Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

До сих пор я рассматривал лишь те случаи, где этнические конфликты проходили через фазу кровавой эскалации. Такой подбор сюжетов может создать у читателя тенденциозное и крайне пессимистическое представление о предмете исследования. На самом деле этнические конфликты могут внезапно появляться и столь же быстро рассасываться. Бывают вспышки этнического насилия, чреватые большой бедой, но они сами собой затухают еще до пролития крови. Нам нужно изучить и такие случаи, чтобы понять, в чем разница между бескровным или почти бескровным этническим конфликтом и этнической кровавой чисткой. «Лабораторией» таких конфликтов нам послужат такие большие страны, как Индия и Индонезия. В обеих странах есть этнические и религиозные противоречия, которые могут перерастать в прямое противостояние разной степени ожесточенности. И Индия, и Индонезия знают, что такое насилие, но в этих странах оно имеет менее опасную форму «цикличных восстаний». В некоторых случаях мятежи не раз приводили к массовому кровопролитию. Можем ли мы объяснить эти конфликты разной степени тяжести с помощью моих тезисов? Давайте изучим обе страны и сравним их с тягчайшими случаями этнических чисток, описанных в этой книге, чтобы понять, как рождается конфликт, как быстро он набирает силу или наоборот затухает. В таблице 16.1 я подытожу мои умозаключения и нанесу последние, завершающие штрихи к общему анализу этнических чисток.

ИНДИЯ ПОСЛЕ ДОСТИЖЕНИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ

Миллиардное население Индии необычайно пестро по этническому составу. Никто доподлинно не знает, сколько этнических групп проживает на территории Индии.

Их так много, что невозможно управлять государством, апеллируя лишь к этнической лояльности. Территориальные образования могут быть расколоты этническими противоречиями, но нация остается единой. 40 % страны говорит на одном языке — хинди, но язык не является главным культурным водоразделом, учитывая, что элиты, как правило, говорят еще и на английском языке. Религиозные отличия могут быть чреваты большими проблемами, поскольку 80 % индийцев исповедуют индуизм и 12 % ислам, а это сто миллионов мусульман в одной стране — второе место после Индонезии. Мусульмане сосредоточены в северных штатах, граничащих с другими странами ислама.

В Индии много сикхов, буддистов и даже христиан. Индуистские движения не устояли перед искушением опереться на органический национализм: «индуистский дух» — Хиндутва и индуистское государство — Раштра, в котором неиндусам должна быть отведена роль граждан второго сорта. Радикалы-индуисты призывают к очищению страны от мусульман и других иноверцев. Это неизбежно вызывает ответную враждебность значительного мусульманского меньшинства и сикхов, живущих в Пенджабе. Христиан и буддистов немного, они разбросаны по стране и защитить себя не могут. «Ударили тебя по левой щеке — подставь правую» — это их модель поведения.

В былые времена индуизм не был благодатной почвой для проявлений органического национализма. Это была религия толерантности, скорее растворяющая в себе чужеродные элементы, нежели отторгающая их. Индуизм не был монотеистической верой, он включал в себя сонм богов, различные верования, обряды других религий. Религия принимала настолько причудливые формы в зависимости от географии своего распространения, что вплоть до недавнего времени были сомнения, насколько это вообще единая вера. До сих пор у индуизма нет единой церкви, священничества, ортодоксальных догм. Индуистский этнонационализм родился в промежуток между двумя мировыми войнами и не был главной опорой антиколониальной идеологии. Движение независимости выражала светская партия — Индийский национальный конгресс, конституция рассматривает вопросы вероисповедания как личный выбор каждого гражданина. Низшим кастам и племенным меньшинствам конституция тоже гарантирует права и привилегии. Национальный конгресс был коалицией вполне светских элит, которые представляли государственное управление, военную службу, интеллектуалов, бизнесменов, представителей различных каст, религиозных и этнических меньшинств. Национальный конгресс управлял Индией в течение 40 лет ее независимости, выстраивая систему компромиссов между народами и религиями, кастами и классовыми интересами, за которые боролись левые партии, достаточно сильные, чтобы иметь большинство в некоторых индийских штатах. В индуизме тоже есть касты и конфликты между кастами. Хотя каста и не идентична классу, индуистские политики точно так же делились на левых и правых, в этом смысле индуизм можно рассматривать как политическое течение, отстаивающее интересы низших каст в Конгрессе, что, безусловно, ослабляет его потенциальный этнонационализм.

Индийские политики всегда были восприимчивы к национальным и религиозным проблемам (в особенности на местном уровне), при этом они очень долго сопротивлялись органическому национализму. Даже сейчас, после подъема индуистского этнонационализма в 1980-х и 1990-х гг., индуисты (но не мусульмане) и большинство сикхов живут друг с другом в мире. Насилие в Индии далеко не рутинная практика, исключая Кашмир. Варшни (УагзЬпеу, 2002) подсчитал, что 96 % всех актов насилия (за пределами Кашмира) происходят в городах, в то время как две трети индийцев живут в сельской местности. Сверх того он установил, что половина всех массовых беспорядков происходит в восьми крупнейших городах. Лишь в отдельных случаях насилие перерастает в кровавую резню, но и она быстро затухает, едва начавшись. Совершенно иначе выглядели другие кровавые этнические чистки. Первая волна насилия прокатилась по северо-западу страны сразу после установления независимости в 1947 г. В 1950 г. были беспорядки в Восточной Бенгалии, восстания сикхов последовали в 1980-е, вооруженные конфликты в Кашмире происходят непрерывно, постоянно наблюдаются мелкие пограничные стычки на северо-западе страны.

Я начну свой анализ с наименее тяжелого (по последствиям) случая городских «цикличных восстаний». То, о чем написали Джаффрелот, Брасс и Тамбиа (Jaffrelot 1996; Brass, 1997; Tambiah, 1996) вполне вписывается в картину восстаний и мятежей во всем мире, представленную Горовицем (Horowitz, 2001). Цикличные восстания соответствуют некоторым (хотя и не всем) моим тезисам, которые объясняют приближение к опасной зоне этнических чисток. Религиозно-этнические конфликты имеют давнюю историю в Индии. Британцы столкнулись с ними в середине XIX и в 20-е гг. XX века. Они сделали уступки мусульманам и сикхам, что вызвало ожесточение индуистов. В этнорелигиозных конфликтах участвовали стихийно собравшиеся толпы, были убийства и грабежи, поджоги и изнасилования, но массового характера эти насилия не имели, и редко ставилась цель этнической чистки. Убийства были единичными случаями, часто их не было вовсе. Главными жертвами чаще становились сами мятежники — они гибли под пулями полиции и солдат, иногда из горящих домов не успевали выскочить жители. Серьезные массовые беспорядки могли длиться несколько дней и захватывать обширную территорию. Мятежи были порождением народного недовольства, вызванного экономическими причинами, разницей в уровне жизни между той или иной общиной и кастой, политическими претензиями к национальной и местной власти. Социальный протест часто носил религиозную окраску, то есть выискивался символический враг, на которого возлагали вину за все народные беды (козел отпущения).

Очень редко такого рода бунты перерастали в нечто более серьезное. В Бомбейском мятеже 1992–1993 гг. погибла тысяча человек, в Гуджаратском погроме 2002 г. — чуть больше двух тысяч. Этот недавний случай мы обсудим позже. Но почему эти мятежи-погромы были столь мимолетны, почему они не имели действительно трагических последствий? В таблице 16.1 я попытаюсь это объяснить, в ней же содержатся и ответы на фундаментальные вопросы этой книги. В таблице сравниваются последовательности взаимодействия сил в каждом из случаев, что приводило или не приводило к кровавым чисткам. Сосредоточимся сейчас на «циклических мятежах» в верхней части схемы.

Предположим, что две соперничающие этнические группы А и Б подчиняются одному правительству, они соседствуют со страной или странами, сочувствующими родственному этническому меньшинству (к конфликту между индуистами и сикхами в Индии это не относится). Предположим также, что Индии не угрожает никакая серьезная внешняя опасность. В верхней части схемы мы помещаем мятежи-погромы, характерные для Индии, в нижней части описывается кровавая эскалация конфликтов, рассмотренных в предыдущих главах. В таблице мы также излагаем предысторию этих столкновений (по тезису 3). Итак, предположим, что радикалы группы А вынашивают планы насильственно подавить группу Б (или наоборот). Эти «этнические вожаки» мобилизуют активистов и социальную базу поддержки. Брасс (Brass, 1997) подчеркивает разрушительную роль местных элит, которые рвутся к власти на гребне социального катаклизма — частный случай теории элит, рассмотренной в первой главе. Тамбиа и Джаффрелот (Tambiah, 1996; Jaffrelot, 1996) тоже принимают во внимание этот фактор, но главной движущей силой считают народные массы.

Спусковой крючок народного бунта — это обычно ложный слух или истинное событие, подтверждающие самые худшие представления группы А о группе Б. Допустим, что индусская женщина рассказывает о том, что ее изнасиловала группа молодых мусульман, или мужчина жалуется, что его избили в соседней (враждебной) общине, или мусульмане якобы украли святыню в местном храме, или священная корова умерла при подозрительных обстоятельствах. Индуисты, в свою очередь, осквернили мечеть или задумали построить свой храм в недопустимом для мусульман месте, или силой обратили ребенка чужой веры в свою религию. Как правило, подобный инцидент не является чистым вымыслом, в основе его может лежать реальное событие. Но чаще всего событие или повод искажается или раздувается до немыслимых размеров (например, «изнасилованная» женщина, на самом деле проститутка, которую сутенер уговорил прикинуться жертвой, а «избитому» мужчине надавали тумаков, когда он вытягивал кошелек из кармана). Слух обрастает подробностями и превращается в ложь. Слухи долго не живут, если правдивость потерпевшего или свидетелей вызывает сомнения или если полиция или старейшины общины быстро устанавливают истину и жестко расправляются с теми, кто нарушает порядок и призывает к насилию.

