Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

ОБСТАНОВКА В ЕВРОПЕ

Поражение фашистской Германии не покончило с этническими чистками в Европе. После капитуляции чисткам подверглась проигравшая «раса господ». В 1945 г. 18 миллионов немцев жили на Востоке за пределами родины. Советские немцы в основном остались в местах своего проживания, остальных насильственно переселили на Запад. 12 миллионов немецких переселенцев добрались до Германии, 2 миллиона не смогли этого сделать — они погибли в пути от рук местного населения, месть котрого была беспощадной. Лишь несколько тысяч из этого числа могли быть нацистскими преступниками. Оскар Шиндлер, провозглашенный праведником и в Израиле, и в Голливуде, был одним из тех трех миллионов судетских немцев, которых изгнали, лишили собственности, но не убили. И польское, и чешское правительства поддержали депортацию так же, как и союзники. В 1944 г. Черчилль в Палате Общин заявил, что депортации принесут «наиболее удовлетворительное и долгосрочное» решение этнических проблем. «Смешанного населения не должно быть во избежание таких проблем, как в Эльзасе и Лотарингии. Надо провести тщательную чистку». Президент Чехословакии Эдвард Бенеш назвал судетских немцев «нежизнеспособной популяцией», а один чешский генерал перефразировал крылатое изречение: «Хороший немец — мертвый немец». Лейтенант Смрчина «зачистил» немецкую деревню, уничтожив 25 мужчин и двух женщин без малейшего повода. Другой офицер снял с поезда и расстрелял 265 немцев — мужчин, женщин, детей. Немцы вспоминали, что красноармейцы относились к ним лучше, чем обычные чехи и поляки, если не считать изнасилований — советские солдаты изнасиловали тысячи и тысячи немецких женщин (Hayden, 1996: 727–728; Naimark, 2001: гл. 4; Seifert, 1994: 54, 67). Немцы внезапно оказались в роли жертвы, и те, кто стал их гонителями, считали это справедливым возмездием. На Востоке осталось меньше 3 миллионов немцев, это значит, что 85 % были депортированы. Большая часть пути к этнически чистой Европе была пройдена.

В Чехословакии вместо немцев расселили чехов и словаков. В Польше границы двигались вместе с людьми. Соглашение с Советским Союзом о расширении границ Польши на 150 миль к западу предусматривало переселение 4,3 миллиона поляков на запад и 520 тысяч украинцев, белорусов и литовцев на территорию СССР. Раньше Польша была польской на 67 %, теперь она стала польской на более чем 90 %. В Югославии гнев народа обрушился на хорватских, боснийских и сербских коллаборантов. Сербские партизаны вырезали почти 100 тысяч человек, в основном это были сдавшиеся хорваты. Немцев выдворили из Воеводины, после чего там обосновались сербские поселенцы.

Обмен населением был признан меньшим из двух зол: полицейские депортации и переселения в любом случае были лучше, чем вакханалия этнонационалистической демократии. Шехтман (Schechtman, 1962: 369) считает, что обмены населением по межправительственным договорам — лучший способ избежать этнических войн. Взгляд в послевоенное прошлое вызывает уважение к точке зрения хорватского социолога профессора Томашича. Он предложил ООН вернуть все сербские и хорватские меньшинства на их историческую родину. Это, считает ученый, помогло бы создать две устойчивые федерации: восточно-православную (Сербию, Македонию и Черногорию) и католическую (Хорватию и Словению). Впрочем, как и многие другие эксперты, он не посчитал нужным предоставить государственность боснийским и албанским мусульманам.

Древняя европейская практика чисток воскресла, когда 150 тысяч турок были выселены из Болгарии. Полумиллионная греческая диаспора в Турции сократилась до 100 тысяч после восстаний 1955 г. В 1970-е через «очищение» прошел и Кипр: 200 тысяч греков и турок разбежались по «своим» государствам на одном острове. Сейчас этнические меньшинства на Кипре не превышают тысячи человек. В 1993 г. ⅘ из 15 тысяч греков, проживавших в Абхазии, переселились на северное побережье Черного моря. Греки и турки всегда были космополитами, перемешанными в мультикультурной среде. Теперь они живут в пределах своих государств. Турецкая республика и соседние страны все еще дискриминируют курдские меньшинства, правда, ситуация с курдами изменилась к лучшему в Ираке, во всяком случае пока.

Коммунистические Советский Союз и Югославия на протяжении 40 лет держали под контролем национальный вопрос. Возможно, это высшее достижение социализма, которое не смогли повторить пришедшие им на смену молодые демократии. Привилегированной нацией в Советском Союзе были русские. И в СССР, и в Югославии народы обладали автономией в «принадлежавших» им республиках, при этом коммунистические партии решали национальные вопросы, делая упор на интернациональную классовую солидарность. Эта идиллия начала разрушаться в годы зрелого социализма. Начиная с середины 1970-х миллионы русских, ощутив этническое давление, начали возвращаться в Россию из Средней Азии. В тот период лишь маленькие прибалтийские республики продолжали оставаться привлекательными для русских (Bell-Fialkoff, 1996: 178–179). Коммунистическая Болгария начала притеснять турок. К 1989 г. уехало 350 тысяч. Оставшихся турок (наряду с цыганами и другими меньшинствами) заставляли принимать болгарские имена. Это было формой культурного подавления. И все же «народовластие» в его коммунистическом варианте, пусть и несовершенное в иных проявлениях, по духу своему было интернациональным. Для марксистов класс был выше этничности.

Распад советской империи происходил между 1985 и 1991 г. Вначале сецессия не сопровождалась сколь-либо значительным насилием. Новорожденные государства оставались полуавторитарными и консервативными, опасавшимися социальной мобилизации и конфликтов. Будущее виделось им как плюралистическая демократия и социально ориентированный рыночный капитализм. Большинство лидеров стран Восточной Европы усвоили западный взгляд на органический национализм как на социальный регресс. Кроме того, национализм мог бы помешать им в налаживании отношений с Евросоюзом. Националистические партии тогда играли вторую скрипку в оркестре либерально-капиталистических и экс-коммунистических, а ныне социал-демократических партий. В странах с бесспорными государственными границами националистам не удалось воскресить дух реваншизма. Румыния старалась не обижать мадьяр. За пределами Российской Федерации оказалось 25 миллионов русских, живущих в независимых государствах, где доминировали другие этничности. Русская постсоветская диаспора оказалась самым значительным этническим меньшинством Большой Европы, которое несло на себе клеймо бывших имперских оккупантов. Но за исключением Чечни, этнические русские нигде не подвергались кровавому насилию. Там, где они не предъявляли крупных политических претензий, их уделом была дискриминация, но не этническая чистка. Собственно такие претензии им и не были свойственны, поскольку у русских нет даже исторически оправданного названия их собственной страны[82]. Причины такой безропотности объясняет мой тезис 3. Большинство западных исследователей разделяют мой оптимизм (Brubaker, 1996; Laitin, 1999).

Если не считать Чечни, жертвами насилия становились не русские, а другие соперничающие этнические группы, в особенности в тех закавказских и среднеазиатских республиках бывшего СССР, где новые государственные границы прошли по этнически смешанным территориям. Взаимные территориальные претензии между армянами и азербайджанцами, грузинами и осетинами, грузинами и абхазами и еще более спорные и взрывоопасные этнорелигиозные пограничные конфликты между Таджикистаном и Узбекистаном стали причиной насилия и локальных войн в постсоветский период. В этих случаях враждующие стороны предъявляли друг другу в равной мере оправданные претензии на суверенитет над той или иной спорной территорией. Марк Бейссинджер (Beissinger, 2002) назвал вспыхнувшие национальные конфликты «приливной волной», вызванной крушением СССР, когда новообразованные государства приступили к пересмотру своих республиканских границ. Конституция СССР, построенная на принципах национального федерализма, не могла стать серьезной причиной распада страны (вопреки мнению, высказанному в: Bunce, 1999).

Но она определила конфигурацию этого разлома и характер последовавших конфликтов. Бывшие коммунистические вожди вдруг осознали себя лидерами этнонационалистических движений, на их стороне оказались и полиция, и службы безопасности, озлобленные беженцы внесли свою долю радикализма в обострившуюся ситуацию. Эти силы, а также криминальные элементы завладели оружием на брошенных советских военных складах и взвинтили уровень насилия. Одни страны погрузились в хаос, другие начали развиваться; но теперь они были гораздо более однородными по этническому составу.

Восточноевропейские страны, в большинстве своем моноэтничные, сохранили мир и порядок. Почти миллион этнических восточных немцев благополучно перебрались в объединенную Германию. В Восточной Европе оставались только две страны с ярко выраженной полиэтничностью. В 1992–1993 гг. Чехословакия мирно распалась на два моноэтнических государства. Новое тысячелетие Прага встретила как космополитический чешско-германо-словако-еврейский город. Но распад другого многонационального государства обернулся большой трагедией.

ЮГОСЛАВИЯ: ПРОБЛЕМА

Междоусобные войны в Югославии остались в памяти мировой общественности как кровавые этнические чистки[83]. Общее число жертв достигает 300 тысяч только убитыми, две трети из них — мирные граждане или военнопленные, сверх того — тысячи изнасилованных женщин, свыше 4 миллионов беженцев. Территория, где произошли эти кровавые события, невелика, ее население не превышает 10 миллионов (общее население Югославии составляло 23 миллиона человек). Более трети местных жителей подверглись кровавым чисткам. В большинстве своем они пострадали от трехстороннего конфликта между сербами, хорватами и боснийскими мусульманами, сербско-албанский конфликт завершился в 1999 г. провозглашением независимости Косова — теперь это самая этнически чистая территория бывшей Югославии. Напряженность не спадала до 2003 г. в мусульмано-хорватской Федерации Боснии и Герцеговины, в крохотной Республике Сербской, в Косово и Македонии, хотя ситуация в Сербии улучшилась после свержения Слободана Милошевича. Государства и осколки государств бывшей Югославии моноэтничны на 70 с лишним процентов, за исключением Македонии. Федерация Боснии и Герцеговины разделилась на шесть территориальных единиц-анклавов, в каждой доминирующая этничность составляет от 82 до 99 % от общего населения. Эти территории подверглись массовым чисткам, что нуждается в пояснениях.

В кровавых чистках участвовали все народы Югославии. Наибольшее число убийств совершили сербы, но и среди югославских беженцев тоже преобладали сербы. В начале 1999 г. косовские албанцы (возможно, 800 тысяч человек) были изгнаны из своих домов, но потом они воздали сторицей сербским агрессорам, изгнав с этой территории 200 тысяч человек (почти две трети сербского населения).

Даже делая поправку на антисербские настроения в западной прессе, приходится признать, что самые кровавые преступления в югославской войне совершили именно сербы (Helsinki Watch, 1992, 1993; UN Security Council, 1994). Это можно объяснить более мощным военным потенциалом Сербии, что давало возможность нанести «первый удар», но не «кровожадностью» характера сербов или их национализмом. В кровопролитии я никогда не обвиняю целые народы, ибо далеко не весь народ участвует в этнических чистках.

