Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

ВОЗВРАЩАЯСЬ К ВОСЬМИ ТЕЗИСАМ

1. Кровавые чистки — явление современное. В прежние эпохи к ним иногда прибегали, когда завоеватели захватывали страну, но не нуждались в труде местных жителей. Впоследствии монотеистические религии спасения делали попытки насильственных обращений. Однако количество кровавых этнических чисток резко возросло, когда люди Нового времени стали пытаться установить власть народа в условиях биэтничности или полиэтничности. Слово «народ» приобрело двойной смысл — демос, как в демократии, и этнос, или этническая группа. Этнические чистки Современности представляют собой темную сторону демократии, когда этнонационалистические движения требуют государство для их собственного этноса и поначалу стремятся построить его как демократическое, но впоследствии пытаются исключить других или подвергнуть их чистке. Социалистические версии демократии также имеют темную сторону. Народ приравнивается к пролетариату, и после революции может начаться чистка классовых и других врагов.

Тем не менее отношение между государством и демократией представляет собой динамический процесс, а не статическую корреляцию. Режимы, проводящие чистки, по определению не могут быть демократическими. Некоторые — такие, как поселенческие режимы, — были этнократиями, демократическими лишь в пределах одного этноса. Другие начали соскальзывание в направлении кровавых этнических чисток с попыток демократизации, но затем превратились в авторитарные партократии, как в Югославии, Руанде и большевистской России. Младотурки вначале стремились к демократии, но соскользнули одновременно в авторитаризм и этнические чистки. Некоторые режимы ступили на этот путь уже в качестве авторитарных партократий, в которых демократические процессы были подорваны в прежние годы, как в случае нацистов, Китая и Камбоджи. За исключением большинства нацистов и отдельных личностей вроде Милошевича, в рассмотренных мною случаях виновные в этнических чистках начинали в качестве демократов, потом отстаивали более сомнительные «органические» концепции демократии, а затем начинали действовать способами, в принципе несовместимыми с любой концепцией демократии. Конкретные проявления этого извращения демократии можно найти в тысячах индивидуальных биографий. Это не демократия сама по себе, но ее темная, извращенная сторона.

2. В случае успеха этим движениям удается перекрыть классовые различия, смещая классовое чувство эксплуатации на определенные этнические группы. Кровавые этнические чистки порождаются не только различиями. Должна присутствовать также иерархия: правдоподобная история эксплуатации и защиты демократии со стороны одной группы и защита привилегий, рассматриваемых как цивилизация или выживание со стороны другой — идеология имперских и противопоставляемых им пролетарских наций. Это было очевидно в случае красных кхмеров, хотя большинство коммунистов устанавливали связь в обратном направлении, придавая классовым различиям национально-этническую окраску. Однако экономических различий рыночного или профессионального характера здесь недостаточно. Там, где возникают монополии, этнические конфликты на экономической почве становятся серьезнее, будь то соперничающие притязания на земельную собственность или учреждение государственных монополий.

3. Опасность увеличивается, когда две древние (не возникшие недавно) этнические группы предъявляют политические претензии на одну и ту же территорию, причем в обоих случаях такая претензия в какой-то степени легитимна и имеет известные шансы на осуществление.] Даже в Боснии и Пенджабе три соперничающие группы образовали враждующие пары. Этот тезис неприменим к одному из худших случаев — геноциду евреев нацистами. Тем не менее Гитлер сам верил в него, охваченный паранойей по поводу угрозы, исходящей от «жидобольшевистского» врага. Тем самым евреи оказывались объединены со славянскими врагами, которые и правда боролись с немцами за суверенитет — особенно с теми группами немцев, для которых существовала опасность стать исполнителями геноцида. Тем не менее у Холокоста было слишком много особенностей, затрудняющих подведение его под общую модель. Все общие объяснения кровавых этнических чисток страдали, когда в качестве модели для них избирался Холокост.

4. Массовые убийства становятся реальностью, когда осуществляется один из следующих сценариев, или оба. При сценарии (а) более слабый противник побуждается к борьбе, а не подчинению (в противном случае массовые убийства не происходят), веря при этом, что ему помогут соплеменники или союзники из-за границы. В случае (б) более сильная группа опасается, что ее влияние идет на убыль в долгосрочной перспективе, но может использовать свою нынешнюю силу для очистки своей территории от чужих без большого физического или морального риска для себя. При сценарии (а) массовые убийства совершаются на начальном этапе этнической гражданской войны и в ходе ее эскалации; сценарий (б) приводит к геноциду, носящему превентивный характер. Сказанное не относится к геноциду, проводимому поселенцами, поскольку поселенцы прибегали к кровавым чисткам только, когда значительно более слабое туземное население представляется агрессивным раздражающим фактором, а не серьезной угрозой.

5. Эти сценарии предполагают, что государство утратило свой нормальный репертуар средств воздействия, в котором примирительные меры соседствуют с репрессиями. Оно раскалывается на фракции, и некоторые фракции становятся более радикальными и торжествуют, почти всегда в результате внешнего геополитического давления, обычно включающего войну. Хотя радикализация происходит во имя народа (этноса), государство утрачивает демократический характер. Мы видели разные формы такого раскола: колониальные границы с размытой государственной властью, государства, различным образом делящие между собой территорию республик Югославии, и нацистское государство, расколотое лишь в том ограниченном смысле, что различные учреждения соревновались за благосклонность фюрера, проявляя рвение в осуществлении геноцида. Политическая фрагментация часто вызывалась крахом империи или началом тяжелой войны. Но эти факторы отсутствовали в случае колониальных или коммунистических режимов, тогда как в случае нацистов крушение империи вообще не выступает в качестве фактора, а массовые чистки и случаи массовых убийств (душевнобольных) начались еще до войны.

6. Кровавые этнические чистки редко являются результатом изначального замысла. Те, кто их осуществляет, оказываются помимо своей воли вовлечены в исполнение Плана В после того, как проваливаются более ранние План А и План Б, которые могли предполагать репрессии, но не массовые убийства. В сценарии 4а смена планов носит часто непредсказуемый и случайный характер. События могли развиваться и по-другому; действительно, прагматичное политическое планирование часто позволяет избежать дальнейшей эскалации. Сменяющие друг друга планы по сценарию 4б представляют собой более логичное развитие первоначальных намерений. Самым очевидным представляется эскалация планов Гитлера против евреев, а в более позднее время — планов Милошевича против своих врагов. Если вначале даже Гитлер, видимо, не планировал геноцид, можно было предсказать (если бы мы были близко знакомы с личностью Гитлера и с нацистским движением), что при провале его более «мягких» планов результатом был бы геноцид. Колониальные чистки ближе к случаю 4а, но отличаются в том смысле, что процесс предполагал целую серию чисток по мере расширения приграничной зоны, причем у каждой новой чистки были другие исполнители.

7. Причиной геноцида не являются ни сплоченные элиты государства, ни целые народы. Эскалация происходит в ходе сложных взаимодействий между лидерами, активистами и массами, причем большинство стоит в стороне, безразличное или охваченное страхом, тогда как в числе главных исполнителей непропорционально представлены группы, составляющие базу поддержки агрессивного этнонационализма. Такие взаимодействия часто включают победу радикалов на выборах, хотя выборы никогда не выигрываются теми, кто открыто призывает к массовым убийствам. Лидеры всегда играют в этом важнейшую роль.

Лучшее или более умеренное лидерство могло бы помочь избежать кровавых событий, о которых шла речь в книге. Но лидеры действуют не в одиночку, и демократия не представляет защиты против эскалации, если демос путают с этносом или пролетариатом. Однако по мере эскалации митинги сменяются насилием, и каждое сообщество оттесняется за собственные баррикады под защиту своих радикальных лидеров и активистов. К этому моменту они хорошо оснащены идеологически и верят в правоту своего дела, в котором видят самозащиту. Самозащита, безусловно, легитимна с юридической и моральной точки зрения. Потрясает то, как убийцы становятся в позу защитников морали.

8. Действиями всех участников этнических чисток управляют многочисленные мотивы, которые в норме можно найти у обычных людей, участвующих в более обыденных общественных движениях. Нормальные общественные процессы отправляют людей за этнические баррикады и затем заставляют их осуществлять кровавые этнические чистки. Теперь лидеры могут легко давать на это разрешение. Подобно руководителям, устраивающим бомбардировки мирных жителей в военное время, они относятся к смерти как к абстракции, с которой не сталкиваются непосредственно. Речь идет об убийцах из-за письменного стола. Они верят в свое дело, так что цель оправдывает средства. Радикалам на всех уровнях помогает убивать чувство собственной правоты. Но на такое способны и обычные люди по причинам, связанным с карьерой, дружбой, патриотизмом, рутинной работой, и по другим обыденным мотивам. Мы, люди, способны на зло.

Мои тезисы расположены вдоль широкой шкалы от условий самого общего характера до процессов местного масштаба. В них отражено также напряжение между широкими сравнительными обобщениями и уникальным характером каждого случая. Выделяются также две обособленные подгруппы — колониальная и коммунистическая. Точное предсказание во всех рассмотренных случаях невозможно, а в распоряжении статистического анализа вскоре не окажется достаточно данных, чтобы учитывать все факторы, имеющие значение. У социологии есть свои пределы — особенно когда речь идет о макрофеноменах, насчитывающих малое число случаев, которые к тому же взаимосвязаны. Исполнители этнических чисток в колониях и коммунистическом мире учились на примерах предшественников в других странах, а некоторые нацистские лидеры были знакомы с геноцидом гереро или армян. Гитлер и Гиммлер извлекли уроки из истребления американских индейцев. Речь идет о процессах, а не изолированных событиях, а процессы могут развиваться множеством способов.

Так что для меня лишь ограниченным утешением служит тот факт, что общий ход моих рассуждений вполне поддерживается статистическими данными политологов, собранными в ходе изучения этнических и гражданских войн в современном мире. Я утверждаю, что этнические чистки распространяются одновременно с процессами демократизации. Гор (Gurr, 1993, 2000) показывает, что беспорядки на этнической почве начали распространяться в южной части мира, начиная с 50-х — 70-х гг. XX века, то есть со времени, когда там происходила видимая демократизация. Их уровень оставался низким на Севере, где преобладала институционализированная демократия и классовая политика. В течение 50-х гг. XX века число конфликтов на этнической почве резко уменьшилось в коммунистических странах, для которых был характерен авторитаризм и доминирование классовой политики. Они отличались неравномерностью на Ближнем Востоке и в Северной Африке, резко возросли в Африке южнее Сахары после 1960 г. среди государств, находящихся на пути демократизации, усилились в Азии после 1965 г., а после 1975 г. — в Южной и Центральной Америке. После 1975 г. все региональные тенденции, наблюдаемые на Юге, усиливались примерно до 1995 г. Кривая этнических беспорядков пошла вверх в результате распада Советского Союза и Югославии. После 1995 г. наблюдается небольшое снижение, за исключением Африки южнее Сахары, хотя она еще не вернулась на уровень до 1991 г. (Gurr, 1994; 2000; Sollenberg & Wallensteen, 2001). Тем самым в какой-то степени подтверждаются тезисы 1 и 2, хотя, безусловно, некоторые из этих региональных флуктуаций имеют и другие причины. Я ожидал бы снижения этих тенденций с момента, когда демократии прочно утвердятся и не будут носить этнического характера.

