Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

ЛИБЕРАЛЬНАЯ ВЕРСИЯ

Самое знаменитое определение народовластия заключено в следующих словах: «Мы, народ Соединенных Штатов, дабы образовать более совершенный Союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим, торжественно провозглашаем и устанавливаем настоящую Конституцию для Соединенных Штатов Америки».

«Народ», описанный так в Преамбуле к Конституции США, является основой легитимации почти всех современных государств. Априори «народ» в этом контексте выступает как носитель добра и коллективной морали. И наверное, это по сей день самая безупречная форма государственного правления из всех изобретенных людьми. Но если понятие «народ» расчленено на демос и этнос, для различных этнических групп, проживающих на общей территории, возникают проблемы. Гражданские права, единые для всех, не всегда распространяются на этнических «чужаков». И в самом крайнем случае чужеродная группа может быть подвергнута дискриминации, чистке и даже изгнанию.

У разных народов понятие «нация» может рассматриваться двояко: как стратифицированная и органическая. Если народ представляется стратифицированным, основная роль государства заключается в том, чтобы объединить и примирить интересы различных групп. В этом случае возникающие проблемы будут решаться поиском компромисса, а не применением грубой силы. Такие народы мы видим на северо-западе Европы. Но если народ воспринимается как нечто монолитное, как единый и неделимый этнос, то вполне вероятно, что «чистоту крови» будут оберегать, подавляя меньшинства, что может привести к чисткам. В Европе эта угроза сейчас нависает над центральной и восточной частью континента.

Большинство либералов исповедуют идею индивидуализма. Либеральные демократии восхваляют за то, что конституции этих стран обеспечивают прежде всего права личности. Но это далеко не так. Либеральная демократия на самом деле ставит во главу угла защиту групповых интересов и поиск консенсуса между соперничающими группировками. Борьба между подобными группировками, и прежде всего классовая борьба, была в свое время введена в законодательные рамки, что способствовало толерантности и ограничению насилия. Этот подход помог рождению стратифицированной нации, которая утратила свою органичность. Тем не менее либеральные демократии не раз проводили массированные чистки, переходившие в геноцид. Как правило, это происходило в период колониальных завоеваний, когда значительные группы населения не считались органической частью социума.

Конечно, народ не «провозглашал и не устанавливал» американскую конституцию. Этот документ составили 55 белых джентльменов преклонных лет, высокого социального статуса и немалого состояния, уединившихся на две недели в Филадельфии. Они утверждали, что своими персонами представляют народ 13 американских колоний. Но что это был за народ? Отцы-основатели не посчитали народом женщин, рабов и коренных американцев. Многие из них упрямо отказывали в праве на гражданство неимущим, хотя революционная атмосфера в рождающемся государстве буквально принуждала их к этому решению. Британские политики той эпохи определяли понятие «народ» как нечто, возвышающееся над «простонародьем» — толпой, плебеями, изгоями, не достойными считаться частью нации. Тогдашнее понятие «мы, народ» включало в себя сословие имущих или так называемых «людей дела», к которым относили джентльменов, торговцев, промышленников, представителей свободных профессий. Их интересы часто противоречили друг другу, и было необходимо достичь межсословного согласия, чтобы каждый смог получить свой кусок пирога. Гражданское общество той эпохи также было внутренне стратифицировано. Права граждан не были унифицированы, поскольку «мы, народ» претендовали на активную общественную роль, в то время как простонародье, демос считали «пассивными» гражданами. Социальные низы имели юридические и гражданские права, но прав политических они были лишены.

Движение за равные права проходило под знаком борьбы классов в капиталистической экономике эпохи первой промышленной революции. В дебатах по поводу расширения избирательных прав ставились и такие вопросы: что такое минимальный имущественный ценз? Могут ли наемные рабочие и батраки (многие не считали этих людей способными иметь независимое суждение) пользоваться правом голоса, стать присяжными в суде, занимать общественные должности? Должен ли соблюдаться принцип «один человек — один голос»? Могут ли наиболее уважаемые представители сословий иметь гражданские привилегии перед другими, менее авторитетными его членами? Делались успешные попытки уравновесить интересы и противоречия различных социальных групп, но искоренить их было невозможно. Народ не был единым и неделимым, он был разобщенным и многоликим. В итоге противоборствующие интересы были институционализированы политическими партиями. Фракции и группы интересов существовали уже тогда — буржуа и землевладельцы, виги и тори, но классовые конфликты индустриальной фазы капитализма наполнили исконные противоречия новым содержанием: «левые против правых», «религия против светского государства». Это были прообразы политических партий Современности. Принималось как само собой разумеющееся, что такие противоречия нельзя уничтожить, но можно сгладить. И поскольку либеральное государство выступает посредником между конфликтными группами, то оно является ограниченным государством с урезанными и немногочисленными полномочиями. Либерализм сдерживал и национализм и этатизм, поэтому классы и нация тесно переплелись в своем развитии.

К классовым вопросам быстро добавились возрастные и гендерные. Только лишь глава семьи обладает полными гражданскими правами? В каком возрасте человека можно считать взрослым и самостоятельно мыслящим? Женщина какого возраста и сословия может считаться полноценным гражданином? Так возникли ограничения второго порядка. Сословие, возраст и пол разделяют людей, но в редком случае приводят к общественной сегрегации. Люди, объединенные или противопоставленные по этим признакам, живут, работают, любят и ненавидят вместе. Даже во время жестоких классовых конфликтов рабочие и их наниматели не были разделены китайской стеной. Люди разного возраста, женщины и мужчины живут вместе, создают семьи. Хозяева роскошных особняков и жители трущоб так или иначе зависят друг от друга. Эта взаимозависимость гасит естественную враждебность между элитарным «мы, народ» и сословными, возрастными и гендерными группами, ущемленными в правах.