Насилие можно разделить на четыре основных типа. Худший — массовые убийства, где жертвами становятся в основном мужчины. В 20 случаях местные вооруженные ополченцы были блокированы и уничтожены. Более трех тысяч хорватов были окружены и, скорее всего, полностью уничтожены, когда сербская армия штурмом взяла Вуковар в ноябре 1991 г. В июле 1995 г. от 7 до 8 тысяч боснийских мусульман были убиты после захвата Сребреницы сербами — некоторых казнили в массовом порядке, за другими охотились по лесам. Это была хорошо организованная карательная экспедиция, с координацией военных действий, транспортом и сокрытием трупов (Honig & Both, 1996: 175–179; ICTY, Krstic Case, Judgment, 2 авг. 2001). Самое масштабное зверство, совершенное не сербами, произошло в селе Ахмичи в 1994 г., когда хорваты вырезали 119 местных боснийцев (подробности в следующей главе). В 1995 г. в течение нескольких недель были убиты 600 сербов, пытавшихся спастись бегством из Крайны. Такие события можно охарактеризовать как этнический политицид — попытку уничтожить всех мужчин определенной национальности, способных взять в руки оружие и отомстить обидчикам.

Второй тип насилия выглядел так: людей сбивали в плотную толпу, беспощадно избивали, некоторых демонстративно убивали, чтобы устрашить этнические меньшинства и принудить их к бегству или насильственно депортировать. Так случилось в Западной Славонии, Баранье и Крайне, где хорваты расправлялись с сербами, чтобы те ушли навсегда. К такой же тактике прибегали и сербы в Косово, где погибло от 3 до 6 тысяч албанцев (на сегодняшний момент обнаружено более 2000 трупов). Потом террор обрушился на самих сербов: одна тысяча сербов погибла, после того как албанцы установили контроль над этим краем (все оценки крайне приблизительны и до сих пор используются в качестве политических взаимообвинений между сторонами конфликта).

Третий тип — культурные чистки, уничтожение культурного наследия враждебной этнической группы на спорной территории. В местах расселения мусульман сербы сравняли с землей мечети, библиотеки и другие исламские артефакты. В свою очередь, противоборствующая сторона уничтожала католические и православные храмы.

Четвертый тип — изнасилования[84].

Чаще всего насильниками были сербы, их жертвами — женщины из мусульманской Боснии. Благодаря усилиям феминисток случаи изнасилований — наиболее подробный и документированный материал в анналах войны. Некоторые считают, что изнасилование — это не столько удовлетворение сексуального инстинкта мужчины, сколько желание унизить женщину насилием. Но в подавляющем большинстве случаев жертвами изнасилований становились мужчины. Это тоже удовлетворение фундаментального мужского желания причинить насилие другому мужчине? Вдаваться в психологические тонкости здесь неуместно. Понять мотивацию поведения мужчин достаточно сложно, но социальный аспект в этих случаях бросается в глаза. Это были групповые изнасилования, совершенные мужчинами. Те, кто не хотел принимать участие в разнузданной оргии, принуждались к этому в соответствии с идеологией мачизма — если ты не брутален, значит, в тебе нет мужского начала. У войны свои законы. Насилие — это торжество победителя, это возможность унизить раздавленного соперника, изнасиловав на его глазах женщину, которую он не в силах защитить, это также агрессия против человеческой культуры в ее самой деликатной сфере, связанной с размножением.

Добавляют ли что-нибудь к этой картине этнические войны? Утверждают, что национализм пропитан патриархальным и сексистским началом. Кровавые этнические войны пробуждают коллективный инстинкт террора против женщин, заставляя их навсегда покинуть свою родину. По свидетельствам уцелевших женщин, изнасилованных во время войны в Югославии, насильниками двигала не страсть, не сексуальный инстинкт, а желание унизить жертву, подвергнуть ее глумлению. Возможно, они приступали к делу с абсурдной надеждой на добровольное согласие и, не получив его, добивались своего силой. Многих изнасилованных женщин убивали, многие пропали без следа. Некоторые выжившие беременели и находились в заключении вплоть до того срока, когда уже; было невозможно сделать аборт. «Ты родишь хорошего четника», — издевалась охрана. Изнасилования были частью этнической чистки, столь же издевательской, сколь и абсурдной.

После освобождения боснийки, забеременевшие от сербов, возвращались к своему народу, рожали детей, которых воспитывали мусульманами (даже если ребенка и забирали у опозоренной матери). Чем можно объяснить подобное варварство? «Насильники отрицали культурную идентичность жертвы, видя в ней лишь самку для удовлетворения своей сексуальной похоти», — предполагает, Аллен (Allen, 1996: 100) Вероятно, что сексуальные преступники также думали, что изнасилованную, опозоренную, часто физически изуродованную женщину не примет родня и этническая община и у нее не будет шанса стать женой и родить ребенка. Эти гипотезы имели бы достоверность, если бы мы располагали статистикой изнасилований в обычных и этнических войнах. Но таких данных у нас нет, и эти предположения остаются чисто спекулятивными.

Некоторые приравнивают югославскую трагедию к геноциду. Западные лидеры, включая президента США Билла Клинтона, сравнивают ее с Холокостом. Международный военный трибунал по бывшей Югославии (МТБЮ) предъявил обвинение в геноциде ряду лиц, в том числе генералу Радиславу Крстичу, главному виновнику массовых убийств в Сребренице. Резня в Сребренице имела все признаки геноцида, но была лишь одним из эпизодов в череде кровавых чисток — массовых убийств и изнасилований. В обстановке террора шанс на жизнь давало только бегство всей этнической группы. Я не хочу расценивать югославские чистки как геноцид. Да, они были беспощадными, исполнители часто выходили из-под контроля (но не в Сребренице), характер убийств имел свои особенности в зависимости от места, где это происходило. Но это не было нацистским «окончательным решением», также это никак не походило на этнические чистки в Руанде, стихийные по исполнению и геноцидные по результату. Вспышки безудержной ненависти в Югославии нуждаются в объяснении.

Этого ужаса никто нс ожидал. «Почему? — спрашивают изумленные современники. — Почему нас так ненавидели? Почему нас бросили и Бог, и люди?» Эти страшные вопросы задавали себе жители современной Европы 1990-х гг., привыкшие считать такие зверства уделом древних времен или примитивных народов. В ход пошли самые простые и популистские объяснения. Теоретики национализма взирали на сербов, хорватов, мусульман, албанцев как на преступников по определению. Именно эти народы в силу якобы исторической традиции являются коллективными виновниками и исполнителями этнических чисток. Некоторые сербы по сей день считают — мы были вправе разделаться с хорватами в отместку за все преступления хорватских усташей во время Второй мировой войны. Хорваты отвечают: нынешние сербы — те же четники, только в другом обличье, и за грехи отцов надо карать потомков до десятого колена. И все же этнические группы не могут нести коллективную ответственность за геноцид. Зверства творили не сербы или хорваты, боснийцы или албанцы, а некоторые сербы, некоторые хорваты, боснийцы и албанцы. Какими были их мотивации, социальное происхождение и прочее — в этом нам предстоит разобраться.

Многие исследователи ссылаются на историческую инерцию древней вражды. Они рассказывают нам о сокрушительном разгроме сербов на Косовом поле в 1389 г. или о религиозных распрях католиков, православных и мусульман. Они вспоминают схватку не на жизнь, а на смерть Османской и Габсбургской империй, чьи границы разрезали по живому историческую родину хорватов, сербов, боснийцев. Именно в этих нерешенных исторических противоречиях и видят причину войны 1990-х гг. Исследователи указывают на страшные кровопролития Второй мировой войны (глава 10) и столкновения в Косове в XX веке. По их мнению, историческая рознь не выветрилась и по сей день, сербы и хорваты впитывают ее с молоком матери. Такую картину рисуют нам журналисты Гленни и Вальями (Glenny, 1992; Vulliamy, 1994).

Действительно, политические и религиозные аспекты балканских конфликтов имеют глубокие корни, не раз этнические войны охватывали целые народы. Во второй главе мы опровергли постулат о том, что конфессиональные противоречия служили источником наиболее ожесточенных, массовых, этнически окрашенных войн на стыках европейских государственных границ. Удовички (Udovicki, 1997: 35) явно заблуждается, утверждая, что «до Второй мировой войны не было этнически мотивированных вооруженных конфликтов». В XIX и XX столетиях религиозные конфликты приобретали все более этнический характер, особенно в Косове, у которого и перед Первой мировой войной была дурная слава постоянного источника кровавых этнических столкновений (Judah, 2000: гл. 1). В период между двумя мировыми войнами доминирование сербов в Югославии тоже вызывало возмущение многонационального населения страны. Из-за этой враждебности многие сербы, хорваты, мусульмане, албанцы воевали по разные стороны баррикад и во Второй мировой войне. Вторжение нацистской Германии на Балканы втянуло их в череду этнических кровопролитий и зверств (как мы убедились в главе 10). Это началось неожиданно, и в наименьшей степени затронуло Косово, которое до того всегда считалось эпицентром этнического противостояния. В тот же период резко изменилась идеология сербских националистов. До начала войны они считали, что боснийцы и большинство хорватов являются «природными сербами», чуть изменившимися под внешней оболочкой чужой культуры, что их можно слить в единый народ Великой Сербии через принудительную ассимиляцию. Лишь косовские албанцы казались им настолько чуждыми, что заслуживали выселения. Кровавые события Второй мировой войны радикализировали сербских четников. Некоторые из них поддержали нацистские чистки и «дикие» депортации как боснийцев, так и хорватов (Grmek et al., 1993). Победа коммунистов в 1945 г. поставила точку в этнических конфликтах между этими группами. С той поры уже не Босния и Хорватия, а Косово считалось самой горячей точкой. Но Косово взорвалось лишь в конце 1990-х, значительно позже других провинций страны. Этнические конфликты назревали в Югославии давно, но их нельзя назвать ни древними, ни перманентными; и хотя они усилились в XX веке, развитие их было нелинейным.

Большинство наблюдателей также отвергают концепцию «старинной ненависти». Один историк из Боснии пишет: «За 15 лет я исколесил множество сербских, хорватских, мусульманских местечек и я отказываюсь признавать, что эти народности из поколения в поколение дышат ненавистью друг к другу» (Malcolm, 1994: 252). Многие югославы, давая показания перед международными трибуналами, утверждали, что разноплеменные общины десятилетия жили в мире друг с другом. Хорватский католический священник, рассказывая о резне, случившейся в его этнически смешанном приходе, с недоумением констатирует: «Раньше у нас не было ни ссор, ни обид. На улице мне кланялись и православные. Православные старушки даже приходили на мессу, а их православные внуки посещали воскресную школу… Но когда к нам пришла война, наши сербы озверели и превратились в главных убийц» (Botica et al., 1992: 253; Scharf, 1997: 150).

С этим соглашаются сербские и хорватские социологи. Летика (Letica, 1996: 99-100) и Кузманович (Kuzmanovic, 1995: 242–247; Gordy, 1999: 4–5) пришли к выводу, что, по опросам 1980-х гг., уровень предрассудков и враждебности между сербами и хорватами был явно ниже, чем статистически зафиксированная межэтническая напряженность в США в тот же период. Эти народы не проявляли взаимного недружелюбия, пока на их землю не пришла общая беда, что является лишь кажущимся парадоксом.