Внешние вмешательства также могут приводить к снижению тенденций. Два моих тезиса касаются внешнего давления, естественно носящего менее предсказуемый характер. В рассмотренных мною случаях помощь извне для более слабой стороны и международная нестабильность, ведущая к войне, выступали в качестве отягчающих геополитических факторов. Но это не обязательно так. В Руанде и Югославии международное сообщество могло бы вмешаться, чтобы попробовать остановить кровавую чистку, но не вмешалось (за исключением самого конца в Югославии). В отличие от этого, в Камбодже в страну вошла вьетнамская армия, свергла режим и покончила с убийствами. Трудно понять, каким образом внешнее вмешательство могло бы не дать осуществиться еврейскому Холокосту и армянскому геноциду из-за ситуации военного времени. Но международное сообщество могло бы действовать более интенсивно в отношении более слабых и менее защищенных исполнителей этнических чисток. Я рассмотрю такую возможность в этой главе.

Труднее всего подкрепить доказательствами тезис 7. Хотя у всех общественных движений есть группы, составляющие социальную базу поддержки, и это, видимо, верно также в отношении крайних этнонационалистов, данные о социальной принадлежности исполнителей довольно скупы. Больше всего мы знаем об элитах, потом об активистах и меньше всего о рядовых исполнителях. Хорошо документально подтверждена повышенная доля беженцев среди исполнителей этнических чисток; то же относится к жителям приграничных районов, находящихся под угрозой. В составе доминирующей этнической группы обычно повышенно представлены этатисты — люди, чья социализация произошла с помощью государства, или те, кто от него экономически зависит. Как только насилие начинает рассматриваться как возможный способ разрешения этнического конфликта, в числе исполнителей оказываются непропорционально представлены люди, для которых насилие — профессия: полицейские, бывшие солдаты, а в более размытых случаях спортсмены, уголовники и члены молодежных банд. Этнонационалисты происходят обычно из экономических секторов, лежащих за пределами основных сфер классового конфликта в обществе (другие втягиваются больше в классовые конфликты, чем в этнические). Безусловно, фашисты вербовались именно из такой социальной среды (см. Mann, 2004). Теоретики и исполнители этнических чисток часто происходили из профессиональных субкультур, которые в научном и техническом плане поддерживали расизм, — таких, как биология и медицина. Однако основательные подтверждения этому можно найти лишь в случае нацистов, который документирован лучше всего.

Непросто также разграничить три идеологических компонента, переплетающиеся в мировоззрении исполнителей чисток: крайний национализм, крайний этатизм и поддержка насилия. Например, полицейские-охранники почти всегда широко представлены среди исполнителей чисток, но связано ли это с тем, что они этатисты, националисты или обладают профессиональными навыками насилия? Обладают ли спортсмены склонностью к национализму, к подчинению более опытным лидерам и капитанам команд — или просто предпочитают физические решения социальных проблем? Этого я сказать не могу. Нужно больше данных, но данные очень трудно найти. Когда исполнители чисток высказываются, они обычно лгут, потому что для них речь идет о сохранении собственной жизни.

Отдельную проблему представляют гендер и возраст. Кровавые этнические чистки носят гендерный характер в том очевидном смысле, что практически все исполнители мужчины — самая очевидная из групп, составляющая их социальную базу. Однако мужчины составляют также подавляющее большинство жертв. Молодые мужчины преобладают среди убийц, а мужчины призывного возраста среди жертв. Кровавые этнические чистки главным образом связаны с отношениями между молодыми мужчинами и мужчинами, только вошедшими в средний возраст. Но вызвано ли это их большей склонностью к национализму и этатизму? Эти диспропорции могут просто отражать преобладание мужчин в большинстве форм общественной жизни и особенно преобладание молодых мужчин в военных организациях. Некоторые феминистки утверждают, что этнонационализм особенно привлекает мужчин и юношей, но это еще не доказано. В случае Югославии у меня вызывают сомнения интерпретации зверств сербских националистов в терминах гендерного патриархата. Скорее, тут есть более очевидные причины — такие, как наличие оружия у сербских мужчин в подвергающихся угрозе приграничных районах и специфический стимул для первого удара у сербов с учетом того, что у них в то время имелось значительно больше оружия. В случае Югославии большое внимание уделялось изнасилованиям, поскольку в первый раз мы располагаем значительным числом свидетельств об этом. В течение тысячелетий изнасилование могло представлять собой обычную форму поведения вооруженных мужчин в контекстах ломки моральных норм — во время войн и гражданских войн. Возможно, национализм как специфическая форма идеологии здесь ни при чем. Неопределенности такого рода могут быть разрешены только дальнейшими исследованиями.

УГАСАНИЕ ЭТНИЧЕСКИХ ЧИСТОК НА СЕВЕРЕ

Европа приближается к концу описанного мною многовекового движения в сторону этнически очищенных, демократических национальных государств. Войны в Югославии практически закончены, и единственным государством двух этнических сообществ остается Македония. Этнонационалисты в этой стране ослаблены кровавыми событиями у ее границ и давлением Европы и Соединенных Штатов. Хотя Европа и Америка имеют ужасную историю этнических чисток, парадоксальным образом они выступают за мультикультурализм, по меньшей мере, в теории. Они не поддерживают этнонационализм, и в регионах, где они оказывают влияние, их позиция является мощным сдерживающим фактором. Север может оказывать влияние на развитие событий на Юге.

На пространстве Большой Европы осталось лишь несколько случаев полиэтничности. Во-первых, это четыре западноевропейских государства относительно старой формации — Соединенное Королевство, Бельгия, Швейцария и Испания. Их полиэтнический характер сформировался в эпоху, предшествующую национальным государствам, когда этнические различия имели намного меньшее значение, чем классовые. Составляющие их этнические группы вступают в распри друг с другом, но друг друга не убивают — за исключением все более редких случаев в Северной Ирландии и в Стране Басков. Все остальные страны Европейского Союза (ЕС) носят по меньшей мере на 80 % моноэтнический характер. То же относится почти ко всем странам Восточной Европы. В течение последних 40 лет цифры миграции внутри ЕС идут на убыль — итальянцы, португальцы и испанцы все меньше покидают свои страны. ЕС координирует на федеральном уровне моноэтнические национальные государства, но сам государством не является.

Иммигранты, прибывшие в страны ЕС из-за его пределов, составляют сейчас порядка 10 % населения большинства национальных государств, и этот процент будет расти по мере того, как старение населения ведет к нехватке рабочих рук. Иммиграция из Восточной Европы будет расти дальше по мере того, как восточноевропейские страны принимают в ЕС. Тем не менее такие иммигранты не претендуют на собственное государство. Действительно, политических претензий у них мало, и националисты не могут убедительным образом связать их с какой-либо внешней угрозой для нации. Иммигрантов-мусульман можно ассоциировать с христианским страхом перед исламом, и они создают трудности политического характера в таких сферах, как образование и семейное законодательство. Тем не менее большинство иммигрантов вызывает неприязнь по причинам более прямого, материального характера — конкуренции в трудоустройстве, образовании и жилищном вопросе, тогда как работодатели рады новоприбывшим. Время от времени происходят беспорядки, и крайне правые партии пользуются определенной поддержкой, но особой опасности кровавых чисток здесь нет. В Европе преобладает классовая, региональная и гендерная политика, и мой тезис 2 более не применим. Безусловно, покуда американская «война с терроризмом» продолжает вестись контрпродуктивными способами, вызывая ответные удары террористов, возрастают шансы на антимусульманскую реакцию в северных странах. В таком случае этнорелигиозные конфликты могут достичь там нового уровня.

Второй сегмент Севера представляют развитые экономики Восточной Азии, особенно Япония, Южная Корея, Сингапур и Тайвань. Это главным образом моноэтнические страны (за исключением, возможно, Тайваня), без сколько-нибудь выраженной напряженности этнического характера. Третий сегмент Севера — это бывшие колонии белых. В прежние века европейцы проводили здесь самые кровавые этнические чистки.

Но с тех пор как Северная Америка и Австралия были очищены на 95 %, над массовыми захоронениями туземцев выросли безупречно либеральные национальные государства. Бывшие поселенческие колонии могут гордиться своим мультикультурализмом, поскольку, подобно Европе, здесь иммигранты не представляют теперь политической угрозы. Они могут занимать различные ниши в местной экономике и сохранять собственную культуру. Периодически на поверхность выходит напряженность этнического характера, которая иногда доходит до беспорядков, хотя последние в течение XX века стали значительно менее частыми и кровавыми. Какими бы важными ни казались эти конфликты жителям соответствующих стран, они бледнеют на фоне ужасов, описанных в этой книге.

Поскольку иммигранты прибывают из многих стран и принадлежат разным культурам, каждая группа обладает лишь ограниченной возможностью для выдвижения коллективных требований, тогда как иммигранты как целое не имеют особых причин для совместных действий. Они стремятся к добровольной частичной ассимиляции в принимающем сообществе, которое, в свою очередь, выработало институции для облегчения этого процесса — рынки труда, образовательные учреждения и юридические статусы на пути к полноценному гражданству. Там, где иммигранты хотят получить гражданство, они стремятся к нему на индивидуальном уровне. Они не претендуют на коллективные права ни в рамках конфедерации, ни в рамках консоциации. Желая сохранить некоторые элементы своей исконной культуры, максимум, что могут сделать иммигранты, — это получить поддержку политиков на местном уровне в целях закрепления позиций в местной политической жизни. В Соединенных Штатах такие праздники, как День святого Патрика и Синко де Майо, носят культурный, а не политический характер — даже на территориях, ранее принадлежавших Мексике! Мексиканские триколоры во время праздника несут рядом со звездно-полосатым флагом. Ни одна иммигрантская группа со времен первых белых поселенцев не требовала суверенитета на территории Соединенных Штатов, Канады, Австралии или Новой Зеландии. Хотя может показаться, что принимающее государство принадлежит господствующему народу (в данном случае «англо»), оно способно абсорбировать новые этнические группы — такие, как группы ирландцев и евреев.

Моя теория предсказывает, что эти конфликты, носящие, скорее, аполитичный характер, будут вполне мягкими. Недавняя массовая иммиграция латиноамериканцев и азиатов в Соединенные Штаты практически не вызвала беспорядков. Это верно также в отношении Японии, сохраняющей более расистское отношение к корейским и другим иммигрантам на своей территории. Но поскольку никто из этих иммигрантов не предъявлял политических требований, принимающие нации не отвечают органическим национализмом. Главной целью нативистских движений[99] является укрепление границы, а не очистка страны от нынешних иммигрантов. Американцы и канадцы часто проявляют самодовольство в том, что касается их мультикультурализма (у австралийцев самодовольства меньше, потому что они знают о своем плохом обращении с аборигенами и враждебности к азиатам). Часто они смотрят на этническую вражду как на явление, характерное для малоцивилизованного мира, но им не приходится иметь дело с соперничающими группами, претендующими на собственное государство на той же территории. Мир, построенный по образцу Соединенных Штатов и Австралии, может подойти к мультикультурализму сколь угодно близко. Это лучше, чем две основные исторические традиции Европы — насильственная ассимиляция и кровавые этнические чистки. Однако возможно, что Юг справится с этими задачами лучше, чем Север.

Несколько проблематичных областей остается на европейской периферии. Этнические чистки в Югославии практически завершены, а Косово приближается к разрешению проблемы этим способом (как стало видно по новой вспышке этнической чистки сербов со стороны албанцев в марте 2004 г.). Неясным случаем остается только Македония. Таким образом, единственное существенное меньшинство во многих государствах сейчас представляют собой русские, тогда как некоторые части Российской Федерации остаются полиэтничными.

