Темная сторона демократии: Объяснение этнических чисток

Цель этой главы — показать, что, поскольку в государствах древности и Средневековья этничность обычно перекрывалась классом (тезис 2), этнические чистки происходили редко (тезис 1). Хотя массовые убийства, очевидно, не представляют ничего нового для человеческой истории, в прошлом были крайне редки случаи, когда ставилась цель истребить или изгнать целую группу гражданского населения. Завоевателям обычно нужны были люди, чтобы ими править; целью было подчинение и порабощение, а не уничтожение. Некоторые авторы, однако, с этим не согласны и полагают, что кровавые чистки были так же характерны для досовременных, как и для современных обществ. При этом в качестве примеров приводятся пресловутые ассирийцы, а также такие случаи, как разрушение греческих городов-государств карфагенянами или разрушение Нуманции и Карфагена римлянами (Chalk & Jonassohn, 1990; du Preez, 1994: 4–5; Freeman, 1995; Jonasson, 1998: гл. 17). Смит (Smith, 1997) считает, что «геноцид существовал во все исторические эпохи», хотя он выделяет различные его типы — связанный с завоеваниями, религиозный, колониальный и современный — в зависимости от исторического периода.

Ни одна историческая эпоха не располагает монополией на массовые убийства. Прежние времена, может быть, отличались большей жестокостью, чем нынешние, — например, тогда публичные пытки и казни были в порядке вещей. Мы, современные люди, предпочитаем непрямое, хладнокровное убийство на расстоянии. Мы бомбим с безопасной высоты, но нас отталкивает резня, использующая топоры и мечи (Collins, 1974: 421). В прежние времена обращение с низшими классами общества, включая рядовых солдат, было значительно более жестоким, чем сегодня. Дисциплина была жесткой и образцовой, порка была обычным делом, казни происходили часто. С низшими классами врага обращались еще хуже. Войска питались за счет сельского населения и занимались грабежом и насилием в покоренных городах. Однако, как замечает Смит (Smith, 1997), в войнах прежних времен людей убивали за то, где они находятся, а не за то, кто они. В убийстве нет ничего современного, но убийство с целью очистки территории от определенной группы населения — черта Современности.

Однако даже когда речь идет о чистках, это высказывание требует уточнения. Завоеватели-мигранты, стремящиеся сами заселить землю и использовать ее для земледелия или скотоводства, наделены сильной экономической мотивацией, нацеленной на изгнание туземцев из страны, и могут заняться «дикими» депортациями, которые, в свою очередь, могут перерасти в этноцид, если результатом становится голод. В некоторых случаях дело может дойти до локального геноцида, как это происходило во время некоторых набегов гуннов, монголов и англосаксов. Если набеги совершались скотоводами на районы с оседлым населением, процент погибших местных жителей мог быть высоким, так как скотоводам для хозяйства нужно больше земли, чем земледельцам. Тем не менее большинство массовых движений древности, обычно описываемых как завоевания, носило совсем другой характер.

Индоевропейцы, от языка которых происходят почти все европейские языки, видимо, распространялись на запад не путем завоевания, а благодаря многовековому процессу распространения неолитического земледелия, передового для тех времен. Ренфрю (Renfrew, 1992) приходит к выводу, что ни один человек на протяжении своей жизни, возможно, не переезжал дальше, чем на несколько миль. Большинство предполагаемых завоевателей ранней истории приходило к власти постепенно. Долуханов (Dolukhanov, 1994: 374) пишет, что ближневосточные семиты впервые появились в качестве кочевников-скотоводов, живших рядом с оседлыми земледельцами. Они в значительной степени заимствовали культуру этих земледельцев, проникая в их города в качестве рабочих, наемников и торговцев. Впоследствии они восставали и завоевывали оседлое население. Позже они создавали великие империи — аккадскую, хеттскую и др., — управляя земледельцами, но не изгоняя их.

Большинство наших знаний относится к завоевателям, более близким нам по времени, таким как варвары, покорившие Римскую империю. Вестготы, покорившие долину Гаронны, представляли собой довольно типичный случай. Они составляли лишь одну шестую часть коренного населения долины. Как пишет Браун (Brown 1996: 57–62), их воспринимали не как «пришельцев из космоса», а как хорошо знакомых соседей, которые часто раньше участвовали в защите империи от других завоевателей. Они набирали в свое войско римских изгоев, бедняков, стремившихся улучшить свое положение с помощью насилия. За исключением «редких больших набегов, внушающих ужас» (таких, как набег гуннов Аттилы), которые могли носить в высшей степени разрушительный характер, речь обычно шла о «потраве лугов, вырубке сельскохозяйственных угодий и уничтожении масличных рощ» как способе принуждения к покорности. Сопротивляющихся убивали, женщин насиловали, а голод и болезни довершали дело. «Цель состояла в причинении вреда ровно настолько, сколько необходимо, чтобы местные лидеры подумали, стоит ли им продолжать сопротивление; вместо этого им предлагалось платить дань или открывать ворота новым хозяевам». Готы не хотели устраивать чистки цивилизованных народов, они сами хотели цивилизоваться. Как лаконично сказал остготский король Теодорих, «преуспевающий гот хочет быть похожим на римлянина; только бедный римлянин хотел бы стать готом». Он описывал латеральную ассимиляцию, происходящую между сравнимыми общественными классами двух народов. Готы из высших классов становились римлянами, а некоторые римляне из низших классов превращались в готов. То же самое происходило между монголами и китайцами в периоды относительной слабости Китайской империи. Эти варвары практиковали показательное подавление, за которым следовала не чистка, а частичная классовая ассимиляция. В этом, видимо, состояла самая распространенная схема завоевания варварами более цивилизованных народов. По мере покорения они ассимилировали все больше народов в свою культуру и идентичность. Когда наследники Чингисхана достигли Ближнего Востока, войска «монгольских» завоевателей состояли главным образом из тюркских воинов, подобранных по дороге. Получившееся государственное образование отличалось крайней этнической пестротой — и обратилось в ислам.

Поскольку цель цивилизации состояла (и до сих пор состоит) в том, чтобы избежать тяжелой работы, варварам нужны были люди, которыми они могли бы управлять и которые бы работали и создавали материальный избыток. Если бы они убили этих людей, им пришлось бы тяжело работать самим. В крайнем случае они могли убивать или изгонять целые элиты, причиняющие беспокойство, жителей строптивых городов и некоторые группы местного населения. Истребление жителей города обходится в несколько тысяч человеческих жизней, как в Нуманции и двух греческих городах-государствах, о которых речь шла выше. Их сделали примером в назидание другим. Однако элиты, согласившиеся покориться, были завоевателями ассимилированы. Поскольку большинство империй и варваров-завоевателей покоряло своих близких соседей, те не считали покорителей чужаками. Кровожадность древних завоевателей служила сигналом, побуждающим к сдаче другие города и районы; цель более систематического истребления жителей не ставилась.

В большинстве городов в истории проживало очень разнородное население, и существовала этническая и религиозная напряженность, которая вела к беспорядкам. В худших случаях они перерастали в погромы — необузданные вспышки насилия, направленные на то или иное меньшинство и происходящие как от напряжения внутри сообщества, так и в результате стратегии «разделяй и властвуй», применяемой правителями. Очевидные примеры — обвинение христиан в римском пожаре при Нероне и нападения на евреев в средневековой Европе. В те времена, так же как сейчас, война иногда переходила в этноцид. Разорение больших территорий, сожжение урожая и домов и убийство домашних животных приводят к массовой гибели гражданских лиц, которая считалась приемлемой ценой. Гнев, мстительность, паника, пьянство или паранойя некоторых правителей (очевидные примеры — Аттила, Тимур или Иван Грозный), возможно, приводили к еще большим ужасам. Крайние случаи насилия оплакивались уже современниками. Смит (Smith, 1997: 232) неправ, утверждая, что такие действия начали вызывать «ощущение морального ужаса» только в Новое время.

