Тихий домик

Глава X «СИСТЕМА» КОХА ТЕРПИТ ПРОВАЛ

Как-то Кох позвонил Шрейдеру и любезно предложил ему прибыть в резиденцию гестапо.

Любезность тона особенно взбесила Шрейдера. Он понял, что Кох теперь полностью чувствует над ним свою власть и не откажет себе в удовольствии ею воспользоваться. Возможно, Коху удалось установить, кто из местных жителей помогает партизанам, может быть, он напал на их след…

Кох встретил Шрейдера словами:

— На вас жалоба, господин комендант!

Шрейдер удивленно поднял брови, продолжая стягивать с руки перчатку.

— Вы разрушаете личную собственность верноподданных третьего рейха!..

— Моя интуиция как раз подсказывает сохранять такую собственность.

— И все-таки вы открыли минометный огонь по дому, принадлежащему моему лучшему агенту…

— Вот как?..

— Да. Усадьба в Коровкино принадлежит наследникам Отто Вольфа. Вам известно это имя? Он был превосходным разведчиком. До конца своей жизни он ненавидел коммунизм и воспитал себе достойную смену… Мой агент по праву владеет имением своего отца, — Кох укоризненно покачал головой, глядя на Шрейдера. — А вы открыли минометный огонь по зданию, разрушили одну стену, исковеркали сад… Причиненный материальный ущерб вам придется возместить…

— Я готов, — воскликнул Шрейдер. — Скажите кому?..

— Скоро узнаете… — самодовольно ответил Кох. — Разумеется, вы догадываетесь, что я решил вас побеспокоить не по поводу таких пустяков… К нам приезжают гости из Полоцка… Это офицеры специальной службы СС. Их визит не случаен. Для них у меня есть сюрприз… Я хотел, чтобы вы тоже были в курсе дела. Мною задержан Сташенко… Вам ни о чем не говорит эта фамилия?

Шрейдер отрицательно покачал головой.

— Напрасно. И вам надо иметь верных разведчиков, чтобы знать обстановку. Сташенко — опасный советский разведчик! У меня есть сведения, что именно он был связным партизан, действующих в нашем районе. Таким образом, в руках Сташенко все нити. Если он заговорит, мы уничтожим всех партизан, всю советскую подпольную организацию! Я заставлю его заговорить!..

В эту минуту Шрейдер подумал: «Да, он заставит заговорить, кого захочет!» Но тут же вспомнил свой провал в детском доме. Ему пришлось тогда выслушать насмешки Коха, но зато тот заинтересовался Рыжеволовой. В результате он арестовал Рыжеволову и этих троих русских крысят…

— Кто же прибудет? — опросил Шрейдер.

— Видимо, полковник Зикфрид!

— О! Это из тех, кто собирает материалы для пропагандистских выступлений Геббельса…

— Совершенно верно. Вот почему я во что бы то ни стало заставлю Сташенко говорить… Все это, разумеется, связано с подготовкой переброски нового вида оружия через Полоцк. Надо быть вполне уверенными, что партизаны нам не помешают в этот раз.

— Сташенко еще ничего не сказал?

— Нет.

— Какие меры были к нему применены?

Кох выпятил вперед челюсть, глаза его сузились.

— Провели предварительную обработку… Но я, разумеется, знал, что пытки, физическая боль его не проймут. У нас под пытками умирали даже девчонки, ни слова не вымолвив. Такая уж порода этих красных. Еще со времен гражданской войны в России… Но я продумал целую систему, как заставить Сташенко говорить… И начнем с Рыжеволовой…

— Это отчаянная коммунистка, — сказал Шрейдер. — Я пробовал с ней заговорить там, в детском доме, но она упорна, как и все они. Представляете, она говорила со мной даже свысока!..

— И все же разговор с ней начнете вы, — сказал Кох. — А уж потом я позову Бугайлу…

Всех трех заключенных мальчиков: Сашу, Васю Попова и Володю Маленького — держали вместе. По нескольку раз в день к ним приходил Бугайла. Сначала он пытался вести с ними такие разговоры:

— Слухайте, вы, голодранцы! На что вам сдалася эта Советская власть? Что она вам дала, кроме той тюрьмы — детского дома?.. Да будь я на вашем месте, хлопцы, давно уже удрал бы на волю из тех душных стен…

— Нам эти стены были родными! — возразил Володя Маленький.

— Цыц, сатана! Сейчас соплей перешибу!.. Ты знаешь, кто твой отец был? А?.. Может, он самый что ни на есть враг большевизма был! И его за это сгноили в тюрьме или расстреляли…

— Мой отец был пограничником! — ответил Володя Маленький.

— По-гра-нич-ни-ком… — передразнил Бугайла. — Да это вам, дуракам, так говорили, чтобы в детдоме удержать, чтобы за Советскую власть вас заагитировать.