В России довольно сильно распространена дискриминация меньшинств, но насилия сравнительно мало. Существенное исключение представляет собой Чечня. Это очень старый этнический конфликт, в котором давно возникшему меньшинству, состоящему из русских поселенцев, помогает российское государство-оккупант[100]. Как русские, так и чеченские повстанцы считают, что имеют легитимное и реализуемое право на собственное суверенное государство на одной и той же территории. Чечня представляет собой хорошую иллюстрацию моих тезисов. Жестокость показательного подавления со стороны России недавно бросила повстанцев в объятия зарубежных союзников-исламистов. Хотя это уменьшает их популярность среди чеченцев, стремление к независимости, наверное, слишком сильно, чтобы его можно было подавить. В начале 2004 г. обе стороны продолжают убивать как вооруженных людей, так и мирных жителей. Это остается неразрешенным случаем кровавого этнического конфликта.

Однако в других местах русское меньшинство выбирает эмиграцию или предпочитает дискриминацию сопротивлению. Более слабая сторона не борется. Русская поселенческая эмиграция в государства Балтии, а также в Казахстан и Среднюю Азию началась недавно, и поселенцы никогда не претендовали на собственное государство, независимое от России. Такие требования не были бы легитимны с исторической или международно-правовой точки зрения. В некоторых из азиатских государств русские стремятся к возвращению в Россию, так как в Средней Азии их вытесняют с рабочих мест. Некоторые из них теоретически могли бы выбрать ирредентизм, присоединение приграничных районов к России, но Россия не заинтересована в их поддержке. На Западе (особенно в странах Балтии) ситуация отличается — многие русские полагают, что с материальной точки зрения им там лучше, чем в России. Вдобавок к этому геополитическое окружение неблагоприятно для кровавых чисток с любой стороны. Все постсоветские государства, находящиеся к западу от России, стремятся войти в ЕС и НАТО. Они также ищут экономической помощи, главным образом от ЕС, хотя и от Соединенных Штатов тоже. Насилие на этнонационалистической почве лишит их этих возможностей[101]. Европа сейчас представляет собой мощную сдерживающую силу на собственной периферии. Более того, у России достаточно собственных проблем, и она не стремится провоцировать соседей. Геополитическое окружение периферий на Севере более не благоприятствует кровавым чисткам.

ВОЗРОЖДЕНИЕ ЭТНИЧНОСТИ И РЕЛИГИИ НА ЮГЕ

На сегодняшний день почти все случаи кровавых чисток происходят в менее развитых странах Юга, где иммиграция не представляет собой главной проблемы, а ассимиляция — главного решения. Наибольшую угрозу представляет распространение на Юг идеала национального государства, где это приводит к смешению демоса и этноса, массового электората и этнической группы. Сказанное верно прежде всего для этнонациональных конфликтов и в слегка видоизмененных формах приложимо к религиозным конфликтам. Тем не менее не все безнадежно.

До 1945 г. колониальные империи блокировали глобализацию идеала национального государства. Они носили фундаментально расистский характер и действовали по принципу «разделяй и властвуй». Безусловно, при общении с туземцами европейцы опирались на определенные этнические группы, передавая им часть власти, и укрепляли их племенное самосознание, что усиливало их собственное доминирование. Однако после крушения колониализма все страны мира обзавелись гимнами, флагами, государственными языками и системами образования, направленными на укрепление единой национальной идентичности, — и все они, общим числом 191, заседают в учреждении, именуемом Организацией Объединенных Наций. С формальной точки зрения это национальные государства, утверждающие (часто ложно), что ими управляет народ.

Деколонизация вызвала большую надежду на экономическое развитие, демократию и преодоление этнических конфликтов. Осознавая свой полиэтнический характер, большинство антиколониальных освободительных движений старательно избегало этнических определений народа, за исключением подчеркивания отличия народа от колониалистов.

Южане соединили собственные традиции с тремя идеологиями, пришедшими с Севера: либерализмом, социализмом и секуляризмом. Либерализм идеализировал демократию, представляющую различные экономические, а не этнические группы влияния в обществе. Социализм подчеркивал классовый конфликт, а не этнический и оказывал мощную материальную поддержку антиколониальным движениям. Секуляризм принимал отделение церкви от государства, и многие освободительные движения рассматривали собственную религию как отсталую, традиционалистическую и антисовременную, стремясь держать ее подальше от государства. В антиколониальной борьбе не доминировало ощущение этничности, замкнутое на религию, за исключением меньшинства мусульман, которых привлекала более широкая антиимпериалистическая программа, представленная идеалом единого исламского халифата. Однако, как мы увидели, партия Индийский национальный конгресс под руководством Ганди и Неру стремилась к современному секулярному государству, а не индуистскому государству, и это было достаточно типично для антиколониальной борьбы.

Эту тенденцию укрепила победа либеральной, социалистической и секулярной коалиции над фашистами в ходе Второй мировой войны. В межвоенный период фашизм и нацизм оказали влияние на многочисленные антиколониальные движения, открыв альтернативный путь к современности для тех, кто хотел бы слить фашизм с местной религией. Индуистские и мусульманские националисты, тяготевшие к фашизму, хотели бы создать государство, культивирующее расово-религиозную чистоту нации. Тем не менее секуляризм или аполитичное религиозное чувство пронизывали политические партии и офицерский корпус. Социализм растворился в национализме третьего мира. Африканские, арабские, индийские и другие формы социализма рассматривали угнетенные народы колоний как пролетариат, тогда как колониальная власть представляла собой класс эксплуататоров-империалистов. По мнению националистов третьего мира, среди составляющих его народов не было существенных классовых различий. Хоть и органическая, эта концепция народа не была этнической. Класс перекрывал этничность в антиколониальной освободительной борьбе в первые постколониальные годы.

Таким образом, статистические данные не показывают существенного роста этнического или религиозного насилия и войны в мире в первые два десятилетия после Второй мировой войны (Gurr, 1993; Singer & Small, 1982). Подобно тому, что происходило в Индии и Индонезии, инфраструктуры современного государства распространяли системы образования, здравоохранения и налогообложения на своей территории, развивая довольно-таки секулярное и гражданское представление о национальности, распространяющееся среди элит и далее в массы. Достижения этого периода остаются в форме некоторых политических партий, офицерского корпуса, а также социальных групп профессионалов и бизнесменов, до сих пор преданных этим идеалам. Однако импортированные идеологические подпорки начали слабеть. Социализм пришел в упадок, политический либерализм выродился в имперский неолиберализм, а секуляризм подвергся фундаменталистским атакам.

1. Упадок социализма уменьшил влияние классовых моделей коллективного действия. Как мы видели, коммунистические государства в основном приглушали этнические конфликты, за исключением имперских окраин, где они беспощадно расправлялись с этническими сепаратистскими движениями — например, на Кавказе и в Тибете. Крушение этих режимов привело к вспышке этнических конфликтов в 90-е гг. XX века. Но социалистическое влияние на постколониальном Юге начало ослабевать раньше. С уходом колониальных властей классовая риторика больше не соответствовала ни доминирующим политическим интересам, ни экономической реальности. Новые элиты контролировали государство, экономику и средства массовой информации и использовали свою власть для отрицания той истины, что они теперь представляли собой правящий класс. Им помогал тот факт, что в относительно отсталых странах различия между регионами были выражены сильнее, чем различия между классами, а этнические группы имели тенденцию концентрироваться в определенных регионах. Многие государства были в большей степени озабочены регулированием этнической, а не классовой доли пирога.

Таким образом, хотя политические партии постколониальных стран могли начинаться как социалистические или либеральные (а в некоторых случаях как консервативные), а также как этнически индифферентные или полиэтничные, большинство из них оказалось привязано к определенному региону и/или этничности (Horowitz, 1985: 298–332). Социалистическая партия превращалась в партию, представляющую социалистические устремления только одной региональной или этнической группы. Бывало и так, что социалистические устремления вообще теряли значимость, поскольку партии претендовали на представительство общих интересов целой этнической группы против других этнических групп. Часто на национальном уровне и почти везде на локальном/региональном уровне выборы превратились в форму переписи населения по этническому признаку, причем партийные предпочтения избирателей тесно коррелировали с этническим составом населения. Этничность начинала перекрывать класс (тезис 2).

Холодная война замедлила развитие этой тенденции. Некоторые социалистические движения третьего мира получали помощь от Советского Союза, Китая или Кубы, тогда как другие оказывались сокрушены интервенцией США. Обе стороны рассматривали конфликты в терминах противопоставления «левого» и «правого», а не как этнические или религиозные. Когда Соединенные Штаты начали побеждать в холодной войне, левые движения пошли на убыль. Политические движения на Юге, определявшие себя как социалистические, оказались «загнаны в советский угол», но и Советы могли теперь меньше им предложить. Социалистические режимы на Юге начали терять способность обеспечивать экономическое развитие и, соответственно, стали менее популярны. В некоторых случаях религиозная солидарность поощряла сопротивление как американскому, так и советскому империализму. В Иране Соединенные Штаты оказывали мощную поддержку шахскому режиму против коммунистической угрозы. Однако для свержения шаха иранцы обратились не к социализму, а к исламу. Революция аятоллы Рухоллы Хомейни была первым крупным проявлением фундаменталистского подъема, направленного против Соединенных Штатов.

Конец холодной войны привел к упадку социалистических движений в более крупном масштабе. Тем не менее этот упадок не носил всеобщего характера. Социалистические партии и партизаны-наксалиты остаются важным фактором в Индии, так же как маоисты в Непале. Коммунистическое влияние на Африканский национальный конгресс (АНК) в Южной Африке способствовал тому, что правление африканцев изначально не носило расистского характера. В Латинской Америке до сих пор сохранились повстанцы левого толка, такие как колумбийское движение ФАРК и сапатисты в Мексике. В Гватемале между 1960 и 1996 г. против левых был проведен политицид, уничтоживший порядка 150 000 человек и изгнавший миллионы из домов. В этом случае присутствовала также этническая окраска, поскольку военные режимы (союзники Соединенных Штатов) также вырезали несколько туземных народов группы майя, фактически осуществив локальный геноцид. Однако большинство таких случаев, где левые выступают исполнителями или жертвами чисток, приобрело скорее локальный характер. Социализм превратился скорее в идеологию воюющих местных групп, чем глобальных перемен. Где сейчас африканский социализм или арабский социализм партии БААС? В политике этничность и религия в настоящее время перекрывают класс во многих странах Юга.

2. Вырождение либерализма в неолиберализм ослабило привлекательность либерализма и либеральной демократии в наименее успешных частях Юга. Как мы видели на примере Европы, у классического либерализма была сильная политическая теория. Она сосредотачивалась не только на преимуществах свободного рынка, но и, что более важно, на преимуществах институционализации конфликта групп интересов с помощью муниципальных выборов и парламентов. Либеральная демократия оказалась способна идти на компромисс в классовых конфликтах путем развития общенационального гражданства, государства всеобщего благосостояния и кейнсианской экономики.