Варшни (Varshney, 2002) предложил великолепное объяснение этого феномена. Он сравнил города, где часто происходят вспышки насилия, с городами, где этого не происходит, но во всем остальном они очень похожи. Ученый пришел к выводу, что разница объясняется характером общественных и профессиональных организаций и политических партий. В мирных городах эти институции выстраиваются не по религиозному принципу, в «мятежных» городах яблоком раздора чаще всего служит религия. В светских городах институты гражданского общества работают как подушка безопасности, смягчающая возникающие конфликты. Институционализированная система умиротворения, включающая в себя профсоюзы, бизнес-сообщества, врачей, учителей, юристов, при поддержке местных политических партий выходит на сцену и успешно разрешает конфликт. Возникают общественные или правительственные комиссии по проверке жалоб населения, организовываются мирные демонстрации. Злонамеренные слухи и мелкие стычки подавляются в зародыше, быстро рассасываются и более серьезные конфликты.

И наоборот, если общественные организации ограничены жесткими рамками общин и анклавов или расколоты изнутри, если часть их членов поддерживает мятежников, если призывы к миру голословны и не опираются на реальные возможности, конфликт будет развиваться по восходящей. В этой ситуации провокационный слух будет распространяться, как лесной пожар, провоцируя группу А на месть группе Б за то или иное злодеяние (часто вымышленное). Вспышка негодования происходит спонтанно, набирает силу, далее в события вмешиваются этнонационалисты и призывают группу А к демонстрациям протеста. Ядро активистов обрастает сочувствующими, толпа устремляется к «месту преступления» или к кварталу, где обитает враждебное землячество, там они требуют выдать преступника и положить конец «провокации». Заодно они могут что-нибудь поджечь или разгромить. Такая ситуация угрожает дальнейшим насилием. Элиты А (активисты) провоцируют группу Б на ответные действия (часто безуспешно), чтобы доказать своим сторонникам, насколько опасен этот враг. Группа Б колеблется, она сомневается в справедливости предъявленного обвинения. Взамен они (жертвы) начинают распространять свои собственные параноидальные измышления, призывать к мобилизации и наносят контрудар, что лишь озлобит группу А и повлечет дальнейшую эскалацию. Далее представители группы Б, проживающие в меньшинстве в угрожаемых районах (кварталах), стягиваются под защиту родных стен землячества (анклава) и готовятся к обороне. Противостояние обычно заканчивается взрывом насилия. Такой сценарий предполагает раздельное проживание двух общин, взаимные негативные стереотипы, нехватку объективной информации. Слухи множатся, если противоположная сторона не может донести до оппонентов свою оценку событий, происходит то, что теория рационального выбора называет информационным сбоем.

ТАБЛИЦА 16.1.

Три фазы эскалации этнического конфликта

Мусульмане и сикхи чувствуют себя ущемленными в правах меньшинствами, но и индуистские националисты тоже имеют поводы для беспокойства. Хотя они считают Индию своей страной, им (по их мнению) не хватает силы и власти. Британцы, говорят они, наделили индийских мусульман привилегиями для укрепления английского господства в мусульманских странах, в современной конституции Индии тоже особо оговорены права мусульман. Вот почему мусульманские мечети господствуют над архитектурным ландшафтом индийских городов. Еще они сетуют на то, что мусульман сплачивает глобальный исламский фундаментализм, а у индуистов нет единого религиозного центра: они расколоты на касты, регионы, политические партии. Индусы в северных (наиболее уязвимых) районах демонстративно утверждают свою власть, свидетельство тому — осознанное разрушение мечети в священном городе Айодхья, с другой стороны, они не хотят ссориться со своими мусульманскими соседями (Jaffrelot, 1996: 473, 476–477). Признаки слабости национального правительства (уступки индийским мусульманам или Пакистану) сплачивают индуистов на выборах. Самые радикальные из них считают, что Индия должна быть чисто индуистским государством; радикалы, с другой стороны, утверждают, что мусульмане или сикхи должны иметь большие политические права и возможность строить свои храмы и мечети, где им вздумается.

Они могут выставлять рыхлые парамилитарные формирования — боевиков поднаторевших в уличных схватках. Некоторые из них хорошо организованы, как, например, квазифашистская партия Раштрия Сваямсевак Сангх (Rashtriya Swayamsevak Sangh, RSS) с ее боевыми отрядами, сохранившаяся в гражданский период правления в Индии и возродившаяся на низовом уровне в 1960-е и как политическая сила — в 1980-е. Параллельно с ней существует мусульманский Джамаат-и-Ислами (Jamaat-i-lslami). В первые годы антиколониального движения (1930–1940 гг.) эти организации находились под сильным влиянием фашизма и нацизма, но никогда не были столь смертельно опасны, как фашизм, — их оружием были клинки вместо винтовок. Кроме того, кроме радикалов, там активно действовали и умеренные фракции. Другие индуистские парамилитарные движения организованы гораздо слабее. Бахранг Далис, боевая организация партии Шив Сена и другие ультрарадикалы вышли из-под контроля индуистских националистических лидеров в 1980-е и в начале 1990-х. Некоторые политиканы пользуются услугами «главарей мятежа» — профессиональных организаторов массовых беспорядков, всегда готовых собрать мятежную толпу из обездоленных крестьян и представителей низших каст. Впрочем, эти толпы плохо управляемы и чаще подчиняются своим инстинктам, а не приказам.

Некоторые бунты протекают как ритуализованное коллективное действо с процессиями, музыкой, песнопениями, флагами, местными юродивыми (дервишами) или рок-звездами, аудиоколонками в сотни децибел, бейсболками, майками с пламенными призывами и девизами, с разоблачительными аудио- и видеокассетами. Беспорядки в форме народного гуляния очень по душе индийцам. Индивидуальная мораль растворяется к коллективном бессознательном, люди становятся марионетками. Тамбиа (Tambiah, 1996) обращает внимание на эмоционально-экспрессивную составляющую массовых беспорядков; их участники опьянены чувством вседозволенности, свободой от моральных норм, возможностью самоутверждения, сознанием собственной правоты и справедливости возмездия. Демонстрации потом перерастают в погром брошенных или слабо защищенных домов и кварталов. А для такого подвига, как погром, всегда найдутся храбрецы. Ощущение собственной силы и радость унижения врага производят на людей наркотический эффект. Грабежи, горящие факелы и пожары сопровождаются безудержным, почти маскарадным весельем, утоленное чувство справедливости приносит особое удовлетворение: мы смогли защитить себя, мы воздали им по заслугам. Коллективный психоз сметает границы между «можно» и «нельзя». На мгновение возникает чувство всемогущества, единства, товарищества, чувство локтя. Это коллективное ощущение, в одиночку его испытать невозможно, — пишет Тамбиа. Совесть никого не бередит. Роль алкоголя не так велика, как в странах христианской цивилизации, хотя некоторые индуистские мятежники его тоже не чураются.

Разгул страстей все же не заглушает инстинкт самосохранения. Толпа внимательно отслеживает действия полиции, понимает соотношение сил, старается атаковать противника в наиболее уязвимых местах — на пограничном стыке двух общин, где сопротивление будет слабее. Жертвы, как правило, немногочисленны. Вот что пишет Горовиц (Horowitz, 2001: 527) о массовых беспорядках: «Не было ни одного мятежа, где бы его устроители применили неверную тактику или переоценили свои силы, неправильно истолковали бы действия полиции или способность к обороне соперника. Никогда не бывало, чтобы мятежники понесли большие потери, чем их жертвы».

И снова повторим — разгул страстей не затмевает здравый смысл. Смысл мятежа — в утверждении власти, поэтому материальные интересы присутствуют всегда. Власть над местным штатом означает власть над ресурсами: бюджетом, фондами развития, программами занятости, распределением иных благ. Этнонационалистические элиты и повстанцы никогда не останавливаются на достигнутом, их аппетиты безмерны, в чем мы убедились на примере Югославии и Руанды. Этнические меньшинства больше всего опасаются демократических выборов, поскольку выборы мобилизуют большинство и позволяют ему еще раз легитимировать свою власть над конкретной территорией. Военное положение пресекает мятежи, а разнузданная избирательная кампания лишь подливает масла в огонь — это противоречие не в силах разрешить теория демократического мира, которую мы обсудили в первой главе.

Нарушители общественного порядка в Индии, как и во всем мире, — это горожане, молодые неженатые мужчины (это неопровержимо доказывает: Horowitz, 2001: 258–266). Некоторые из них прошли тренировки в лагерях для боевиков. Члены RSS носят камуфляж, похожий на форму индийских солдат, рядят себя в облачение древних воинов. Оборванцы из Шив Сена издеваются над средневековыми костюмами и парадным шагом RSS, сами они предпочитают более практичный наряд и более современные способы насилия. Они подражают «героям индийских фильмов, где благородный разбойник насилием добивается справедливости» (Heuze, 1992: 2189; Katzenstein et al., 1998: 227). Бойцов в парамилитарные отряды поставляет не городское дно, не люмпен-пролетариат — это студенты, рабочие, рыночные торговцы, ремесленники (Tambiah, 1996). Горовиц (Horowitz, 2001) считает, что среди мятежников преобладает рабочий класс, но в реальности в городских беспорядках участвует очень много студентов. Джаффрелот (Jaffrelot, 1996) пишет, что у истоков индуистского национализма стоят высшие касты, средний класс, с вкраплениями нижнего среднего класса, но лидерами неизменно остается индийская аристократия — брахманы. Организаторы крупных восстаний, по сути, ничем не отличаются от кабинетных убийц — они отдают приказы, но сами не проливают кровь. Хейце (Heuze, 1992) хорошо знает боевиков Шив Сена, он описывает их как молодых полуобразованных людей, живущих случайными заработками или работающих прислугой. Но это не дает нам права отнести их к люмпен-пролетариату, поскольку в Индии даже нерегулярная занятость обеспечивает приличный заработок. Они жалуются на безработицу и эксплуатацию, требуют справедливости, понимая ее как утверждение и защиту своей национальности. Этнические меньшинства и отчужденность между кастами, утверждают они, разрушают единство Индии, стоят преградой на пути экономического развития и полной занятости.