Сглаживание классовых антагонизмов стало важнейшим политическим достижением современного Запада, породившим либеральные, а потом социал-демократические государства. Классовая принадлежность, возраст и пол остаются источником конфликтов среди людей, но эти естественные противоречия решаемы и решаются в рамках общественных институтов и многопартийной системы. Либеральный капитализм не стремится упразднить эксплуатацию, поэтому угнетенные группы неизбежно будут предъявлять обществу все новые и новые требования. Конечно, социальные конфликты в условиях либерализма не решаются с помощью тактики «выжженной земли» и массового истребления непокорных. Но если вместо компромиссного решения на головы недовольных вдруг обрушивается железный кулак государства, это может привести к трагическим результатам. Набравший обороты маховик классовой борьбы порождает революции, как это случилось в Центральной и Восточной Европе (Mann, 1993, гл. 16–18). Победившая революция провозглашает органическим народом пролетариат (смотрите главу 11 настоящей книги).

К исходу XVIII столетия государства Северо-Западной Европы достигли обнадеживающих результатов: религиозные конфликты пошли на спад (мы рассказали об этом в предыдущей главе), либеральные и классовые институции начали размывать этническую сплоченность. С утверждением единой религии в этих странах ослабились и межэтнические конфликты. Они приобрели более светский, чем религиозный характер и утратили былую жестокость. Важное значение приобрел вопрос языка. Мы принадлежим к одной религии спасения, но мы можем говорить не только на одном языке, тем более если он не имеет сакрального статуса. Я могу выучить государственный официальный язык, чтобы добиться успеха в обществе. Овладев этим языком, я приобретаю новую этническую идентичность. На протяжении последних 500 лет в большинстве европейских стран стремились утвердить один язык в качестве государственного. Это привело к размыванию культурной идентичности этнических меньшинств. Европа становилась все более гомогенной по мере того, как исчезали локальные и региональные языки и культуры. Эта унификация была достигнута далеко не самыми свирепыми способами. В большинстве случаев насилие не выходило за рамки институционального принуждения.

Этот же процесс не миновал и социальные структуры. Так же, как и в Средние века, ассимиляция шла постепенно, захватывая одно сословие за другим, начиная с аристократии. Давайте вспомним судьбу Уэльса. Эта этническая территория была захвачена в XII и XIII столетиях английскими и норманнскими завоевателями. Вскоре в городах-сеттльментах обосновались английские поселенцы. Новые хозяева периодически запрещали валлийский язык, препятствовали смешанным бракам, не позволяли аборигенам занимать общественные должности. И все же эти репрессии были не столь целенаправленны и жестоки, как в Ирландии. Короли были счастливы иметь уэльских лучников в своем войске. Именно большой уэльский лук стал самым страшным оружием в битвах с французами при Креси и Азенкуре.

Начиная с 1400 г. Уэльс перестали считать чужеродной провинцией (в отличие от Ирландии), наоборот, в начале XVI столетия к валлийцам стали относиться как к верноподданной и даже консервативной провинции британского королевства. В 1509 г. английские поселенцы в Конуи, одного из уэльских городов, потребовали еще большего ограничения прав коренных жителей. «Можно ли помыслить, чтобы валлиец имел те же права, что и француз в Кале или шотландец в Бервике?» Курьез ситуации заключался в том, что петиция попала в руки английского короля Генриха VII, который сам по происхождению был валлийцем. В его правление взаимная ассимиляция уэльского и английского дворянства достигла высшей точки. Окончательное слияние Уэльса и Англии произошло при его сыне Генрихе VIII, который установил в стране единое законодательство, администрацию и язык. В Акте об Унии 1536 г. говорилось, что человек, владеющий лишь валлийским языком «не вправе занимать общественную должность и получать за службу какое-либо вознаграждение на земле Уэльса». Тем не менее этот акт не привел к возникновению организованной оппозиции, поскольку уэльские джентри с одобрением восприняли уравнение в правах с английским дворянством (Jenkins et al., 1997; Roberts, 1997; Smith 1997).

По всей вероятности, не менее 90 % населения владели лишь валлийским языком (даже в 1880 г. их было почти 70 %!). Эти люди законодательно были лишены права занимать публичные должности. Но они об этом никогда и не помышляли! Ведь и в самой Англии 90 % жителей находились вне политической жизни. Реальной властью располагали оставшиеся 10 %: знать, джентри, купечество, члены гильдий. Региональная элита прекрасно понимала значение английского языка — языка юриспруденции, науки, торговли. И те, кто стремился сделать карьеру, учили английский как второй язык. (Примерно то же самое происходит в мире и сейчас.) Валлийский начал умирать как язык государственный, оставаясь, тем не менее, языком бытового общения.

Институциональное принуждение Уэльса к английскому языку было и средством эксплуатации покоренного народа, и явным предательством уэльской знати. Берк констатирует «отречение высших сословий» от народной культуры, процесс, который шел во всей Европе в XVI-XVIII столетиях (Burke, 1978: 270–272). Богемская знать переходила с чешского на немецкий язык, образованные норвежцы учили датский, финны переключались на шведский язык и тому подобное. Уэльское дворянство находилось в иной ситуации: двуязычие, с одной стороны, помогало им занять достойное место среди английских элит и, с другой стороны, не разрушало их связи с коренной этнической группой. Тот же прагматизм демонстрировали и англичане. В 1563 г. Англиканская церковь признала — для того, чтобы обратить уэльсцев в протестантизм, необходимо перевести Библию на валлийский язык, единственный язык, понятный народу. Это решение впоследствии способствовало развитию национальной литературы. По мере того как средние и низшие классы обретали гражданские права как в Англии, так и в Уэльсе, английский язык получал все большее распространение. В XIX веке английский стремительно вытесняет валлийский на всех уровнях. До этого языковая ассимиляция затрагивала лишь высшие слои общества. Валлийский, в отличие от шотландского, не искоренялся насильственно, это был естественный процесс, приведший к созданию пусть стратифицированного, но уже национального государства.