Сегодня либерализм остается секулярным и толерантным и выступает против большинства форм этнонационализма и формальных империй. Тем не менее он в большей степени определяется в американском стиле и значительно большее значение придает свободе предпринимательства и свободному рынку как предпосылкам демократии. Он признает индивидуальные свободы, но не конфликт между классами и группами интересов. Американоцентричный неолиберализм сосредотачивается на глобальном экспорте экономики, основанной на laisser faire[102], направленной в особенности против тех видов государственного вмешательства, которые исторически воплощают классовый компромисс (государство всеобщего благосостояния, регулируемые рынки труда и т. д.). Неолиберализм стремится также подчинить государства Юга политико-экономическому порядку, основанному на американском господстве. Он носит выражение антисоциалистический характер и часто воспринимается на Юге как маска экономического империализма. Колебания процентных ставок, порожденные главным образом экономикой стран Севера, также жестоко отразились на экономической жизни Юга. В 70-е гг. XX века низкие процентные ставки подталкивали страны Юга ко взятию крупных займов для финансирования экономического развития. Потом процентные ставки взмыли вверх, создав на Юге долговой кризис. Сочетание этих двух кризисов привело к неолиберальному вмешательству под американским руководством для разрешения долгового кризиса экономик стран Юга, находящихся в депрессии. Программы структурной адаптации, предложенные МВФ, Всемирным банком и банковскими консорциумами, приводили к разрушительным сокращениям государственных расходов стран Юга, их социальных программ и программ регулирования трудового рынка. Их суммарный экономический эффект обычно приводил к усилению неравенства и социальных конфликтов на Юге, делая более правдоподобным разоблачение Вашингтонского консенсуса как империалистического (см. Mann, 2003: гл. 2). Как отмечает Чуа (Chua, 2004), там, где неравенство связано с этническими различиями, это приводит к усилению ненависти на этнической почве. Таким образом, мир оказался парализованным. С одной стороны, успешное капиталистическое развитие расширило зону Севера. Южная Европа и Япония присоединились к Северу в 60-е гг. XX века, и вскоре за ними последовали «малые тигры» Восточной Азии. Они расширили зону мира, в которой войны и межэтнические столкновения кажутся принадлежащими к прошлому. Однако большую часть Юга капитализм избегает в условиях нарастающего международного и местного неравенства. Торговля с Югом и инвестиции в экономики Юга снижаются. Экономические кризисы ослабляют власть и легитимность более бедных государств, приводя к росту недовольства. Если там вспыхивают этнические и другие формы беспорядков, капитал будет чуждаться этих территорий еще больше, усиливая беспорядок. Рядом с зонами мира располагаются зоны потрясений, в которых могут развиваться этнические конфликты. Чем выше в стране детская смертность и ниже объем международной торговли — тем выше шансы гражданской войны, включая этнические войны (Esty et al., 1998; Goldstone et al., 2002; Harff, 2003). Марксистский кошмар — подвергнуться капиталистической эксплуатации — и близко не идет в сравнение с кошмаром постмодернистским — оказаться исключенным из капиталистических отношений! Поскольку глобализация капитализма передала часть власти от труда к капиталу, она привела к дополнительному ослаблению социалистических движений на Юге, способствуя всплеску этнонационалистических и религиозных движений.

3. Рост фундаментализма привел к ослаблению секуляризма, либерализма и социализма. Религии спасения претендуют на обладание единственной истины, данной им в откровении. Монотеистические религии (христианство, иудаизм и ислам, в отличие от буддизма или индуизма) утверждают, что даны единственным истинным Богом. Невозможно быть верующим одновременно двух религий. Религии глубоко укоренены в ежедневных ритуалах семьи и общины, порождая сильную эмоциональную и моральную привязанность. Люди, следующие различным конфессиям, могут проявлять нетерпимость и пытаться навязать свою веру другим. В прежние века это часто приводило к попыткам насильственных обращений, более жестоким, когда они совпадали с попытками колонизации (как в Ирландии или Литве) или распространения имперской политической власти на другие территории (как в Испании).

Наибольшие проблемы были вызваны политизацией религии, так что со временем христианство, наименее терпимая из религий, решило свои проблемы, обосновавшись в рамках секулярного государства. Синтоизм, буддизм и индуизм были значительно более толерантны и воевали друг с другом редко. Иудеи и мусульмане в прошлом также не стремились к чисткам или насильственным обращениям. Даже в современном мире верующие научились быть терпимыми к другим религиям. Подобно Христу, религии научились отдавать кесарево кесарю и держаться за свое. Тем не менее в некоторых частях света растет насилие на религиозной почве. Почему?

Мой ответ представляет собой вариант моего тезиса 1: современное насилие на религиозной почве происходит главным образом из-за роста претензий на теодемократию — политический строй, при котором правим «мы, верующий народ». Мусульманский фундаментализм основан на идее самоуправления религиозной общины, верной предписаниям Корана и применяющей шариат — исламский закон. Шариат не является государственным законом. Исторически он ближе к западному гражданскому праву, при котором в роли истца выступают граждане против других граждан, а не государство. Позже, в XIX веке, Османская империя, ставшая на путь модернизации, начала попытки кодификации законов шариата (Keddie, 1998: 708). Нынешние фундаменталисты не имеют четкой позиции. Основывая свои притязания на Коране, они соединяют этатизм и популизм XIX–XX веков в религиозную версию власти «нас, народа». Вначале они идеализировали теодемократию — термин был создан Мауланой Маудуди, ведущим исламистом Индийского субконтинента в 1940-е гг.; он обозначал этим словом «демократическое правление под Божественным руководством» (Saulat, 1979: 134). Таким образом, фундаменталисты вначале привлекали сторонников как популисты, возбуждая народные, потенциально классовые чувства, направленные против авторитарных правителей (колониальных властей или постколониальных секулярных правителей, обвиняемых во впитывании западной культуры). Появились также аналогично мыслящие индуистские националисты (ведущие dharmayuddha, священную или праведную войну) и даже буддистские националисты на Шри-Ланке. Индуистские фундаменталисты стремятся навязать населению собственную концепцию религиозной чистоты, выводимую из священных текстов вроде «Рамаяны».

Тем не менее по мере роста эти движения отчасти утратили свой демократический характер. Захватив власть, как в Иране или Афганистане, они приобрели форму теократической диктатуры, воплощающей власть имамов или мулл. Поэтому мы привыкли думать о фундаменталистах как о людях, не имеющих ничего общего с демократией. Тем не менее их обращение к массам носит демократический характер, направленный против местных авторитарных правителей и зарубежных империалистических держав. Контраст между идеалом и практикой в революционном исламе напоминает такой же контраст в революционном социализме. Оба движения создали альтернативные версии идеала народовластия, направленного против правящих классов и империалистических сил, и оба предали их, отдав предпочтение сильному государству.

Такое государство призвано выражать религиозную чистоту народа — религиозный вариант органического национального государства. Это любопытно, поскольку религиозные учения не носят ни этатистского, ни националистического характера. Религиозные учения стремятся подчинить государство религиозной общине, которая рассматривается как транснациональная, а не национальная, переходящая границы национальных государств (за исключением Непала, который по конституции представляет собой индуистское государство). Однако индуистские и исламистские теодемократы помимо своей воли стали националистами и этатистами, как это отмечает Юргенсмейер (Juergensmeyer, 1993). Требуя, чтобы государство внедряло шариат или хиндутву, они фактически попадают в ловушку этатизма и национализма. Поскольку Пакистан должен принадлежать только истинным мусульманам, государство в нем должно принудительно внедрять шариат. Поскольку ядро индуизма составляет очень большое государство, фундаменталисты этой религии различают транснациональную индусскую нацию, своего рода Великую Индию, охватывающую всю Южную Азию, и национальный центр — собственно Индию. У ислама нет такого центра. Обе группы теодемократов утверждают, что религиозные меньшинства нужно насильственно ассимилировать или разрешать им практиковать свою религию на частном уровне в качестве граждан второго сорта или неграждан. «Чуждые расы должны утратить самостоятельное существование… или оставаться в стране в полном подчинении индусской нации, не претендуя ни на какие привилегии… даже на гражданские права», — писал Голвалкар, руководитель радикального индусского националистического движения РСС (Gold, 1991: 566).

ОТКУДА БЕРУТСЯ ЧЕРНЫЕ ДЫРЫ ЭТНОНАЦИОНАЛИЗМА?

Эти три тенденции подготовили почву для возникновения этнорелигиозного конфликта в некоторых частях Юга. Безусловно, Юг очень разнообразен. Некоторые страны уже почти полностью моноэтничны и создали ранее единую национальную культуру. Это верно в отношении Кореи, большей части других азиатских «малых тигров», а также Китая, за исключением его западных окраин. В большинстве случаев это относится и к основным территориям Индии и Индонезии. Их относительная культурная однородность, безусловно, в большой степени способствовала быстрому экономическому развитию. Они продолжают основную традицию этнических чисток на Севере, в основном ассимилируя и подавляя в культурном плане меньшинства в течение длительного времени, тогда как более серьезные проблемы возникают только на периферийных колонизованных территориях.

Некоторые другие этнические конфигурации также не ведут к этнонациональному соперничеству. В некоторых нациях существует этнически окрашенная иерархия в рамках более широкой и, скорее, секулярной национальной культуры. В Латинской Америке группы часто стратифицируются в соответствии с процентом европейской, туземной и африканской крови. Их метисские культуры создают довольно слабое ощущение национальной и этнической принадлежности (Centeno, 2001). Этнические различия тесно связаны с классовыми, создавая более сильное противостояние правых и левых, чем этнические противостояния. Исключения представляют опять-таки периферийные схватки за землю между поселенцами (обычно метисами) и туземными народами, как, например, в мексиканском штате Чьяпас, на Гватемальском нагорье и в некоторых частях Колумбии и бассейна Амазонки.

В этих периферийных районах происходят серьезные этнические чистки, пусть даже ослабленные отсутствием у туземных народов претензий на создание собственного государства.

Тем не менее культура этих стран часто также носит транснациональный характер. Страны Латинской Америки располагают общим метисским и католическим наследием, а в арабских и мусульманских странах объединяющим фактором выступает арабский язык и/или ислам. Даже мощные этнические разломы Пакистана смягчаются общей мусульманской культурой. Опять-таки на периферии таких государств есть исключения — требования берберских регионалистов в Алжире и курдский сепаратизм в некоторых государствах. В других частях своих территорий этим странам также удалось в значительной степени избежать кровавых этнических чисток.

На другом полюсе находятся национальные государства, в каждом из которых проживает большое число этнических групп. На большей части Африки в политике доминирует этнический фактор, но ни одна этническая группа не может распространить свою власть на все государство. Более успешные страны опираются на межэтнические компромиссы, достигнутые между политическими партиями или в составе офицерского корпуса. В дальней перспективе в некоторых из этих стран может сформироваться ядро в форме национального макросообщества, постепенно ассимилирующего и культурно подавляющего многочисленные небольшие этнические группы, как это произошло в Индии и Индонезии и еще раньше в большинстве европейских стран.

Для этого могут потребоваться государства с хорошо развитой способностью к интеграции, но таких государств в более бедных частях Юга обычно и недостает. Колониализм разрушил их традиционные инфраструктуры, заменив чуждыми западными учреждениями, которые постколониальные режимы оказались неспособны поддерживать. Под давлением регионально-этнических конфликтов эти государства постепенно разваливаются перед лицом гражданских войн, большинство из которых принимает этнические формы. Фирон и Лейтин (Fearon & Laitin, 2003) приписывают возрастающую частоту гражданских войн в бедных странах слабости или несостоятельности государства. По их мнению, в этом контексте ни одна специфическая этническая или религиозная конфигурация не определяет начала или течения гражданских войн.

Большее значение имеют условия, напрямую способствующие восстаниям против слабых государств — труднодоступная и гористая территория, политическая нестабильность, местные экономические ресурсы, которые могут быть захвачены повстанцами для финансирования, многочисленное население, среди которого можно раствориться, и сама бедность, по финансовым причинам не дающая государству возможности вести репрессии на желаемом уровне. В последнее время, однако, набирает силу тенденция видеть в этих восстаниях новую форму войны, при которой жаждущие добычи головорезы с автоматами Калашникова, лишенные какой-либо серьезной политической идеологии, истребляют местное население (Collier & Hoeffler, 2002; Kaldor, 1999). Тем не менее я, так же как и Каливас (Kalyvas, 2001), сомневаюсь в этом. Такой подход представляется еще одной версией этноцентричного конфликта между «нами, цивилизованными» и «ими, примитивными». Он недооценивает как криминальную составляющую прежних войн, так и идеологическую составляющую новых. Большинство повстанческих движений в Африке вначале располагает аутентичной идеологией органического национализма; лишь позже они вырождаются в уголовщину в патовых условиях гражданской войны. Эти черные дыры отличаются от случаев, которые я проанализировал, потому что в них нет победителя. Обе стороны занимаются кровавой чисткой, но неспособны создать собственное стабильное государство или уничтожить врага.