Рим воевал с Карфагеном примерно сто лет. Когда Рим начал побеждать, им руководила сильная жажда мести. Проводилась политика, выражаемая формулой Carthago delenda est («Карфаген должен быть разрушен»). Город был разрушен до основания, а земля посыпана солью, чтобы на ней ничего не росло (видимо, эти сведения носят легендарный характер, учитывая количество соли, которое для этого было нужно). Это привело к массовой гибели жителей Карфагена. Тем не менее речь идет об исключительном случае, потому что римские завоеватели толерантно относились к пунической культуре. Она просуществовала в Испании по меньшей мере еще три века, а в Северной Африке и Сардинии еще пять веков, практически до конца Римской империи. Высшим классам пунического общества была почти сразу же предоставлена определенная политическая автономия, и они начали ассимилироваться, причем за ними последовали и другие классы общества (Lopez Castro, 1995: 157–159, 210–219).

ЭТНИЧНОСТЬ В РАННЕЙ ИСТОРИИ

Общее объяснение этому феномену найти нетрудно. Как заметили Эрнест Геллнер (Gellner, 1983) и я (Mann, 1986), большинство крупных государств исторически представляли собой частное владение социальной элиты, культура которой отличалась от культуры масс. В терминах Гидденса — это были классово-разделенные общества. Этнические группы существовали, но в больших обществах одна или две такие группы управляли другими. Таким образом, массовая чистка одного народа другим или во имя другого представляла собой исключительный случай. Такой опасности подвержены лишь общества, в которых весь народ разделяет одну и ту же коллективную идентичность и политические притязания. Возникновение таких народов проходило в два этапа. Первый совпадает с возникновением религий спасения с их проповедью, что люди, принадлежащие ко всем классам и регионам, одинаково наделены душой и в одинаковой степени могут быть спасены. Таким образом, была демократизирована сакральная, но не секулярная сфера. Макроэтнические группы в полной степени сформировались на второй стадии с ее стремлением к секулярной демократии и вытекающим из него потенциалом серьезных этнических чисток, которые, таким образом, характеризуют прежде всего Современность.

Ощущение этнической принадлежности очень распространено в человеческой истории. Основные «кубики», из которых складывается общество, — это родство и соседство. Если такие связи сохраняются в течение поколений, создается ощущение этнической общности. Многие клановые и племенные группы, изучаемые антропологами, представляли собой такие микроэтнические сообщества. При должных условиях они могут расширяться, образуя небольшие народы. Крупные государства ранней истории обычно состояли из большого количества таких маленьких этнических групп. Но можно ли назвать более крупные сообщества макроэтническими? Можно ли сказать, что аккадцы, хетты или ассирийцы обладали ощущением общей идентичности, выходящей за пределы региона и класса?

Долуханов (Dolukhanov, 1994) подытожил археологические знания об этничности в наиболее ранних цивилизациях древнего Ближнего Востока. Неолитическая революция, произошедшая около 8000 г. до н. э., создала широкие и нежесткие «социокультурные сети» взаимодействия, соединяющие множество мелких групп. Для этого времени не была характерна культурная обособленность или коллективное переживание этнической принадлежности. Только появление небольших, сравнительно прочных вождеств между 4000 и 3000 г. до н. э. вызвало к жизни определенные формы этнического самосознания. Однако когда эти вождества были поглощены большими цивилизациями, обладающими письменностью, этнические границы оказались размыты. Правящая элита, жреческий класс и торговцы могли принадлежать к различным этническим меньшинствам, чуждым основной массе местного земледельческого населения. Так происходило в Аккадской, Хеттской, Ассирийской и Урартской империях, которые скрепляла военная власть, а не общая культура и тем более не этническая солидарность. Безусловно, поскольку большинство завоевателей в регионе говорили на семитских языках, письменная форма одного из них, аккадского, превратилась в общий язык элит по всему Ближнему Востоку, хотя массы на нем нигде не говорили.

В те времена этническая принадлежность не цементировала государства.

Безусловно, социальные и географические расстояния играли решающую роль: насколько далеко вниз и в стороны может распространиться ощущение общей этнической идентичности? Чем меньше расстояние, плотнее население и меньше расслоение на классы, тем скорее возникало чувство общей этнической принадлежности. Давайте рассмотрим инфраструктуры четырех истоков социальной власти.

1. Идеологическая власть передавалась главным образом через язык, грамотность и религию. Простой народ в крупных обществах прежних времен не располагал общим языком и был неграмотен. Элиты могли использовать один или два официальных общих языка, которые обычно не были для них родными и разговорными. Подобно аккадскому, греческий, латынь и персидский не имели отношения к большинству разговорных языков соответствующих империй.

Древние религии отличались разнообразием. Некоторые из них были связаны с определенным классом. В Месопотамии религиозные ритуалы проводились специально для правящих элит во дворцах и храмах, куда не пускали простых людей. Синкретические религии поглощали многочисленные местные культы и формировали на официальном уровне слабооформленный пантеон. Вызывает сомнение наличие такой интеграции на народном уровне, хотя некоторые культы могли быть широко распространены. Правители обычно толерантно относились к народным и местным религиям. Когда Александр Македонский прибыл в Мемфис, соображения политической целесообразности потребовали от него почтить египетских богов. В ответ он был принят как новый фараон. Римский император Август, как утверждают, испытывал отвращение к египетским жертвоприношениям животных, но сохранились стелы, изображающие, как он приносит жертвы. Покуда группа оказывала почтение официальным божествам, она могла исповедовать любую религию. Поскольку христиане этим требованиям не подчинялись, их преследовали. До появления монотеистических религий спасения для большинства империй характерны были толерантность или синкретизм, причем ислам так и остался толерантным, а индуизм синкретическим. Религии укрепляли мультиэтничность, а не макроэтничность. Некоторые религиозные культуры даже распространились на несколько государств, как в Шумере и Греции, и дали представителям большинства общественных классов (возможно, за исключением рабов) ощущение этнической принадлежности к грекам или шумерам. Но с политической точки зрения это не имело большого значения. Города-государства тратили много времени на борьбу друг с другом, и греки объединились против Персии, только когда столкнулись с угрозой персидской гегемонии. Если бы этого не было, одни из них вступили бы в союз с Персией, а другие воевали бы против нее.

Существовали ли протонациональные религии, которые способствовали цементированию макроэтнической идентичности? В качестве основного примера обычно приводится иудаизм. Действительно, богом всех евреев стал Яхве. Его культ превратился в ядро еврейского ощущения этнической идентичности и стремления евреев к политической свободе. Однако археологи и лингвисты считают, что это произошло значительно позже, чем утверждает библейская традиция, — после падения израильского государства и отчасти потому, что персидские правители поддерживали покоренные народы в их стремлении вырабатывать стабильную коллективную идентичность. Даже тогда это относилось только к Палестине — части страны Израиль (Thompson, 1992: 422). При римлянах евреи, действительно, представляли собой этническую проблему, являясь необычайно сплоченной группой, оказывающей сопротивление и подвергающейся преследованиям. В более поздней истории такой случай представляли собой армяне. Но я сомневаюсь, что подобных случаев было много.

2. Экономическая власть также имела значение. В большинстве ранних случаев преобладало мелкомасштабное натуральное хозяйство, включавшее деревни и поместья, расположенные в пределах расстояния, которое можно было пройти пешком. Богатые люди могли проехать на более дальнее расстояние; люди, проживавшие возле рек, озер и морей, пригодных для навигации, могли доставлять товары значительно дальше. Торговцы перевозили дорогостоящие товары на большие расстояния, но экономический горизонт большей части населения носил сугубо локальный характер. Вокруг городов, особенно столиц, возникали более густые сети путей сообщения, разраставшиеся глубоко внутрь сельских районов. Ирригация, особенно в экономиках, основанных на орошении, связывала друг с другом и с центрами большие сельскохозяйственные площади. Столицы и сельские районы, необычные экологические условия, высокоэффективные имперские режимы, а также тесные связи между торговцами, ремесленниками и правителями могли порождать определенную степень интеграции, хотя культура торговцев носила космополитический и транснациональный характер. В европейских странах эпохи раннего Нового времени национальное сознание пробуждалось в районах, окружающих столицы, — например, вокруг Лондона и Парижа. Однако в более ранних обществах экономика, достигшая такой степени интеграции, чтобы создать солидарность на макроэтническом уровне, представляла собой большую редкость. В экономических терминах здесь можно говорить об обществах, разделенных на классы.