Некоторые индуистские националисты считают, что мусульмане-мужчины не могут быть ассимилированы, что их надо изгнать за пределы страны, но мусульманские женщины — более пластичный материал, их можно обратить в правильную веру. Такого рода мужской шовинизм предполагает жестокое и непримиримое отношение к мужчинам чужого племени. Агрессия Шив Сена направлена исключительно против мужчин. Но RSS (так же как их собратья «Тигры освобождения Тамила» в соседней Шри-Ланке) организовали и женские боевые отряды «Самити». Их марши с саблями наголо через мусульманские общины и кварталы вызвали немало вспышек насилия в городах Индии. «Амазонки» из «Самити» относятся к мусульманским мужчинам с параноидально-феминистской ненавистью, считая их потенциальными насильниками. Не всегда феминизм бывает нежным и либеральным.

Несмотря на все усилия националистов, восстания не длятся долго. Тамбиа (Tambiah, 1996) указывает, что психоз толпы — состояние скоропреходящее. Люди устают от собственных воплей, беготни, зарева пожарищ. Им нужны еда, сон, семья, работа. Когда эффект внезапного нападения проходит, дальнейшая эскалация насилия может стать опасной для зачинщиков. Группа Б изготовилась к обороне, полиция вышла на улицы — лучше не рисковать. Тем более что желанная цель уже достигнута: «Они получили хороший урок». «Капитанам мятежа» очень хочется продолжить кровавую игру, но они не могут манипулировать людьми до бесконечности. Толпа была возмущена страшным слухом, люди выплеснули свое раздражение, группа Б получила показательную трепку, и этого достаточно. Мятежникам не слишком интересен вопрос, кто в штате главный — на их каждодневной жизни это почти никак не отражается. Поэтому мятежи быстро сходят на нет. Но есть и исключения из этого правила. Предводители группы А могут сломить оборону группы Б еще более сильным ударом, если речь идет, допустим, об уничтожении сакрального или политизированного объекта. Оскорбление настолько велико, что происходит массовая мобилизация. В 1992 г. индусы разрушили мечеть в Айодхья. Колебания правительства в этом вопросе довели народ до белого каления, разъяренные люди действовали сознательно и сплоченно. Волнения начали распространяться по всей стране. Парикх (Parikh, 1998) отмечает, что градус народного негодования напрямую зависит от влиятельности индуистских националистических организаций в том или ином регионе и от степени враждебности местного населения по отношению к мусульманам. Исследовательница также замечает, что серьезные расхождения между кастами выбивают почву из-под этнонационализма. Разногласия из-за «квот трудовой занятости» между низшими кастами характерны для всей Индии, и, когда они обостряются, конфликты с мусульманами уходят на второй план. Когда народ разрушил мечеть в городе Айодхья, отмечает Джаффрелот (Jaffrelot, 1996), индуистские националисты запоздало поняли, что проще было поднять народ на бунт, чем воздвигнуть новый, собственный храм: ломать — не строить. Строительство так и не началось, националисты начали искать новый объект приложения сил — но объекты не растут на деревьях. Управлять массами людей можно лишь в том случае, если народ считает угрозу действительно реальной. Эскалация зависит еще от одного условия: отсутствие политической оппозиции наверху. Власть может в той или иной степени потворствовать группе А. Полиция может воздерживаться от вмешательства и даже помогать повстанцам, местные или региональные власти могут искусственно подогревать мятежные настроения, сознательно натравливать народ на группу Б (жертвы). В таблице 16.1 это обозначено как организованный (спровоцированный) погром. Хотя Индия формально светское государство, но индуизм остается главенствующей религией. Некоторые индуистские политики выступают как этнонационалисты, другие считают, что этнонационализм можно приручить и использовать, частично его признав. Так думают обычные политики, мечтающие о переизбрании. И если индуистский национализм набирает популярность, а слуги народа ее теряют (тут может и не быть прямой зависимости), то им самое время разыграть этнонационалистическую карту. В этом отношении индийцы ничем не отличаются от других демократических политиканов. Полиция может быть трусливой, пристрастной и просто подкупленной. Им трудно заставить себя стрелять в индусов, ведь это родные по вере и духу люди, но очень просто согласиться на взятку или получить свою долю награбленного. Те же настроения владеют и простыми индусами. И если власть потакает мятежникам, то восстание разрастается, втягивая в себя все новых боевиков и погромщиков. В этом случае беспорядки превращаются в широкомасштабные и кровавые мятежи (Kishwar, 1998а: 20–21; 1998b: 150–154; Parikh, 1998: 54).

Из этого следует неопровержимый вывод: решительные действия власти могут остановить любой мятеж или погром, если сила власти не подточена каким-либо иным кризисом. Джаффрелот, Тамбиа, Брасс и Парикх в один голос говорят, насколько это актуально для Индии. Волнения разгораются, если власть имущие проявляют пассивность или колебания, и быстро затухают, если власть тверда. Мы убедились в этом на примере Российской и Османской империй. Но ни царь, ни султан не выставляют свою кандидатуру на выборах. Джавахарлал Неру и Индира Ганди (вначале) были убеждены, что этнонационализм угрожает светскому государству. Они с ним боролись. Позже правительства Индии, ощутив силу этнонационализма, начали делать ему уступки. Индира Ганди совершила фатальную ошибку, потакая амбициям сикхов. В результате ее убил ее же собственный телохранитель, фанатичный сикх.

Но даже если власть вначале проявляет колебания и вступает в сговор с радикалами, ничто не мешает ей позже подавить мятеж (погром). Поиск козла отпущения это возможность для людей выпустить пар, выместить злобу; чтобы избежать забастовки, или хлебного бунта, или политического переворота ярость народных масс можно обратить на сикхов или мусульман. Это одноактный спектакль, и нет смысла затягивать его, если кульминация состоялась. Во-вторых, любой правящий режим больше заботит общественный порядок, чем солидарность с титульным народом. Если беспорядки затягиваются, то это ставит в оппозицию к режиму обе этнические группы. Тогда лидеры общин и представители имущих классов требуют от власти решительных действий (чаще это делается за кулисами, чем открыто). Политики и бизнесмены понимают, что если им не удастся сохранить порядок, то анархия сметет их самих. В-третьих, массовые беспорядки вызывают осуждение за рубежом и часто влекут за собой прямое вооруженное вмешательство. Поэтому даже режимы, благосклонные к той или иной этнической группе, следуя здравому смыслу, подавляют восстание и репрессируют обе вовлеченные стороны. Националисты это прекрасно понимают. В начале 1990-х националистическая Бхаратия Джаната Парти (Bharatiya Janarta Party) и даже RSS стали опасаться, что их вытеснят с политической арены «люмпенизированные бандиты» из партии Баджранг Дал (Bajrang Dal), сторонники стратегии «этнонационалистической мобилизации», поэтому они постарались инкорпорировать, дисциплинировать и «одомашнить» этих ультрарадикалов (Jaffrelot, 1996: 478–481). В устойчивом государстве власть всегда сознает свою ответственность. Рутинная практика для Индии (и других стран) даже в городах с этнически дисперсным населением это силовое подавление всех противоборствующих сторон. Власть может быть в чем-то пристрастной, но она проведет репрессии с должным размахом, чтобы устрашить толпу, провокаторов и лидеров этнонационализма. Порядок вновь торжествует — до следующего раза. Эти цикличные бунты обозначены в верхней части таблицы 16.1, это не сползание в кровавые чистки, что указано ниже.

Подъем индуистского этнонационализма пошатнул позиции Национального конгресса, привел к мятежам в конце 1960-х и усилил влияние националистических партий в 1980-е. Массовый переход в ислам низших каст в 1980-е ослабил возможность более светских партий Индии управлять взаимоотношениями между кастами, был поставлен под сомнение и конституционный принцип «верности религии предков».

В новых условиях индуизм получил второе дыхание. Сакральные ритуалы умножились и усложнились, стала развиваться духовная литература, некоторые специалисты считают, что религия движется сейчас в сторону монотеизма. Традиционное историческое понятие «злого бога» широко эксплуатируется индуистским этнонационализмом (Jaffrelot, 1996: 388–392). Правящая партия Национального конгресса (партия Индиры Ганди) впервые в своей истории начала потворствовать проявлениям индуистского национализма в отдельных штатах страны, оставаясь верной своей политике секуляризма и кастовости в Индии в целом. Это был электоральный оппортунизм — продукт демократизации и поляризации электората. Непоследовательная тактика укрепила позиции националистической Бхаратия Джаната Парти, ее ряды и влияние выросли, увеличился и электорат Шив Сены. Этнонационализм пришел к власти демократическим путем.

Конечно, индуистские националисты не могут закрыть глаза на кастовую специфику индийского общества. В период ослабления Национального конгресса межкастовые противоречия тоже росли, особенно на севере, усиливая религиозно-этнические и кастово-классовые конфликты одновременно. Это не могут игнорировать даже индуистские националисты. Они не имеют права позиционировать себя как партию высших каст, на чем настаивают некоторые лидеры. Оказавшись во власти, они точно так же должны были радеть о порядке и спокойствии, именно поэтому им пришлось силой подавить наиболее радикальные и анархические проявления национализма. С другой стороны, мусульмане рассеяны по всему северу Индии и за пределами Кашмира, они слабо организованы и неспособны к сколь-либо успешным агрессивным действиям. У фундаментализма должна быть серьезная база, у индийских мусульман таковая отсутствует (за исключением Кашмира). Мусульмане Индии в общем и целом не радикальны ни в политическом, ни в религиозном отношении. И это дает большую надежду на этноконфессиональный компромисс.

Войдя во власть, Бхаратия Джаната Парти не устояла перед искушениями коррупции и привилегий и стала терять поддержку своего электората. Партийные радикалы бичевали алчность и призывали к моральному и религиозному очищению партии. Они требовали бескомпромиссных мер по отношению к мусульманскому Пакистану в период недавних пограничных конфликтов между двумя ядерными державами. Националисты сосредоточили свои пропагандистские усилия на строительстве грандиозного индуистского храма в Айодхья на месте разрушенной мечети. В городе собралась многотысячная толпа, манифестанты требовали от правительства скорейшего начала строительных работ.

В феврале 2002 г. большая группа сторонников Бхаратия Джаната Парти возвращалась на поезде в родной Гуджарат, бастион индуистов. Во время пути пассажиры начали бесчинствовать, и поезд сделал вынужденную остановку в предместьях Годхры, в квартале, густо заселенном мусульманами. Вскоре поезд был атакован толпой исламистов, они забросали его камнями и подожгли. Вагоны полыхали, как спички, 58 индуистов сгорели заживо, в том числе женщины и дети. Ответ индуистов был быстрым и беспощадным. Разъяренные толпы растерзали две тысячи мусульман в Гуджарате, 100 тысяч жителей штата укрылись в лагерях для беженцев. Резня продолжалась несколько месяцев, пока армия и полиция не восстановили порядок.