К началу XX столетия почти вся Северо-Западная Европа прошла через языковую унификацию. Этнические меньшинства Франции восприняли идеи якобинцев, они гордились, что их дети получают образование на французском, языке новой эпохи и высокой культуры. Старшее поколение бретонцев стало считать язык своих предков отсталым и лишенным будущего. В общественной жизни бретонский и валлийский языки уступили первенство французскому и английскому. Языковая чистка была завершена. Этот процесс прошел через три этапа: насилие, институциональное принуждение, добровольная ассимиляция. В той же Ирландии вначале самыми суровыми способами искореняли национальный язык, а потом и сами ирландцы с энтузиазмом включились в этот процесс.

Лишь в начале XIX столетия в Британии, в середине и ближе к концу XX века в других странах демос, народные низы стали воспринимать в полной мере свою национальную идентичность. Юджин Вебер написал классический труд на эту тему с характерным названием «Из крестьян во французы» (Weber, 1976). В этом труде он утверждает, что французские крестьяне даже в 1870 г. не считали себя частью французской нации. Предместья Парижа, центральные кантоны Франции являлись частичным исключением, поскольку обслуживали нужды столицы. Но, как считает Вебер, большинство жителей удаленных провинций дальше деревенской околицы ничего не видели. Крестьяне превратились во французов лишь тогда, когда государственные институты вторглись в их каждодневную жизнь через военную службу, народное образование, железные дороги, автомобильный транспорт. Я бы добавил к этому единый экономический рынок, промышленное производство, национальные политические инфраструктуры (прежде всего политические партии), другие государственные институты и национальную религию. В 1864 г. министр образования Дюрюи поручил инспекторам училищ выяснить, на каких языках говорят граждане страны. Министерство выполнило эту задачу, составив карты распространения языков и диалектов по различным департаментам Франции. В Бретани, Эльзас-Лотарингии и почти по всему югу Франции более 40 % населения не говорило по-французски. Эта цифра падала вдвое, если речь шла о школьниках от 7 до 13 лет (две карты воспроизведены в: Certeau et al., 1975: 271–272). Один из инспекторов, побывавший в сельском французском департаменте Лозер на юге страны, спросил у учеников деревенской школы: «Дети, в какой стране находится Лозер?» Ему не ответил никто. В 1880 г. другой инспектор обнаружил у детей явный прогресс. В его отчете написано: «Они сказали, что они из Лозера, а там за горами будет Франция». Эти дети уже знали о существовании Франции. Но явно считали ее заграницей.

Коннор (Connor, 1994: 221) обратил внимание на своеобразные ответы европейских иммигрантов 1880–1910 гг. на вопросы американских иммиграционных чиновников. На вопрос, откуда они приехали, подавляющее большинство называло провинцию, кантон, департамент, но не страну проживания. Еще более убедительные доказательства предъявляют нам статистические исследования семьи и брака. Сьюзан Котт Уоткинс (Watkins, 1991) сравнила данные опросов 1870 и 1960 гг. по примерно 500 регионам 15 европейских стран. Она собрала информацию по рождаемости, бракам, внебрачному сожительству. Как часто женятся люди? Много ли у них детей, есть ли незаконнорожденные? Это чрезвычайно интимные вопросы, которые решают сами люди, мужчины и женщины, следуя исключительно своим желаниям. Даже в этой деликатной сфере были выявлены определенные общие тенденции. В 1870 г. различия наблюдались в большей степени внутри самих стран, нежели между странами. Можно было говорить не столько о французском или немецком типе брака, сколько о локальном типе семьи, который часто перехлестывал через государственные границы. Но к 1960 г. обозначил себя национальный стереотип института брака по всем трем вопросам. Теперь можно было уже говорить о французской, британской, немецкой семье как о социальном стандарте: сколько в семье детей, родились ли они после заключения брака, сколько браков заключается ежегодно. Ничего подобного в 1870 г. не было. Нации рождаются поздно — законно или незаконно!

В реальности ни одно государство не бывает моноэтническим, поскольку лишь правящий класс в сердце страны объявлял себя единым народом, навязывая свою власть окраинам государства и его этническим группам. На протяжении столетий правящая элита центра насильственными или ненасильственными способами ассимилировала периферийные этнические меньшинства, начиная с местной аристократии, захватывая впоследствии более широкие социальные круги. В 1688 г. в Британии все имущие сословия протестантского вероисповедания были объявлены политически полноценными гражданами вне зависимости от того, говорили ли они на английском языке, валлийском или гэльско-шотландском. Еще через 140 лет был отменен запрет на гэльско-ирландский язык, перестали преследовать протестантских и католических диссидентов. В 1832 г. после стандартизации избирательного права все англичане, валлийцы, шотландцы, ирландцы мужского пола, обладающие собственностью, приносящей не менее 15 фунтов годового дохода, были признаны полноценными гражданами. Они все чаще называли себя «британцами», хотя и не забывали о своих английских, уэльских, шотландских или ирландских корнях. На этом фоне этнические конфликты стали куда менее ожесточенными, чем конфликты классовые.