3. Большинство крупных государств в истории было создано с помощью военной власти. Обычные семьи сильнее всего чувствовали тяжесть государственной власти из-за военной службы. Военная служба также представляла собой возможность проявить лояльность государству. Однако большинство армий формировалось из воинских каст или феодальных рекрутов, в большей степени проявлявших верность своей касте или господину, чем государству, тем более нации. При сплочении макроэтнических сообществ большую роль играл воинский призыв, особенно в тех обществах, где норму представляли граждане-солдаты, хотя обычно они должны были обладать богатством, чтобы идти на войну с собственным оружием, доспехами и лошадьми. Ассирийская империя опиралась на хорошо обученных пехотинцев, которых набирали из крестьян ее центральных районов. Возможно, они частично разделяли воинскую культуру своих правителей и получали определенную долю военной добычи; таким образом, у разных классов общества возникало ощущение принадлежности к ассирийцам.

В этом случае империя начинала напоминать этнократию — власть определенной этнической группы над разными группами населения. Некоторые черты этнократии существовали и в Риме в ранний, республиканский период. Однако по мере того, как Ассирия и Римское государство расширялись и превращались в полноценные империи, в их армиях начинали служить представители всех этнических групп. Их верность империи вряд ли перерастала в этническую идентичность.

4. Последним фактором выступает политическая власть. Монархии властвовали, деля людей на «своих» и «чужих» по отношению ко двору и собраниям, обычно организованным по региональному принципу, отвлекающему от формирования макроэтнической идентичности на территории всего царства. Частичное исключение представлял римский сенат и существенное исключение — греческий полис, активно формировавший чувство преданности коллективу среди граждан города-государства. В конфедерациях городов-государств, существовавших, например, в Греции, Шумере и Финикии, политические инфраструктуры подрывали возможность появления этнической идентичности, создавая более сильную идентичность местного уровня.

Государственная администрация обычно стремилась к частичной гомогенизации населения. Своей интегрирующей силой славилось китайское чиновничество, хотя его действия носили классовый характер, вырабатывая имперскую ханьскую идентичность только у провинциальной аристократии. Необычайная долговечность и преемственность основной территории китайских империй, видимо, превращали их в исключение. После столетий китайской власти обычные крестьяне, видимо, также считали себя китайцами. Подобно многим другим завоевателям, греческие и римские элиты часто вступали в принудительные смешанные браки с представителями покоренных элит и направляли детей высших классов в столицу и ко двору для обучения греческому языку или латыни и греко-римской культуре. Считается, что, благодаря такой политике, через столетие римского правления уже невозможно было определить изначальную этническую идентичность элит, особенно среди менее цивилизованных народов. Римских солдат также женили на представительницах покоренного населения и расселяли в приграничных районах. Исчезновение туземных элит сопровождалось строительством дорог, урбанизацией, известной экономической интеграцией на государственной основе и унифицированными условиями военной службы и налогообложения. Таким образом, ощущение римской принадлежности среди населения распространялось довольно быстро. Начиная с 212 г. н. э. гражданство стало всеобщим, хотя лишенным реального содержания из-за одновременного углубления классовых различий. Правители и подданные никогда не принадлежали к одной и той же этнической общности. Как почти во всех империях, римская культура носила аристократический характер и распространялась «по горизонтали».

СЛУЧАЙ АССИРИИ

Исследователи, утверждающие, что геноцид можно было найти и в Древнем мире, неизменно указывают на пример Ассирии. Смит (Smith, 1997: 224) полагает, что «Ассирия устраивала геноцид почти каждый год» (ср. Bell-Fialkoff, 1996: 7; Rummel, 1994: II), что наводит нас на недоуменный вопрос, как там могли остаться хоть какие-то подданные. Действительно, ассирийцы сделали ошибку, плохо обращаясь с евреями, чьи летописи стали священными текстами основных мировых религий. В книгах Исайи и Царей подробно описаны зверства ассирийцев, а их собственные барельефы и надписи, кажется, подтверждают эти рассказы. Пришедшие им на смену режимы вавилонян и персов вели себя мягче. Однако при покорении новых земель и впоследствии при подавлении восстаний ассирийцы делали то же, что и другие завоеватели, хотя проводили свою политику более последовательно. Когда государство добровольно складывало оружие перед ассирийской армией, оно получало вассальный статус и попадало под непрямое правление Ассирии. Государство сохраняло политическую автономию, обычно под тем же туземным правителем, но платило дань. Его народ становился одним из многих в этой полиэтнической империи. Если вассалы восставали, но потом быстро покорялись, имперские власти могли казнить правителя и его ближайших союзников, заменить его другим туземным правителем и повысить дань. Чем сильнее было сопротивление, тем более жестокие следовали репрессии. Длительные войны или восстания могли завершаться истреблением всего правящего класса и установлением прямого правления, так что вассальное государство включалось в состав собственно ассирийской империи в качестве провинции. Большинство народов, включенных таким образом в состав империи, тем не менее, сохраняли культурную самостоятельность в течение долгого времени. Непрекращающиеся мятежи или тяжелые осады могли приводить к показательному подавлению, в худших случаях оборачивавшемуся политицидом, за которым следовали депортации.

Вавилонское восстание, длившееся пять лет, вызвало пятнадцатимесячную осаду, закончившуюся в 689 г. до н. э., когда ассирийское войско Синаххериба взяло штурмом Вавилон. Улицы были заполнены трупами, те, кто остался в живых, подверглись изгнанию, а город обращен в руины. В других вавилонских городах некоторые из вождей восстания подверглись пыткам, с них была живьем содрана кожа и срезано мясо. Край подвергся разорению, а урожай сожжен, что обрекало население на голодную смерть. Одним из мотивов такого жестокого подавления была месть, так как сын Синаххериба погиб в результате неверности вавилонян. Но за этим варварством стояла и прагматичная политика — надо было запугать других подданных, чтобы им неповадно было восставать. Такая тактика принесла плоды. В Вавилонии больше не было восстаний до 652 г., после которого депортации в небольших масштабах были сочтены достаточным наказанием. То же самое произошло и после следующего восстания, произошедшего в 627 г. Для ознаменования подобных событий ассирийцы устанавливали барельефы и высекали надписи, где указывались уровень применяемых репрессий и их причина. Отсюда следует, что эти действия носили показательный характер.

Известно, что иудейский царь Езекия понял, что совершил большую ошибку, присоединившись к одному из восстаний. Его сообщники предали его и заключили сделку с Синаххерибом. Оставшись в изоляции в Иерусалиме, Езекия наблюдал, как ассирийские войска захватывают другие города в его царстве и подходят к столице. Ассирийский военачальник предложил иудеям выбор (он говорил по-еврейски, чтобы защитники города могли его понять) — продолжать борьбу и погибнуть или перестать подчиняться Езекии:

Он предлагал повстанцам традиционную ассирийскую альтернативу: смерть или принудительное выселение. Ассирийцы специализировались на выселениях. Всего они переселили, возможно, более миллиона человек. Однако эти депортации включали сравнительно малое число смертных случаев, в отличие от большинства депортаций Современности, обсуждаемых в этой книге, — от «долины слез» индейцев чероки до чеченцев, депортированных последними царями и Сталиным, и еврейских маршей смерти 1945 г. На ассирийских барельефах показано, как воины гонят депортируемых, но по дороге местные власти обязаны были их кормить и давать им жилье. На месте прибытия их расселяли семейными группами в сельской местности или городах, где они имели возможность заниматься работой, соответствующей их профессиональным навыкам, в большинстве случаев в том же свободном или полусвободном статусе, как и местные жители. Эта политика носила целерациональный характер. С помощью депортаций уничтожались непокорные государства, а не народы. Элиты и воинов могли убивать или порабощать, а изображения богов непокорной страны разбивать в целях уничтожения идеологии соответствующих государств. Но люди представляли собой ценный ресурс, и депортации способствовали восстановлению Ассирии. Постоянные войны приводили к уменьшению числа населения, особенно в основных районах, где происходили битвы и набирались люди в войско. Предпочтение отдавалось людям, имеющим квалификацию, требующуюся для экономики, которые могли восполнить квалифицированную рабочую силу. Со временем они могли смешаться с местным населением, но, как пишет Одед (Oded, 1979: 86), отношение к человеку в Ассирии определялось прежде всего его политической принадлежностью и территорией, на которой он жил, а не его этнонациональной идентичностью. Политику ассирийских царей по отношению к покоренному населению определяла, скорее, потребность в территориальном единстве, а не в национальной чистоте.