Те, кто отвергают догму «закоренелой вражды», взамен перекладывают вину на политически влиятельные местные элиты. Ричард Холбрук, американский дипломат и главный миротворец в Югославии, считает, что «югославская трагедия не была предначертана свыше. Этого джинна выпустили из бутылки бездарные и даже преступные политики. Они стравили народы ради личных политических и финансовых интересов» (Holbrooke, 1998: 23–24). Н. Сигар пишет: «Геноцид… стал национальной политикой, прямым и предсказуемым результатом целенаправленных политических усилий, предпринятых политическим истеблишментом Сербии и Боснии-Герцеговины» (Cigar, 1995: 4–6; ср. Silber & Little, 1995). Мюллер (Mueller, 2000) подбрасывает нам полугангстерскую версию «плохих парней»: «Насилия, захлестнувшие Югославию, — это дело рук головорезов, вышедших из-под контроля правоохранительных органов и почуявших свою власть». Далее исследователь дает подробнейший перечень этнических войн, где главную роль сыграли асоциальные элементы, сбившиеся в вооруженные банды.

Ни одна из этих интерпретаций убедительной не кажется. Если во всем виновата пара «плохих парней», то каким образом они обрели поистине магическую способность диктовать свою власть и манипулировать людьми? И как им удалось разработать свой дьявольский план и разрушить целое государство? Зверства творили тысячи — воистину так. Но другие десятки тысяч либо ни во что не вмешивались, либо одобрительно смотрели на все происходящее. Среди плохих парней были и политики. Им очень хотелось выиграть выборы на популистских лозунгах. Неужели ведущий американский дипломат в регионе так мало знает о законах социологии и политологии? Закрадывается мысль, что Холбруку из политических соображений было нужно повесить всю вину за случившееся лишь на «плохих парней».

Серьезные аналитики должны признать, что в югославские события были вовлечены и элиты, и боевики, и обычный народ. Коэн (Cohen, 1995) предлагает нам теорию двух фаз: вначале «склочные политики» развалили Федерацию и создали обстановку хаоса. На этой благодатной почве и вспыхнули этнические страсти, давние националистические фобии. Роджерс Брубейкер пишет, что этнические идентичности «национализировались» и даже «эссенциализировались» в результате «непрогнозируемого событийного» процесса, чем волюнтаристски и злонамеренно воспользовались политические элиты, радикализировав ситуацию до предела. Только этим можно объяснить взрыв этнонационализма (Brubaker, 1996: 20–21, 71–72).

Таким образом, Милошевич и президент Хорватии Франьо Туджман несут личную вину за исход событий, которые, безусловно, подчинялись более фундаментальным законам. Исторические, базисные и случайные или манипулятивные факторы определяли взаимодействие макросил и микроотношений внутри и между группами. В общий процесс вовлекались не только лидеры и народные массы, но многочисленные общественные группы, радикальные и умеренные движения, составившие социальный базис мобилизации. На макроуровне проявила себя идея нации-государства, набравшая силу в XX веке (Югославия выстраивалась по прежней ошибочной матрице), на микроуровне решалось, как это будет воплощаться в каждом конкретном случае в военном, идеологическом и политическом смыслах. Многонациональная Федерация Югославии сползала в этнические чистки и органический национализм. К этому приложили руку все. Вот пять последовательных стадий эскалации:

1. Распад Югославии.

2. Возникновение органических национальных государств.

3. Вспышка насильственных действий между этими государствами и их этническими меньшинствами.

4. Эскалация насильственных действий в военное противостояние между этническими государствами и анклавами.

5. Эскалация военных действий в кровавые этнические чистки.

В этом процессе стадии 2 и 3 наложились друг на друга, а стадии 4 и 5 практически совпали по времени. Каждое новое обострение выводило на авансцену новых акторов и радикализировало их действия до такой степени, что желанную цель оправдывало любое средство: при необходимости этнические чистки чужеродных групп в государстве-нации могли сопровождаться физическим уничтожением групп-изгоев. В этой главе мы описываем 1-ю и 2-ю стадию эскалации, в следующей — 3-ю, 4-ю и 5-ю.

Эта прогрессия не была неизбежной или намеренно спланированной. Югославия могла найти мирное решение или, сохранив единое государство, выстроенное по принципу конфедеративной/консоциативной республики или на основе компромисса между разделившимися республиками. И даже при отсутствии принципиального решения конфликт мог долгое время оставаться в вялотекущей фазе, не достигая катастрофического уровня. В худшем случае Югославия могла бы обрести желанный мир, проведя мирный размен населения ради этнической однородности государств-наций. Почему все эти варианты были отвергнуты и кем именно? К счастью, процесс радикализации и эскалации в Югославии документирован гораздо лучше, чем в других случаях, исследуемых в этой книге. Это случилось в Европе совсем недавно, это приковало к себе внимание мировой общественности, прошла серия международных судов, в которых участвовали местные жители, миротворцы ООН, политологи, социологи и журналисты, внимательно освещавшие эти события.

НА ПУТИ В ОПАСНУЮ ЗОНУ

События, случившиеся в далеком прошлом, становятся значимыми лишь тогда, когда они могут быть вписаны в идеологию нации-государства. Три мировые религии пересеклись на юго-восточных пределах Европы: православие, католицизм, ислам. Религиозные идентичности зиждились на традициях и ритуалах, связанных с рождением, браком, смертью, временами года. До начала XX столетия они лишь изредка приобретали политическую актуализацию. Древние битвы и знамена, под которыми они проходили, по сей день живы в памяти религиозноэтнических групп, но смысл их искажен. Под боевые стяги собирались региональные и династические, а не этнические армии. В Битве на Косовом поле в 1389 г. балканские войска потерпели поражение от турок. Сербов возглавлял князь Лазарь, но кроме сербов под его знамена встали хорваты, венгры, влахи, албанцы и другие народы. Исторические хроники того времени не доносят до нас и намека на сербскую этнополитическую идентичность. По народной молве, князь Лазарь предпочел мученический венец и жизнь вечную, отдав за это земную славу, победу и вольность государства. Подобные «мемуары» хранятся в сокровищнице народных преданий, отчасти религиозных, отчасти этнических и областнических. Патриотические историки XIX столетия создали этнонационалистическую версию разгромленной османами, но не сдавшейся сербской армии. Героический миф вошел в школьные учебники XX века, сейчас его знают все дети Сербии. Французы и англичане точно так же изучают свой героический эпос давних эпох — Жанну д’Арк и битву при Креси и Азенкуре. Эти славные воспоминания заставляют кровь быстрее бежать по жилам, но никогда не доводят до пролития реальной крови бывших соперников.

Историческая память югославов отягощена и событиями XX века: зверства усташей, четников, мусульманской дивизии СС «Ханджар». Некоторые хорваты, некоторые сербы и некоторые мусульмане действительно бесчеловечно истребляли отцов и дедов тех, кто был активно вовлечен в события 1990-х гг. Многие националистические лидеры сохранили детские воспоминания о том, как это было. И если в пересказе современникам и потомкам зверства некоторых становились виной всех хорватов, сербов и мусульман, органические националисты получали право присвоить эти качества национальному характеру всего народа. Коллективная память, основанная на недавних реальных событиях, вскормленная органическим национализмом, раздула костер межэтнической вражды в Югославии, но не ранее, чем обнаружили себя серьезные политические разногласия.

У Югославии были проблемы. Этнические группы проживали достаточно компактно и отдельно друг от друга, таким образом, национальные государства могли возникнуть, распавшись на территории, где доминирующая этничность составляла бы не менее 70 % населения. В XX столетии это уже случалось, пусть и ненадолго. По федеративной Конституции, Югославии ничто не препятствовало повторить это снова. Формально это была федерация наций, и именно они, а не республики имели право на выход из федерации и создание своей собственной мажоритарной демократии (Hayden, 1996: 786–787). Это могло приблизить их к опасной зоне, описанной в тезисе 3. До определенного момента сербская нация считалась привилегированной, теперь сербы ощутили уязвимость своих позиций. Если бы они дали ответ в духе имперского ревизионизма, события могли бы сложиться совсем печально. В Республике Боснии и Герцеговины и сербы, и хорваты могли взять на вооружение имперский ревизионизм и попытаться аннексировать территории, населенные боснийскими мусульманами, которых они считали и сербами, и хорватами. На стыках границ проживало смешанное население, состоящее из доминирующих меньшинств, потенциально враждебных той республике, гражданами которой они считались. Они чувствовали за собой естественное право перейти под юрисдикцию соседней, этнически родственной республики. В этой ситуации соперничающие этнонационалисты имели равное право претендовать на одну и ту же территорию, при этом слабейшая сторона могла получить поддержку от своей этнической родины — так, как это описано в тезисе 4а. Сделать подобное означало открыть ящик Пандоры. Нам необходимо установить, как началась эскалация, кто был носителем националистических настроений и почему они стали распространяться, как лесной пожар.

ЭТНИЧНОСТЬ И ПОЛИТИКА В ЮГОСЛАВСКИХ РЕСПУБЛИКАХ

Послевоенная перепись населения в Югославии позволила людям заявить о своей этнической идентичности или о нескольких сразу. 90 % выбрало только одну. Этничность была несомненной реальностью, а не искусственным конструктом 1980-1990-х гг. и не выдумкой националистических вождей. Югославская коммунистическая федерация состояла из шести республик. Одна республика, Сербия, также включала в себя Воеводину и Косово на правах республиканских автономий. Перепись 1991 г. (как раз накануне массовых чисток) показала, что пять из шести республик были по существу моноэтничны, за исключением Боснии и Герцеговины. В Словении 88 % взрослого населения определили себя как словенцы. В Хорватии проживало 78 % хорватов. В Сербии — 66 % сербов. В Македонии — 65 % македонцев. В Черногории — 62 % черногорцев (Bogosavljevic, 1995; Woodward, 1995: Table 2.2). Косовские албанцы бойкотировали перепись 1991 г., но мы можем предположить, что в крае их было примерно 85 %. Воеводина в качестве части Сербии была более этнически смешанной автономией: 44 % сербов и 25 % венгров. На мой взгляд, проблема не была существенной, поскольку венграм и другим меньшинствам деваться было некуда, кроме как оставаться частью Сербии. Таким образом, все республики за исключением Боснии и Косовского края могли создать собственные моноэтнические государства-нации, что, как мы знаем, стало главенствующей европейской идеей в XX столетии. Чтобы это осуществить, надо было решить две проблемы, тяготившие сербов и боснийцев.