96-летний профессор Кешаррам Шастри был председателем гуджаратского отделения Всемирного совета индуистов, знатоком индуистской литературы, уважаемым ученым. Профессор признал, что именно он составил для погромщиков список мусульманских магазинов в Ахмеда-баде сразу же после инцидента в Годхре. Когда его спросили, зачем он это сделал, ученый муж ответил: «Так было нужно, так было нужно. Конечно, это нехорошо, но мы были в бешенстве. Гнев и страсть слепы». Он добавил, что погромщики были «хорошо воспитанными индуистскими юношами» (как если бы это их оправдывало). Но то, что не укладывалось ни в какие рамки, — это было прямое соучастие в погроме местной власти. Министр правительства штата от Бхаратия Джаната Парти собственной персоной сидел в полицейском управлении и требовал от полицейских не принимать жалоб от мусульман. В толпе погромщиков видели и полицейских, а те блюстители порядка, которые пытались защитить мусульман, были переведены на другую работу. Нарендра Моди, главный министр штата Гуджарат, отказался осудить мятежников. Напротив, он заявил, что индусы Гуджарата «проявили исключительную выдержку». На фоне этого этнонационалистического триумфа Нарендра уверенно выиграл на следующих выборах в штате. Его блистательная победа оказала влияние на последующую политику Бхаратия Джаната Парти. Своим примером он указал партии легкий и верный путь к победе и побудил усилить националистическую риторику премьер-министра страны Атала Бихари Ваджпаи.

Многие индийцы называют бесчинства в Гуджарате первыми государственно организованными погромами в Индии. Хотя по свежим следам и было арестовано 5 тысяч человек, никто из них не был наказан. В октябре 2003 г. Верховный суд Индии заявил, что он «не верит» в способность властей штата Гуджарат призвать преступников к ответу. Постановление суда гласило: «В чем состоит раху дхарма[98] правительства? Оно оправдывает человека, если не находит вины. Демократия не означает оправдание всех и каждого». Верховный суд настоял на своем праве впредь самому назначать обвинителей (Human Rights Watch, 2002; http://www.rediff.com/news/godhra.htm). В 2002 г. Гуджарат стал тревожным исключением среди «цикличных беспорядков», описанных ранее. 30 лет власть в стране находилась в руках индуистских националистов, партия Национального конгресса переживала период упадка и нестабильности, это совпало с обострением индо-пакистанских отношений. К счастью, недовольство народа сосредоточилось на экономической политике Бхаратия Джаната Парти, вследствие чего Индийский национальный конгресс в коалиции с левыми партиями вернулся к власти, выиграв выборы в мае 2004 г. Сейчас в Гуджарате спокойно. В целом волнения и мятежи, произошедшие в Индии, подтверждают справедливость моего тезиса 5: эскалация конфликта до уровня кровавых этнических чисток не происходит, если в государстве нет серьезного кризиса и если оно справляется с классовыми (кастовыми) и этнорелигиозными конфликтами. Теперь обратимся к самым тяжелым кризисам в Новой истории Индии.

1. Раздел. Самый худший кризис случился в 1947 г. при обретении независимости и последующем разделе страны на Индию и Пакистан. Погибло от 200 до 400 тысяч человек, тысячи женщин были изнасилованы, около 10 миллионов беженцев пересекли границы двух стран в обоих направлениях. Это была самая кровавая этнорелигиозная чистка на субконтиненте. Основные события произошли в Пенджабе, этнически смешанном районе на границе Индии и Пакистана, где две враждебные религиозные группы пытались силой установить суверенитет над территорией. Кроме индуистов и мусульман в провинции жили и сикхи. Сикхи были слишком малочисленны для создания собственного государства и настаивали на вхождении в Индию при условии автономии на территории своего расселения. Новая граница рассекла район смешанного проживания, в связи с чем индийская сторона заявила о намерении депортировать мусульманское население с тем, чтобы освободить территорию для сикхов, которые массово мигрировали из Пакистана.

Трехсторонний конфликт нельзя считать спровоцированным государствами, поскольку полноценной государственности тогда не было ни у одной из сторон. Британская империя заняла позицию стороннего наблюдателя и не желала вмешиваться в беспорядки в то время, как ни Индия, ни Пакистан еще не оформились как государства. В конфликт были вовлечены руководители трех религиозных общин, создавших свои парамилитарные формирования. Пенджаб был провинцией воинов, почти половина солдат Британской колониальной армии были пенджабцами. Боевые отряды солдат-ветеранов и дезертиров терроризировали местное население и успешно сражались с Британским пограничным корпусом в Пенджабе, вяло пытавшимся навести порядок. Сикхские джаты (jathas) вероятно были самыми страшными бойцами в отрядах индуистских националистов. В Пенджабе шла взаимная резня, в которую были вовлечены, мусульмане, индуисты и сикхи. Ужасы, которые пришлось пережить женщинам, не поддаются никакому описанию. Мужья убивали собственных жен и дочерей, чтобы те не достались победителю, не были изнасилованы и обращены в чужую веру. В народных преданиях сикхов об этих женщинах и девушках повествуют как о жертвах чести, на мужей и отцов, убивших их, вины никто не возлагает. Через несколько месяцев под контролем армий двух новорожденных государств произошел размен населения, который «решил» проблему суверенитета. Лагеря для беженцев предсказуемо стали рассадником непримиримого этнонационализма в Индии, Пакистане, Кашмире. Таковыми они являются и по сей день (Ahmad, 1991: 469; Aiyar, 1995; Brass, 2003; Jaffrelot, 1996; Madhok, 1986: гл. 5). Кровопролитие такого же масштаба произошло в Восточной Бенгалии в 1950 г., его жертвами стали в основном индуисты — погибло 100 тысяч человек и примерно 2 миллиона были вынуждены укрыться в Индии. Резня завершилась этническим миром, поскольку почти все индусы перебрались на этническую родину, а оставшиеся в Индии мусульмане уже не подвергались преследованиям.

2. Конфликт между сикхами и индуистами. Этот конфликт вспыхнул в 1980-е. Сикхи имели древнюю государственность, принадлежали к иной ветви индуизма, говорили на своем языке. Британцы поощряли притязания сикхов на независимость как часть своей политики «разделяй и властвуй». Сикхи ценились прежде всего как солдаты. В современной Индии сикхские радикалы требуют государственного самоопределения на территории штата Пенджаб. Они надеялись, что Индийская конституция наделит их суверенитетом и официально узаконит язык панджаби. Этого не случилось. В начале 1980-х гг. сикхские экстремисты начали захватывать органы власти в Пенджабе. Неуверенный и запоздалый ответ Индии воодушевил сикхских террористов. Тогда, в 1983–1992 гг., Индия провела массированную антитеррористическую операцию, ее жертвами стали 25 тысяч человек. После убийства Индиры Ганди в 1984 г. сикхскими террористами из ее личной охраны, по всей стране прокатилась волна индо-сикхских столкновений, в них погибло свыше 3 тысяч человек. Погромы были хорошо организованы, их поддержали некоторые члены Конгресса; по сути, это были устрашающие государственные репрессии. Цель была. достигнута. Несмотря на то, что сикхские боевики получали оружие из Пакистана и не только, они потерпели сокрушительное поражение. Радикалам преподали хороший урок, и с тех пор их движение угасло, вероятно, чтобы разгореться вновь, как только забудется горечь поражения, — если, конечно, государство не пойдет сикхам навстречу и не предоставит им требуемых прав (Dhillon, 1998; Kishwar, 1998а).

3. Джамму и Кашмир. Эти два штата на северо-западной границе стали яблоком раздора между Индией и Пакистаном. Суверенитет оспаривают враждебные друг другу исламская и индуистская общины (Akhtar, 1991; Bhattacharjea, 1994; Evans, 1999; Punjabi, 1984; Rahman, 1996; Schofield, 1996). Кашмир не был затронут разделом 1947 г. и считался независимым государством под управлением индуистского магараджи, хотя большинство населения было мусульманским. С 1930-х гг. мусульмане выступали против враждебной им автократии и требовали демократических преобразований. Это до предела обострило противостояние между двумя общинами, чем воспользовались экстремистские организации индуистов. Во время раздела было убито много мусульман, их собратья ответили ударом на удар, в конфликте также приняли участие вооруженные кочевники из Пакистана. Несмотря на поддержку RSS, сикхских и индуистских беженцев из Пенджаба, магараджа был вынужден просить военной помощи у правительства Индии, за что расплатился своим королевством. Росчерком пера Кашмир стал индийским штатом. Новое обострение началось в 1972 г., последовал еще один раздел спорной территории между Индией и Пакистаном.

В пакистанской зоне контроля подавляющее большинство населения — мусульмане, конфликтов там практически не наблюдается. Суверенитет Индии над другой частью Кашмира оспаривается и по сей день. Индия может управлять этой территорией по праву силы, по праву наследника магараджи и по праву (с ее точки зрения) справедливого защитника интересов обеих этнических групп. Если напряженность снизится, умеренные мусульмане смогут набрать большинство голосов и создать ограниченную автономию внутри Индии. Радикальные мусульмане, спекулирующие идеей мажоритарной демократии и опирающиеся на помощь Пакистана, могут сорвать этот процесс. Индии есть о чем беспокоиться, учитывая этнорелигиозную остроту конфликта и возможность беспроигрышного для сепаратистов референдума. В зоне долины Кашмира живет 90 % мусульман, население Джамму на 60–70 % мусульманское (эти цифры приблизительны, они колеблются в зависимости от миграционного потока). Большинство мусульман стремятся к более широкой автономии, чем может разрешить Индия, радикалы же требуют либо полной независимости, либо объединения с Пакистаном. Пакистан исправно снабжает радикалов оружием, что усиливает их настроения в пользу слияния с Пакистаном. Подкуп голосов — обычная практика индийских выборов, и если правительство чувствует шаткость своих позиций, оно, не колеблясь, вводит военное положение.