Вопреки тому, что обычно думают, даже самые воинственные из древних империй не проводили этнических чисток (Becking, 1992: 61–93; Frame, 1992; Gallagher, 1999; Grayson, 1982; Yamada, 2000).

Я показал, что макроэтничность и этническое сознание в древности были редкостью. Большие общества управлялись с помощью «горизонтальной» ассимиляции аристократии, носившей классовый характер. Покоренные элиты растворялись в культурной идентичности новых правителей, так что макроэтническая идентичность ограничивалась правящим классом. Массовое насилие присутствовало, но почти никогда не выражалось в чистке целых народов.

РЕЛИГИИ СПАСЕНИЯ: НАРОДЫ ДУШИ (НО НЕ ТЕЛА)

Положение начало меняться с появлением религий спасения, обещавших членство в одной и той же религиозной общине представителям всех общественных классов и областей. Монотеизм еще более усилил эту динамику: все должны были поклоняться одному и тому же Богу с помощью одних и тех же ритуалов. Главы государств начали получать титулы «защитник веры», «католическое величество» и т. д. Христос проповедовал спасение для всех и, казалось бы, предпочитал бедных и угнетенных богачам и правителям. Безусловно, церкви и государства извратили эту идею даже по отношению к душам, а в секулярной сфере никакого равенства и не было. Государства принадлежали не народам, а князьям и аристократам. Демократизации подверглись души, а не тела, и они же могли приобретать этническую идентичность. В исламе было больше дифференциации и больше терпимости. В индуизме классы, статусы и этнические группы превратились в мелкие касты, поскольку религия носила синкретический характер и принимала в пантеон местные божества. Подобно буддизму, индуизм удерживал дистанцию между священным и секулярным, религией и государством. Христианство превратилось в наименее толерантную из мировых религий спасения (Moore, 2000). Оно практиковало чистки по религиозному принципу, убивая людей за то, кем они являются, а не за то, где они находятся (Smith, 1997: 233).

Тем не менее основными меньшинствами, предназначенными для чистки, были не этнические группы, а христианские еретики, мусульмане, прокаженные и иудеи. Часто их обвиняли в нечистоте, которую они якобы распространяли в пределах государства. Мусульман иногда карикатурно изображали в качестве собак и волков; евреев представляли в виде свиней и утверждали, что они приносят в жертву христианских младенцев. Большинство ересей было распространено в определенных регионах, и их носителей с известной натяжкой можно назвать этническими меньшинствами. Но все потенциальные жертвы могли обратиться в «истинную» веру.

Альбигойцы в Южной Франции приняли катарскую ересь в конце XII — начале XIII века. Большую роль при этом играли обиды, специфические для определенных областей и городов. Альбигойцев отлучали от общины, подавляли и отменяли по отношению к ним моральные обязательства. По сообщениям средневековых хроник, при взятии их твердыни в Безье было убито большинство жителей города, в котором проживало 8000 человек — мужчины, женщины и дети. После взятия другой твердыни, как утверждают хронисты, был убит ее правитель и 400 рыцарей. В третьем случае жену смотрителя замка раздели, издевались над ней, сбросили в яму и похоронили заживо. Большинство исследователей считает, что авторы хроник преувеличивали, но эти зверства особенно шокировали современников потому, что нарушали классово обусловленные правила средневековой войны. Убили аристократов, рыцарей и одну знатную даму. «Такого раньше никогда не происходило», — пишет автор одной из хроник. Но на самом деле большинству членов религиозной элиты катаров — совершенным (perfecti) — был предложен выбор: покаяться или умереть. Если они искренне каялись в своей ереси, их прощали. Если нет, их сжигали на костре (Barber, 2000; O’Shea, 2001). В этом не было ничего хорошего, но это не был геноцид, как утверждают Смит (Smith, 1997: 231) и Йонассон (Jonassohn, 1998: 51). Речь шла о жестокостях во время войны и насильственном религиозном обращении. Религия рассматривалась как верования. Измените свои верования, и вы спасены.

Хотя евреев убивали в ходе погромов, значительно большее их число было насильно обращено в христианство, а еще больше обратилось «добровольно», из страха. Во времена позднего Средневековья некоторые государства, обычно под давлением народа или церкви, изгоняли евреев; дело сводилось к религиозной чистке путем насильственной депортации. Это может говорить о представлении, согласно которому евреев нельзя исправить, их идентичность не сводится к вере, но также и о том, что их нельзя убивать. Тем не менее, хотя религия была первичным мотивом, на евреев нападали также за предполагаемую экономическую эксплуатацию. Не имея права на земельную собственность, большинство преуспевающих евреев становилось торговцами, предпринимателями и банкирами, вызывая возмущение представителей большинства общественных классов. Но самые большие преследования происходили, когда евреи оказывались вовлечены в более широкую политическую борьбу (в точности как в XX веке) — такую, как крестовые походы против еретиков и мусульман, а также в периоды борьбы со сборщиками налогов и кредиторами. Оба отождествления обладали минимальной степенью правдоподобия. На самом деле евреи переселялись из мусульманских империй и сохраняли хорошие отношения с исламом, а еврейских финансистов государство использовало для предоставления займов и сбора налогов (Nirenberg, 1996; Roth, 1995: гл. 2, 3).

Религии спасения приводили к «демократизации души» и, безусловно, оказывали влияние на макроэтнические идентичности. Религии спасения представляли собой религии книги. Они поощряли массовую грамотность на разговорных языках, что подталкивало распространение общей культуры среди различных классов и областей каждого европейского государства. Другая ситуация была в исламе, потому что ни арабский, ни тюркские языки, с помощью которых распространялся ислам, не были ограничены государственными рамками. Хастингс (Hastings, 1997) утверждает, что таким образом в конце XIV века возникло ощущение английской национальной идентичности. Он отмечает, что к тому времени единый местный разговорный язык преобладал во всех районах, кроме окраинных и что существовало достаточное число экземпляров Библии, переведенных на английский, чтобы обеспечить эффективную англизацию католической религии. К этому религиозному ядру английской идентичности прибавлялись общее право (правовой обычай), единая система управления городами и графствами, доминирование королевской власти в католической церкви и возникновение грамотных средних классов (таких, как паломники в «Кентерберийских рассказах» Чосера). Существовало даже отрицательное отношение к иностранцам. Как пишет Хастингс, английская идентичность была окончательно институционализирована, когда Генрих VIII добился национальной независимости в области религии, а в исторических пьесах Шекспира национальное чувство проявилось со всей полнотой. По мнению Хастингса, англичане были первой нацией, сформировавшейся в Европе; за ними последовали голландцы на рубеже XVI–XVII веков и французы в конце XVIII века (ср. Greenfeld, 1992, где предлагается другой взгляд на возникновение раннего английского национализма).