В разных странах класс и этничность переплетались по-разному. Три европейские страны отличались особой этнической разнородностью. В Бельгии избирательное право принадлежало вначале фламандской буржуазии, чьим статусным языком был французский — язык прогресса и современности. Фламандские и французские элиты с необыкновенной легкостью взаимно ассимилировали друг друга. Фламандские буржуа не имели особого желания идентифицировать себя со своим народом; в свою очередь, французская аристократия была счастлива приобщиться к высокой фламандской культуре. В Испании доминирующая кастильская элита не смогла успешно ассимилировать басконское и каталонское дворянство. В этих провинциях социальные, политические, этнические движения по сей день не утратили силу. В 30-е гг. XX века во Второй испанской республике каталонские и баскские националистические партии разделяли себя на левых, правых и центр. В многоязычной Швейцарии центральная власть была слаба, управление осуществлялось на уровне кантонов. И поскольку лишь 18 из 22 кантонов были моноязычными, Швейцария напоминала федерацию крохотных наций-государств, где доминировал высший политический класс, а этническое сотрудничество происходило на куда менее важном федеральном уровне (Rabushka & Shepsle, 1972: 208–212). Представительные правительства Бельгии, Испании и Швейцарии попытались решить проблемы полиэтничности характерным способом — через консоциативные и конфедеративные формы представительства, но параллельно с классовыми институциями. Этот опыт государственного строительства может быть чрезвычайно полезен сейчас для многонациональных стран Юга.

Жесткие чистки, как правило, протекали на периферии Западной Европы, где этнические конфликты усугублялись классовыми и наоборот. Эксплуатируемые классы рассматривались вдобавок как этнически чужеродные, неполноценные в культурном и цивилизационном смысле. Так случилось в 80-е гг. XVIII столетия во время «очистки земель», когда англизированные шотландские лендлорды сгоняли с земель мелких арендаторов. Это обернулось кровопролитиями, вынужденной эмиграцией в Новый свет, массовым оттоком гэльского населения на северо-западную окраину Британских островов. Французская революция дала схожие результаты в отдаленных провинциях страны. Отголоски тех прискорбных событий живы до сих пор в сознании шотландцев, уэльсцев, бретонцев, которые склонны считать себя «пролетарскими нациями» под гнетом британского и французского империализма. Наиболее ярким примером стала Ирландия, где религия объединила и этническую, и классовую принадлежность. Британцы подвергали дискриминации католических ирландских фермеров и арендаторов в пользу землевладельцев-протестантов. Это усугубило трагические последствия Великого картофельного голода 1840-х гг. И хотя главной причиной череды неурожаев была сельскохозяйственная монокультура и вызванная этим болезнь картофеля, разыгравшаяся драма была многократно усилена отсутствием государственной помощи и наплевательским отношением британских властей к судьбе ирландцев-католиков. В результате погибли сотни тысяч человек и десятки тысяч отправились искать спасения в Америку.

Это, наверное, самая черная страница в истории ранней либеральной демократии в Европе. В других странах этнические изгои могли подвергаться дискриминации, но не насильственному выселению и еще реже — геноциду. Как правило, этнические элиты ассимилировались господствующей элитой добровольно или в рамках институционного принуждения. Вслед за элитой следовал народ. И если Западная Европа представляет собой сейчас относительно гомогенные национальные государства, то это было достигнуто в основном умеренными чистками. Темная сторона европейского либерализма проявила себя главным образом в колониях.

ОРГАНИЧЕСКАЯ ВЕРСИЯ

Позднее, по мере развития капитализма и промышленности, идеалы либерализма стали проникать в Центральную и Восточную Европу. Эти страны были вдохновлены демократическим опытом Севера и Запада. Но обнаружились три фактора, которые привели к созданию органической, а не либеральной концепции нации-государства, дав шанс национальным движениям возобладать над классовыми. Во-первых, стремления к демократии в этих странах обнаружили себя много позднее, когда политическая теория породила идею, что власть должна принадлежать всему народу, и демосу, и элите, хотя под понятием народ все-таки подразумевалось взрослое мужское население. Принцип избирательного права по имущественному цензу — то, с чего начиналась англо-американская демократия, — с порога отметался широкими народными массами. Стремясь удержать народ в узде, элиты выработали иную форму усеченной демократии, ограничивая не право голоса, а права самого парламента. Да, все мужчины могли голосовать, но избранные депутаты были обязаны делиться властью с монархом. Немецкая монархия (Kaiserreich) стала прототипом такого государства. Рейхстаг, парламент, избранный всеобщим голосованием граждан мужского пола, делился полномочиями с Кайзером и его министрами. В дуалистическом государстве такого рода усиливалась исполнительная власть, и идеи этатизма преобладали над идеями либерализма.

Во-вторых, граждане ожидали от государства более активной роли в национальной и хозяйственной жизни, будь то строительство дорог и коммуникаций, экономическое развитие, социальные гарантии, оборона. По словам Перес-Диас (Perez-Diaz, 1993), государство становилось «носителем национальной идеи». В 1890-е — 1900-е гг. этатистские проекты возникали как в стане крайне правых, если говорить о протофашистах, так и в правоцентристских партиях социал-католицизма, в левоцентристских движениях типа немецких социалистов, среди британских неолибералов, французских радикальных республиканцев и русской земской интеллигенции. К ним не примыкали только левые радикалы. Вплоть до конца Первой мировой войны и большевистской революции в России большинство социалистов исповедовали утопическую идею «минималистского постреволюционного государства». В XX веке идеи этатизма приобрели еще большую актуальность во всем мире.

В третьих, в регионе доминировали многонациональные династические империи. Австро-Венгерская империя Габсбургов, Российская империя Романовых и Оттоманская империя поглотили многие государства. Династии не стремились к гомогенизации и к легитимизации себя в качестве наций. В действительности они поощряли дальнейшую иммиграцию некоторых меньшинств — таких, как немцы или евреи, — считая, что эти переселенцы обладают большими трудовыми навыками и деловой хваткой, чем коренные жители. Приветствовалась любая этническая группа, готовая охранять границы империи в качестве военизированных поселенцев. Назвать империю мультикультурным государством в полной мере нельзя, поскольку династия зависела от элиты основной этнической или религиозной группы, и патрон-клиентских отношений между различными этническими и религиозными элитами. При этом применялась и дискриминационная практика по отношению к некоторым меньшинствам. И когда угнетенные классы потребовали политического представительства, возник сложнейший клубок имперско-классово-этнических противоречий.