В пределах Югославии сербы были имперской нацией. Они были создателями первого независимого государства, они были титульным народом в довоенной и титовской Югославии. Как это обычно происходит с другими имперскими народами, немцами или русскими, к примеру, сербы рассеялись по всей федерации и во множестве жили за пределами Сербии. Этнические сербы в других республиках составляли 2,1 миллиона человек или 25 % всех сербов Югославии. Из них 12 % проживали в Хорватии и Боснии, составляя там 32 % населения, но в некоторых пограничных районах сербы были в численном большинстве. Сербы распоряжались и Косовским краем, хотя там их было не более 10 % от всего населения. Имперское прошлое также подразумевало, что сербы были наиболее сплоченной этнической группой в военном и политическом аспектах, они занимали ключевые позиции в армии, полиции, МВД. В 1981 г. 60 % сержантского и офицерского состава югославской армии были сербами, репрезентативно превосходя остальных в 1,51 раза (ВеЫег, 1993: 117; Gow’s evidence to the ICTY, Nikolic Case; Grmek et al., 1993: 240; Vujacic, 1995: 116–117).

Во время Второй мировой войны доминирование сербов оспаривалось дважды. Часть хорватских националистов и боснийских мусульман выступили на стороне Гитлера, когда сербские партизаны вели войну за независимость родины. Почти половина сербов призывного возраста погибла на той войне, и мы можем легко понять великодержавные чувства сербских националистов, которые понесли столь ужасные потери, и их негодующую, почти истерическую реакцию на возрождение усташей (в такую же ярость впадают евреи, когда видят свастики, намалеванные на синагогах). Сербы были также озабочены и «демографической опасностью»: между переписями 1961 и 1991 г. доля сербов в Боснии и Герцеговине сократилось с 43 до 31 %, а доля мусульман выросла с 26 до 44 %. В Косове сербское население уменьшилось с 24 до 13 % между 1961 и 1981 г. и, видимо, до 10 % в 1991 г. Численность косовских албанцев возросла до 85 % к 1991 г. Рождаемость у мусульман была выше, и албанцы начали оказывать давление на сербов после того, как в 1974 г. Тито предоставил краю региональную автономию. За 30 лет боснийские сербы перестали быть самой крупной единой этнической группой, а в Косове их осталось так мало, что доминирование можно было сохранить лишь с помощью репрессий. Распад Югославии в любом виде нес угрозу этому имперскому наследию.

Нестабильность в стране имела и экономические причины. Мировой кризис и распад СССР нанесли тяжелый удар по национальной экономике. Сократился экспорт, возрос внешний долг. Безработица тоже была высокой, но северные Словения и Хорватия оказались в лучшем положении: это были высокоразвитые регионы, близкие к рынку ЕЭС. В Сербии, Воеводине и Белграде жилось неплохо, но большинство сербов были небогатыми фермерами, зависимыми от государственных субсидий, которые пошли резко на убыль из-за кризиса и сокращения налоговой базы. Большая часть промышленности и торговли принадлежала государству, приватизация обогащала лишь тех, кто имел связи с высшими кругами. Те, кто управлял страной на национальном и региональном уровнях, были и хозяевами ее экономики. Если бы экономический кризис в Югославии имел классовый, отраслевой, республиканский или этнический характер, в условиях коллапсирующей экономики общий результат был бы нулевым: кто-то приобрел бы то, что потерял другой. Меж тем экономические трудности усугубляли этнические трения, в особенности это касалось сербов, которые из-за децентрализации власти теряли лучшую и большую долю пирога.

Крайнюю озабоченность сербов продемонстрировала публикация в 1986 г. «Меморандума Сербской академии наук и искусств». За пределами Сербии этот документ подвергся критике и даже глумлению. Томпсон (Thompson, 1994: 54) пишет: «“Меморандум” был жалок, беспомощен и мстителен». Я воспринял его по-другому. Авторами этого послания выступили 16 выдающихся общественных деятелей, историков, литераторов с либеральными, умеренно антикоммунистическими убеждениями. «Меморандум» стал известен широкой публике еще в своем черновом, недоработанном варианте, в особенности удручает его экономический раздел. В первых строках там заявляется, что югославская экономика стала дырявым ведром. Рыночные реформы убили централизованное управление, отдав экономику на откуп регионам. Теперь каждая республика, оторвавшись от центра, получила полную экономическую свободу. «Тяжеловесная и косная (коммунистическая) бюрократия удерживает власть и продолжает оставаться невыносимым бременем для страны». Далее осуждаются изменения, внесенные Тито в конституцию в 1974 г. Две провинции Сербии — Косово и Воеводина — получили не только автономию, но и независимое представительство на федеральном и республиканском уровнях. Теперь любые конституционные поправки требуют единогласной поддержки делегатов от республик и земель, что утяжеляет законотворческий процесс и делает его практически невозможным.

Несербские представители от двух провинций теперь могут блокироваться со своими союзниками и добиваться большинства голосов на федеральном уровне и даже прибрать к рукам Сербскую республиканскую ассамблею. В общем и целом сербские претензии были справедливы. Как отмечает Уолкер Коннор, Тито «изуродовал» конституцию, «ослабив влияние самой значительной этнической группы в стране — сербов» (Connor, 1994: 333; см. Udovicki & Torov, 1997: 80–84; Vujacic, 1995: 108–112). «Только Сербия проигрывает в соревновании за создание национального государства, — говорится в «Меморандуме», — и это самое тяжелое историческое поражение в мирное время, которое только можно себе вообразить». Впрочем, в документе не сказано ничего о превосходстве Сербии в контроле над армией, службах безопасности, столицы, о сербском этническом преобладании в партийных и полицейских структурах всех остальных республик. Аллюзии на эти очевидные факты сквозят в обиде на республики и провинции, которые имеют дерзость называть сербов «угнетателями», «централистами», «жандармами». «Меморандум» также укоряет Центр в недофинансировании Сербии, в невыгодных для республики торговых отношениях с другими автономиями. На самом деле отставание Сербии объяснялось аграрным характером ее экономики и ее географическим положением — Сербия находилась вдалеке от европейских рынков.

В результате, заявляется в «Меморандуме», некоренные сербы вынуждены эмигрировать. И вот она, та фраза, которую не устают цитировать эксперты: «В Косове сербов подвергают физическому, политическому, юридическому и культурному геноциду». Слово «геноцид» повторяется трижды. Сербы действительно покидали Косовский край из-за дискриминации и запугиваний (Vujacic, 1995: 218–225). Там шла этническая чистка, но никакого геноцида, конечно, не было. В заключение «Меморандум» достаточно спокойно предлагает начать диалог о конституционной реформе во имя «демократического интеграционного федерализма». Поправки в конституцию должны обеспечить права всех народностей, регионов, социальных групп, усилить и федеральные институты власти, и народный суверенитет (скрытая атака на коммунистическую партию). «Меморандум» требовал равноправия всех этнических групп и восстановления «пошатнувшейся сербской государственности». В документе ничего не говорилось об «усилении или укрупнении Сербии». Несмотря на всевозможную критику, это было мнение сербов, пусть и субъективное, о Югославской Федерации и ее недостатках (Grmek et al., 1993: 235). Это была первоначальная версия «сильной федерации»: федерацию нужно сохранить, а центр ее усилить.

Но некоторые сербы хотели большего. Юрисдикцию Сербии надо было распространить на все районы Косова, где жили этнические сербы, на пограничные районы Хорватии и Боснии; а также (в самом уродливом варианте) «на все территории, где есть сербские кладбища». Такова была идея «Большой Сербии». Она не была грубо экспансионистской (никакого сравнения с нацистской идеей «жизненного пространства»), но ущемляла права других этнических групп. Этот план поддерживали сербские крестьяне (страдающие от рецессии и децентрализации), привилегированные, но уязвимые работники общественного сектора, ущемленные сербские меньшинства и сербские беженцы. Особенно незащищенными чувствовали себя косовские сербы, они же проявляли и наибольший экстремизм. Рвущиеся к независимости Хорватия и Босния должны были с особой деликатностью относиться к «своим» сербам, чтобы те не сомкнулись с великосербскими националистами. Решить сербскую проблему было непросто.

Второй проблемой Югославии была единственная республика, которая по определению не могла стать моноэтничным государством. По переписи 1991 г. 44 % жителей Боснии и Герцеговины идентифицировали себя как мусульмане, 32 % как сербы, 17 % как хорваты и 5 % как югославы. 16 % родились от смешанных браков — больше, чем в остальных республиках. В смешанные браки чаще вступали молодые городские пары, на селе такие странные союзы не одобрялись. Этническая карта Боснии была лоскутным одеялом, где каждый лоскуток был крохотной частью крупной этнической группы. Даже если бы Босния раздробилась на множество мини-государств, в каждом из них все равно оказалось бы национальное меньшинство. Независимая Босния и Герцеговина нуждалась в консоциативном государственном правлении с разделением властей между этническими общинами. Снять межэтнические трения в Боснии было трудноразрешимой задачей.

К 1990 г. Югославская Федерация была у народа не в чести. Большинство югославов той эпохи мечтали перепрыгнуть из коммунизма в демократию, и Федерация представлялась им коммунистической резерваций и оплотом сербского засилья. За пределами Сербии народы стремились к децентрализации. Этот процесс, уже начавшись, вызывал негодование лишь у одних сербов. Когда коммунистический режим в Югославии пошатнулся, международный капитализм пустил в ход мясницкий топор неолиберальной экономики: кредиты предоставлялись лишь в обмен на свертывание государственного планирования и урезание социальных статей бюджета. С 1986 г. началось падение ВВП Югославии. В 1988 г. безработица, по официальным источникам, достигла 17 %, при этом безработными оказались свыше 30 % людей моложе 25 лет. Еще хуже обстояли дела с сельским хозяйством. Чтобы найти работу, обеспечить себе прожиточный минимум, надо было иметь связи и покровителей, остатки государственной экономики поглотил свободный рынок, где процветали бартерные сделки. Как отмечается в «Меморандуме», каждая республика сама выстраивала свои рыночные отношения; в этих условиях фактор национальной принадлежности стал играть существенную роль. Все больше югославов связывали успех, карьеру, семейное благополучие исключительно со своей этнической группой. Национализм стал важнее классовой идентичности, что подрывало основы югославского федерализма.

Югославия была собрана по частям после Первой мировой войны. Это было общее решение хорватов, сербов, словенцев, вызванное геополитическими причинами. В Первую мировую эти народы вынудили воевать друг с другом — словенцы и хорваты в составе Габсбургской империи сражались против сербов — теперь они хотели прочного мира в Балканском союзе. Объединившись, они создали второстепенную страну, способную, тем не менее, защитить свою территорию от внешней агрессии. В период между двумя мировыми войнами Югославию сотрясали национальные противоречия, но страна дорожила своей целостностью по геополитическим причинам. После 1945 г. та же геополитическая логика звала к воссоединению страны. Когда в 1948 г. Тито вышел из орбиты влияния Сталина, Югославия умело воспользовалась своим статусом нейтрального буфера между Западом и Востоком. Югославия всегда была геополитической силой. У нее все еще была одна из сильнейших армий в Европе. Но распад Советского Союза подорвал геополитические основы существования страны. В 1990 г. Федерация утратила свой смысл как система национальной обороны и стала восприниматься как коммунистический милитаристский анахронизм, где всем заправляли сербы.