Для государств, где меньше этнических групп, характерны конфликты, более похожие на те, которые я анализировал. Тем не менее лишь некоторая часть этих конфликтов связана с взаимоисключающими притязаниями на суверенитет. Это не характерно для экономик, основанных на этнических нишах. В таких случаях этническое меньшинство сосредоточено в определенных секторах и профессиях, подпитывая недовольство нечестной конкуренцией и эксплуатацией. Согласно моему тезису 2, недовольство экономического характера переносится на этническое меньшинство. Конфликт обычно менее серьезен, если меньшинство занимается профессиями низкого уровня. Рабочие иммигранты, как правило, сталкиваются с дискриминацией и иногда становятся жертвами беспорядков, но речь не идет о кровавых чистках. Они занимаются низкооплачиваемым трудом, для которого трудно найти исполнителей, и поэтому капиталисты и правительства считают их полезными. Неприятности рабочих иммигрантов в странах Персидского залива (или в Восточной Германии и во французских промышленных пригородах) серьезны. Но они бледнеют на фоне событий, обсуждаемых в этой книге, поскольку такие рабочие не требуют для себя государственной независимости.

Хуже часто обращаются с народами-посредниками — такими торговыми и предпринимательскими группами, как евреи в Европе, азиаты в Восточной Африке и китайцы в Юго-Восточной Азии. Радикалы из принимающей общины обычно обвиняют их в экономической эксплуатации. В худших случаях эти обвинения питают погромы и депортации, смещая классовое напряжение на легкодоступные мишени, которыми режим готов пожертвовать, чтобы успокоить народное недовольство. Безусловно, мишени носят этнический характер — под ударом оказываются все китайцы в Индонезии, а не только капиталисты. Под давлением народного насилия восточноафриканские правительства депортировали азиатское население, которое давно уже рассматривалось как пособник белых колониалистов. В Малайзии и Индонезии китайские общины подвергались неоднократным нападениям, приводящим к смертным случаям. Эта тема живо и остро проанализирована в работе Чуа (Chua, 2004). Тем не менее режим и высшие классы общества считают посреднические народы слишком полезными, чтобы от них избавляться, и, в конечном счете, вмешиваются для их защиты. В отличие от Чуа, я не думаю, что подобные конфликты приводят к самым кровавым случаям этнических чисток.

Хотя конфликтующие претензии двух этнических сообществ на создание государства представляются более опасными, эскалация редко имеет место, если обе группы издавна делят между собой власть. Обычно меньшинство доминирует в экономике, тогда как большинству принадлежит государство — как в Малайзии, на Фиджи или в Гайане. Такое разделение власти, укоренившиеся со времен колониализма, сохраняется и в постколониальных государствах. Этот негласный договор может быть нарушен, что часто ведет к опасным беспорядкам, но ситуация редко деградирует далее. У каждой из сторон ощущение эксплуатации носит частичный характер, и ни у одной не образуется цельная имперская или пролетарская идеология. Кроме того, оба народа обычно живут вперемешку и не могут легко разделиться. В частности, меньшинство не может претендовать на региональную автономию, тем более на свое государство, особенно если ни одно из притязаний не поддерживается этнической родиной или соседним государством. Разделение власти уже принесло известную выгоду обеим сторонам. Альтернативы кажутся абстрактными и рискованными.

Частичное исключение представляет Руанда. Хуту и тутси проживали вместе, и в течение недолгого времени тутси преобладали в частном секторе, тогда как хуту, составлявшие большинство, образовали обширный государственный сектор. Однако это разделение власти не было институционализировано. Тутси в Руанде традиционно доминировали в обеих формах власти, и такая ситуация сохраняется в соседнем Бурунди. Кроме того, не следует забывать о вторжении эмигрантов-тутси, которым помогала Уганда. Благодаря этим факторам, радикалы из Hutu Power перешли к геноциду. После этого конфликт перекинулся в Конго, куда хлынули разгневанные беженцы-хуту, и вторглись с карательными экспедициями полные гнева тутси. И тем, и другим помогали соседние государства, стремившиеся добраться до источника полезных ископаемых. Все это сбило Конго с пути африканской полиэтнической дезинтеграции, описанной выше, и направило его по пути массовых кровавых чисток. Нигде больше в мире мне не известно случая, напоминающего Руанду/Бурунди. Возможно, это был последний геноцид в мировой истории.

В настоящее время наиболее опасные случаи, лучше всего описывающиеся моими тезисами, представлены главным образом у границ больших имперских государств, как это было в XIX и начале XX века в Большой Европе. В предыдущей главе мы обсуждали окраинные районы Индии и Индонезии. Аналогичное положение существует на бывших советских окраинах — в Чечне, Абхазии, Нагорном Карабахе и Ферганской долине. На южных и восточных окраинах Китая этнонациональные конфликты присутствуют в Тибете и Синьцзяне. Курдские этнонационалисты поднимают волнения на окраинных территориях Турции, Ирана и Ирака. Периферийные районы Бирмы представляют собой пороховую бочку. То же относится к частям южных Филиппин. В Эфиопии, Сомали и Эритрее сепаратистские движения этнических меньшинств получают помощь из-за границы. В таком контексте повстанцы разоблачают турецкий, иракский, индийский, бирманский, индонезийский, мексиканский, гватемальский, бразильский и прочий империализм. В наше время империализм обосновался также на Юге, и сопротивление ему может сопровождаться стремлением к этнической демократии, подобном тому, что мы наблюдали ранее в Европе.

Большинство таких конфликтов происходит также в некоторых из беднейших, наиболее изолированных частей света, и они становятся черными дырами чисто местного значения. Армения и Азербайджан, Абхазия и Грузия разорены, но их конфликты не распространяются дальше. В самом худшем случае Руанда распространяет свой смертельный вирус на весь район Африканских Великих Озер, но остальной мир смотрит на этот район «краем глаза» и согласен с тем, что драгоценные металлы оттуда попадут на север непрямыми путями, по которым передвигаются атаманы и наемники. Турция, Россия, Китай, Индия, Индонезия и некоторые другие страны также получили свободу действий. Большинство становится на путь репрессий, углубляя таким образом этнические конфликты и чистки, так что международный капитал проявляет меньше интереса к торговле и инвестициям в этих проблемных точках. Экономический кризис углубляется, и местные конфликты подвергаются эскалации.

ОТКУДА БЕРУТСЯ ВОИНЫ ЗА ВЕРУ?

Большинство фундаменталистов не отличается большой склонностью к насилию. Они стремятся сделать собственную общину доктринально чище, преодолевая сопротивление местных «неверных» или коррумпированных, авторитарных и обычно довольно секулярных мусульманских правителей. Это, как говорят исламисты, является частью более широкой заповеди джихада, что значит «борьба во имя Аллаха». Джихад не обязательно связан с насилием, и это выражение не нужно переводить как «священная война», потому что христиане под этим термином понимают настоящую войну. Фундаменталисты угрожают религиозным меньшинствам гражданством второго сорта, изгоняют женщин из общественной сферы и подвергают культурную жизнь жестокой цензуре. Однако (в категориях моей таблицы 1.1) это не заводит их за пределы дискриминации, подавления культуры и в какой-то степени репрессий средствами государственного принуждения. Нужно добавить, что большинство секулярных режимов в мусульманском мире немногим лучше.

Однако некоторые исламские фундаменталисты расширяют понятие борьбы против врагов ислама. Они становятся воинами за веру, которых мусульмане называют джихади. В священных текстах всех религий можно найти несколько фраз, призывающих к битве, поскольку религии формулируют нормы, управляющие всеми аспектами человеческой жизни. Воины ислама цитируют повторяющийся призыв Корана сопротивляться угнетению, поскольку «угнетение хуже, чем убийство» (2: 191), так что «воюйте с ними, пока не останется угнетения, и пока религия не будет целиком посвящена Аллаху» (2: 193). Понятие угнетения позволяет не считать больше секулярных или авторитарно-консервативных правителей исламского мира мусульманами, тем самым обходя обычный призыв Корана не свергать мусульманских правителей. Воины за веру вступают в вооруженную борьбу во имя одной истинной веры. Индуистские воины выступают против доктрины ненасилия Ганди, считая ее слабостью и прославляют его убийцу-националиста за возврат к военному насилию как к одному из «четырех столпов» индуизма. Исламисты и индуистские фундаменталисты поддерживают также участие в парамилитарных формированиях, считая его занятием внутренней, более чистой элиты (Juergensmeyer, 1993; Keddie, 1998; в отношении Индии и Пакистана см. Ahmad, 1991; Gold, 1991; Jaffrelot, 1996; Katzensteinetal, 1998: 226; Saulat, 1979:132–135).

Когда враги местного значения соединяются с «неверными» империалистами, резонанс религиозного призыва к войне становится значительно сильнее. Так, мусульмане выступают против глобального империализма, тогда как ненависть индуистов и буддистов направлена только против его южной версии. Упадок торговли, долговые кризисы и неолиберальное реструктурирование экономики усиливают этот отклик. Когда Соединенные Штаты поддерживают режимы Юга в собственных геополитических интересах, вооружая их против их местных врагов и собственной оппозиции, недовольство ими направлено также против Соединенных Штатов. Это особенно верно по отношению к мусульманскому миру. Соединенные Штаты оказывают широкую военную поддержку деспотическим и коррумпированным режимам — таким, как в Египте и Саудовской Аравии. Все становится еще яснее, когда Соединенные Штаты принимают чью-то сторону в местных конфликтах. Два американских вторжения в Ирак и поддержка Израиля дают арабам и мусульманам четкое ощущение, что они имеют дело с двойным врагом — местным и имперским.

Израиль представляет собой главный современный пример поселенцев-завоевателей. В течение полувека израильтяне очищают оккупированные территории от туземцеварабов. Эти чистки носили наиболее кровавый характер в конце 40-х гг. XX века и возобновились в ходе еврейского захвата земель в последние годы. Израильтяне проводили чистки главным образом на собственных оккупированных территориях, создав типичное поселенческое государство: демократия для поселенцев, меньше прав для туземцев — то, что Ифтахель (Yiftachel 1999) правильно называет этнократией, демократией только для этноса. Некоторые евреи даже создали собственный этнотеократический идеал государства, в котором евреи имеют право занимать Страну Израиль, только если они следуют законам Торы — завету между Богом и древними израильтянами. Так что они должны установить в стране еврейский закон, невзирая на существование других религий. Хотя обе стороны вступили в этот конфликт с секулярными, материалистическим целями, по мере ухудшения ситуации, они сдвинулись в сторону большего фундаментализма. Соединенные Штаты оказались втянуты в конфликт на его имперской, израильской стороне. В конце концов, именно их танки въезжают на Западный берег, и Израиль получает значительно больше военной и экономической помощи США, чем любая другая страна в мире (см. Mann, 2003: гл. 2).