В настоящее время Индия держит в Кашмире стотысячный военный контингент. Мусульманские повстанцы слишком слабы, чтобы выдержать лобовой удар индийской армии, но достаточно сильны, чтобы вести партизанские действия, устраивать теракты и проводить операции местного значения. Индийцы подавили мусульманское сопротивление в районе Центральной долины, но в горах, в приграничных районах мятежники по-прежнему сильны. Их продолжают поддерживать радикальные политические силы и боевики из Пакистана. С конца 1980-х из всего исламского мира в Кашмир устремились «боевики-гастарбайтеры» — джихадисты, финансируемые и в своих государствах, и за их пределами. На мировых рынках они покупают достаточно эффективное и при этом дешевое вооружение. Кашмир и кашмирские беженцы — питательная почва исламского фундаментализма, применяющего террористическое «оружие слабых», о котором я расскажу в следующей главе. Как это обычно бывает в подобных случаях, наибольший урон наносят силы правопорядка, то есть индийская армия.

Балансирование на грани войны способствовало и расцвету индуистского национализма — обе стороны стали менее светскими и более фундаменталистскими. Между 1988 и 1990 г. было убито свыше ста мусульманских политиков умеренных взглядов, было взорвано свыше 230 светских школ — все это дело рук исламских боевиков. Школы со светским образованием стремительно вытесняются медресе, у которых есть зарубежные спонсоры. Мир вдруг осознал то, что кашмирцы знают давно: в этих школах детей учат убивать и умирать за ислам. Индийское правительство сейчас утверждает, что большинство исламских борцов за веру не являются уроженцами Кашмира, возможно, это потомки мусульманских семей, покинувших страну. Среди них много соперничающих парамилитарных формирований, в которых сражаются подростки и юноши от 15 до 25–30 лет. Предводителями боевиков часто становятся образованные люди — учителя и другие специалисты. Мусульманские радикалы пользуются большой поддержкой среди служащих государственного сектора. Активистами часто становятся студенты и выпускники университетов. Возможность получить работу, особенно на государственной службе, является критически важным вопросом для радикальных националистов. Обе стороны используют в своих интересах женское движение и прежде всего образованных женщин. Под воздействием пылкой риторики некоторые женщины вооружаются, но в основном они ограничиваются уличными демонстрациями и «воспитанием» своих менее сознательных сестер. Радикалы Пенджаба хорошо знакомы с огнестрельным оружием и взрывчаткой в отличие от остальной Индии, где этнонационалисты по старинке размахивают саблями.

Эта ситуация соответствует тезису 4а: слабейшая сторона ищет поддержки у единоверцев и этнической родины, что служит неиссякаемым источником эскалации и чисток. За последние 40 лет в этнических конфликтах погибло свыше 50 тысяч человек, и вряд ли эти жертвы будут последними. Между 2003 и 2004 г. в месяц погибало около 300 человек. Еще 300 тысяч влачат жалкое существование беженцев в соседних провинциях, скольких еще постигла та же судьба, неизвестно. Уровень насилия не является постоянным. Политический прагматизм и общая усталость от бесконечной войны дают надежду на некий компромисс. Но пока радикалы с обеих сторон срывают все попытки. Насилие продолжается и будет продолжаться. Это объясняется тем, что обе стороны имеют примерно равную силу и равные возможности добиться своей цели. Конфликт трудноразрешим еще и потому, что индийские и пакистанские мусульмане оправдывают свои притязания принципом демократического большинства, а значит, их будут поддерживать демократии Запада. Что касается индийского правительства, то его легко обвинить в государственном терроризме. Впрочем, Индию это не смущает. Страна никогда не откажется от региона, который она считает неотъемлемой и стратегически важной частью своей территории, народ Индии сплочен и закален в борьбе против терроризма. Эти настроения находят понимание и в Вашингтоне. Несмотря на постоянные столкновения, обе страны боятся войны. Индия — стабильное государство, чем не может похвастаться Пакистан, и когда в Пакистане назревает очередной кризис, ситуация в Кашмире тоже обостряется, как это случилось в 1999 г. Положение усугубляется агрессией США против Афганистана, начавшейся в 2001 г. В этой операции приняли участие и пакистанские вооруженные силы, взамен Америка оказывает Пакистану военное содействие в борьбе против исламских радикалов.

4. Северо-восточные границы. Ситуация там неспокойна и чревата постоянными этническими взрывами. Противостояние между метрополией и окраиной выливается в конфликт «империя против колоний». Местные этнические группы заявляют, что их эксплуатирует имперская Индия, и требуют демократии. Индия отвечает, что несет отсталым народам свет прогресса и цивилизации. «Семь сестер» — Арунчал-Прадеш, Ассам, Манипур, Мегхалая, Мизорам, Нагаленд и Трипура — никогда не были частью Индии. Королевство Ассам и княжества Манипур и Трипура раньше были независимыми, потом входили в состав Бирмы вплоть до британской аннексии в XIX веке. В 1947 г. Британия убедила их присоединиться к Индии. Многие считали, что это продлится не более 10 лет и что институты местной власти будут сохранены. В новообретенных штатах начали возникать сепаратистские движения. Религиозные различия не так важны, потому что население «Семи сестер» исповедует тот же индуизм или другие религии, гораздо сильнее тут работают этнические разграничители. Этническое большинство идентифицирует себя иначе, чем индийцы и состоит из множества этнических и племенных групп (в индийской конституции они называются «зафиксированные племена» — scheduled tribes), но некоторые меньшинства считают себя этническими индийцами. Национальные маркеры часто определяют сословное и материальное положение. Местные народности сохранили национальные языки, что часто создает конфликт по поводу признания или непризнания того или иного языка в образовании и административном управлении. Эти малозаселенные районы испытали дестабилизирующее воздействие притока эмигрантов из Бангладеш, Бирмы и собственно Индии. Автохтонные народы считают, что поселенцы вытесняют и эксплуатируют их. Некоторые группы получают помощь извне. Переселенцев поддерживают их соплеменники за границей, участники вооруженных формирований без затруднений получают оружие от соседей, заинтересованных в ослаблении Индии — Пакистана, Китая, Бирмы (Dasgupta, 1998; Debbarma, 1998; Gopalakrishnan, 1995; Lainithanga, 1994). Исходя из тезисов 3 и 4, эти территории находятся под угрозой. И это действительно так, многие тысячи людей погибли в этнических конфликтах и сотни — во время бурных избирательных кампаний. Но поскольку диссиденты чаще требуют региональную автономию, нежели независимость, и крупнейшие этнические группы Индии находятся за рамками конфликта (коренные народности противостоят не им, а маргинальным переселенцам), то компромисс кажется возможным.

В этом регионе активно действуют светские и левые партии Индии. В 2002 г. правительство Трипуры подверглось атаке вооруженных левых сепаратистов. В результате индийское правительство проводит здесь более гибкую и примиренческую политику, чем в Кашмире. Это все та же политика кнута и пряника: подавление освободительного движения, с одной стороны, и необходимые уступки в рамках, отведенных индийской конституцией — с другой, а именно: конфедеративные и консоциональные схемы административного подчинения, ротация управленческого аппарата, фонды экономического развития для повышения благосостояния местных племен, карьерные лифты для администраторов, готовых к сотрудничеству с центром. Таким образом, Индия смогла включить в свой состав несколько новых штатов.

Всеобъемлющего решения этнических проблем Северо-Востока пока не просматривается, текущие же проблемы решаются достаточно успешно с минимальным применением государственного насилия. Некоторые региональные правительства не смогли или не захотели выполнить свои негласные обязательства перед центром и дали волю вооруженным националистическим формированиям. Малые этнические группы оспаривают у большинства «право первородства», в частности, племена Нага и Бодо в Ассаме считают себя более «аутентичными», чем остальные народности штата. Другие стремятся перекроить в свою пользу административные границы в местах своего компактного проживания. Угроза этнических войн и мятежей по-прежнему тлеет в регионе. Но пока Дели твердо держит в руках бразды правления, ситуация в пограничных штатах постепенно будет улучшаться.

Подытоживая, можно сказать, что в демократической Индии секуляризм был основательно подорван этнонационализмом, неолиберализм угрожает этническим компромиссам, достигнутым на основе государственной позитивной дискриминации этнических групп, а мировой рынок оружия открыт для радикалов всех мастей. Но эскалация не приняла форму постоянных кровавых чисток. Необходимое государственное принуждение продолжает оставаться гражданским, либеральным, социалистическим, традиция деления на касты по-прежнему жива, опоздавшие в развитии этнические меньшинства получают государственные субсидии. Худшим сценарием может стать война между Индией и Пакистаном из-за конфликта в Кашмире. Это случалось уже четыре раза, и если случится в пятый, то уже с угрозой применения ядерного оружия. Такая эскалация переносит этнические конфликты в плоскость конвенциональных войн и геополитики. В предыдущих конфликтах в обеих странах все-таки возобладала разумная политическая воля и прагматизм. Мы надеемся, что так будет и впредь, хотя усиление исламизма в Пакистане может спровоцировать Индию на превентивный удар, что повлечет за собой масштабную кровавую чистку в Кашмире или где-нибудь еще.