Вначале лишенные привилегий элиты требовали представительских прав только для себя, как это было в Северо-Западной Европе. Но, ощутив давление снизу, они начали выступать от имени «всего» народа против имперского владычества и верных престолу клиентел (Mann, 1993: гл. 10). Это способствовало появлению левацких форм национализма. Утверждалось, что народы должны подняться против своих угнетателей в качестве пролетариата. В 1911 г. итальянский фашист Коррадини придумал термин «пролетарская нация». Это понятие как нельзя лучше описывает идеологию нацменьшинств, угнетенных враждебной имперской властью. Хорваты, словенцы должны бороться против боснийских мусульман и власти сербов, румыны должны выступать против венгерских угнетателей, словаки бороться с чехами и все вместе воевать против еще более могущественных врагов — германцев, русских, турок. Три имперских народа — немцы, русские, турки, а после 1867 г. еще и венгры — отвечали на эти вызовы великодержавным национализмом, заявляя, что эти мятежи ставят под угрозу их собственное существование. Впоследствии (как это было недавно с сербами в Югославии) они стали проявлять озабоченность положением своих единоплеменников на чужих территориях, где «братья по крови» являются изгоями среди доминирующего народа. Но вначале сформировалась идея органического государства-нации. Давайте вспомним Австрию 1880-х гг. (Schmidt-Hartmann, 1988). В 1882 г. три молодых австрийских политика провозгласили Линцскую программу, основополагающий документ для создания Немецкой народной партии (Deutsche Volkspartei). В программе мирно уживались германский национализм, всеобщее избирательное право и прогрессивное социальное законодательство. В ней осуждались равным образом либерализм, «дикий» капитализм и марксистский социализм. Троица утверждала, что либерализм плох уже потому, что консервирует классовые противоречия, в то время как их программа обращена к самой «сердцевине» демократии. Австрийские теоретики утверждали, что ратуют за единство народа, за «общее благо», за интересы нации. Предполагаемая партия так и не была создана. Их пути разошлись, и каждый из трех стал основателем собственной партии. Адлер стал лидером социал-демократов, Люгер стал основателем Католической партии христианских социалистов, а Шёнерер возглавил Пангерманскую партию. Это были три самые массовые партии в предвоенной Австрии, и две из них стали предтечами немецкого нацизма.

Эти молодые австрийцы были приверженцами органической концепции нации и государства. Народ, заявляли они, — это единая и неделимая общность. Поэтому государство не должно основываться на принципах институционализации конфликтов и противоречий. Единое национальное движение должно представлять весь народ и уничтожить со временем конфликты интересов между всеми социальными группами. Классовые конфликты и корпоративные противоречия нельзя примирить, но можно сублимировать, переместив их в плоскость борьбы с внешним врагом. В начале XX столетия появилась вера в то, что инструментом преодоления таких противоречий может стать нация-государство. Из идеи трансцендентной нации и государства вылупилась как из яйца философия довоенного фашизма. Фобии доминирующих и подчиненных этнических групп взаимно подпитывали друг друга, создавая неразрешимую «дилемму безопасности». Австро-германцы подбрасывали горючий материал в костер чешского национализма в 1890-е гг. И немцы, и чехи подпитывали словацкий национализм. Тисо, возглавлявший словацких националистов в период между двумя мировыми войнами, выразил общую для всех идею с предельной ясностью: «Нация — это общность людей, объединенная одним происхождением, одним антропологическим типом, одним характером, одним языком, общими традициями, единой культурой, общими целями. Нация являет собой органическое целое в пределах одной территории» (цитата взята из: Nedelsky, 2001: 221–223). Национализм, как и классовые конфликты, живет в постоянной борьбе за идею.

Органический национализм представляет две потенциальные угрозы. Во-первых, он подменяет демократию авторитарным этатизмом. Партии, левые или правые, нуждаются во внутренней партийной демократии. Если этого не происходит, политическая партия вырождается в элиту или диктатуру. Так кто же может взять на себя миссию быть рупором якобы единого народа? Учитывая многогранность любого человеческого сообщества, выражать несуществующее общее мнение, глас народа может только диктатор и его окружение.

Заместитель Тисо, Киршбаум заявил: «Нация сама по себе не может шагать в ногу по предначертанному ей пути, ибо интересы у людей разные, и всегда есть искушение свернуть в сторону. Из этого логически вытекает необходимость в твердом, авторитарном руководстве». Во-вторых, идея органической нации всегда предполагает, что этническое меньшинство или политические оппоненты могут быть лишены равноправного членства в сообществе.

Катехизис националиста включает в себя три главных пункта:

1) национальный характер, ментальный код народа неизменны и отличают его от других народов;

2) созданное народом государство выражает его единую волю;

3) у народа есть право избавиться от «чужаков», разлагающих дух нации.

Националисты косо смотрели на полиэтнические государства и даже ассимиляцию не считали достаточной мерой. В конце XIX века меньшинства Восточной Европы испытывали постоянное давление по возрастающей — добровольная ассимиляция сменялась принудительной, принудительная — изгнанием. Между 1870 и 1910 г. свыше 5 миллионов восточных европейцев несемитского происхождения были вынуждены эмигрировать из тех районов, где они составляли этническое меньшинство. В особенности это касалось словаков, хорватов, немцев и словенцев (Marrus, 1985; Pearson, 1983). Положение становилось совсем отчаянным, если людей традиционно иной веры вдобавок клеймили новым расово-национальным тавром. Так произошло в Европе с евреями и мусульманами. Здесь я сосредоточусь на еврейском вопросе, проблему мусульман мы разберем в следующей главе.