Хантингтон (Huntington, 1996) утверждает, что религиозный конфликт широкого размаха сейчас полыхает вдоль линий разлома между религиозными цивилизациями. Он, однако, показывает только, что такой конфликт имеет место лишь вдоль одной линии разлома, пересекающей Африку и Азию, где ислам встречается с христианством, буддизмом и индуизмом. Он отмечает, что большинство межконфессиональных конфликтов разворачивается между мусульманами и немусульманами по линии, идущей от Северной Нигерии через Судан, Армению и Азербайджан, Кашмир, Южные Филиппины и Молукки. Как я отметил в главе 1, религия является особенно эффективным средством создания макроэтнических конгломератов из различных этнических групп. Таким образом, этническое многообразие Судана поляризуется до противопоставления арабско-мусульманского Севера и несколько менее сплоченного христианского и анимистского Юга.

Но Хантингтон игнорирует тот факт, что это конфликт внутри религий в той же мере, в какой и между религиями. Он включает интенсивную борьбу внутри каждой веры. Как показывает случай Ирака, разлом между суннитами и шиитами создает особую трудность. Однако в XX веке ислам был охвачен тем же противоречием между сакральным и секулярным, что и христианство в предыдущем веке. Сейчас, как и тогда, в этом противостоянии сталкиваются фундаменталисты, верящие, что государство должно принудительно внедрять религиозную истину с теми, кто отстаивает известную степень разделения религии и государства — секуляристами, мистиками, а также представителями большинства сект религиозных меньшинств. Однако, поскольку последние обычно контролируют армию, они тоже не отличаются особой терпимостью. В известном смысле внутри каждой религии сталкиваются два фундаментализма — один сакральный, а другой более секулярный, и предметом их спора является природа демократии. Обе стороны утверждают, что для власти народа должны быть исключения. Фундаменталисты готовы принять демократию, только если народ чист с религиозной точки зрения, тогда как секуляристы от нее отказываются, говоря, что фундаменталисты все равно отойдут от демократии, если их выбрать. Ни одна из сторон не готова предоставить решение вопроса избирателям. Внутри ислама этот конфликт является доминирующим в Алжире и угрожает всем сравнительно секулярным государствам в мусульманских странах — от Египта и Турции до новых среднеазиатских республик и Индонезии. Борьба зачастую носит кровавый характер. Иногда она приобретает местную этническую окраску, хотя главные предметы конфликта охватывают более универсальные религиозные вопросы.

На некоторых линиях разлома империализм Севера сталкивается с зависимостью Юга. Воины за веру в состоянии мобилизовать мощные религиозные чувства против местных угнетателей, но их картина мира найдет больший отклик у масс, если враг определяется как «неверный» угнетатель глобального масштаба. Исламских бойцов джихада, нападающих на Запад, нужно трактовать как борцов с империализмом — слово, которое никогда нельзя услышать от Хантингтона или американских политиков, хотя оно существенно для понимания этого феномена. Речь идет о новой форме антиимпериализма, сильно отличающейся от старой социалистической разновидности, поскольку религиозные воины враждебны материализму. Они отвергают не экономическую эксплуатацию, а политический империализм Севера, который с идеологической точки зрения рассматривается одновременно как христианский и безбожный. Антиимпериализм отвергает материализм как часть ненавистного секуляризма северных концепций современности. Тем не менее не следует сомневаться, что он также опирается на реальное ощущение экономического и политического угнетения мусульман: верните палестинцам их земли, выведите американо-израильские танки, создайте настоящее палестинское государство рядом с Израилем — и привлекательность джихада для палестинцев практически сойдет на нет. Выведите американские базы из арабских стран — и тот же эффект будет ощущаться в большем масштабе.

Ведет ли эта борьба к этническим чисткам? Она может включать насильственное обращение, хотя торжество фундаментализма в каждой религии вряд ли обернется большим числом убитых. Власть фундаменталистов в Иране и Афганистане включала также культурную чистку, дискриминацию и давление на меньшинства с тем, чтобы заставить их эмигрировать. Самые большие экстремисты среди индуистских фундаменталистов выступают за насильственную депортацию мусульманских мужчин и обращение мусульманских женщин. В тех конфликтах, где происходит эскалация — как в Кашмире, Палестине или Чечне, — кровавые этнорелигиозные чистки проводятся обеими сторонами и предполагают такое количество убийств и угроз, какое необходимо, чтобы принудить другую общину к бегству. Особо безжалостное отношение проявляется к мирным жителям, оказавшимся вовлеченными в эту войну: жильцам московских многоквартирных домов, покупателям в израильских торговых комплексах, сотрудникам Всемирного торгового центра, пассажирам мадридских пригородных поездов и десяткам тысяч чеченцев, палестинцев, афганцев, иракцев и прочих, ставших жертвами ответных ударов; Как мы видели на протяжении всей этой книги, ответные удары поражают в основном не виновников этнических чисток, а их соплеменников и единоверцев. Одну сторону обвиняют в терроризме, другую в государственном терроризме. Все их действия переместили современные этнорелигиозные конфликты в затененные клетки моей таблицы 1.1. Эти религиозно-этнические противостояния представляют очень серьезную опасность, и контрпродуктивные ответные меры американцев, израильтян, русских и индийцев ведут лишь к усилению опасности (см. Mann, 2003).

Я привел аргументы в пользу того, что глобальный всплеск религиозно-этнических конфликтов в значительной степени может быть объяснен в терминах «религиозной» версии моего тезиса 1: притязания на то, чтобы современное государство главным образом представляло «нас, святой народ», а не людей другой или меньшей веры. Как я показал в исследовании более ранних случаев, политизация религии, приводящая к конфликтующим претензиям на суверенитет над одной и той же территорией, увеличивает опасность массового насилия и придает решительное значение также соотношению сил в военном плане.

Мой тезис 4а утверждает, что кровавый этнический конфликт обычно имеет место, когда более слабая группа набирается решимости сопротивляться и бороться, а не подчиняться дискриминации и принудительной ассимиляции. Такая решительность обычно подпитывается внешней поддержкой со стороны сочувствующих. Транснациональный капитализм также поддерживает повстанцев. С окончанием холодной войны многие производители оружия освободились от контроля сверхдержав и получили большую свободу поставок легкого оружия, которое предпочитают бойцы в религиозных и религиозно-этнических войнах. Эта индустрия носит наиболее глобальный характер, так как не избегает и беднейших частей Юга. Она связана с именем русского изобретателя. Михаил Калашников изобрел ручной автомат АК-47, производимый массовым образом. На одной из конференций, после того, как я изложил раннюю версию своей теории этнических конфликтов, ко мне повернулся Уолтер Макхулу, тогдашний англиканский архиепископ Центральной Африки, и сказал: «Африканская проблема проста — это Калашников». В этом есть резон.

Вооруженные банды во многих странах покупают легкое оружие и превращают деятельность парамилитарных формирований в образ жизни, добывая пропитание у местных жителей. Видимо, в этом основная причина, почему слабые, нестабильные правительства порождают больше всего насилия на этнической почве. 11 сентября 2001 г. дало еще более яркий пример такого использования оружия слабыми. Десятки террористов, вооруженные ножами, взошли на борт гражданских самолетов и лишили жизни почти 3000 человек в зданиях, символизирующих американскую мощь. Это злодеяние продолжает наметившуюся в XX веке тенденцию к превращению гражданского населения в мишень. Это значит также, что высокотехнологичная военная мощь сама по себе не сможет устранить угрозу воинов за веру или этнонационалистов, как ясно видно сегодня в Афганистане и в Ираке. А что же сможет ее устранить?

ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Можно ли найти противоядие для этнических конфликтов? В своих тезисах я определяю обстоятельства, при которых происходят кровавые чистки, и процессы, в ходе которых они разворачиваются. Кровавые этнические чистки связаны с общими тенденциями развития, характерными для Современности. Не имеет смысла стоять в стороне, морально осуждая эту тенденцию или перекладывая вину на злокозненные элиты, примитивные народы или зло в человеческой природе. Следует принять, что этнические чистки происходят в условиях реального и длительного конфликта двух народов. Мы на Севере должны более реалистически относиться к этому вопросу. Нужно отказаться от благодушия, заключающегося в мысли о том, что появление либеральных, толерантных демократий представляет собой неизбежный результат общественного развития в наше время, которое могут увести в сторону лишь примитивность и злонамеренность народов и их лидеров. В Новое время распространяется идеал демократии, народного правления, но он может стать органическим и исключительным, создавая опасность для этнических и религиозных меньшинств. Нужно проявлять реализм по поводу этой тенденции, быть готовыми к ее проявлениям и делать все для ее предотвращения. Нужно иметь дело с миром таким, как он есть, а не таким, как он видится нам в мечтах.

Этнические чистки играли центральную роль в модернизации Старого и Нового Света. Хотя они не были изобретением нашей цивилизации, мы их усовершенствовали. Наша либеральная демократия не возникла путем простого дарования всеобщих прав человека в условиях социальной гармонии. Она возникла в условиях серьезного социального конфликта, главным образом между общественными классами. Этнический конфликт чаще всего преодолевался путем культурного подавления меньшинств. Сейчас это рассматривалось бы как нарушение фундаментальных прав человека, хотя во временной перспективе все выглядит не так плохо. Либерализм и впоследствии социал-демократия пустили корни, поскольку реалистически принимали неизбежность конфликта между классами и группами интересов, который затем принял институционную форму и приведен к компромиссу. Конфликт не исчез, но им можно было управлять с помощью всеобщих гражданских прав. Любое разрешение этнического (и классового) конфликта сегодня требует, чтобы мы признавали нормальность этого явления. Такого признания мы избегаем, благочестиво осуждая лидеров-злодеев. Без более масштабных действий, одними угрозами экстремистским лидерам, мы только усиливаем их популярность на местах. Поскольку мы сами живем в странах, прошедших этническую чистку, наше осуждение отдает лицемерием.

В моих тезисах детально указано, где возникают органические концепции демократии, когда они становятся опасными и пересекают линию, отделяющую их от кровавой этнической чистки. Таким образом, мы можем выделить то, что другие исследователи называют ранними предупредительными сигналами этнического конфликта (Davies & Gurr, 1998; Goldstone et al., 2002; Gurr, 1993,2000). Их количественные данные, собранные во многих странах, приводят к выводам, сходным с моими. Они небезуспешно стремятся предсказать, где вспыхнет конфликт, хотя и признают, что сталкиваются как с «ложным позитивом» — предсказаниями ожидаемых катастроф, которые не материализуются, так и с «ложным негативом», когда опасность кажется небольшой, но впоследствии оборачивается насилием. Иногда эти исследователи дают понять, что ошибки в прогнозах являются результатом нехватки данных, которую можно исправить путем более интенсивных исследований. Я в этом сомневаюсь. Хотя я главным образом изучал наиболее серьезные случаи, которых немного, я показал, что события редко развиваются по чьему-нибудь плану; кровавые этнические чистки редко бывают задуманы изначально, но вспыхивают в результате взаимодействий, носящих непредсказуемый характер. Мы можем выделить зоны опасности и случаи, находящиеся «на грани», но точное предсказание кровавых этнических чисток представляется невозможным — точно так же, как поведение виновных в геноциде невозможно объяснить теорией рационального выбора.

Тем не менее я опираюсь на мои тезисы 1 и 3, чтобы сформулировать прогноз общего характера. Там, где заметное меньшинство создает движение, выдвигающее коллективные политические притязания на государство, в котором доминирует другая этническая или религиозная группа, после того, как эти притязания высказаны и оформлены, они никуда не исчезнут, и их невозможно будет подавить. Идеал национального государства слишком сильно укоренен в современном мире, чтобы его можно было подавлять или игнорировать. Многие правительства — от России до Индии, Израиля и Соединенных Штатов — до сих пор не признают этого. А стоило бы. Чем менее развита страна, тем вероятнее, что это требование станет громче, когда страна переместится в мир, обожествляющий национальные государства. Идея, безусловно, перекинется на какие-нибудь этнические группы, которые ею до сих пор не заражены.