Однако все сказанное не учитывает классовых различий. Только от 30 до 40 % населения были грамотны. В действительности, как считает Питер Берк, распространение грамотности увеличило культурный разрыв. По его словам, различные классы средневекового общества разделяли народную культуру, состоящую из праздников, карнавалов, уличных театральных представлений, травли медведей, сожжения ведьм, баллад, застольных песен и др. Элиты участвовали в этом, но охраняли собственную культуру от масс, на которые смотрели с презрением как на «многоглавое чудовище» и «ненадежную, изменчивую чернь». Как писал Гвиччардини в «Книге о придворном», «говорить о народе — все равно что говорить о безумном звере» (Burke, 1978: 27). При этом, по словам Берка, книжная религия расширила культурный зазор между классами. Религия стала более догматичной, более эзотеричной, более удаленной от народных ритуалов. Таким образом, по его мнению, элиты постепенно отдалились от народной культуры, которую раньше разделяли. Так что вызывает сомнение, действительно ли в Англии класс был перекрыт этничностью.

Горски (Gorski, 2000) утверждает, что все сказанное в еще большей степени относится к Нидерландам XVI–XVII веков, где, по его словам, уже присутствовали все элементы национализма, возобладавшего после Французской революции. Он выделяет два националистических мифа. В одном голландцы рассматривались как библейский избранный народ, новый Израиль, призванный Богом для защиты истинной веры. В другом голландцы были представлены как потомки древнего народа батавов, который сопротивлялся имперской тирании. При этом народ, нация, суверенитет и государство слились воедино. Как считает Горски, поток националистических сочинений был настолько мощным (среди народа, грамотного на 80 %), что почти все голландцы должны были подвергнуться влиянию этих мифов. Его мнение выглядит правдоподобным по причинам, связанным с региональной геополитикой. Голландцы приняли лютеранство, и особенно кальвинизм с его всеуравнивающим взглядом на спасение и особым значением, которое придается чтению Библии. Но это поставило голландцев под удар их мощных католических суверенов — испанцев и австрийцев. Голландские элиты должны были мобилизовать народ, чтобы иметь шанс на победу, тогда как народу требовалось военная и политическая организация элит. Ощущение духовного равенства сплотило общественные классы в национально-освободительной борьбе — наверное, первой в Новое время. Как отмечает Горски, сходная динамика в Англии была сорвана разразившейся гражданской войной на религиозной основе. Англичане защищались не от чужестранцев, а друг от друга. Таким образом, религия ослабляла их ощущение общей национальной идентичности вплоть до XVIII века. Только после того, как протестантизм выработал общепринятую ортодоксальную версию, он смог послужить питательной средой для английского/британского национализма (Colley, 1992).

Хастингс и Горски правы в том, что теории, привязывающие создание наций к Современности, представляют процесс перехода к национализму как слишком единообразный и происходящий в слишком позднее время. Политическая преемственность, геополитика, социальные и географические дистанции — все это имеет значение. Англия и, в меньшей степени, Шотландия долгое время существовали в качестве королевств с относительно неизменными границами и весьма стабильным престолонаследием. Оба королевства время от времени вели войны друг с другом, что приводило к усилению их чувства взаимного отличия. Равнинное ядро Шотландии было невелико, центральные и юго-восточные районы Англии, составлявшие ядро английской территории, — немногим больше. Территория Голландской республики тоже была маленькой. В XVI–XVII веках во время иноземных вторжений для средних классов этих стран было достаточно естественно ощущать известную общность с господами, духовенством и всей страной и называть все это вместе суверенным народом. Однако в политической жизни это пока не находило выражения. Правители отвергали представление, что средний класс может активно участвовать в политике. Короли управляли, иногда опираясь на парламент, состоящий из аристократии, дворянства, церковной верхушки и городских купцов. Иначе говоря, в географическом ядре небольших европейских государств «горизонтальная» ассимиляция аристократии постепенно распространялась вниз. К XVI веку некоторые из этих государств могли считаться национальными и апеллировать к своему географическому и социальному ядру по национальным мотивам. Но это не были национальные государства в современном понимании. Более крупные государства представляли собой конгломерат территорий, отличающихся по культурной традиции и приобретенных с помощью завоевания или династического наследования. Французские, австрийские, испанские и русские элиты могли тянуться либо к династическому центру государства, либо к собственной исторической провинции. Ни одно из этих тяготений не носило национального характера.

Таким образом, в течение обсуждаемых веков этнические чистки, в отличие от религиозных, оставались редкостью.

Элиты по-прежнему подвергались ассимиляции, массы игнорировались — при условии, что ни те, ни другие не отступали от религиозной ортодоксии. Однако в приграничных зонах, где сталкивались разные религии, элементы протонациональной идентичности появлялись раньше. Армстронг (Armstrong 1982: гл. 2) считает границу ислама и христианства главным местом, где «нации существовали до национализма». Менее глубокие разломы проходили между Западной и Восточной церковью, а также между католиками и протестантами. Здесь продолжались чистки, впервые начавшиеся в Испании.

РЕЛИГИОЗНЫЕ ЧИСТКИ В ПОГРАНИЧНЫХ ЗОНАХ: ИСПАНИЯ, ГЕРМАНИЯ, ИРЛАНДИЯ

В средневековой Западной Европе Иберийский полуостров был местом уникального религиозного разнообразия. За исключением небольшого северного анклава, он был покорен мусульманами в VIII и IX веках, но исламские правители терпимо относились к религиозным меньшинствам (если те сохраняли лояльность) и поощряли иммиграцию евреев. Возможно, в Испании было больше евреев, чем во всей остальной христианской Европе. Многие мусульмане (мавры) и евреи попали под христианскую власть в результате реконкисты. В христианском королевстве Валенсия мавры оставались подавляющим большинством населения. Иногда происходили еврейские погромы, а мавров порой преследовали как пятую колонну во время войн с мусульманскими государствами. Тем не менее преобладала convivencia (совместное проживание), в известной степени омрачаемая институциональным принуждением, выражавшимся в дискриминации, подавлении языка и культуры и осуществляемом время от времени давлении, направленном на перемену религии. Даже conversos (обращенные) сохраняли известную обособленность, приобретая при этом значительное богатство и власть. Многие другие оставались мусульманами и иудеями, которых непосредственно защищал и контролировал монарх. В ответ на это они платили ему более высокие налоги.

В конце XV века Испания начала объединяться. Короны Арагона и Кастилии, представленные Фердинандом и Изабеллой, были соединены в 1479 г. Однако общее правление не было гладким. Усиливалось давление турок-османов на христианские государства Средиземноморья, испанская аристократия сопротивлялась монархам, и все участники борьбы стремились заполучить военную добычу нового королевства. На одной из осей конфликта находились «старые христиане», завидовавшие власти и богатству conversos. Рот (Roth, 1995) пишет об укреплявшемся союзе против conversos между старыми христианскими аристократами, мелкими рыцарями и церковниками. Процесс объединения усилил власть испанского духовенства и ослабил контроль папы. В католицизме выражалось как единство Испании, так и способ ее защиты. В 1481 г. власть инквизиции Арагона была распространена на все королевство в стремлении утвердить чистоту учения. Посреди этих внутренних конфликтов монархи начали войну против последнего оплота мавров — Гренады. Война оказалась неожиданно долгой, дорогостоящей и тяжелой и усилила напряженность внутри элиты, а также враждебность к маврам и другим меньшинствам. Когда в 1487 г. была взята Малага, обращение с ее жителями-маврами было необычайно жестоким и сочетало резню и порабощение.

В это же время начала интенсивнее действовать инквизиция. Более 90 % ее расследований были направлены на обнаружение ереси среди conversos. В 1491 г. действие инквизиции приняли публичный характер, и показательные процессы стали использоваться для государственно-церковной пропаганды против еретиков. Неясно, были ли обвинения инквизиции против conversos основаны на реальных фактах. Но многие conversos были обвинены в тайном исполнении иудейских ритуалов и создании совместных заговоров с евреями, оставшимися верными иудаизму. Утверждалось также, что появились еврейские пророки, говорящие, что Мессия пришел и что это турецкий султан. В 80-е гг. XV века было казнено порядка тысячи conversos. Из-за расходов, связанных с войной, появился и экономический мотив для подобных преследований — отъем собственности осужденных. Даже мертвых conversos посмертно судили, чтобы конфисковать их собственность. Инквизиция утверждала также, что сохранившиеся еврейские общины представляют собой источник нечистоты и совращают conversos к возвращению в иудаизм. Начиная с 1483 г. еврейские общины в Хересе, Севилье и Сарагосе были обвинены в совращении соседей. Членов этих общин рассеяли по всей Испании. В 1490 и 1491 г. происходили разрозненные нападения на евреев, причем во главе погромщиков стояли юноши из нижних слоев дворянства (кабальеро).