ИНДОНЕЗИЯ СО ВРЕМЕН НЕЗАВИСИМОСТИ

Индонезия также в высшей степени многонациональная страна. Ее население в 210 миллионов человек разбросано по 13 тысячам островов, принадлежит к 300 этническим группам и говорит на 200 языках. Ее территориальное единство гораздо слабее, чем в Индии. Голландцы сумели покорить весь архипелаг лишь в конце XIX — начале XX века. Но и тогда их власть не была настолько централизована, как правление британцев в Индии. Не успев построить устойчивую систему власти, голландские колонизаторы были вынуждены прибегать к жестоким и часто беспорядочным репрессиям. В последние годы колониального правления окрепло национальное самосознание народов Индонезии, голландцы же продолжали цепляться за власть с помощью традиционной политики колонизаторов — «разделяй и властвуй» (Nordholt, 2001). После 1945 г. независимое индонезийское правительство, сформировавшееся на Яве, начало территориальную экспансию, захватывая все новые острова. В 1975 г. был аннексирован Восточный Тимор. Таким образом, на архипелаге установилась преемственность колониальной власти — яванцы пришли на смену голландцам. Главным фактором социальной интеграции является ислам — 80 % населения страны мусульмане. Но Индонезия никогда не была исламским государством. В колониальные времена ислам не сумел проникнуть в административные структуры и позже не предъявлял политических требований. Ислам был организующей силой гражданского общества, но никогда не претендовал на власть. В наше время важнейшие политические и социальные движения в каком-то смысле являются исламскими, но силы их распылены, они ни о чем не могут договориться, поэтому Индонезия продолжает оставаться светским государством. Крупнейший мусульманский народ в мире (на втором месте Индия) практически равнодушен к фундаментализму. Этнические конфликты на архипелаге не имеют религиозной подоплеки, в основе их лежат территориальные споры, религия же не часто вмешивается в политику. 75 % населения страны живет на Яве и Суматре, на этих крупнейших островах регионально-этнические различия постепенно стираются. Жестокая эксплуатация голландских колонизаторов сплотила разные народы, национальные элиты смогли поднять на борьбу за свободу практически единую нацию. За годы независимости левые и центристские партии, яванские вооруженные силы создали сильное централизованное государство. В 1950-е гг. с помощью армии были присвоены и удержаны окраинные территории. Системе школьного образования был навязан единый национальный язык — бахаса индонезия (малазийский по происхождению). Поняв, что государственный язык служит пропуском в цивилизацию, население стало более терпимым и в этом вопросе.

После объединения страна могла бы пойти по пути децентрализации, что было предусмотрено конституцией. Этот процесс был сорван в 1959 г., когда Сукарно объявил военное положение и в 1965 г. обрушил кровавые репрессии на коммунистов. Непрекращающимся насилием и милитаризмом отличался и режим Сухарто. Имперские захваты новых территорий продолжились и в 1970-е с молчаливого согласия США и Австралии. Индонезийскую идентичность сформировали яванцы, возникла в какой степени внеэтническая национальная общность, но государство, представляющее всю нацию, так и не было создано, в особенности на периферии (Hefner, 1991; Horowitz, 1985: 514–516; Liddle, 1999; Malley, 1999).

В результате индонезийские националисты столкнулись с четырьмя трудностями, которых не знали их индийские собратья.

1. Государство слабо институционализировано даже на основных территориях. Националисты представляют собой рыхлую, внутренне противоречивую коалицию светской интеллигенции, армии и мусульманских организаций, не стремящихся к исламизации государства (выступавших с этими требованиями подвергли репрессиям). Но ни армия, ни мусульманские организации не смогли создать демократическое светское национальное государство. Его устои расшатаны грызней между политическими партиями и объединениями мусульман. Армия тоже разобщена: ее привилегированная часть — это элитные формирования, предназначенные для карательных операций. В итоге нет стабильности ни в военной, ни в политической жизни.

2. Индонезийцы не смогли сохранить контроль над командными высотами экономики. Почти 70 % частной экономической деятельности находится в руках у китайских эмигрантов, которые составляют лишь 4 % населения. Возникает угроза, что классовые и политические конфликты будут перенесены в этническую плоскость. Как следствие, индонезийцы выступают за создание сильного этнического государства (яванского или мусульманского), сознавая, что это их главный шанс на социальное развитие. Впрочем, китайцы не претендуют на политический суверенитет, поэтому и не подвергаются таким гонениям, как этнические меньшинства отдаленных провинций. О них несколько позже.

3. Периферийные территории архипелага были завоеваны, но не были интегрированы в индонезийскую идентичность. Много христиан живут на Восточном Тиморе, Молуккских островах, Сулавеси, Западной Папуа; на отдаленных территориях действуют сепаратистские движения, жива память о былой независимости и о жестоких репрессиях 1950-х гг. Государственность Индонезии сформировалась поздно. Это означает, что ассимиляция в национальную идентичность охватила лишь коренную территорию, в то время как периферию приводили к покорности силой оружия. Насильственная ассимиляция провинций ударила и по основной территории, превратив всю страну в откровенно милитаристское государство. Особенно отчетливо это обозначилось, когда на окраинах были найдены большие запасы природных ископаемых, доходы от их интенсивной разработки в 1970-1980-х гг. уходили в центр, львиная доля шла на содержание армии, а жители провинций оставались нищими.

4. Индонезия проводит квазиколониальную миграционную политику. В 1970-х — 1990-х правительство переселило около 10 миллионов внутренних мигрантов на отдаленные территории. Мигранты становились рабочими или администраторами в китайских и международных лесозаготовительных и горнодобывающих компаниях или бывших голландских предприятиях, управляемых индонезийской армией. Безудержная, губительная для экологии эксплуатация природных ресурсов разрушает естественную среду обитания аборигенов, но из далекой Джакарты это выглядит как развитие, модернизация и глобализация. Те же конфликты разгораются на соседних Филиппинах, где поселенцы-христиане пользуются покровительством правительства и транснациональных корпораций, что вызывает раздражение и гнев у местного мусульманского населения. Этот антагонизм лежит в основе деятельности Исламского фронта освобождения Моро и террористической организации Абу Сайяф. Такой конфликт опасен из-за своего территориального и этнического характера.

Итак, для коренных народов дальних провинций формирование индонезийской нации выглядит как экспансия государствообразующего народа — яванцев. В их глазах они чужестранные поработители, несущие с собой идеологическую ассимиляцию, экономическую эксплуатацию, военные и политические репрессии. Индонезийское правительство не выработало согласованную политику по национальному вопросу, в ней перемешались взаимоисключающие подходы: репрессии, неоколониализм и искренняя озабоченность проблемами коренных народов. Ответом на хаотичность и непоследовательность внутренней политики стало обострение регионального национализма на периферии, где в конце 1980-х выделилось 5 крупных движений, каждое из которых борется за определенную степень региональной автономии и имеет на это историческое право.

1. Восточный Тимор не принадлежал Индонезии, пока не был завоеван в 1975 г. Кроме того, он был португальской, а не голландской колонией. Население было преимущественно христианским, лишь немногие говорили на индонезийском языке. Во время борьбы за независимость вероисповедание не имело значения, потому что португальские владыки тоже были христианами. Вначале многие тиморцы восприняли как благо переход острова под новую юрисдикцию — им была предоставлена автономия в составе Индонезии. Но последующее вторжение, репрессии и голод уничтожили от 150 до 170 тысяч человек — почти 25 % населения Тимора (Kiernan, 2003). Меньшинство сохранило лояльность индонезийцам, считая их модернизаторами, другие превратились в покорную клиентелу, чья жизнь целиком зависела от благорасположения местной власти. На фоне такой сервильности повстанческое движение стало настолько радикальным, что его умеренная часть переметнулась на сторону индонезийцев. Таким образом, индонезийская армия смогла опереться на поддержку коллаборационистов. Конфликт имел религиозно-этническую окраску, но не в этом была причина его ожесточенности. Тиморцы, индусы, даже христиане сражались и по ту и по другую сторону баррикад. Наибольшее число ополченцев дали приграничные районы в индонезийском Западном Тиморе (Robinson, 2001b). У повстанцев была поддержка за рубежом — вначале в неправительственных организациях, позже к ним присоединились Австралия и ООН.

В 1999 г. под давлением международного общественного мнения и в ходе подготовки к выборам режим в Джакарте отказался от репрессий. Но местное военное командование с большим опытом карательных операций заручилось поддержкой высших армейских чинов в столице и бросило в бой парамилитарные формирования добровольцев — то ли для того, чтобы силой добиться нужного результата на выборах, то ли для того, чтобы их вовсе сорвать. Резня вышла из-под контроля. Но военные переоценили силы боевиков. Выборы состоялись, народ почти единодушно проголосовал за независимость, несмотря на то, что в ходе столкновений было убито 2 тысячи человек и еще 200 тысяч, спасаясь от резни, бежали в Западный Тимор. Под международным давлением индонезийское правительство передало провинцию под мандат ООН. Восточный Тимор добился независимости. Это произошло в 2001 г. И индонезийцам, и тиморцам спокойнее живется друг без друга (Hainsworth & McCloskey, 2000; Inbaraj, 1995; Robinson, 2001a, 2001b).

2. Ацех расположен на северной оконечности большого острова Суматра. Его население — 3,6 миллиона человек. До XX века провинция была султанатом с сильными теократическими исламскими традициями. Население этнически неоднородно. Сопротивление длилось до 1962 г. После аннексии провинции был предоставлен статус «специального региона» с религиозной, культурной и образовательной автономией. Тимор и Ацех вплотную подошли к опасной зоне этнической чистки. Это народы древней культуры, оправданно претендующие на территориальный суверенитет, народы-парии, накопившие много ненависти к имперским поработителям. Вождь восстания Хасан ди Тиро заявил, что «Индонезия — существующая до сих пор колониальная империя, с той лишь разницей, что там вместо голландцев правят яванцы» (Kell, 1995: 62). Повстанцы Ацеха поддержали некоторые иностранные государства, они получали оружие от Ливии и Малайзии, там же проводилась подготовка боевых отрядов. Это отчасти соответствует тезису 4б — слабейшая сторона в конфликте поощряется к сопротивлению внешней силой. В 1980–1990 гг. устрашающие репрессии, проведенные армией и поддержанные послушной режиму местной властью и парамилитарными отрядами, подорвали решимость инсургентов добиваться автономии. С другой стороны, они радикализировали политических и мусульманских лидеров: автономия их уже не устраивала, теперь им была нужна только независимость (Jones, 1995; Kell, 1995).

Религиозные противоречия, конечно, существовали, экономическая эксплуатация стала одной из причин волнений начала 1990-х, но вспышку ярости у народа вызвали не они, а беспощадные репрессии индонезийской армии (Robinson, 1998). Военные не нашли широкой поддержки в массах. После падения Сухарто в 1998 г. и отказа Индонезии от Восточного Тимора в 1999 г. инсургенты Ацеха перешли к активным действиям. В 1990-х 36 тысяч переселенцев с Явы были вынуждены бежать из провинции. В июне 2001 г. Ацеху был предложен договор о региональной автономии, по которому в местный бюджет отчислялось 70 % доходных поступлений (ранее лишь 5 %). Но перманентная повстанческая война препятствуют выполнению каких-либо соглашений. Суды и прокуратуры вынуждены признать, что никакие законы в мятежной провинции не соблюдаются. В ответ на сопротивление армия усиливает репрессии, и выхода из этой ситуации нет (Human Rights Watch, 2003). Влияние военных резко выросло на всем архипелаге, внутри армии привилегированное положение занимают войска спецназначения. Повстанцы поспешили дистанцировать себя от исламского международного терроризма типа Аль-Каиды.