ОТКАЗ ОТ ФЕДЕРАЛИЗМА: ВЫБОРЫ 1990 ГОДА

Демократия убила Югославскую Федерацию (Snyder, 2000). Югославы, стремились к правлению народа («мы, народ»), но на практике свободные демократические выборы, прошедшие в шести республиках между апрелем и декабрем 1990 г., отдали власть в руки органических националистов, сторонников мажоритарной этнической демократии. В соответствии с конституцией, выборы проводились в каждой отдельной республике, по тому же принципу сгруппировались и политические партии. Выборы превратились в парад национальных суверенитетов. Среди крупных политических игроков лишь бывшая Коммунистическая партия Югославии смогла найти сторонников по ту сторону республиканских границ, да и там она апеллировала к национальным меньшинствам, за исключением самой Сербии.

Хороший урожай голосов собрали партии с моноэтническим составом и руководством, но лучше всех выступили националисты. Они обратились к чувству исторической памяти, они вышибали слезу из электората, вспоминая свои страдания под гнетом коммунистического режима. Туджман и полуфашистский Парага в Хорватии, Изетбегович в Боснии, Шешель и Драшкович в Сербии — эти лидеры обладали моральной харизмой как жертвы деспотии, как диссиденты, отсидевшие в коммунистических тюрьмах. Как и все либералы, они выступали за рыночные реформы, которые принесут благоденствие народу. И лишь они, националисты, говоря о процветании, связывали его исключительно с интересами определенной этнической группы. Этим принципам и должна была подчиниться югославская экономика (Cohen, 1995; Crnobrnja, 1994: Part II). Идея получила развитие, когда марксистская концепция классовых интересов утратила популярность. Этничность еще не победила класс, но большинство югославов шло по этому пути.

Разные республики показали разные результаты. В Хорватии националистическая коалиция, сгруппировавшаяся вокруг Туджмана (ХДС), выиграла большинство мест в парламенте (но не голосов на выборах). Туджман оставался президентом Хорватии до своей смерти в 1999 г. Бывшие коммунисты и центристский альянс выступили неплохо, некоторые депутаты призывали к полиэтничности и имели успех среди национальных меньшинств. Не было больших отличий между тем, как голосовали мужчины и женщины. Проголосовавших за хорватскую националистическую партию привлекла не столько ее экономическая программа, сколько гарантия безопасности от враждебных этнических групп. Сайбер (Siber, 1993: 197) утверждает: «В Хорватии не было такого феномена, как неэтнический избиратель и ненационалистическая партия». Победители провозгласили власть хорватского народа.

В Словении партий было много, и ни одна не набрала большинства голосов. Они позиционировали себя в качестве социалистов, христиан-демократов, либералов, консерваторов и так далее, но по сути это были националистические партии, готовые отложить все идейные разногласия ради установления национальной автономии внутри или за пределами Югославии. Словения осознавала свою культурную близость как с Европой, так и с остальной Югославией. Эта республика получила весомую европейскую поддержку. И в Словении, и в Хорватии пришли в столкновение идея полной национальной независимости и прагматичное желание сохранить мир и преемственность. Большинство политических акторов в обеих республиках желали мирной сецессии, но опасались форсировать этот процесс.

Двум самым маленьким республикам большие проблемы не грозили. Черногорцам была свойственна амбивалентная этническая самоидентификация. Партии большинства утверждали, что черногорцы есть не что иное, как сербы. Меньшинство пыталось доказать, что этническое различие существует. В результате большинство с небольшими оговорками поддержало сербскую концепцию сильной федерации, и черногорцы остались в составе пошатнувшейся Сербии. Неудачи Милошевича усилили тенденции к сепаратизму. В 2003 г. был провозглашен Государственный союз Сербии и Черногории с обязательством провести референдум о полной независимости в 2006 г.

В Македонии на выборах победили умеренные националисты, оттеснив на второй план радикалов. Новое правительство поддержало Федерацию в основном по геополитическим причинам: близость Греции и Болгарии вызывала сильные опасения. Правительство ухватилось за идею «асимметричной федерации», где разные республики могли бы иметь разную степень автономии в зависимости от их желания. План оказался нежизнеспособным, и республика объявила о независимости — Сербии в тот момент было уже не до нее. Дискриминация албанского меньшинства в Македонии (25–30 % населения) спровоцировала вооруженные столкновения в 2001 г., в настоящее время напряженность значительно снизилась. Этнические конфликты можно решать с помощью компромиссов.

К компромиссу стремилась и Босния. Поскольку республика не могла стать этнически чистым государством, она делала все, чтобы обуздать национализм. Но и в Боснии три победившие партии сделали ставку на этничность — каждая в своем анклаве. Эти партии собрали почти 90 % голосов, в голосовании не прослеживались гендерные или социальные различия.

Крупнейшие общественные организации некоммунистической ориентации были этнически окрашены. Этот посыл передался и самым успешным политическим партиям. В многонациональной Боснии компромисс мог быть достигнут лишь при посредничестве этноцентричных партий. Вначале они согласились сохранить федерацию — к этому их толкал геополитический прагматизм. Сербские и хорватские политики в Боснии уповали на то, что мощное влияние Сербии в федеральных институциях сыграет им на руку. Лидер мусульман (впоследствии президент Боснии) Алия Изетбегович в 1989 г. заявил следующее:

Изетбегович считал, что для того, чтобы национальное государство состоялось, крупнейший этнос должен иметь 70 % долю населения.

В былые времена коммунистическое руководство трех главных этнических образований в Боснии имело право вето при решении важных вопросов, что требовало от них согласованности действий. Когда роль компартии сошла на нет, началась фрагментация политической жизни по этническому водоразделу. Вначале исламские партии выступали за федерацию, потом за мажоритарную демократию, что обеспечивало преимущественные права этническому большинству. Коллективная идентичность боснийцев не была так ярко выражена как идентичности других народов в Югославии, что ввело в заблуждение сербов и хорватов: они искренне считали мусульман частью своего народа. Автономия, предоставленная конституцией от 1974 г., и рыночные реформы отграничили от боснийцев босняков. Вначале это произошло в Сараево. Кто-то по-прежнему мог считать их сербами и хорватами, другие воспринимали их как мусульман. Эта идентификация стала преобладающей на выборах 1990 г. (Bringa, 1995: гл. 1). Именно в этом смысле я буду использовать этноним босняк (бошняк) в этих главах. Боснийские хорваты начали присматриваться к мусульманам в надежде заключить союз против сербов. Крупнейшая партия боснийских сербов, СДС Милошевича, ранее выступавшая за федерацию, переориентировалась в пользу своей этнической родины, лежавшей по ту сторону границы: мечта о Великой Сербии могла стать явью. Из-за этих маневров тройственный национальный паритет дал первую трещину.

Таким образом, все лидеры победивших партий за пределами Сербии, даже в Боснии, стали считать идеалом национальное государство. В новых республиканских конституциях (кроме Боснии) гарантировалась государственность главенствующей нации посредством самоопределения (именно так и возникли потом сербская и хорватская автономии на территории других республик). Проект Конституции Боснии и Герцеговины провозглашал суверенное государство «народов Боснии и Герцеговины — мусульман, сербов, хорватов и других наций и национальностей, живущих на территории республики». Было принято решение, что право на самоопределение принадлежит каждой республике и ее национальному большинству (Hayden, 1996: 790–792; Woodward, 1995: 108). Это была мажоритарная демократия, игнорировавшая права меньшинств. Этнические группы — каждая живущая внутри другой — создавали угрозу бесконечной череды территориальных споров. Люди спрашивали: «Почему я должен считаться меньшинством в вашем государстве, если вы тоже можете быть меньшинством в моем?» Но и при таком раскладе можно было сохранить здравый смысл и способность к компромиссу. Сейчас мы рассмотрим самую большую и значимую республику Югославии.

ВОЗВЫШЕНИЕ СЛОБОДАНА МИЛОШЕВИЧА

Считается, что большей частью своих бед Югославия обязана этому невысокому, коренастому, седовласому человеку. Милошевич стал националистом волею судьбы. Этот коммунистический аппаратчик начинал восхождение к власти как сторонник реформ и борец с бюрократическим засильем, как и многие другие молодые деятели его поколения. Энергичный и честолюбивый, он считал, что это поможет ему пробиться наверх. Националистическая карта выпала ему почти случайно в апреле 1987 г. в небольшом городке рядом со знаменитым Косовским полем. После 1974 г., когда Тито наделил Косово автономией, албанцы сумели завладеть ключевыми постами в местной администрации и полиции. Под их давлением многие сербы были вынуждены уехать. Остальные, не покидая края, компактно расселились в окрестностях Косовского поля. Этот кластер стал цитаделью сербского национализма (Vujacic, 1995: 220–221). В 1987 г. Милошевич как крупный функционер Сербской коммунистической партии приехал туда, чтобы немного остудить разыгравшиеся националистические страсти. На публике требовалось произнести дежурную речь о дружбе народов, а за закрытыми дверями обсудить конкретные дела. Митинг и последующие события были запечатлены на кинопленку и показаны затем всему миру в документальном фильме Би-би-си «Смерть нации» (1998).

В фильме Милошевич вначале предстает в зале собраний в ожидании почестей, положенных коммунистическому вождю такого ранга. Далее происходит нечто невероятное. В зал врывается разъяренная толпа сербов и выводит Милошевича на улицу. Люди кричат, что их избила албанская полиция. Как и повсюду в Югославии, стражи порядка никогда не церемонились с демонстрантами. Потом организаторы акции признались, что сами спровоцировали албанскую полицию на ответные действия, закидав их камнями, привезенными на грузовиках. Милошевич вышел к народу в надежде утихомирить толпу. Этого у него не получилось. Потрясенный увиденным, он выкрикнул: «Никто вас больше не будет избивать. Никто не поднимет руку на сербов». Потом он вернулся в зал и провел там всю ночь, терпеливо выслушивая обиженных соплеменников. Ближе к рассвету Милошевич завершил встречу, пообещав, что все претензии будут рассмотрены «быстро и эффективно». Это понравилось народу. «Слоба — наш», — говорили косовские сербы (ряд исследователей предполагают, что Милошевич придумал и разыграл эту постановку, см.: Judah, 2000: 53; Udovicki & Torov, 1997: 87–88).

Позже в 1987 г. во время телетрансляции заседания Центрального комитета партии Милошевич обвинил партийное руководство в неспособности защитить косовских сербов. В течение двух лет он использовал сербскую националистическую риторику как часть «антибюрократической революции». Став лидером сербских коммунистов, Милошевич лишил Косово и Воеводину автономии, провел там тотальную чистку партийных рядов и укрепил свои позиции среди македонских коммунистов. Затем он занялся партийной перестройкой: Союз коммунистов Сербии превратился в социал-демократическую партию СПС (Социалистическая партия Сербии). Он практически собрал большинство голосов в Федеральной Ассамблее — высшем органе государственной власти Югославии. Это не сулило ничего хорошего хорватским и словенским политическим элитам. Его звездный час пробил в 1989 г., когда он обратился к сотням тысячам сербам, собравшимся на Косовом поле в день 600-летия великой битвы. Финал речи запомнили все: «Сегодня, шесть столетий спустя, мы снова участвуем в боях и принимаем бой. Это не бои с оружием в руках, хотя и такое нельзя исключать».