В январе 1492 г. Гренада, наконец, сдалась, и Испания стала единой и католической. 31 марта 1492 г., сразу же после высадки Колумба на Американском континенте, Фердинанд и Изабелла выпустили эдикт, требующий от всех евреев покинуть Испанию в течение четырех месяцев. Этот указ так плохо согласовывался с большинством предшествующих действий Фердинанда и Изабеллы, что он всегда вызывал трудности при объяснении. Он не был хорошо продуман. Евреи писали об атмосфере католического триумфализма, сопровождавшей завершение реконкисты. Давление на монархов оказывал глава инквизиции Торквемада, которому помогали религиозные военные ордена. Эти ордена в течение веков возглавляли борьбу с исламом и отличились во время жестокостей крестоносцев. Некоторые группы при дворе чувствовали, что стало возможным создание более католического и воинственного государства. Создается впечатление, что монархи скорее уступали давлению, чем проводили собственную политику.

Целью эдикта было заставить евреев не уехать, а перейти в христианство. Ожидалось, что большинство так и сделает. Если бы они остались в Испании, из них по-прежнему можно было бы выжимать налоги. С другой стороны, ассимиляция conversos более не затруднялась бы существованием общин, сохраняющих верность иудаизму. Согласно эдикту, евреи больше не смогут «сбивать верных христиан с пути святой католической веры». Монархи писали в указе, что изгнания местного масштаба не смогли предотвратить «зло и вред, происходящие для христиан от общения и разговоров со сказанными евреями». Насилие происходило не от давления снизу — его источником были элиты, а не массы. Даже среди элит не было согласия по этому поводу. Мало кто из эмигрантов потерял собственность, потому что они могли продавать ее, а традиционный для испанцев запрет на вывоз золота и серебра из страны на практике игнорировался. Вероятно, из общего еврейского населения Испании, составлявшего 80 000, страну за последовавшие два года покинуло не более 10 000. Большинство перебралось в соседнюю Португалию, откуда они по-прежнему могли вести дела. Когда в 1497 г. Португалия начала проводить собственную политику массового насильственного крещения евреев, некоторые испанские евреи вернулись в Испанию и формально приняли христианство там (Kamen, 1993а: 44; Roth, 1995: 285, 303–307). Речь идет о жестокой чистке, представляющей собой смесь институциональной ассимиляции и насильственной депортации.

При этом инквизицию, власть которой распространялась на всю страну, было не так просто обуздать. Эскалация носила хаотичный, но неуклонный характер. В 90-е гг. XV века под давлением оказались иудеи, conversos и мавры. Некоторые сопротивлялись с оружием в руках, усугубляя положение. Неудачные восстания мавров в Гренаде и Валенсии вели к насильственным обращениям и депортации из Испании. Испанская политика перекинулась на другие средиземноморские государства, что привело к росту напряженности во всем регионе. Западное Средиземноморье представляло собой христианское пограничье, находящееся под угрозой. Давление ислама снаружи приводило к давлению на всех нехристиан внутри. В течение последующих двадцати лет эмиграция испанских евреев возросла и составила в конечном счете от 40 000 до 100 000 человек (среди ученых нет согласия ни по поводу общего числа евреев в Испании, ни по поводу количества покинувших ее). Существовала также эмиграция из Португалии, Прованса и некоторых итальянских государств. Большинство перебралось на восток, в более толерантную Османскую империю. Многие conversos тоже эмигрировали, расселяясь по всему христианскому миру, где они чувствовали себя менее заметными. В 1502 г. та же политика была применена к маврам, все еще находившимся в Испании — от них потребовали уехать или креститься.

Во всем этом появились этнические нотки, которых не было раньше. Еще до 1492 г. католические экстремисты пытались «доказывать» наличие ереси с помощью простой улики — крови. Появилось выражение limpieza de sangre, «очищение крови». Поскольку испорченная «семитская» кровь могла заразить добрых христиан, следовало изгнать всех евреев. Это был настоящий антисемитизм Нового времени, отождествляющий религию с расой. В прежней европейской истории такое встречалось редко. Любого человека, имеющего предков — евреев или мавров, следовало насильственно изгнать из Испании. Хотя такая позиция вызывала большое сопротивление и так и не стала официальной королевской политикой, многие частные общества лишали людей с «нечистой» кровью возможности вступать в военные и религиозные ордена, доступа к определенным соборам, университетам и гильдиям. Одновременно происходила эскалация и в другом плане. В 1576 г. инквизиция расширила свою деятельность, обретя то, о чем давно мечтала, — власть над крещеными маврами, так называемыми морисками. Королевскими эдиктами 1609–1610 гг. все мориски, остающиеся в стране, были изгнаны. Насильственному изгнанию было подвергнуто порядка 300 000 человек. В ходе неудачного вооруженного восстания в Валенсии погибло примерно 10 000 морисков. Чистка Испании была завершена (мои источники в этом разделе: Dominguez Ortiz & Vincent, 1994; Edwards, 1999; Friedman, 1994; Kamen, 1993a, 1993b; Kriegel, 1994; Roth, 1995).

Фердинанд, Изабелла и их наследники не были фанатиками. Как бы они ни хотели выступать защитниками веры, они были прагматичными политиками, для которых евреи и мавры, находившиеся в их подданстве, не составляли главной проблемы. Они уступали давлению со стороны людей, обладавших властью и требовавших религиозных чисток; возможно, утверждение, что (бывшие) иноверцы представляют собой пятую колонну, казалось им достаточно убедительным, и они готовы были ошибаться ради безопасности. Так закончились века относительной религиозной терпимости в Испании. В процессе религиозной чистки последняя приобрела национальную и даже расовую окраску. Хотя многие испанцы имели смешанную кровь (у самого Фердинанда была еврейская кровь как со стороны отца, так и со стороны матери), одна из придворных партий успешно доказывала, что новообращенным евреям и маврам нельзя доверять. Это не был геноцид, поскольку людей убивали лишь после суровых (хотя и часто сомнительных) судебных процессов или при вооруженном сопротивлении. Но это была тотальная религиозная чистка, по своему ходу принимавшая все более этнический характер. Для Европы она представляла собой нечто исключительное. В ней не отражалась темная сторона демократии, с которой я связываю более поздние чистки. На самом деле Испания двигалась в противоположном направлении — в сторону абсолютной монархии, хотя монархи не были главными инициаторами чисток. Тем не менее новым было представление, что государство и народ должны быть объединены единой национальной конфессией. Эта идея на целое столетие опередила Вестфальский договор. Как в этническом, так и в национальном смысле изгнание евреев и мавров представляло собой уникальный переход к Новому времени.

Однако в начале XVI века западное христианство раскололось. Во Франции, Германии и Ирландии это привело к гражданской войне на религиозной основе. Германия и Богемия были разорены Тридцатилетней войной 16181648 гг. Население Священной Римской империи уменьшилось на 3–4 миллиона, то есть на 15–20 % (Parker, 1984; Rabb, 1964). В числе погибших было значительно больше гражданских лиц, чем военных. Большинство скончалось от недоедания и болезней, вызванных безжалостным характером войны. В военно-тактическом отношении жестокости имели смысл. Поскольку государство не могло финансировать войну в достаточной степени, войска жили за счет крестьян по принципу «война сама себя прокормит». Солдаты уничтожали урожай, разоряли дома, деревни и городки. Среди гражданского населения они убивали мужчин и насиловали женщин. Их жестокость подпитывалась негативными стереотипами религиозного свойства. Протестанты обвиняли католиков в идолопоклонстве, отсталости, суевериях и служении дьяволу; католики считали, что протестанты «околдованы» ересью, практикуют детоубийство, людоедство и разврат (Burke, 1978: 168–169). Насильственные обращения были обычным делом. Когда протестантскую Богемию опять захватили католические войска, страна была насильственно возвращена в католицизм и 150 000 протестантов покинули ее. Многие беженцы-мужчины, обнищавшие и обозленные, записывались в солдаты. Классовые различия теряли значение — убийство угрожало людям любого общественного положения.