3. На Молуккском архипелаге и в некоторых районах Сулавеси существуют крупные христианские общины. Во время господства голландцев уроженцы этих мест составили костяк колониальной армии, многие жители приняли христианство. Молуккские солдаты воевали бок о бок с голландцами против индонезийских повстанцев в 1940-х. Они снова заявили о себе в 1950 г., провозгласив Независимую республику Южных Молукк. После поражения мятежники были подвергнуты жестоким репрессиям. Наплыв индонезийских мигрантов усилил напряженность, в полиэтническом регионе началось размежевание мусульман и христиан. Роде (Rohde, 2001) оставил подробный отчет о беспорядках в Посо, Сулавеси, где враждующие христианские и мусульманские банды христиан и мусульман терроризировали местное население. Было убито более 250 человек, сожжены тысячи домов, 70 тысяч человек стали беженцами. Как и в Индии, мелкие инциденты обрастали слухами, вспыхивали и набирали силу мятежи, при этом каждая сторона утверждала, что защищает себя или мстит за зверства, совершенные врагом. Роде считает, что демократизация и децентрализация Индонезии усугубила конфликты, начатые мусульманскими иммигрантами. Банды, организованные местными политиканами и предпринимателями, пытаются легализовать себя в системе коррумпированной власти, а центр уже не в состоянии применить силу, как раньше.

Студент-мусульманин рассказал Роде о беженцах, нахлынувших в его родной город. Это были опасные люди, говорил молодой человек, «они принесли нам свою болезнь». «Болезнью» он называл привычку к бандитизму и насилию, а не борьбу за независимость от метрополии. В 2003 г. был подписан двусторонний мирный договор между лидерами обеих общин, но разрозненные группы радикалов продолжили вооруженную борьбу. Среди мусульман выделяется такой персонаж, как Ласкар Джихад, он сражался на стороне США с исламскими террористами. Происходящее на Молуккском архипелаге, скорее, напоминает «цикличные мятежи», а не масштабные кровавые чистки.

4. Западное Папуа/Ириан-Джая — конфессионально христианский и этнически меланезийский регион. Миллион его обитателей не имели государственности и культурно были ближе к Папуа-Новая Гвинея, чем к Индонезии. Индонезия оккупировала остров в 1963 г. и официально присоединила его к себе в 1969 г. И снова программа переселения внутренних мигрантов накалила страсти, вызвав к жизни националистические движения, требовавшие автономии или отделения. Относительная отсталость региона и отсутствие поддержки из-за рубежа ослабили национальноосвободительное движение, поэтому индонезийской армии не пришлось прибегать к столь же кровавым репрессиям, как в других случаях. В 2001 г. Джакарта пообещала наделить регион широкими автономными правами, позволила удерживать 70–80 % поступлений в местный бюджет, был создан национальный совет самоуправления, представлявший 250 племенных групп. Тем не менее Папуа с порога отвергло этот проект. Вскоре после этого лидер движения был убит. Мегавати, как и ее предшественник Хабиби, вероятно, имели самые миролюбивые намерения, но не смогли удержать под контролем силовиков — убийство, скорее всего, совершили спецслужбы. Положение остается неясным и напряженным. За 30 лет погибло 20 тысяч человек, из них 1500 в 2001 г.

5. Даяки Западного Калимантана. Это три с половиной миллиона человек, этническое большинство региона. Жертвы жестокой эксплуатации со стороны частного и военного бизнеса, а также мигрантов с острова Мадура. Даяки поднимались против мадурцев в 1997 и 1999 г., несколько сот человек было убито, 50 тысяч бежали с острова. Кульминация восстания пришлась на 2001 г., когда даяки уничтожили еще 500 пришельцев (по другим данным — до двух тысяч). По древней традиции, они отрезали головы убитых, что ужаснуло и шокировало мировую общественность. Охотники за головами были объявлены «примитивными дикарями». Один индонезиец с ужасом рассказал корреспонденту о том, как даяк помахал у него перед носом отрезанной головой и сказал: «Это голова мадурца. Если хочешь сохранить свою голову на плечах, уезжай отсюда» (Los Angeles Times, 3 марта 2001). Террор умеет убеждать. Свыше 100 тысяч человек, практически вся община мигрантов, бежали с Калимантана. Кровавая чистка прошла с большим успехом.

И все же примитивный, уходящий в глубокую древность обычай отрезания голов в данном контексте имел рациональное зерно — даяки хотели посеять ужас. Сопротивление было организовано вполне современными политическими партиями в ответ на создание индонезийским правительством собственных политических институций на острове, которые ущемляли права этнического большинства.

Восточный Калимантан менее поляризован. Ни одна этническая группа не составляет большинства. Проблема кроется в биполярности, а не в гетерогенности. Во время правления Сухарто местные лидеры создали систему патрон-клиентских отношений для поддержки правящей партии. Сухарто использовал даяков в десятилетней войне против коммунистических повстанцев и их предполагаемых союзников — китайских мигрантов (Davidson & Kämmen, 2002). Взамен даякские вожди были наделены льготами и привилегиями. Развитие горнодобывающей и деревообрабатывающей промышленности вызвало значительный приток мигрантов. Система лоббирования распространилась на приватизированную промышленность, работа все чаще доставалась определенным этническим группам. Приход демократии политизировал экономические конфликты и перевел их в этническую плоскость. Даякская компрадорская буржуазия использовала примитивные инструменты насилия, чтобы скрыть свою роль и симулировать беспомощность перед якобы нахлынувшей волной возмущения среди своих компатриотов. Ударной силой с той и другой стороны стали горняки и лесозаготовители, они организовались в вооруженные отряды под контролем местных промышленных воротил. Мадурцев поддерживала полиция, даяков — армия. Полунищие рабочие вступили в борьбу друг с другом вместо того, чтобы обратить гнев на классового врага, их эксплуатировавшего (van Klinken, 2002). Боевики, вымуштрованные индонезийской армией, резали головы повстанцам на других островах — впечатляющая тактика устрашения! В трех конфликтах участвовали аборигены, они поднялись против индонезийской армии и переселенцев с других островов. Во всех пяти случаях индонезийские власти, как и голландцы до них, сумели перекупить местную племенную аристократию, это была традиционная политика «разделяй и властвуй», когда в благодарность за лояльность можно было получить хлебную должность или выгодный контракт. Патрон-клиентская система в развивающихся государствах насквозь разъедена коррупцией. Индонезийцы переняли опыт голландцев и научились использовать парамилитарные формирования, на содержании у местных боссов. С 1970-х гг. эта тактика стала общепринятой — индонезийская армия опирается на «всенародное ополчение». Боевики обучались армейским спецназом, использовались теневые бюджеты, «всенародные ополченцы» стали грозной силой, способной справиться с партизанами теми же партизанскими методами. Применялась тактика живого щита, когда боевики выстраивали местных жителей в цепь и под их прикрытием штурмовали деревни мятежников. Специальные карательные команды, добровольцы, молодые исламисты, разнузданные, часто преступные банды, нанятые местными воротилами, не подчинялись никому, в том числе и государству. Насилие росло, становилось хаотичным и этнически направленным, кланы и племенные группы считались или друзьями, или врагами (Nordholt, 2001; Robinson, 1998, 2001b).

Индонезия посеяла ветер и пожала бурю, теперь ей пришлось обуздать насилие, вышедшее из-под контроля. Государство здесь куда менее стабильно, чем в Индии. Под давлением набирающего силы, массового, хотя и разобщенного исламского движения, в результате регулярных конфликтов, возникающих на далекой периферии, экономических спадов и подъемов, государственная власть не раз оказывалась в кризисе, что обычно сопровождалось усилением репрессий. В 1965 г. в результате военного переворота была уничтожена Коммунистическая партия Индонезии. Для этого армия обратилась к помощи исламских экстремистов, которые по определению не могут быть помощником вооруженных сил! Этот чудовищный политицид (полмиллиона погибших — такого не было ни до, ни после) Лангенберг (van Langenberg, 1990: 53) не считает бюрократизированным или тоталитарным массовым истреблением. По мнению ученого, «в стране не существовало твердой государственной власти, способной осуществить продуманный план геноцида или массового уничтожения политических противников». В свою очередь, Хефнер (Hefner, 2000: 65) утверждает: «Вместо того, чтобы снизить уровень бессмысленного насилия, стремительно разрушавшийся государственный аппарат только усугубил его. Государство и общество распадались на первичные элементы… соперничающие политические силы вступали в неконституционные альянсы, направлявшие хаотичную энергию общества и государства против враждебных им сил, действовавших столь же хаотично».

Подъем исламизма усилил религиозные и светские различия между политическими партиями внутри гражданской администрации и даже внутри армии. Таким образом, религиозно-этническое насилие возросло благодаря фракционности и радикализации, как это бывало и в других случаях. Политические лидеры не могут держать в узде погромщиков и боевиков, которых они наняли, чтобы те сделали свою грязную работу. На горизонте маячит призрак окончательного слома государственности и наступления полного хаоса. Современная демократическая децентрализация лишь усугубляет проблему.