Милошевич разговаривал с народом гораздо откровеннее, чем его коммунистические предшественники. За ним закрепилась репутация прямолинейного человека и при этом умелого политика, который вначале внимательно слушает, а потом принимает решения. Он не впадал в националистическую истерию (в отличие от его сторонников). В первые годы своего правления Милошевич боролся за «компактную федерацию» с усиленными властными полномочиями центра — это был его План А. Он сумел мобилизовать социальную базу национального проекта «Великая Сербия» — сербских беженцев, сербов из районов, находящихся под угрозой (в особенности косовских сербов), сербских крестьян, которые ждали экономического процветания в более сильной федерации. Эти люди выходили на грандиозные демонстрации, требуя отставки «бессердечных бюрократов» среди партийной верхушки Косова, Воеводины и Сербии. Милошевич поддерживал их: «Нет силы на земле, способной остановить сербов» — и разводил руками: «Я не могу остановить народный гнев».

Он жаждал антибюрократической революции, видя себя вождем партии. У него была сильная поддержка в армии, но в Верховном командовании произошел раскол, там не было единодушия. С большим успехом Милошевич мог опереться на МВД и грозную SDB — службу госбезопасности Югославии. В 1972 г. SDB провела операцию по ликвидации 19 террористов-усташей, проникших на территорию страны. Тайная полиция не гнушалась прибегать к помощи криминальных авторитетов для устрашения и уничтожения диссидентов в стране и за рубежом. Некогда тайный агент, печально знаменитый Аркан прошел путь от бандита до политического экстремиста. Похожая судьба была у Бели и Гишки, примкнувших к националистическому лидеру Вуку Драшковичу. Сам Гишка признавался: «Во всем мире в национально-освободительных движениях первыми на линию огня выходили патриотически настроенные уголовники. Мы сделали для победы столько, сколько не сделал никто другой» (Knezevic, 1995).

Но в 1990 г. гораздо важнее был исход выборов. Социалистическая партия Милошевича (СПС) выступала за умеренный реформаторский национализм: «компактная» федерация должна была защитить сербов. Лишь после распада государства Милошевич начал вынашивать план изменения границ для защиты сербских меньшинств. Это должно было стать его Планом Б. У СПС на выборах был сильный административный ресурс, поскольку партия унаследовала кадровый аппарат коммунистов и держала под контролем радио, телевидение, полицию и контрразведку. Оппозиция не успела подготовиться к второпях объявленным выборам. В отличие от других республик, выборы в Сербии были лишь отчасти демократическими.

Крупнейшие оппозиционные партии оказались еще более националистическими, чем сам Милошевич. Именно поэтому нельзя винить за агрессию исключительно сербского лидера, как это делают Сигар (Cigar, 1996) и Ганьон (Gagnon, 1997), хотя Снайдер (Snyder, 2000) с ними не согласен. Главный соперник Милошевича Вук Драшкович требовал «объединения всех сербских земель» и предъявлял территориальные претензии соседним республикам. Он заявлял: «Все, кто любит Турцию (то есть мусульмане), пусть убираются в Турцию. Я лично отрублю руку тому, кто поднимет зеленое знамя пророка». Националистические партии рождались в лоне культурно-просветительских православных обществ, как Общество святого Саввы (названо в честь сербского великомученика), которые взывали к истреблению безбожных коммунистов и к возрождению Великой Сербии. Сербские националисты уверяли, что мусульмане, по сути, являются сербами, точно так же как и Туджман настаивал, что они хорваты. Это давало каждой стороне гипотетический шанс отхватить себе половину Боснии. В отличие от СПС и националистов, либерально-демократические партии начинали с чистого листа — у них не было массовой низовой организации. Либерал-демократы выросли из творческих объединений интеллектуалов и специалистов в Белграде и других крупных городах с высокой прослойкой среднего класса. Среди этнических меньшинств либералы закрепиться не сумели. Они осуждали Милошевича как популистского диктатора, выступали за федерацию и автономию для меньшинств. Но и они соглашались с тем, что, если федерация распадется, Сербия должна раздвинуть границы, чтобы взять под крыло всех сербов (Goati, 1995: 76). Практически все сербские партии грешили этнонационализмом. Принятый ими План А предусматривал реформированную асимметричную федерацию, способную защитить сербов, — генератором этой идеи была Сербская академия наук. На случай провала Плана А существовал и План Б — Великая Сербия. Предвыборные опросы показали, что самым большим злом избиратели считали власть коммунистической партии, а наибольшие надежды народ возлагал на экономические реформы, повышение уровня жизни, хорошие отношения с другими государствами, но не в ущерб государственной безопасности Сербии. Агрессивному национализму не было места. Ястребы войны редко выигрывают выборы. Неистовый Драшкович мог до умоисступления повторять свои антикоммунистические и националистические мантры, но не мог предъявить внятной экономической программы и постоянно путался в этнических вопросах. Уязвимой стороной Милошевича было его коммунистическое прошлое, но он набирал очки как стойкий и выдержанный защитник сербских интересов и компетентный хозяйственник (Vreme, 6 янв. 1992). Каждая партия опиралась на свой электорат, как это происходит на всех выборах.

За Милошевича проголосовали главным образом пожилые сербы с не очень высоким образованием, рабочие и крестьяне (голоса безработных распределились между разными партиями), работники общественного сектора, жители сельской местности, особенно из отсталой южной части страны. Контроль Милошевича над телевидением дал ему фору перед соперниками в сельских районах среди малообразованного населения, у которого не было доступа к другим средствам информации. Его электорат больше всего желал спокойной и сытой жизни. Опросы также показали, что избиратели-члены СПС выступали как государственники и сторонники сильной руки. Электорат либерал-демократов был принципиально иным. Они с трудом завоевывали голоса среди национальных меньшинств, с большим успехом привлекая средний класс, образованных людей, жителей Белграда и других крупных городов. СПС издевательски называла их «космополитами, которым не дано разглядеть Сербию из центра Белграда». Либералы в отместку называли социалистов «националистами с белградских холмов». Среди сторонников СПС и либерал-демократов были в равной доле и мужчины и женщины. За националистические партии проголосовало немного больше мужчин, электоральная поддержка распределилась поровну среди разных социальных групп, горожан и жителей села. Самую массовую поддержку националистам выразили этнические сербы из других республик и сербские беженцы, особенно из Косова. Их национализм был много радикальнее, чем у электората СПС.

В ту пору Милошевич производил впечатление центриста, умело лавировавшего между радикальным национализмом и космополитическим либерализмом. СПС провозгласила: «Мы — правильный выбор для тех, кто хочет жить в мире, а не в национальной вражде и междоусобных конфликтах; для тех, кто желает своим детям светлого утра, а не темной ночи тревог и братоубийственных войн; для тех, кто хочет жить плодами своего труда; для тех, кто в свободе других видит и собственную свободу». Милошевича подняли на щит те, кого страшили перемены и анархия, кто верил в силу и помощь государства, кто дрейфовал в сторону национализма.

Лозунг СПС «С нами надежно» был особенно популярен[85]. В то время Милошевич был полуавторитарным вождем, но не экстремистом. Но и сам политик, и его электоральная база склонялись в сторону единства этатизма и национализма, что ставило во главу угла национальные, а не классовые отношения и потенциально угрожало насилием. Большинство сторонников Милошевича сохранили ему верность до конца. С другой стороны, опросы, проведенные газетой Vreme в 1992 г., свидетельствуют о постепенном падении популярности СПС в больших городах, на севере страны и среди образованной части населения. Только 15 % белградцев поддерживали социалистов по сравнению с 51 % на юге Сербии. Это означало, что Милошевич становился все более зависимым от социальной базы сербского национализма. Мажоритарная выборная система относительного большинства («первого пришедшего к финишу») и бойкот выборов в Албании принесли партии Милошевича 46 % голосов и 77 % мест в парламенте.

Лидер объединил в своих руках и исполнительную, и законодательную власть. Но свыше 90 % сербов, пришедших на выборы, поддержали и другие партии, которые предложили схожий План А, план «компактной» федерации, с чем никогда бы не согласились ведущие партии других республик. Радикалы ратовали за План Б — расширение границ Сербии в том случае, если федерацию сохранить не удастся. В бурном 1991 г. велись нескончаемые переговоры между республиками, при этом все крупные сербские партии выступали за Милошевича. Предложение Словении и Хорватии децентрализовать федерацию было отметено, компромиссное предложение Боснии и Македонии создать асимметричную федерацию, учитывающую особенности каждой республики, тоже не нашло поддержки (Goati, 1995: 76). Когда переговоры зашли в тупик, оппозиционные Милошевичу партии не смогли возразить ничего против Плана Б «Великая Сербия» — ведь это был и их план. Большая часть сербов потеряла надежду на сохранение мультикультурализма. Только 11 % опрошенных верило, что многонациональное государство сможет жить в мире и согласии, остальные считали, что лучше размежеваться по этническим границам (Vreme, 30 нояб. 1992).

Катастрофические этнические войны должны были неизбежно подорвать популярность Милошевича. 1991 и 1993 гг. вынудили его силой подавить массовые протесты. Полиция была брошена на разгон демонстраций, под выдуманными предлогами были закрыты многие оппозиционные издания. С другой стороны, война укрепила позиции Милошевича. Президента неугодной Социал-демократической партии Воеводины назвали «союзником фашиствующих хорватских головорезов», затем его арестовали и призвали в армию. Милошевич скрытно сосредоточил в своих руках и экономическую власть. Половина сербской промышленности все еще принадлежала государству, из этого источника СПС и ее парамилитарные формирования получали тайную финансовую поддержку. Рабочих, отказавшихся взять в руки оружие и вступить в добровольческие формирования, увольняли (Vreme, 11 нояб., 9 дек., 12 дек. 1991). Оппозиция разбилась на два лагеря — небольшой либерально-пацифистский и мощный военно-националистический, между которыми постоянно метался Драшкович. Это тоже было на руку Милошевичу. В поисках союзников он вошел в коалицию с Воиславом Шешелем и его националистами. К середине 1992 г. 200 тысяч югославов эмигрировали за рубеж, среди уехавших было много либерально настроенных интеллигентов (Vreme, 6 апр. 1992). Коалиция Милошевич — националисты управляла Сербией, и это сужало лидеру поле для политического маневра. Горди и Снайдер (Gordy, 1999; Snyder, 2000) преувеличивают роль Милошевича в том, что они называют «уничтожением политических альтернатив». Милошевич действительно опирался на силу полиции и СМИ, он действительно впал в военно-патриотический раж, но главное было в другом: сербы чувствовали себя ущемленными, они требовали государственной защиты, это стало их национальным требованием.

Набрав силу, оппозиция разделилась. Часть оппозиционеров стала более радикальной, чем сам Милошевич.

К несчастью, сербские политики и электорат отказались от демагогии, возбуждавшей этническую вражду, лишь когда чистки уже начались. Страшная Вуковарская резня в ноябре 1991 г. стала личным моральным кризисом для Драшковича (Grmek et al., 1993: 316–317). Он не смог понять вовремя, что его риторический призыв «дать власть сербам повсюду, где есть сербские кладбища» обернется новыми массовыми захоронениями. До той поры сербы твердо стояли на страже своей независимости перед лицом внешних угроз, но еще никто не взял в руки оружие, еще не пролилась первая кровь.