Евреи столетиями были объектом религиозного и экономического давления. В экономике «христопродавцы» были обречены исполнять не слишком выгодную роль торговых посредников и менял, поскольку у них не было права владеть землей и занимать общественные должности. Народное раздражение против эксплуататорских классов часто выплескивалось на евреев. Еврейские погромы были тем клапаном, через который выпускался пар из перегретого социального котла. Погромы сопровождались избиениями, грабежами и изнасилованиями. Если проносился слух, что евреи похитили христианского младенца, чтобы совершить ритуальное жертвоприношение, погром обычно заканчивался массовыми убийствами. Но многие ли хотели избавиться от евреев? Ведь это были очень полезные люди. Периодически евреев пытались обратить в христианство (равно, как и мусульман), но это был традиционный способ ассимиляции и других народов. Новое время добавило новые методы дискриминации. Во-первых, когда в Европе стали создаваться демократические институты, евреев лишали права гражданства или объявляли неполноценными гражданами. Во-вторых, согласно органическим расовым теориям, евреев стали рассматривать скорее как расово неполноценную группу, чем как просто адептов другой религии.

Евреям пришлось хуже всего там, где их оказалось больше всего, — в России. Погромы приобретали характер кровавых и беспощадных чисток. В 1881–1883 гг. после убийства императора Александра II из евреев сделали козла отпущения — выяснилось, что одна из заговорщиц была еврейкой. Общественные деятели и пресса нагнетали всеобщую истерию, а блюстители порядка предпочитали не марать рук. Не исключено, что министр внутренних дел Плеве был причастен к организации еврейских погромов, хотя публично заявлял лишь о своем желании ассимилировать богоизбранный народ в русскую национальную культуру. И все же погромы были делом рук социальных низов. Чаще всего они происходили в промышленных центрах, на железных дорогах, погромщиками были в основном заводские и фабричные рабочие. Можно даже усмотреть сходство погромов с тогдашними русскими стачками, яростными мятежами, в которых участвовали молодые, неженатые рабочие (недавние выходцы из деревни), пьяная разнузданная толпа, обуреваемая темными инстинктами. В последующие десятилетия противоречия между трудом и капиталом постоянно подпитывали ненависть к евреям (Friedgut, 1987; Klier, 1993; Wynn, 1992). Большей частью это были избиения, изнасилования, грабежи, преднамеренные убийства случались гораздо реже.

Позже массовые беспорядки в России стали более политизированными и еще более кровавыми. Волна народных мятежей прокатилась по всей стране в 1905–1906 гг., чему способствовали русско-японская война и революция 1905 г. По убеждению многих, за спиною врагов нации стояли опять-таки евреи. Погромы учащались, зреющее недовольство мобилизацией в армию вымещалось на евреях, расправы стали еще более кровавыми, когда евреев объявили социалистами и они стали жертвой контрреволюционеров-черносотенцев, вскормленных самой консервативной частью российского политического спектра. Царское правительство было встревожено размахом насилия (погибло 3000 евреев), но было убеждено, что погромы можно использовать для консолидации народных монархических настроений. В личной переписке царя прослеживается беспокойство тем, что среди революционных лидеров чрезвычайно много евреев. С той поры антисемитизм стал неотъемлемой частью политической идеологии российских правых. В свою очередь, все больше молодых евреев примыкало к левым движениям или поддерживало идею политического сионизма — воскрешения еврейской государственности в Палестине. До 1914 г. более двух с половиной миллионов евреев Восточной Европы эмигрировали на Запад.

Первая мировая война еще больше обострила проявления органического национализма на этих огромных территориях. Война разрушила многонациональные государства, нанесла удар по традиционному консерватизму народных масс, укрепила концепцию всеобщего государства во благо народа и успешного планируемого экономического развития. Огромные армии той эпохи стали горючим материалом для будущей вооруженной борьбы за социальные и национальные идеалы, борьбы, в которой были задействованы и военные, и парамилитарные формирования. В своей работе «Фашисты» я показал, как много ветеранов фронта и политических активистов вступало в парамилитарные организации. За исключением гражданской войны в России и Испании, оружие в руки брали правые, а не левые. В Италии, Германии, Австрии, Венгрии, Румынии (и даже в Испании) потери левых убитыми в массовых беспорядках в два раза превосходили потери правых. Левые много говорили о революции и вооруженной борьбе, но это были только разговоры. Когда чернорубашечники Бенито Муссолини устраивали вооруженные вылазки, итальянские левые выходили на демонстрации — и не более. Идеология левых отторгала идею милитаризма, и это обрекло их на поражение.

Ультраправые все чаще расценивали своего главного политического врага, большевизм, как внешнюю угрозу. Немецкие и итальянские правые обрушивали репрессии на славян, при этом евреи оставались их традиционным врагом во всей Восточной Европе. Возник противоестественный симбиоз двух понятий — жидобольшевики. Большевики не были антисемитами. В 1921 г. при Ленине 6 из 21 члена Центрального комитета партии были евреями. Более того, евреи заполонили собой высшее управление ЧК — советской тайной полиции. Это давало козырь в руки правых антисемитов — они получили основание считать евреев убийцами и садистами. У евреев не было преобладания в партийных структурах низового уровня, но это уже не имело никакого значения. Был важен сам факт — впервые в истории евреи стали играть выдающуюся политическую роль за пределами собственной общины. Сразу после окончания Первой мировой войны правые в России, на Украине, в Польше, в балтийских государствах, в Румынии, Венгрии начали провоцировать местное население на уничтожение евреев (Marrus, 1985: 62–64). Среди ультралевых тоже хватало антисемитов, но их лидеры не разделяли идею антисемитизма в принципе, поскольку юдофобия противоречила идеалу социалистического или анархического интернационализма. Русское рабочее движение возглавили марксисты, и антиеврейские настроения масс резко пошли на убыль по сравнению с временами царизма.