Но это относится не ко всем этническим группам. Большинство этнических групп мира слишком малы, чтобы добиться своего государства. Они уже ассимилируются в других национальных государствах — обычно со сравнительно небольшой долей насилия. Одним из признаков этого является постоянное уменьшение числа языков, на которых говорят люди. За последние 50 лет оно уменьшилось вдвое и составляет сейчас порядка 5000. Скорее всего, оно будет быстро уменьшаться и дальше. Стремление к коллективным политическим правам не носит универсального характера. Как подчеркивается в моем тезисе 3, трудности создаются соперничающими убедительными и осуществимыми притязаниями на политический суверенитет. Необходимыми условиями этого является наличие суверенитета в прошлом и преемственность притязаний на него в недавнее время. Как я отмечал, серьезные этнические конфликты обычно происходят между давно существующими группами, а не между группами, возникшими недавно. Тем самым в числе кандидатов на суверенитет оказывается порядка 50 этнических групп, в настоящее время лишенных коллективных политических прав. Эти группы будет трудно остановить.

Поэтому я предсказываю, что Индонезия не сможет ассимилировать или подавить движение за автономию Аче или Западного Папуа; Индия не сможет ассимилировать или подавить кашмирцев-мусульман, а также некоторые небольшие народы в приграничных районах; Шри-Ланка не сможет ассимилировать или подавить тамилов; Македония не сможет ассимилировать или подавить албанцев; Турция, Иран и Ирак не смогут ассимилировать или подавить курдские движения; Китай не сможет ассимилировать или подавить тибетцев или мусульман Центральной Азии; Россия не сможет подавить чеченцев; Хартумский режим не сможет сдержать движения Южного Судана. Израиль не сможет подавить палестинцев. Ни один из этих режимов не должен особо уповать на то, что автономистские (или террористические) движения, с которыми они сталкиваются, возможно, мобилизуют лишь меньшинство членов соответствующей этнической группы, а большинство предпочло бы спокойно жить под их властью, не создавая политических проблем. Молчаливое большинство остается молчаливым; оно не придет на помощь чужеземному имперскому режиму. Индонезийское правительство делало серьезные попытки вооружить своих клиентов среди этнических «чужаков», но было не в состоянии внедрить их достаточно глубоко в местное население. Режимы не должны также тешить себя иллюзией, что следующее военное наступление окончательно разгромит движения автономистов. Оно может на какое-то время подавить их и обеспечить спокойствие, но они возникнут снова, поддерживаемые идеалом национального государства, торговли оружием и «оружием слабых» современного мира.

Лишь некоторые движения меньшинств требуют своего государства. Большинство стремлений к автономии может быть удовлетворено в рамках нынешних государственных границ. Это требует, чтобы режим пошел на реальные уступки в форме конфедерации или в форме консоциативного правления: меньшинству должно быть обеспечено самоуправление на региональном уровне или гарантированные коллективные права в центре. Соглашения о консоциативном правлении включают сочетание гарантированных квот для меньшинств в кабинете, в парламенте, на государственной службе и в армии плюс право вето на политику, проводимую доминирующими этническими группами. В крайнем случае консоциативное правление может представлять собой «большую коалицию» партий, представляющих все основные этнические группы. Такая перспектива редко привлекает этнические группы, составляющие большинство поскольку они и без этого могут выиграть выборы; кроме того, даже если большую коалицию удается создать, она уменьшает жизнеспособность политической оппозиции, которая обычно считается предпосылкой демократии. Однако такие схемы могут быть эффективно ослаблены электоральными стимулами, при которых партии вознаграждаются большим числом мандатов, если они приводят голоса и кандидатов с другой стороны этнического водораздела. Подобные схемы стимулирования редко имеют прямое отношение к этничности. Вместо этого они находят оптимальное соотношение между регионами или разрабатывают альтернативные или передаваемые системы голосования, которые на практике специально приспособлены для поощрения умеренных партий «второго выбора», которые могут привлекать избирателей за пределами этнического водораздела.

Элементы конфедерации или консоциативного устройства не есть панацея. В некоторых местах они применимы лучше, чем в других. Иногда они на деле лишь укрепляют этническую идентичность меньшинства и даже стимулируют его недовольство. Предоставление национальному меньшинству власти на j региональном уровне может привести к тому, что оно будет угнетать собственные региональные меньшинства, включая местное меньшинство, представляющее собой большинство в центре. На практике ни одна страна не будет полностью перекраивать свою конституцию, превращая государство в идеальную конфедерацию или консоциацию. Когда к традиционной политической практике добавляется новая конституция, их соединение может привести к неожиданным последствиям (скептический взгляд на недавние попытки конституционного творчества см.: Horowitz, 1999). Региональная автономия может не гасить, но подстегивать требования независимости. На это часто указывают органические националисты от Индонезии до Великобритании, выступающие за целостный характер государства. Но простые либеральные гарантии прав личности не могут снять с повестки дня требование автономии. В таком контексте большинство граждан идентифицируется с собственной этнической общиной, так что первые выборы по новым правилам приводят к этническому доминированию, поскольку представляют собой этнические цензы — как в Северной Ирландии, пользовавшейся истинно либеральным политическим строем в течение ста лет. Нужны концепции, признающие как либеральные, так и групповые права, как показывает Ротшильд (Rothschild, 2002).

Чтобы быть эффективной, конституция должна быть приспособлена к данному конкретному случаю и не быть застывшей. Каждая конституция порождает непредвиденные последствия — иногда хорошие, а иногда плохие. Но как только большинство и меньшинство оказываются связаны соглашениями о разделе власти и привыкают к компромиссам, на которых они основаны, положение облегчается. Действительно, важно ли, что Квебек остается частью Канады, Шотландия — частью Соединенного Королевства, а Каталония — частью Испании? Это, конечно, важно, но уровень этих проблем значительно ниже того, который мы обсуждали в этой книге. Если Квебек, Шотландия или Каталония выйдут из состава соответствующих имперских государств, никто не погибнет и никого не выселят из дома. Скорее, люди будут беспокоиться о последствиях для инвестиций и трудоустройства, о том, какой язык им придется учить, и будет ли маленькая страна иметь право участвовать в финале Кубка мира. Надо надеяться, что переход к повседневным заботам произойдет также в случаях, которые на сегодня представляют больше оснований для беспокойства. После того как курды добьются определенной степени региональной автономии в Турции, Иране и Ираке, они, возможно, захотят создать собственное национальное государство. Но к тому времени для курдов, турок, иранцев и иракцев вопрос в большой степени потеряет значимость. В прошлом десятилетии квебекцы, шотландцы и каталонцы волновались во время выборов, будучи не в состоянии решить, действительно ли они хотят независимости. Так или иначе, при любом исходе разница невелика как для них самих, так и для их предполагаемых эксплуататоров.

В крайних случаях реализм требует признать, что разделение на два национальных государства представляет собой наименьшее зло в плане немедленных решений. Так может обстоять дело там, где насилие в прошлом создало слишком большое недоверие для мирного разделения власти. Подобная ситуация сложилась в Косово, возможно, в Аче и на Тибете, но, видимо, дело пока не дошло до этого в Южном Судане, где история собственного суверенитета была недолгой и где слабее противоборствующие идентичности. Безусловно, раздел ведет к собственным проблемам. Теперь конфликт может обернуться войной между разделившимися государствами, при котором меньшинства в новых государствах трудно защитить. Требуются коллективные гарантии прав меньшинства, выполнение которых обеспечивается международными организациями. В некоторых случаях имеет смысл повернуть ненависть в сторону мягких форм чистки, которая производится по обоюдному согласию путем обмена населением и собственностью, изменения границ и т. д. Это лучше, чем рисковать насильственной чисткой, как в Косово и, возможно, в Боснии. Сейчас ООН, НАТО и Соединенные Штаты редко прибегают к такой политике. Но сколько еще времени их силы будут подавлять хорватов и сербов, требующих создания собственных мини-государств, и преследовать немногих возвращающихся беженцев? Может быть, имеет смысл осуществить обмен населением и признать эти национальные мини-государства — даже позволить им при желании войти в состав Хорватии и Сербии (безусловно, гарантировав права меньшинств)? В конце концов, у нас у всех есть свои национальные государства. Однако решения должны различаться в зависимости от типа и уровня угрозы. Рецептов, годных для всех, не существует.

Можем ли мы на Севере помочь странам Юга избежать худших сценариев, которые, в конце концов, принадлежат к нашему собственному прошлому? Да, поскольку мы увидели, что большую роль играет геополитический контекст — как с точки зрения внешней помощи, так и с точки зрения международных конфликтов. В случае европейской периферии мы увидели мощные геополитические ограничители, сдерживающие насилие на этнической почве. К сожалению, такие ограничители редко встречаются в других местах. Нетрудно видеть, в чем должны состоять некоторые из них. Нужно осуществлять значительно больший контроль над продажей оружия — как тяжелого, используемого для государственного террора и подавления, так и легкого, которое используют слабые в террористических актах и парамилитарных формированиях. Мы должны стремиться к международному режиму, более чувствительному к региональным конфликтам и нашим собственным империалистическим тенденциям. Мы должны способствовать сокращению неравенства на Юге; нам не следует подчинять этнические конфликты и сопротивление авторитарным режимам нашим собственным геополитическим играм; мы должны поощрять институционализацию как этнических, так и классовых конфликтов. Это обозначает, например, большую чувствительность к бедности в Африке к югу от Сахары, к арабскому и мусульманскому страху перед Израилем, к экспроприации туземных народов крупным капиталом в союзе с прибывающими поселенцами и т. д. Все это, безусловно, воздушные замки. Империалисты, международные капиталисты, контрабандисты оружия, воины за веру и этнонационалисты мотивированы главным образом не благородными чувствами. Мало из того, что я сейчас упомянул, находится в настоящее время на международной повестке дня.

Одну из проблем представляют Соединенные Штаты. Есть печальный контраст между тем, как сейчас ведет себя американский неолиберальный империализм, по сравнению с американской политикой в Европе и Японии сразу после Второй мировой войны. Тогда правительство США стремилось поощрять как правоцентристов, так и левоцентристов в Европе и Японии с целью установления трудовых отношений и создания парламентских коалиций, основанных на классовом примирении, изолируя экстремистов за пределами жизнеспособных институций классового компромисса и выбивая почву у них из-под ног (Maier, 1981). В отличие от этого, сейчас международные учреждения стремятся освободить капитал от «мертвой хватки» государственного регулирования, и экономика получает «шоковую терапию» рыночной свободы, практически невзирая на последствия с точки зрения безработицы, уровня зарплат, защиты трудящихся и политической реакции. Там, где неравенство приобретает этническую окраску, оно поощряет этнический конфликт между пролетарскими и имперскими этническими группами. МВФ, Всемирный банк и другие ссудные учреждения должны обдумать новый тип условий для получения кредитов, обуславливая их принятием мер, направленных на достижение большего равенства между классами и регионами и защитой как индивидуальных, так и коллективных прав. Более того, американская «война с терроризмом» носит крайне односторонний характер. Она направлена только на террористов, а не на государственный террор (за исключением немногочисленных государств-изгоев, которые и без того выступают против внешней политики США). Это значит, что Соединенные Штаты выступают на стороне доминирующих государств против этнорелигиозных повстанческих движений. От Палестины до Грузии, Чечни, Кашмира, южных Филиппин, Колумбии американская политика поощряет государственный террор. Большинство перечисленных государств даже получает от них военную помощь, способствующую подавлению повстанческих движений.