Ни в одной из республик не было массовой поддержки кровавых этнических чисток. Но в Сербии уже пришли в движение две радикальные политических силы. Милошевич сам поставил капкан и сам же в него и угодил. Он обязался обеспечить «большую защиту» сербам либо в форме компактной федерации, либо через пересмотр федеративных границ. И если бы он посмел отступить от этого курса, его бы смели радикальные националисты. В альянс с либералами Милошевич войти не мог — они никогда бы не смирились с его авторитарными замашками. У сербского лидера было две опоры — националисты и этатисты, при этом и те и другие неуклонно дрейфовали в сторону радикального национализма. Милошевич был одновременно и господином, и рабом своей социально-электоральной базы и тех националистов, с которыми он был вынужден вступить в союз. Во-вторых, сербские радикалы перешли к погромным, насильственным действиям против своих оппонентов, в чем их поддержала сербская тайная полиция SDB. Еще с 1970-х гг. рыцари плаща и кинжала устраняли политических противников за рубежом с помощью криминальных элементов. Пришло время, и агенты SDB начали создавать парамилитарные формирования из этнических сербов Боснии и Хорватии и помогать националистическим партиям в подготовке боевых дружин (Knezevic & Tufegdzic, 1995; Milicevic). Радикальный, насильственный этнонационализм, перешедший в наступление в самых уязвимых регионах, дестабилизировал политику центра.

Переговоры о реформированной конфедерации успеха не принесли, и тогда была разыграна другая карта. Словения решила, что у нее появился шанс выйти из федерации мирным образом. У Милошевича была армия, чтобы этого не допустить. Напряжение усиливалось. Когда республики прислали своих представителей в Федеральный парламент в Белграде, чтобы выторговать себе новую конституцию, они не сумели создать там социалистических, либеральных или консервативных фракций, как это делают сейчас их коллеги в Европарламенте. Вместо этого они размежевались по этническому признаку и выступили как хорваты, словенцы, сербы и так далее. Этничность вытеснила классовость (мой тезис 2). Сербские и хорватские депутаты от Боснии разбрелись по нескольким фракциям: одни остались в составе боснийской делегации, другие блокировались с кем угодно, лишь бы то были братья по крови. Только Сербия и Черногория провели отчисления в федеральный бюджет, после чего тот рухнул. Экономический кризис и накопившийся внешний долг привели к торговым и финансовым войнам — каждая республика пыталась переложить свой ворох экономических проблем на другую республику. В конце 1990 г. Милошевич дал дополнительный толчок этому процессу. Сербский лидер обобрал до нитки Национальный банк, чтобы выплатить внешний долг Сербии. Другие республики дали симметричный ответ, и Федерация начала рассыпаться на глазах. Первый и неизбежный шаг в этом направлении сделали региональные националистические движения. Они с самого начала отвергали коммунистическую федерацию, которая одновременно утратила и геополитический смысл, и экономическую силу. Эту модель продолжали поддерживать лишь сербские националисты. Федерализм казался чем-то девиантным на фоне европейских национальных государств. Отколовшиеся республики начали создавать институты государственной власти, в том числе и парламентскую систему, которая функционировала по принципу «победитель получает все», а не по принципу пропорционального представительства по результатам выборов, которые, кстати, выиграли националисты. Мы не знаем, чего на самом деле хотели югославы. Мы знаем лишь, как и за какие партии они проголосовали на избирательных участках в конкретной избирательной кампании. Мы вправе предположить, что лишь единицы хотели того, что вскоре получили все: кровавые этнические чистки.

Этнический национализм провоцировал рост оборонительного сознания. Опросы общественного мнения в Хорватии показывают, что националисты имели особый успех у тех, кто ощущал себя этнической жертвой большинства, с привилегиями которого невозможно было смириться (Siber, 1993: 152–153). «Защитим наш домашний очаг» — так звучал главный националистический девиз на югославских выборах 1990 г. Демократия подарила победу на выборах тем, кто сумел проявить мужество и отстоять свои принципы. Две уже существовавшие общественные организации сумели отмобилизовать свои силы лучше остальных. Это были Союз молодых коммунистов Югославии, профсоюзы, а также профессиональные и культурные объединения. Но поскольку народ в большинстве своем желал покончить с коммунистическим прошлым, эти полиэтнические структуры начали расползаться на глазах. На смену им пришла другая мобилизующая сила — этнические землячества. При коммунистах эта сила держалась в тени и не лезла в политику, занимаясь организацией фестивалей народной музыки и танца, футбольных матчей, парадов, народных гуляний и других акций огромного масштаба. В конце 1980-х гг. к ним присоединились культурные организации республиканского уровня. Именно на этой основе националистические партии смогли провести мобилизацию гражданского общества. Третьей силой были представители свободных профессий, городская интеллигенция, творческие союзы. Оттуда вышли самые талантливые журналисты и самые пламенные ораторы. Они много толковали о феминизме, о гражданских правах, но не умели мобилизовать массы. Интеллектуалы рассуждали о гражданском обществе, а общество тем временем сплачивалось вокруг националистических организаций и этнических союзов — такое «гражданское» общество могло привести страну лишь к гражданской войне.

Либеральная демократия и ее социальные науки часто имеют смутное представление о корреляции желания индивидуума с результатами голосований. Используя опросы общественного мнения, основываясь на социологических анализах, исследователи пытаются узнать, о чем думают люди, и приходят в замешательство (как Ричард Холбрук или социологи, измеряющие социальную дистанцию), когда окончательный результат не совпадает с арифметической суммой индивидуальных человеческих предпочтений. Большинство людей имеют неопределенные и часто противоречивые политические взгляды, какие именно взгляды попадут в избирательную урну в виде бюллетеня, зависит от внешней организующей силы. Манипуляция общественным сознанием привела к власти именно Милошевича, а не других сербских националистов. Результат нам известен. Борьба элит в 1990 г. завершилась победой жесткого и опытного политика над наивными и неопытными демократами. Так часто происходит на демократических выборах. Демократизация подвела Югославию к опасной черте. В большинстве республик к власти пришли националисты. Они принесли с собой ожесточение, страх, неразрешимую дилемму безопасности.

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОРГАНИЧЕСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА

Через 9 месяцев после выборов в Югославии начали оформляться органические государства-нации. В конце июня 1991 г. Словения и Хорватия объявили о своей независимости. За истекшее время эти две республики отказывались от каких-либо компромиссов с Сербией. Да и не могло быть компромисса между сильной сербской федерацией и слабой хорватско-словенской конфедерацией. Три республики были готовы пойти на взаимный риск эскалации, но не на компромисс. У Словении не было особых трудностей с выбором. Это была самая процветающая и европейски ориентированная республика, наименее зависимая от Сербии, а значит не заинтересованная в сохранении федерации. Провозглашение независимости практические ничем ей не угрожало, поскольку у нее были неоспоримые границы, общая граница с Сербией отсутствовала, да и самих сербов в Словении было совсем немного. Словенское руководство было уверено, что Сербия смирится с провозглашением независимости, если действовать уверенно и единодушно.

Словения объявила о независимости, не столкнувшись со сколь-либо серьезным внутренним противодействием. После того, как словенские полицейские силы продемонстрировали, что им не страшна полуразложившаяся Югославская народная армия (ЮНА), Милошевич отпустил республику на свободу. Югославские военные были в смятении, в высшем командовании произошел раскол. Возвысили голос генералы, разгневанные тем, что Федерацию сдали без боя. Председатель Президиума СФРЮ Борислав Йович (верный союзник Милошевича) заявил в телеинтервью: «Это было этнически чистое государство. Никаких сербов. Словения захотела выйти из Югославии. Мы ничего не могли поделать» (Би-би-си, 1998). Этническая война пощадила Словению, где почти не было меньшинств. В дальнейшем я не буду касаться этой республики. И все же словенцы внесли свою лепту в разрушение югославского федерализма. Отчасти в этом повинны и европейские страны, поспешившие признать независимость Словении, хотя внешний фактор и не был главным. Вероятно, все стороны несут коллективную ответственность за торжество идеи нации-государства. А разорвали на клочки свою страну сами югославы.

Провозгласив независимость, Хорватия добила югославскую конфедерацию и обострила ситуацию до предела. У Хорватии была протяженная граница с Сербией и значительное сербское меньшинство. В отличие от Словении, Сербия имела серьезные интересы в этой республике, и последствия сецессии могли стать губительными. Теперь переговоры проходили между двумя полунезависимыми республиками, и возросла возможность военного конфликта. Под контролем Сербии оставалась большая часть югославской армии (ЮНА), что и было ее главным козырем в большой игре. Сербы были уверены, что военная сила — достаточный аргумент, чтобы принудить Хорватию остаться в Федерации. Пойдут ли хорваты на такой риск, станут ли они добиваться суверенитета? От исхода этого противостояния зависела и судьба других жаждущих независимости республик. Региональные политики и политические партии вышли на авансцену во втором акте.

Пришедший к власти Туджман вначале не помышлял о независимой Хорватии из прагматических соображений — бывший генерал опасался прямой военной агрессии. Ведя политический торг с Сербией, хорватский президент тайно закупал оружие за границей и зазывал к себе военных советников (чего не делал Изетбегович в Боснии). Чем дольше затягивались переговоры, тем сильнее становилась Хорватия. Хорватские эмигранты выколачивали деньги для своей исторической родины в США, Канаде и везде где только можно. В эмигрантских кругах, больше чем в самой Хорватии, была жива идеология усташей — вера в то, что защитить независимость Хорватии можно лишь силой оружия. Многие эмигранты вернулись на родину и заняли сильные позиции в Хорватском демократическом содружестве (ХДС). Это были сторонники жесткого курса, контролировавшие военный сектор. «Мягкий» сектор административного управления достался новообразованному государству по наследству от старой, федеративной Хорватии, «жесткие», силовые функции должна была исполнять армия, но ее не было, а полиция в сербских анклавах была преимущественно этнически сербской. «Ястребы» тайно создавали хорватскую армию, полиция же деградировала и разрушалась. В Хорватии обнаружились все те признаки государственной нестабильности, которые (в соответствии с моим тезисом 5) должны были привести ее к этнической войне.

Идеалом Туджмана стало хорватское государство-нация, и он был готов пойти на многое для достижения этой цели. Хорватский лидер был историком-любителем. В одной книге он сводит к минимуму число жертв, павших от рук усташей в страшном лагере смерти Ясеновац. В исследовании «Национализм и современная Европа» Туджман пишет, что в случае отделения Боснии и Герцеговины «Хорватия окажется в чрезвычайно уязвимой ситуации в экономическом и географическом отношении, а посему в широком политическом смысле независимость этих народов нанесет серьезный ущерб развитию хорватской нации». Боснийских мусульман он причислял к хорватам. Рассматривая хорватско-мусульманский этнический тандем как некое единство, Туджман считал возможным присоединение большей части Боснии к Хорватии (Tudjman, 1981:112–115). Осуществление такой идеи на практике было бы подобно взрыву пороховой бочки и для мусульман, и для сербов.