Самые страшные жестокости происходили в Магдебурге, служившем оплотом протестантов. Когда католические войска взяли его штурмом в 1631 г., примерно 30 000 мужчин, женщин и детей были вырезаны или погибли в пожарах, устроенных захватчиками. Город обезлюдел на долгие годы. И дело здесь не только в религиозном фанатизме. Разграбление города, где армии оказывалось сопротивление, допускалось правилами ведения войны того времени. В эпоху крайнего классового расслоения эти правила отличались полным пренебрежением к жизни людей нижних и средних классов. Это была обычная форма мести, а грабеж являлся обычным способом вознаграждения солдат. Во время долгих осад, таких как осада Магдебурга, войска, осаждающие город, часто испытывали больше лишений в своих траншеях, чем осажденные жители города. Они жаждали мести и грабежа. Однако то, что произошло в Магдебурге, все равно вызвало шок в Европе; в памфлетах и проповедях, как католических, так и протестантских, произошедшее именовалось дикостью, противоречащей заповедям христианства. Такие зверства редко планировались заранее. Самым худшим, что могло быть запланировано в религиозных войнах, было насильственное обращение в свою веру или депортация, хотя соблазны тактического характера могли приводить и к более страшным вещам. Речь шла не об этнической чистке, а о религиозной, и жестокости не планировались заранее, поскольку лучшим решением считалось религиозное обращение.

Тридцатилетняя война велась между многонациональными коалициями с полиэтническими армиями. Но решение конфликта носило национальный характер. В Вестфальском договоре 1648 г. был зафиксирован принцип Cuius regio, eius religio: вероисповедание правителя становилось вероисповеданием его государства, и правитель мог внедрять его в принудительном порядке. Иностранные державы не могли больше приходить на помощь религиозным меньшинствам. Однако при институционально утвержденной государственной власти в религиозных вопросах чистки производились уже не с помощью оружия, а с помощью государственных учреждений. Несколько мучеников сгорело на кострах, несколько сект было рассеяно, но большинство обратилось в официальную религию или поклялось в верности правителю и согласилось на статус граждан второго сорта. Большинство протестантских церквей теперь управлялось государством и носило протонациональный характер. Хотя католицизм оставался по существу своему транснациональным, католические государства тоже подчиняли местную церковь своим целям. Чистки сместились с религиозной почвы на национальную из-за частичной «национализации» в духовном плане. Началось это с Испании, но за ней последовала остальная Западная Европа, а в Восточной Европе обнаружились различия между национальными ответвлениями православной церкви.

Тем не менее на границах европейской цивилизации, где были обнаружены более примитивные народы, религиозные чистки могли переплетаться с этническими и национальными чувствами. Это относится к Литве на востоке и к Ирландии на западе. Я подробнее рассмотрю ирландский случай. Здесь религия пришла на помощь английскому государству в его попытках подчинить страну, которую оно рассматривало как отсталую и варварскую. Ирландские кельты, особенно в западной части страны, были беднее, менее грамотны и использовали более простые (дикие) методы ведения войны. Англичане имели основания считать ирландцев менее цивилизованными, так же как и шотландских горцев того времени. Начиная с 1250 г. большая часть Ирландии управлялась англо-нормандским и/английскими феодалами. Но поселенцев было мало, а феодалы стремились освободиться от власти английской короны. Многие из них ассимилировались с туземцами, что привело к возрождению ирландского языка. Центральная власть ответила принуждением к ассимиляции. Устав Килкенни (1366) запретил ирландский язык, ирландские фамилии и ирландские игры. Прибытие новых поселенцев привело к прямым столкновениям за владение землей (как во время колонизации, которая обсуждается в главе 4); некоторые ирландцы были выселены на запад острова. Тем не менее английских поселенцев было еще мало, и многие из них ассимилировались и перешли на гэльский язык. Они стали известны как «старые англичане» (Old English), то есть бывшие англичане. В XVI веке Англия и Шотландия приняли протестантизм, но ирландские кельты и большинство «старых англичан» остались католиками.

Поэт Эдмунд Спенсер, служивший в Ирландии государственным чиновником, считал, что решение проблемы состоит в кровавой чистке: «Орудием должна быть большая сила, но средством должен быть голод, потому что, покуда Ирландия не вымрет от голода, ее нельзя будет покорить… Не может быть подчинения государству, покуда нет подчинения в религии… Не может быть прочного согласия между двумя равными противниками — англичанами и ирландцами» (Hastings, 1997: 82–84). Началась беспощадная война, которую англичане выиграли в 1607 г. Гэльский язык был в значительной степени вытеснен из общественной сферы. Прибыли новые поселенцы-протестанты — англичане и шотландцы, и большее число коренных ирландцев было принудительно переселено на запад.

Гражданская война возобновила конфликт, придав ему менее этнический, более религиозный и в какой-то степени протонациональный характер. Война была также имперской, потому что королевства Шотландии и Ирландии оказались, наконец, под властью Англии. Борьба в религиозной сфере придала более массовый характер протонациональным обидам высших классов шотландского и ирландского общества. Большинство протестантов в Ирландии в той или иной степени принадлежали к Высокой церкви и поэтому поддерживали короля, так же как Ирландская католическая церковь (как кельтско-ирландская фракция, так и фракция «старых англичан»). Этот союз дал преимущество сторонникам короля в Ирландии. Война началась с восстания кельтов, в ходе которого были вырезаны 4000 ольстерских протестантов, и еще порядка 8000 умерло от голода, лихорадки и других испытаний. Среди жертв было немало женщин и детей. Клифтон (Clifton 1999: 109) называет произошедшее «бойней, произошедшей от дурного командования» и не считает ее спланированной. Однако эти зверства отразились на дальнейших событиях, потому что протестантские пропагандисты убедили англичан в том, что в Ольстере погибли сотни тысяч людей (Connolly, 1992: 16; Wheeler, 1999: 8-12).

Гражданская война продлилась дольше в Ирландии. Однако в 1649 г. в страну вторгся Кромвель во главе своей мощной пуританской армии нового образца. Он завершил покорение Ирландии актами показательного подавления, которым придавали дополнительную жестокость жажда мести за резню 1641 г. и презрение к «варварскому» народу, находящемуся в плену у «диких папистских предрассудков». Он объявил, что возглавит великое дело борьбы против кровожадных ирландских варваров, их союзников и приспешников, за распространение Христова Евангелия, установления истины и мира.

Он призвал сдаться город Дроэда. Видя, что командир гарнизона медлит с ответом, Кромвель приказал артиллерии пробить стены и лично возглавил штурм. В те времена разорение городов было обычным делом во время войны. Кромвель докладывал парламенту о случившемся:

Сотни людей, сдавшихся в плен, были убиты вскоре после этого. Кромвель комментирует:

Когда гарнизонный командир в Уэксфорде тоже начал медлить со сдачей, Кромвель повторил прием. Город был подвергнут безжалостному штурму; а некоторые мирные жители, спасавшиеся бегством, были убиты солдатами, вошедшими в раж. Кромвель особо и не пытался их остановить. Он опять все приписал Богу:

В этих двух городах погибло примерно 4500 человек, включая три четверти гарнизона и 200–300 мирных жителей. Гарнизон в Уэксфорде был ирландским, но половина солдат в Дроэде принадлежала к английским протестантам и роялистам. Однако когда гарнизонный командир в Россе выразил готовность капитулировать при условии, что будет дарована свобода совести, Кромвель дал резкий ответ:

В Манстере Кромвель выпустил антикатолическую прокламацию, сколь бессвязную, столь же и ядовитую. Он писал, что не собирается «искоренять католическую религию», но лишь потому, что «слово искоренять предполагает наличие чего-то устойчивого и укорененного». Весь тон документа подводит к мысли, что Кромвель готов был изгнать католицизм из Ирландии любыми средствами (цитаты из Кромвеля даются по: Abbot, 1939: II, 107, 126–127, 142, 201).