Сегодняшняя политика США кому-то может показаться дальновидной, поскольку напрямую связана с моим тезисом 4а. Соединенные Штаты стремятся перекрыть международную помощь террористам (то есть повстанцам) со стороны сочувствующих из-за рубежа, поддерживая государственный террор. Тем самым они стремятся подорвать волю более слабой группы к сопротивлению. Могут ли США добиться успеха, заставив повстанцев подчиниться или согласиться на ничтожные уступки за столом переговоров? В некоторых случаях это возможно, если повстанческое движение не укоренено надлежащим образом в соответствующем народе. Движение Абу Сайяф на южных Филиппинах, как кажется, пользуется слабой поддержкой у местного мусульманского меньшинства. Возможно, Соединенные Штаты могут помочь филиппинскому правительству его подавить. Однако сомнительно, что такая стратегия применима там, где стремление народа к власти глубоко укоренено. В современном мире этнонационализм только усилился. Сейчас повсеместно считается, что народ (в обоих смыслах слова) имеет право на собственную власть. Стремление народов к самоопределению приняло глобальный характер с тех пор, как президент Вудро Вильсон провозгласил соответствующее право в 1917 г. Даже на Филиппинах новая политика не смогла до сих пор ослабить глубоко укорененное мусульманское повстанческое движение Национально-освободительный фронт моро. На деле филиппинское правительство вынуждено было перейти к примирительной стратегии. В другом месте я писал, что односторонний подход США в действительности лишь увеличивает мобильность террористов, равно как и их способность атаковать Соединенные Штаты (Mann, 2003). Политика поддержки государственного террора, мотивированная борьбой с терроризмом, обречена на провал. Нынешнее плачевное положение дел в Ираке и Афганистане лишний раз подтверждает этот тезис.

Этнические войны и другие гражданские войны в настоящее время расширяются, и с ними все труднее справляться. Провальных мирных соглашений заключается больше, чем удачных. Стедман и его коллеги (Stedman et al., 2002) видят три препятствия на пути таких соглашений — местные деструктивные силы (силовые игроки, стремящиеся сорвать соглашение), соседние государства, тоже выступающие в деструктивной роли, и наличие ресурсов на местах, позволяющих противоборствующим силам поддерживать свое существование во время войны. Стедман и его соавторы полагают, что международное сообщество должно предоставлять экономические и военные ресурсы, чтобы противодействовать всем трем. Нужно помочь найти работу в мирной жизни участникам войны, подтолкнуть развитие экономики, умиротворить соседей и т. д. Но они отмечают также, что международное сообщество очень далеко от того, чтобы выделить на это средства. События в Руанде в 1994 г. показали, как мы далеки от возможности эффективного вмешательства, даже в случае, когда речь идет о мелких преступниках, замешанных в геноциде. Генерал Даллер, командовавший небольшим отрядом наблюдателей ООН в Руанде, сообщил своему начальству в Нью-Йорке, что быстрое развертывание 5000 военнослужащих ООН остановило бы то, что он правильно определил как начинающийся геноцид. Созданная впоследствии военная комиссия по расследованию в США подтвердила его оценку. ООН не сделала ничего — главным образом, потому что великие державы в Совете Безопасности, особенно Соединенные Штаты, Франция и Великобритания, блокировали любое вмешательство. Они не хотели тратить деньги или рисковать жизнью солдат в непонятной африканской стране, тем более, если операцией командуют иностранцы (Melvern, 2000). И напротив, мы вмешиваемся, чтобы защитить нефтяные интересы или наших союзников, а сейчас мы оказываем давление на европейской периферии. ООН — полезная организация, когда речь идет о том, чтобы навести порядок на границе двух враждующих государств, которые хотят, чтобы такой порядок был наведен, но она бессильна, если они этого не хотят. Соединенные Штаты преследуют собственные интересы, выбирая, когда следует обращаться к международным организациям, а когда лучше прибегнуть к бомбардировке или вводу войск. Нам еще далеко до международного режима, который в принудительном порядке мог бы внедрять глобальные нормы.

Существует также юридическое вмешательство — преследование после этнической войны за уже совершенные преступления. В настоящее время действуют два суда ООН по военным преступлениям, созданные для конкретных случаев. Они представляют собой шаг вперед по сравнению с аналогичными судами, существовавшим ранее, поскольку, в отличие, например, от Нюрнбергского трибунала, они не опираются на нормы правосудия, выработанные победителями. Оба суда работают медленно, и суду по Руанде решительно не хватает средств. Суд по Югославии преследовал преступников, представлявших все стороны конфликта. Это не относится к суду по Руанде. Планировался также суд по Камбодже, но процесс его создания увяз в долгих переговорах. Некоторые страны изменили свое законодательство, чтобы разрешить преследование проживающих там иностранных граждан, совершивших свои преступления в других странах. Благодаря этому, удалось предать суду и осудить четырех руандийцев в Бельгии в июне 2001 г. Охота за генералом Аугусто Пиночетом в 2000–2001 гг. не увенчалась привлечением его к суду, но укрепила международное сотрудничество в будущих усилиях по поимке международных преступников. Действительно, большинство членов ООН поддерживает создание международного уголовного суда на постоянной основе, и такой суд в принципе готов действовать.

Такие суды могут наказывать за злодеяния, совершенные в прошлом, и принимать решения, закладывая международные нормы, которые никто не вправе нарушать. Такие функции, безусловно, полезны. Тем не менее случаи, рассмотренные в этой книге, наводят на мысль о двух ограничениях. Во-первых, предпосылкой работы таких судов является элитарная теория преступлений. Если они не получат огромных денег, они смогут вести дела лишь ничтожного числа исполнителей преступлений. А ведь в события, рассмотренные в этой книге, были вовлечены тысячи преступников. Судам приходится действовать весьма избирательно, но избирательность основана на том, кто легко попадает к ним в руки и кто действовал достаточно открыто, чтобы у преступлений оказалось много свидетелей. В сообществе, замешанном в этнических чистках, выборочный подход создает ощущение, что судебное преследование несправедливо, а это затрудняет примирение. Международные процессы посылают сигналы и наказывают небольшое число людей, но они не могут осуществлять правосудие в более общем плане. Национальные суды способно действовать быстрее и с меньшими затратами против большого числа преступников, но проводимое ими судопроизводство может показаться упрощенным. К тому же на таких процессах победители судят побежденных, что ставит под угрозу возможность примирения. Массовые суды «гакака» в Руанде, хотя и не отдают судебным фарсом, все же вызывают неловкое чувство. Комиссии по установлению истины и примирению, существовавшие в Южной Африке, лучше справляются с задачей примирения, но мало кто думает, что массовых убийц нужно прощать, даже если кажется, что они раскаиваются.

Как показывают примеры, рассмотренные в книге, маловероятно, что суды остановят радикалов перед совершением преступлений. Страх судебного преследования вряд ли подействовал на идеологически мотивированных лидеров (таких, как Гитлер или Пол Пот) — тогда как лидеры, в большей степени зависящие от стечения обстоятельств, чем от идеологии (такие, как Милошевич или младотурки), чувствуют, что не контролируют свою судьбу и что ставки в игре слишком высоки. Если они проиграют, они все равно погибнут; если они выиграют, риск будущих преследований бледнеет перед их будущим триумфом как спасителей нации. Рядовые исполнители добавляют к этим соображениям резоны обычных уголовников: не пойман — не вор; если я буду орудовать в маске или убью всех свидетелей, мне ничего не угрожает. Изнасилования преследовать легче, поскольку большинство жертв остаются в живых и хорошо помнят насильника. Тем не менее суд в Аруше и суды в Руанде никого не останавливают. Основные исполнители преступления из народа хуту бежали в Конго и с тех пор продолжают творить беспредел уже там. В течение десятилетия работы судов противоборствующие силы в Конго довели до гибели от трех до четырех с половиной миллионов мирных жителей.

Обе указанные цели часто вступают в конфликт друг с другом. Правосудие не должно взирать на политику, но примирение как раз и есть политика. Истинное правосудие предполагает длительные тюремные сроки для тысяч убийц и насильников, а также массовое возвращение собственности и денежные репарации. Идя по этому пути, вряд ли можно достичь примирения — не говоря уже о том, что это невыполнимо. Репарации не выплачивались в Южной Африке, несмотря на соответствующие пункты устава Комиссии по установлению истины и примирению. Выплата их не представляется реальной также после масштабных этнических чисток. В Югославии 100 000 человек живут в чужих домах, и все этнические сообщества сильно обеднели. В этом контексте репарации и возвращение собственности даже не кажутся желательными, потому что попытка провести их в жизнь может привести к новым убийствам. В Руанде репарации неосуществимы из-за бедности страны. С большинства хуту просто нечего взять. Поскольку политические меры, необходимые для достижения примирения, всякий раз зависят от конкретного случая, это означает также, что абсолютных мерок достижимого правосудия не существует.

Правительства США, в свою очередь, выступают против Международного уголовного суда. Они боятся, что американцы могут быть привлечены к ответственности за многочисленные интервенции в мировом масштабе. Безусловно, бомбардировки нейтральной Камбоджи или обращение с пленными в Гуантанамо и в Ираке выглядят как военные преступления, за которые можно привлечь к судебному преследованию. Тем не менее, если мир полагается на Соединенные Штаты как на всемирного шерифа, он должен принять, что шериф иногда вмешивается в происходящее, открывая пальбу. Поскольку такой суд может эффективно действовать только при участии США, поэтому и другим вопросам необходим компромисс. И хотя силы международного вмешательства и уголовные суды пока мало на что способны, при их распространении и превращении в явление повседневной реальности, они могли бы привести к мировому порядку, в большей степени опирающемуся на международное вмешательство. Таким образом, может быть создана геополитическая среда, более благоприятная для «обезвреживания» этнических конфликтов или по меньшей мере перенесения их в зону более умеренных чисток, указанную в таблице 1.1. А пока надо готовиться к худшему.

Эта книга может показаться депрессивной. Я не просто утверждаю, что этнические чистки суть явление современное и представляют собой часть нашей собственной цивилизации, темную сторону демократии. Я пришел также к выводу, что они носят общенародный характер и возникают отнюдь не только в результате действий элит, манипулирующих массами. Однако я не разделяю точки зрения, согласно которой кровавые чистки — неизбежный спутник человеческого бытия или что этничность всегда побеждает другие формы социальной организации, менее чреватые насилием. Этничность вовсе не является (вопреки широко распространенному мнению) изначально более мощной и эффективной мобилизующей силой, чем класс и другие основания коллективного действия. Неверно также, что экстремизм в целом сильнее, чем умеренность. Этнические чистки — лишь результат одной из тенденций развития современных секулярных обществ, вот и все. Темная сторона демократии исторически сопровождает эти общества. Этнические чистки прокатились в прошлом по Северу и сейчас поглощают некоторые части Юга. Но они в обозримом будущем закончатся — как только демократия приобретет прочные институциональные формы, пригодные для управления полиэтническим населением, а особенно населением, расколотым на две этнические общности. Будем надеяться, что эти процессы закончатся в течение XXI века. В настоящий момент мы можем заняться распознанием обстоятельств, в которых возникает опасность этнических чисток, переходящих в массовые убийства. Такое распознание вооружает нас инструментами по поиску путей предотвращения этой опасности. Однако пока нам не хватает воли вкладываться в реализацию решений, назревших в южной части мира. Так что не исключено, что Югу еще предстоит повторить горестную историю этнических чисток, через которую прошли мы.