На выборах партия ХДС Туджмана неоднократно требовала «суверенитета Хорватии» или «государства для хорватов», не говоря ни слова о правах национальных меньшинств. Свой голос в общий хор влили даже сторонники запрета абортов, их лозунг гласил: «Даже зародыш — маленький хорват!» ХДС получала сильную финансовую поддержку от эмигрантских кругов (Pusic, 1997: 98). Туджман не раз повторял: «Мы сами решим судьбу Хорватии». Новое государство должно было стать «венцом неустанной многовековой борьбы хорватов за независимость и самоопределение». Туджман выступал и в защиту усташей:

В отличие от Милошевича, Туджман в выражениях не стеснялся. Однажды он публично заявил, что благодарен Господу за то, что его жена создана не еврейкой и не сербкой. Он утверждал, что хорваты являются частью Европы, в то время как «сербы принадлежат Востоку. Они люди Востока, как и турки… Несмотря на схожесть языков, мы не можем жить вместе» (Cohen, 1995: 211). Как можно было сказать такое о сербах, которые искони считали себя щитом христианской Европы в защите от турок! Партия Туджмана дышала ненавистью и к сербам, и к евреям, а сербы не могли допустить даже мысли о возвращении диктатуры усташей. Проект новой конституции обещал больший плюрализм, чем можно было ожидать исходя из предвыборной риторики:

Конституция гарантировала равные права для всех нехорватов, однако хорватские сербы и мусульмане воспринимали это как ущемление своих политических прав. Когда-то они были «равными нациями» внутри самой Югославии, федеральные институции обеспечивали их коллективные национальные права. Теперь же они получали ущербный статус меньшинства, как чехи или евреи, которые по югославскому законодательству пользовались лишь личными гражданскими правами. Права личности недостаточны, необходимы коллективные конфедеративные или консоциональные права, — настаивали многие сербы. То же самое говорили хорватские националисты там, где они были национальным меньшинством. Лидер боснийских хорватов Мате Бобан заявил журналистам, что он не может согласиться с конституцией Боснии и Герцеговины, поскольку, «хотя она защищает индивидуальные права, она не защищает… права народа» (свидетельство по делу Бласкича, 24 апреля 1998 г.). К несчастью, у великих держав, и прежде всего у США, были либеральные конституции. Они верили, что гарантия личных свобод вполне достаточна для защиты национальных меньшинств. Они ошиблись. Сербы считали, что регионы с нехорватским большинством должны иметь политическую автономию (федерализм) или как этнические меньшинства пользоваться неограниченными правами в рамках общего государства (консоциативная модель). Но центральная власть не восприняла их аргументы в пользу коллективных прав в противовес индивидуальным. Европа не оказала никакого давления на Хорватию и практически никакого на Словению. Это тоже была ошибка. Тактика Туджмана сводила на нет возможность компромисса.

Большинство хорватских сербов проголосовало не за сербских националистов, а за реформированную коммунистическую партию или за центристские партии, которые Туджман рассматривал как основных соперников и поэтому не вступал с ними в диалог. Он стал политическим лидером, избранным демократическим большинством (42 % голосов дали ему 68 % мест в парламенте), и не считался ни с кем. Туджман заявил, что он выражает волю истинных хорватов через законно избранное парламентское большинство. Выражать мнение сербов было предоставлено маленькой сербской националистической партии, имевшей наибольшую поддержку в Сербской Краине. У этой партии в тот момент не было четко выработанной линии, там шла борьба с радикальной фракцией. Тем не менее партийные лидеры тяготели к конфедеративному протекционизму — автономии этого приграничного региона. Хорваты опасались, что за этим желанием кроется нечто более угрожающее — если приграничные сербы получат автономию, они смогут воспользоваться этим, чтобы воссоединиться с Сербией. Своими действиями Туджман лишь раздувал тлеющий конфликт, который вскоре приобрел географические контуры — Загреб против Краины. В этом конфликте, как указывает Роджерс Брубейкер (Brubaker, 1996), столкнулись уже не два этнических государства. Это было трехстороннее противостояние, в котором сошлись, по его словам, национализирующееся государство (Хорватия), национальное меньшинство (сербы) и этническая родина (Сербия). Вторые и третьи могли слиться в одно государство — Великую Сербию. Многих сербов также тревожил Закон о хорватском гражданстве 1991 г. В документе говорилось: «Гражданин Хорватии должен соблюдать законы и традиции Республики Хорватия и принимать ее культуру». Последние слова могли напрочь оттолкнуть сербов. Язык и государственная символика тоже отчуждали их от Хорватии. Хотя обе этнических группы говорят практически на одном и том же языке, они используют разную письменность. И если большинство сербов понимают латиницу, лишь немногие хорваты читают или пишут на кириллице. Официальным государственным алфавитом стала латиница, хотя местной администрации и школам в сербских районах разрешалось использовать и кириллицу. Это была уступка, но не равноправие двух языков. Язык и символика оказывают сильное эмоциональное воздействие. Новый флаг и герб Хорватии были древними государственными атрибутами, но в восприятии большинства югославов это была символика усташей, особенно ненавистная «шахматная доска», напоминавшая многим о фашизме (то же самое подумалось и мне, когда я впервые увидел хорватских болельщиков, размахивающих своим флагом). Латинский алфавит и шахматные клетки были плевком в лицо: «Это наша страна». Такое поведение свойственно всем органическим националистам.

Власть старалась избежать экстремистских крайностей, запрещая продажу фотографий усташей и старых географических карт. Стороны могли закончить дело миром, но этого не случилось: хорватские радикалы не желали идти на компромисс. Члены карликовой фашиствующей партии «Хорватская партия права» и ХДС Туджмана назойливо демонстрировали хорватские символы в районах со смешанным населением, что, безусловно, было преднамеренной провокацией. От разозленных сербских радикалов ждали обостренной реакции, что, в свою очередь, должно было подхлестнуть и оправдать действия хорватских националистов. Сербы называли радикалов из ХДС фашистами, это страшное слово будило тревогу у всех сербов, помнивших, чем оно грозит. Воислав Шешель, сербский политик-националист, выступая по ТВ, сказал: «Сербы в опасности. Хорватско-фашистские бандиты глумятся в деревнях над нашими женами и детьми. Эта фашистская нечисть хочет уничтожить всех сербов». Житель города Книн из Сербской Краины поведал журналисту Гленни: «Большинство хорватов в Книне — хорошие люди, совсем не такие, как эти жуткие усташи в Сплите» (Glenny, 1993: 19). У Томпсона есть живая зарисовка событий, случившихся в Задаре, после того, как убили хорватского полицейского. Рядом с автобусной остановкой он увидел группу подростков, которые выламывали ножки у столов, вооружались железяками, громили и грабили сербские магазины, в то время как хорватская полиция безучастно взирала на все происходящее. Молодой парень показал ему баррикаду хорватов, сложенную из бетонных блоков, потом отвел в местное отделение партии ХДС, где сидели «угрюмые, неприветливые» люди, вооруженные винтовками и ножами. Они обзванивали своих знакомых и звали их на борьбу с сербскими националистами. На следующий день Томпсон услышал от одного серба такую оценку: «То, что случилось вчера в Задаре, — это откровенный геноцид» (Thompson, 1992: 261–264, 276). Обе стороны мстили друг другу за все содеянное ранее.

Некоторые соратники Туджмана призывали к примирению. Они понимали, что им не удержать всю территорию, если в бой пойдет югославская армия. Туджман мог бы дистанцироваться от наследия усташей, но это бы выхолостило всю его предвыборную риторику о «тысячелетней» борьбе хорватов за свободу. Если бы Туджман или Милошевич были мудрыми правителями, способными оценить происходящее и предугадать будущее, возможно, — при поддержке умеренных с той и другой стороны, — они смогли бы предотвратить катастрофу. Но такие государственные деятели встречаются нечасто, особенно среди тех, кто пришел к власти на гребне националистической волны. Туджман, в отличие от Милошевича, был твердокаменным националистом, и наградой ему была победа на выборах. Беда была не в том, что Туджман начал карьеру как авторитарный политик (вскоре он им станет), а в том, что, следуя воле демократического большинства, за него проголосовавшего, он не отступил ни на шаг от своих предвыборных лозунгов, полностью отвернувшись от тех, кто не разделял его взгляды. Сербские депутаты настаивали на внеэтническом определении гражданства, но Туджмана поддерживало большинство. Он не нуждался в иной поддержке и не пошел на компромисс.

Основателем Сербской демократической партии (СДП) в Хорватии был Иован Рашкович. Во время избирательной кампании он много говорил о Великой Сербии, прекрасно понимая при этом, что позиции сербов очень уязвимы. Он искал компромисса. Но непримиримость Туджмана привела к тому, что СДП заставила своего лидера отказаться от поста вице-председателя парламента. Рашкович начал склоняться в сторону Милошевича, а сербская фракция вышла из парламента. Партия стала более радикальной. Проблема Рашковича (как и других политиков такого толка) заключалась в том, что он не мог найти компромиссного решения не по собственной вине, а потому что другая сторона считала себя слишком сильной, чтобы пойти навстречу.

По мере того как нарастала напряженность, поддержка Туджмана возрастала. У него не было соперников до самого конца войны. Среди его сторонников мужчин было больше, чем женщин; его поддерживали консерваторы, в особенности церковные деятели; крестьяне; жертвы военного лихолетья (хорваты приграничных районов) и, наконец, те, кто смог обогатиться в результате экономических реформ. Война заткнула рот даже самым недовольным — они тоже предпочли стать патриотами. Авторитарная власть, полуузаконенная войной, свернула шею оппозиции. Хорватия стала государством-партией, опиравшимся на всенародную поддержку (Pusic, 1997; Sekulic & Sporer, 1997). Такая власть не ищет компромиссов. В мае 1991 г. в Хорватии был проведен референдум. 93 % его участников высказались за создание независимого суверенного государства, где меньшинствам гарантируются права личности. Сербская Краина бойкотировала референдум, потому что неделей ранее там провели свой плебисцит, на котором подавляющее большинство, выразило желание присоединиться к Сербии. Вопрос был поставлен ребром — за народ или против народа. Кто бы рискнул сказать «нет» в такой ситуации? Референдум отдал законную власть в руки националистов. Теперь государство принадлежало им.

На тайной встрече Туджман и Милошевич пытались предотвратить катастрофу, а заодно поделить Боснию за счет мусульман, но не пришли к единому решению. Милошевич, Иович, сербские генералы, полиция безопасности, СПС контролировали государство и армию. Они были уверены в том, что смогут совладать с оппозицией, а если дело дойдет до войны, она закончится через пару недель. Великую Сербию можно было построить быстро и без особых затрат. Но Туджман и ХДС вступили в изнурительную борьбу против тех, кого они считали коммунистами и своими поработителями. Они знали, насколько труден будет их путь, но им было не привыкать. Сербия должна была поспешить и первой нанести удар, пока хорваты не создали армию. Придет время, и кровь, и страдания войны перевесят все эфемерные выгоды от нее, о чем постоянно забывают политики. Югославия приближалась к опасной зоне вполне демократическим путем. Наступала пора голосовать не бюллетенями, а пулями.