Так выглядели первые сражения Кромвеля в Ирландии. Он посылал своим врагам сигнал — сдавайтесь или погибнете. Иначе говоря, речь идет о показательных репрессиях в ассирийском стиле. Тактика дала результаты — ирландцы в конце концов сдались. Но это была еще и крайне беспощадная война — примерно 15 % ирландского населения, более 300 000 человек, погибли за два десятилетия войны, главным образом от недоедания и болезней.

В Англии гражданская война носила более джентльменский характер. Несколько гарнизонов, отказавшихся сдаться, были вырезаны, но большинство мирных жителей не пострадало, за исключением случаев, когда они попадали в ловушку при разграблении взятых городов. Как пишет Костер (Coster, 1999), резня была особенно жестокой там, где сопротивление оказывалось сильнее, так что больше всего рисковали солдаты-католики и солдаты-ирландцы, отличавшиеся наибольшей решимостью. Самый жестокий генерал имел репутацию и самого опытного — это был роялист принц Руперт. В этой войне всего погибло от 4 до 5 % населения Англии — примерно 180 000 человек. Нужно сказать, что в ходе своей шотландской кампании Кромвель вел себя со своими врагами по-джентельменски, щадя побежденных и оказывая помощь раненым. Даже после того, как шотландская армия вторглась в Англию и дошла до Вустера, ее разгром не привел к особо жестоким репрессиям. Горстка руководителей была казнена, и несколько сот солдат отправлено в Новый Свет. Однако в Ирландии религиозный фанатизм, презрение на этнической почве и желание отомстить за 1641 г. направили его неукротимую волю к победе в другое русло. Против партизан-католиков в Ольстере была применена тактика выжженной земли. Местным жителям предлагалось покинуть этот район — в противном случае их расстреливали. Некоторые офицеры вели себя особенно безжалостно. Сэра Чарльза Кута его противники-католики описывали как «трижды жестокого мясника и кровопийцу». Полковник Тотхилл приказал своим солдатам перебить всех ирландских пленных. Но консервативно настроенный Айртон, сменивший Кромвеля на посту главнокомандующего английских сил в Ирландии, когда тот покинул страну, предал Тотхилла военному суду и разжаловал с позором. Айртона, однако, беспокоили смешанные браки между его солдатами и местными католичками — в Ольстере к этому моменту обнаружилась нехватка мужчин-католиков. Тогда он издал указ об изгнании всех женщин, чье обращение в протестантизм не было искренним, и о понижении в чине их мужей (Wheeler, 1999). Здесь видна разница между радикальными и умеренными протестантами.

Религиозная чистка, проводимая Кромвелем, велась также во имя борьбы цивилизации с варварством. Но Дроэда отличалась от Магдебурга. Кромвель уничтожил гарнизон, не спешивший сдаваться, но не убивал мирных жителей. Такое поведение укладывалось в правила ведения войны, принятые в то время (Clifton, 1999: 119). Каждый город «корректно» призывался к сдаче, и Кромвель не стремился убивать женщин и детей. Таким образом, речь не идет о кровавой чистке, направленной на целую этническую группу. Скорее, это была попытка подавить вооруженное сопротивление, чтобы проводить религиозную чистку более мягкими институционными средствами.

Так и случилось. Акт об устроении Ирландии 1652 г. экспроприировал собственников двух третей ирландской земли — якобы за их участие в резне 1641 г. Их земли перешли к лондонским купцам, солдатам Кромвеля и поселенцам-шотландцам — все они были протестантами. В 1600 г. 90 % земли в Ирландии принадлежало католикам; к 1685 г. эта цифра сократилась до 22 %, а к 1800 г. всего до 5 %. Вплоть до 70-х гг. XVIII века антикатолические карательные законы в значительной степени отличались дискриминационным характером, заставляя наследников собственности и будущих профессионалов формально переходить в протестантизм (Connolly, 1992: 145–147). Тем не менее практически все ирландцы, подвергшиеся экспроприации, остались на месте в качестве рабочих, лишенных собственности. Некоторых собственников-католиков депортировали на западное побережье, где они получили меньшие земельные наделы (Clifton, 1999: 123). Ирландский язык потерял позиции в общественной сфере, но сохранился в качестве диалектов низших классов. К середине XIX века ирландские родители из всех общественных классов прониклись желанием, чтобы их дети учили язык современности и жизненного успеха — английский. Хотя примерно четверть населения Ирландии происходила от английских или шотландских поселенцев, Ирландия была не вполне колонией. Как отмечает Конноли (Connolly, 1992: Ш-22, 294–313), Ирландия располагалась рядом с Англией и Шотландией, и ее жители были европейцами по внешности, религии и культуре. Через узкий морской пролив между Англией и Ирландией шло интенсивное движение в обоих направлениях и происходила активная ассимиляция. Гэльское кочевое скотоводство уступило место землевладению английского образца. Попытки массового обращения носили непоследовательный характер. Среди элит имело место насильственная ассимиляция, а в массах жестокая дискриминация. Тем не менее англичане не проводили массовых чисток. Как видно из сегодняшних конфликтов, в Ирландии оставались две религиозные общины.

Между 1969 и 2000 г. в этих конфликтах погибло примерно 3300 человек, хотя ни одна из сторон не пыталась изгнать другую.

С конца XV века и по XVII век в зонах религиозного пограничья Европы проходили жестокие религиозные чистки с элементами этнической чистки. В Испании эти явления усиливались, а в Ирландии шли на убыль. Это, видимо, было связано главным образом с различной степенью серьезности угрозы на границе: исламская угроза христианским государствам Средиземноморья оставалась серьезной на протяжении всего периода чисток (она начала ослабевать только после морской битвы при Лепанто в 1572 г.), тогда как угроза ирландского католицизма на западе постоянно уменьшалась. Далее на восток, вдоль границ враждующих Российской, Османской и Персидской империй, кровавые чистки происходили также между христианами, мусульманами-суннитами и мусульманами-шиитами (Lieven, 2000: 149). Этнорелигиозные чистки вспыхивали только тогда, когда политическая и религиозная угроза усиливали друг друга. Но даже в этом случае убийства не носили заранее запланированного характера. Они начинались тогда, когда события выходили из-под контроля. Чистки были систематическими (особенно в Испании), но о кровавых чистках этого сказать нельзя. Магдебург и Дроэда напоминали бесчисленные осады городов, происходившие в более ранней истории, в большей степени, чем события, описанные в следующих главах моей книги.

Не было никакой связи между религиозными чистками и формой режима. В Испании очистку страны от евреев и мавров инициировали секулярные и религиозные элиты, хотя и не сами монархи. Во время религиозных войн протестанты обычно предпочитали форму правления, основанную на ограниченном представительстве, тогда как католики поддерживали более широкие полномочия монархов; при этом обе стороны в равной степени проявляли жестокость. В Англии пуритане склонялись к самой репрезентативной форме правления с самым низким имущественным цензом, но они же фанатичнее всего ненавидели папистов и испытывали наиболее сильное желание очистить от них страну. Непропорционально представленные в армии, они располагали также военной силой, позволявшей добиться этой цели. Но в целом речь не идет о стадии этнических чисток, которую можно приписать демократизации (кроме демократизации в духовном плане). Эта эпоха закончилась, когда почти все государства стали религиозно однородными примерно на 80 %.

В этой главе я рассмотрел большой исторический период, для которого, как я полагаю, этнические чистки не были типичны, поскольку для него не была типичной макроэтничность. Этничность в те времена редко распространялась географически или по социальной вертикали. Но по мере распространения религий спасения они начали преодолевать классовые и другие границы, ведя к протонациональной демократизации и чистке в духовной сфере. Тем не менее в области мирских дел решающую роль по-прежнему играли классовые различия и другие оси стратификации. Когда закончились религиозные чистки, стало казаться, что ситуация в Европе улучшается.