Гражданская война на Украине спровоцировала кровавые еврейские чистки, что стало провозвестником еще более страшного геноцида евреев во Второй мировой войне. В гражданскую войну — по некоторым подсчетам, было уничтожено от 50 до 150 тысяч евреев, что составляло от 3 до 10 % их общей численности на Украине. Примерно 10 % украинских евреев были уничтожены Красной армией и украинскими повстанческими отрядами. Примерно четверть уничтоженных евреев — дело рук украинских националистов. И более половины погибших — на совести Белой армии. Гражданская война шла с предельным ожесточением. Жители сел и городов подвергались беспощадным репрессиям при малейшем подозрении в сотрудничестве с врагом. Еврейские общины часто поддерживали Красную армию, потому что красноармейцы гораздо милосерднее относились к простому люду, чем их противники. Евреям пришлось ответить и за это. Они составляли меньшинство среди коренного населения, не сочувствовавшего красным. Погромы последовали незамедлительно.

Идеология правых часто признавала чистки необходимыми. Украинские воинские предводители (гетманы) объединяли восставшее крестьянство под лозунгами «Смерть жидам и коммунистам!», «Смерть жидам! За веру и Отечество!», «Евреи — пособники наших вековых врагов». В этой ненависти смешались разные чувства: бунт против засилья русских (теперь уже большевиков), которым прислуживают безродные космополиты-евреи, и православная юдофобия против тех, «кто распял Христа». Лидеры белого движения проповедовали более изощренный политический антисемитизм: все беды России проистекают «от тлетворной бациллы жидобольшевистского заговора». Стилистически это близко к языку эсесовцев. Даже более либеральные сторонники Белого движения кадеты не осуждали погромы, поскольку антисемитизм и им приносил политические дивиденды. Шульгин, близкий к белому генералу Деникину политик, был потрясен жестокостью погромов, отмечая: «древнее средневековое зверство захлестнуло улицы Киева». Но и он настаивал, что «евреи должны признаться и покаяться перед всем миром (за свое) активное участие в большевистском безумии». Шульгин говорил, что «испытание ужасом должно наставить евреев на путь истинный». После поражения русские белоэмигранты познакомили Запад с пресловутыми «Протоколами сионских мудрецов», фальшивкой, которая должна была разоблачить несуществующий мировой сионистский заговор. Русские эмигранты подлили масла в огонь тлеющей этнорелигиозной ненависти среди «народных националистов». Молодой Генрих Гиммлер прочитал «Протоколы». В своем дневнике он написал: «Книга превосходно объясняет все и указывает нам на тех, с кем мы будем бороться в следующий раз» (Altshuler, 1990: 284; Kenez, 1992; Levene, 1993; Mayer, 2000: 377–389, 513–526).

Более респектабельные личности поддерживали менее жестокие способы этнических чисток. Переселения, отчасти добровольные, но главным образом под давлением, стали общепринятой и узаконенной практикой в 1918 г. в соответствии с доктриной Вудро Вильсона о национальном самоопределении. В своих речах президент постоянно путался в понятиях либеральной и органической демократии. Страны Антанты, говорил он, «борются за представительную демократию» и за «национальное самоопределение» — такая комбинация на практике означала демократию для каждого этнического большинства. В тот период США находились на гребне иммиграционной волны — за предшествующее десятилетие туда приехало рекордное число переселенцев. Но новые иммигранты не несли в себе угрозы полиэтническому государству, поэтому американцы считали разумным (и считают по сей день) рассматривать права меньшинств как индивидуальные, а не коллективные. Личные права гражданина защищены конституцией. Американские политики той эпохи, как Вильсон и его британские и французские коллеги верили в то, что достаточно создать унитарную нацию-государство, где права личности будут увековечены в конституции. Участники Версальского конгресса перекроили карту Европы. На месте Австро-Венгрии, Оттоманской империи и в европейской части России возникла добрая дюжина новых государств. Если не считать Чехословакии и Югославии, в каждой новорожденной стране имелась доминирующая этничность, составлявшая не менее 65 % от общего населения. А те, кто были этим довольны, получали право на переселение в течение одного года. Расчет заключался в том, что меньшинства устремятся на свою этническую родину, где они примкнут к большинству. Через год те, кто остались, быстро поняли, что их страны не спешат соблюдать статьи договора, которые должны были обеспечить им этническое равноправие. Государства Антанты не были в этом заинтересованы, а Лига Наций не имела полномочий принудить их к этому. Секретарь Лиги габсбургский историк Чарльз Макартни обнажил суть проблемы. Вопрос нацменьшинств мог решаться следующими способами: пересмотр границ, чтобы сократить численность этнической группы, эмиграция и обмен переселенцами, «физическое уничтожение», поправки в конституцию, противоречащие доктрине «нации-государства». Сам Макартни предпочитал четвертый вариант, но не мог поступиться дорогим для него идеалом «нации-государства».

Незамедлительным результатом стала дискриминация меньшинств и принудительная эмиграция. Война разбросала людей по всему свету, но послевоенные годы стали воистину великим переселением народов. К 1926 г. Европа насчитывала 10 миллионов перемещенных лиц. Среди них — полуторамиллионный обмен населением между Грецией и Турцией. Греция и Болгария разменяли 280 тысяч переселенцев, два миллиона поляков покинули свою родину, оставили Россию свыше двух миллионов русских и украинцев, Германия потеряла почти один миллион своих граждан, 250 тысяч человек выехали из Венгрии, их судьбу разделили 200 тысяч эстонцев, латышей и литовцев. До 1914 г. свыше 60 миллионов европейцев жили в государствах, которые не считали своими, после войны эта цифра снизилась до 25 миллионов. В Восточной Европе подчиненные меньшинства сократились с половины до четверти общего населения. Гражданство стало идентифицироваться в основном как национальность, в то время как меньшинства мало-помалу превращались в граждан второго сорта. Такую ситуацию считали менее взрывоопасной, чем полиэтническое государство. Для этого были основания. Этнические конфликты в Оттоманской империи привели в свое время к геноциду армян и «диким» депортациям греков. Теперь Оттоманская империя превратилась в Турецкую республику без армян, греков и почти без арабов. Обмены населением, сопровождавшиеся некоторой дискриминацией, считались обоснованным решением национального вопроса, а великие державы как европейские, так и США всячески способствовали этим процессам.

