинированными и вымуштрованными, чем немецкие нацисты. Зверства были стихийными, а значит и менее эффективными. Если проводить аналогию со Второй мировой войной, то больше всего они напоминали усташей — и тем с большим удовольствием их убивали сербы. Мотивация, как и всегда, была двоякой. Боец отряда Шешеля в Косове признался: «Я сербский патриот. Я воюю за дело Сербии. А также ради денег, деньги — вот оно главное… Месть — хорошая штука, особенно когда убиваешь парней из АОК (Армия освобождения Косова). Хорошо тогда было… Теперь ни есть, ни спать не могу — все кончилось» (Judah, 2000: 246). Непримиримые борцы за идею часто были просто кровавыми громилами. Если в разных странах мира дать винтовки молодым парням и сказать им, что надо избавить свой народ от врагов, если при этом разрешить им грабить и напиваться, то они превратят мир в Содом и Гоморру, даже еще и получат от этого удовольствие. Возьмите европейских футбольных фанатов, добавьте к ним техасских ковбоев с кольтами, сотрудников спецслужб со всего мира, разрешите им провести пару этнических чисток, — в особенности против тех, у кого больше денег и привилегий, — и по миру прокатится волна самого отвратительного насилия. А есть и правительства, которые именно этому сброду поручают проведение подобных миссий, чтобы самим оставаться белыми и пушистыми. Снова и снова социальные силы, исторические процессы, культурные традиции при определенных, объективно опасных этнических и политических обстоятельствах приводят к кровавым чисткам вопреки субъективной воле их авторов и исполнителей.