В Индонезии нет прямой связи между этническими чистками и демократией. Как подчеркивает Чуа (Chua, 2004), партии власти часто разыгрывают националистическую карту, раздувая ненависть к китайским общинам. Авторитарные режимы опираются на армию, а поскольку армия является бастионом интегрального национализма, то относительно демократическое правительство Индонезии сейчас направляет усилия на поиск компромиссов, включая развитие региональной автономии. На примере Калимантана мы знаем, что это может ухудшить ситуацию. К сожалению, стабильные демократические институты в Индонезии никогда не существовали. Риск дестабилизации возрастает при ослаблении любого режима, пока мы наблюдаем распад более опасных авторитарных режимов. В момент кризиса правительство или правительственная группировка часто разыгрывают радикально-националистическую или религиозно-националистическую карту. Крупные антикитайские восстания часто поддерживались правительственными кругами, чтобы отвлечь внимание общества от их собственных просчетов в экономике и политике. Таковыми были мятежи и погромы 1959 г., когда 100 тысяч китайцев были изгнаны из страны, то же самое происходило в 1965–1966, 1973, 1980 и 1998 гг. Выступления против китайцев и христиан в 1996 и 1998 г. (тогда погибло более 1200 китайцев) обычно рассматриваются как последняя, отчаянная попытка президента Сухарто возложить на китайских предпринимателей вину за экономический провал и на мусульманскую оппозицию — вину за провал политический (Чуа не разделяет эту точку зрения, виня во всем демократизацию: Chua, 2004: 43–45). В обоих случаях полиция чудесным образом отсутствовала на месте событий, вместо нее орудовали боевики-чернорубашечники, привезенные на грузовиках (возможно, это были переодетые полицейские или солдаты). Вслед за ними погромы, грабежи, насилия продолжили обычные индонезийцы. В 1996 г. это были мигранты с Мадуры, обосновавшиеся на северо-восточном побережье Явы, почти все они поддерживали мусульманское движение Нахдлатул Улама. На выступление их спровоцировало само правительство, чтобы дискредитировать эту крупнейшую мусульманскую организацию. Христианско-мусульманские восстания на Молукках в 1998 г. (2500 убитых), скорее всего, тоже были спровоцированы неконтролируемыми военными. На сей раз целью провокации была дискредитация радикальных лидеров христиан и мусульман (Hefner, 2000: 190–193, 205–212). В результате этих восстаний обе общины начали создавать собственные парамилитарные формирования, вовлекая в этнорелигиозный конфликт широкие массы. Известно, что десятки тысяч мусульманских переселенцев были вынуждены вернуться на Сулавеси и Яву и десятки тысяч китайцев уехали из страны в 1998 г.

События, разыгравшиеся в центре и на периферии Индонезии, снова ставят нас перед проблемой оспариваемого территориального суверенитета и неуклюжих попыток государства разрешить эту дилемму. Кровавые чистки не происходят там, где нет территориальных споров, где государственные институты работают уверенно и стабильно, где не происходит экономических, политических и международных геополитических кризисов. Этнические чистки могут начаться, если эти условия не соблюдены. Вероятность насилия возрастает там, где колониальные империи сталкиваются с национально-освободительными движениями. При этом первые подчеркивают свою глобальную цивилизаторскую миссию в борьбе против отсталости, а вторые — свои демократические устремления. И те и другие апеллируют к справедливости и прогрессу. Главную угрозу для Индии представляют национально-мажоритарные правительства, проблема Индонезии — теряющий устойчивость авторитаризм, и это представляется гораздо более опасным. В обеих странах не прослеживается прямой связи между демократией и этническими чистками.

Нам не следует придавать чрезмерное значение конфликтам в Индонезии. Международные СМИ фокусируют внимание на мрачных событиях, которые происходят большей частью на периферии этого огромного архипелага. Это действительно трагические события, укладывающиеся в общую историческую тенденцию, о которой я расскажу в заключительной главе. На окраинах крупных имперских государств появляются этнонационалистические «черные дыры» — результат высокомерия и пренебрежения богатого Севера к нищему, некогда колониальному Югу. На коренной территории Индонезии, как и Индии, этнические и религиозные конфликты тлеют, но не горят, на бесправной и униженной периферии происходит прямо противоположное.

Будущее Индонезии туманно. Там совпали во времени и пространстве три опасные тенденции, о которых я расскажу в следующей главе.

Влияние либералов и социалистов сошло на нет, а секуляризму угрожает все возрастающая исламизация политической жизни. Страна пока не идет по пути фундаментализма, этого может не случиться и в будущем, поскольку в Индонезии отсутствует доминирующая светская элита, связанная с международным империализмом. Но государство слабеет, а его политические акторы становятся более радикальными — согласно тезису 5. Индонезия погружается в экономический и политический кризис, радикалы поднимают голову, что ведет к дальнейшему обострению религиозно-этнических конфликтов. По сравнению с Индией Индонезия внушает гораздо меньше оптимизма.

ЕСТЬ ЛИ НЕИЗБЕЖНОСТЬ ПЕРЕХОДА ВОССТАНИЙ В КРОВАВЫЕ ЭТНИЧЕСКИЕ ЧИСТКИ?

Теперь я готов дать развернутое объяснение различию между двумя нетипичными случаями, описанными выше, и предыдущими, закончившимися массовыми убийствами. В двух нижних сегментах таблицы 16.1 обозначены интерактивные процессы, которые миновали Индию и Индонезию, но произошли в других, более тяжелых случаях. Главный вопрос вот в чем: всегда ли худшие сценарии начинались с погромов и общественных беспорядков, как это было в Индии? Всегда ли наблюдается последовательная эскалация насилия от первой, через вторую, к третьей фазе или здесь присутствуют другие закономерности? Пробежимся вкратце по самым кровавым эпизодам этнических чисток (исключая колониальную эпоху и коммунизм).

Геноцид армян. Геноциду 1915 г. предшествовали погромы, последние два по размаху и масштабу кровопролития превосходят все, что было в Индии и Индонезии. В 1894–1896 гг. погибло 50 тысяч армян, в 1909 г. — 20 тысяч. Это были самые крупные погромы за всю предшествующую историю. В этих зверствах отразились два новых фактора, изменивших жизнь турок-османов: модернизационный органический проект в условиях угрожающей геополитической ситуации. Ранние погромы совершали не турецкие этнонационалисты, а их противники. Турецкая ненависть к христианам восходит к временам массовых этнических чисток на Балканах с 1820 по 1913 г. Главной жертвой были тогда турецкие мусульмане, но никакого армянского вмешательства и присутствия на Балканах не было. В более раннюю эпоху наблюдались трехсторонние конфликты между русскими, тюрками и армянами, но происходили они в Российской империи, а не в Турции. Хотя погромы 1894–1896 и 1909 гг. резко ухудшили турецко-армянские отношения и создали предпосылки для дальнейшего обострения, массовые беспорядки все же были подавлены. Между 1909 и 1915 г. произошли события, которые поставили во главу угла вопрос национального суверенитета, на ранней стадии этнического противостояния этот вопрос не стоял совсем. Мы знаем, что Турция прошла через горнило кровопролитных войн, потеряла часть территорий, воочию увидела, как армяне рвутся к союзу с Россией, грозя разрушить Османскую империю. Новые вызовы и внешний геополитический кризис дестабилизировали и радикализировали Турцию по той схеме, которая предложена в нижней части таблицы 16.1. Угроза была связана с факторами, указанными в крайней правой колонке таблицы («государства-соседи»).

Германия. «Окончательное решение». Из века в век в Европе шли еврейские погромы. Но в Германии их не было больше столетия вплоть до начала геноцида. Антисемитизм в стране никогда не превосходил среднеевропейский уровень. В догитлеровской Германии евреи ассимилировались, часто по собственному желанию. Политический антисемитизм наблюдался в Австрии, но его центр находился на Востоке — в России и Польше, в конце XIX и начале XX века положение евреев там значительно ухудшилось. Но окончательное решение еврейского вопроса начали все же немцы. Европейские и общемировые процессы дестабилизировали германо-славянско-еврейские отношения, что радикализировало и немецкое государство. Мировая война довела этнические чистки до уровня геноцида. Этот процесс был куда более стремительным, чем в случае с армянами, и с; нова сыграл свою роль внешний, международный фактор.

Геноцид в Руанде. С 1962 по 1979 г. в Руанде шли погромы и кровавые чистки. Внезапно они прекратились, их не было вплоть до 1990 г., когда развернул наступление Руандийский патриотический фронт. Серия кровавых инцидентов стала прелюдией к геноциду 1994 г. Многие считают, что это был непрерывный процесс, приведший к последней фазе эскалации. Тем не менее этого бы не произошло, если бы страна не стала жертвой агрессии тутси и 4-летней гражданской войны (это было прямое военное столкновение за государственный суверенитет), если бы не были заключены Арушские договоренности (резко ослабившие позиции хуту), если бы не прогремел гром среди ясного неба — сбитый самолет с двумя президентами на борту. «Государства-соседи» из правой колонки таблицы 16.1 должны были сильно постараться, чтобы погромы переросли в геноцид.

Югославия. Этническим войнам 1990-х гг. предшествовали кровавые чистки 1941–1945 гг. В основном хорваты уничтожали сербов, отмщение пришло в 1945 г. Первоначальный толчок всему этому дала нацистская Германия, оккупировавшая Югославию. До этого момента в XX веке там не было значительных мятежей и погромов. В том же столетии не раз возникали кровавые конфликты между косовскими сербами и албанцами, сразу же прекратившиеся после окончания Второй мировой войны. Кровавые чистки 1990-х начались не в Косово. Совершенно неожиданно мятежи и погромы вспыхнули в Хорватии и Боснии, где до того все было спокойно. И вновь предпосылкой массовых беспорядков стала борьба за национальный суверенитет в неустойчивых и радикализованных государствах.

Во всех этих случаях дала о себе знать старинная межэтническая вражда — такая же, как в Индии и Индонезии. Тем не менее в подоплеке кровавых чисток лежат не только факторы, связанные с межэтническим и межконфессиональным насилием. Причины обострения вы можете определить сами, обратившись к моим тезисам. Между фазой локальных конфликтов и фазой эскалации (таблица 16.1) был существенный разрыв. Эскалацию нельзя считать имманентно присущей биэтническим обществам. Она происходит тогда, когда внутренние и внешнеполитические кризисы вводят государство в состояние нестабильности, что лишает его силы и решимости подавить конфликт. В этом случае на политической сцене появляются радикалы и проводят кровавую чистку во имя достижения органического суверенитета. Суверенитет — вот желанная цель, попытка добиться его любой ценой в условиях политической и геополитической нестабильности часто приводит к трагическим результатам. Лишь комбинация вышеперечисленных факторов может привести к действительно кровавым чисткам. Такое происходит не всегда и не со всеми, что внушает надежду. Эскалация насилия не есть неотъемлемая часть межэтнического соперничества. Для того чтобы такая эскалация случилась, нужен комплекс причин, как внутренних, так и внешних. Кровавые этнические чистки — это темная сторона становления демократических национальных государств.