Органические национальные государства создавались по всей Европе. Это были Германия, Австрия, Италия, Испания, Польша, Литва, Латвия, Эстония, Румыния, Венгрия, Болгария, Греция, Чехословакия и Югославия. Народные движения, требующие национального освобождения от враждебной власти, поднимали голову в Словакии, Украине, Хорватии. Брубейкер (Brubaker, 1996: гл. 3) утверждает, что этнические отношения в межвоенный период выдвинули на авансцену трех основных акторов: национальные меньшинства (то есть составляющие меньшинство в государстве своего проживания), национализирующиеся государства (где титульное большинство требует от государства признания лишь собственной идентичности, то есть органический национализм) и «утраченная родина» (страна, где когда-то проживали иммигранты). К четвертому типу ученый относит цыган и евреев — это нации-парии, меньшинства, лишенные родины. Но самой опасной тенденцией раннего предвоенного периода стали респектабельные консерваторы, которые неожиданно взяли себе на вооружение органический национализм. Вместо умеренного этатизма во благо достаточно пассивного народа, нуждающегося в мудром руководстве (так было в прошлом), консерваторы начали соперничать с левыми, мобилизуя народ под знаменем национализма (Mann, 1995). Консерваторы и националисты бок о бок выступили в качестве авторитарных партий и захватили власть во всех странах и политических контекстах, перечисленных выше, за исключением Чехословакии и Болгарии. Это обострило конфликт между меньшинствами, национализирующимися государствами и отверженными евреями и цыганами.

Органические националисты также обвиняли левых как квазиэтнических врагов нации. Либералы были прокляты как чуждые национальному делу интернационалисты, социалистов заклеймили как международных пособников большевиков, причем понятие «большевик» несло в себе и европейскую, и азиатскую коннотацию. Религиозные и этнические меньшинства задыхались в чужих для них государствах. К 1930 гг. попытки просто ассимилировать меньшинства практически сошли на нет. Немцы, чехи, поляки, украинцы, хорваты, сербы во весь голос заявили о своем национальном «я», отчасти биологическом, отчасти культурном, но нерушимом и неизменном. Чтобы сохранить органическое единство нации, они подвергали дискриминации меньшинства в образовании, гражданской карьере, запрещали диаспорам самоорганизовываться, всячески подталкивая их к эмиграции. Но геополитическая ситуация эпохи отчасти сглаживала и эти конфликты. Почти каждое национальное меньшинство представляло большинство в другом государстве — как правило, в соседнем.

Во избежание возмездия дипломатия стран-соседей делала все, чтобы снизить градус национального противостояния. Только евреи и цыгане, лишенные родины, были беззащитны перед органическим государством-нацией. При этом все меньшинства становились уязвимыми, если менялся геополитический баланс в Центральной и Восточной Европе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Новое время породило две разные концепции национализма. Северо-западные страны Европы рассматривали группы интересов и классовые конфликты в рамках гражданского общества. Они стремились институционализировать их, а не подавить. Таким образом, были достигнуты либеральные, неорганические формы демократии. Социальные структуры преобладали над этническими, как это и было на протяжении всей истории этого региона. В Центральной и Восточной Европе в битвах за демократию народы часто выступали врагами чуждой им имперской власти. Этнические противоречия часто преобладали над классовыми, хотя и не вытесняли их совсем, поскольку консервативные, либеральные и социалистические партии доминировали вплоть до начала Первой мировой войны. Но в многонациональном государстве титульная нация могла управлять страной через мажоритарные выборы, если право голоса этнических меньшинств было ограничено. Белл-Фиалкофф справедливо отмечает: «Настоящие виновники — это идеалы свободы, самоопределения и представительной демократии» (Bell-Fialkoff, 1996: 48). У демократизации есть и обратная сторона. И она может быть очень темной, ибо этнические группы, в отличие от классов, не столь взаимозависимы. Они могут жить на очищенной от пришлых территории в своем собственном органическом государстве.

Рано или поздно возникает искушение создать гомогенное государство, предварительно проведя тотальную чистку. Эта идея вдохновила Европу решать этнические споры и пресловутый «еврейский вопрос» с помощью переселения народов. Такая практика породила толпы озлобленных беженцев, уповающих на свое национальное государство-защитника. Появились и теоретические обоснования расизма.

Первая мировая война покончила с крупнейшими многонациональными империями, в гражданских войнах родилось повстанческое движение и парамилитарные организации. Политическая оппозиция была под запретом и подавлялась репрессивными методами. Этнические и религиозные меньшинства страдали от дискриминации и принуждались к эмиграции. Антисемитизм проявлял себя спорадически, погромы были исключением, а не нормой. Движение патриотов-почвенников не приобрело размаха, кровавый разгул парамилитарных формирований вскоре сошел на нет. Будущая нацистская политика геноцида прослеживается и в этой предыстории. Ведь нацисты — чудовищное порождение современной им науки, современной политики, современного общества. Но тогда никто не знал и даже не догадывался, чем обернется со временем политика этнических репрессий. Лишь с высоты прожитых лет мы можем понять, «кто и как протоптал извилистую дорогу к Освенциму», кто породил самый кровавый и человеконенавистнический режим из всех, какие только знала история.