— А нас никто не агитировал. Незачем было нас агитировать, — сказал Вася Попов. — Мы родились советскими, родились октябрятами…

— Да заткнись ты, очкарик… — Бугайла покраснел от натуги. — Бездомные вы, безродные вы… Так не все ли вам равно, где жить, кому служить? А?.. Лишь бы жизнь была вольная, сытная!.. Правда?.. Лишь бы разрешали все, что душе захочется…

— Мы русские, — хмуро ответил Саша. — Мы не безродные. Это фашисты хотят сделать нас безродными. Они пришли на нашу землю, чтобы превратить нас в рабов…

— Ра-бов… — передразнил Бугайла. — А я что, по-вашему, раб, да?..

— Да, — ответил Вася Попов, — раб! А мы не рабы…

— Ах ты, очкарик! — заорал Бугайла. — На, получай…

И, размахнувшись, Бугайла ударил Васю по лицу, разбив очки.

Затем он для порядка крепко избил и остальных ребят. Но Бугайла понял, что сообща они держатся стойко, их ничем не проймешь. Так и доложил Коху.

Ребят развели по разным камерам. Морили голодом. И снова ходил к каждому из них Бугайла…

Прийдя как-то к Володе Маленькому, он заговорил:

— Ну, ты один остался!.. Товарищи твои согласились нам помогать… Вот их подписи…

Бугайла протянул ему лист бумаги, где на машинке был отпечатан текст о том, что Вася Попов согласен помогать гестапо в розыске подрывных элементов. Под текстом стояла и подпись. Володя никогда не видел, как расписывается Вася Попов. Может быть, и так… Может, это даже его подпись, но Вася никогда и ни за что не станет помогать врагу! Его могли насильно заставить подписаться под этим листком…

— Точно такой же лист и другой твой дружок подписал, — продолжал Бугайла. — Все они нам рассказали! И как вы эвакуироваться хотели. И как директора детдома послали партизан шукать… И как вернулись у дом. И как пионерскую линейку в доме устроили… И как получали помощь продовольствием от партизан…

Бугайла посмотрел на Володю: произвело ли все сказанное впечатление?

Нет! Володя был уверен, что это хитрый и коварный прием врага.

— Если вы все уже знаете, что вам от меня нужно?

— А вообще-то ничего не нужно, — наигранно равнодушным тоном произнес Бугайла. — Что мне от тебя нужно? Ничего… Твои дружки-приятели уже на воле гуляют. Небось, и колбасу кушают… А?.. Знаешь, в комендатурском буфете какая колбаса?!

Володя проглотил слюни.

Бугайла достал из кармана газетный сверток, стал его медленно разворачивать. В камере запахло чесночной колбасой.

Володя, голодавший уже несколько дней, от этого резкого запаха вдруг потерял сознание.

Бугайла сходил в коридор за ведром воды и окатил Володю.

Володя пришел в себя и молча смотрел, стуча от холода зубами, как Бугайла ест сочную колбасу…

— Что от тебя надо? — продолжал Бугайло. — Ничего… Подохнешь и так… Одной пулей больше останется в автомате, одна веревка о шею не изгадится…

У Володи посинели губы. Он был весь мокрый. Но странно, холода уже не ощущал. Он был, как в полусне. Его вдруг начала мучить мысль: оставит Бугайла ему кусочек колбасы или нет?.. Ну, хоть малюсенький кусочек!.. Чуть-чуть…

Володя не сводил взгляда с колбасы. А Бугайла ел и приговаривал:

— Никому ты теперь не нужен. Так они решили, что подохнешь ты голодной смертью… Да. Только я за тебя слово и молвил… Вот и сказали: если напишет, кто был с партизанами связан, кого из партизан знает, подтвердит донесения нашей разведки и то, что его друзья-товарищи сказали, отпустим его на волю…

Тут-то у Володи и мелькнула мысль: «Ничего вы не знаете! Опять хотите меня «на пушку» взять, обмануть, обхитрить! Нет, ничего вы не знаете, и никто вам ничего не расскажет…»

— Ничего ты не знаешь, предатель! — крикнул Володя. — Все ты врешь, врешь, врешь!..

И тут Володя увидел, что последний кусок колбасы исчез в заросшем колючей щетиной рту Бугайлы.

И Володя стал смеяться; он так смеялся, что Бугайла поспешил выбежать из камеры.

— Лучше прикажите их расстрелять! — докладывал он в тот же день Коху. — Сил нету разговаривать с этими сволочатами…

— Стыдись! — закричал на него Кох. — Сил у него лету!.. А пьянствовать — силы есть?! То-то… Рано или поздно ты их все равно расстреляешь… А сейчас пытайся дознаться… Ну, прикинься, что жалеешь, мол, что стал полицаем; к своим, мол, к партизанам, хотел бы попасть… Ух, ты такая бестолочь, что тебе все подсказывать надо…

В тот день Бугайла впервые серьезно задумался над тем, что будет, если, и правда, он придет с покаянием к партизанам. Даруют ли ему жизнь? Ведь он немало ценного знает… Но ненависть ко всему советскому заставила его перестать даже думать о возможности перехода к партизанам…

В камере, где находился Вася Попов, Бугайла вдруг опустился перед мальчиком на колени, и зашептал:

— Спаси меня, браточек! Я же полностью свой. Они, сволочи, под угрозой смерти меня служить себе заставляют… Ради нашего общего спасения скажи, где партизаны, как с ними связаться можно?.. Я бы к ним убег. И тебе, и твоим товарищам бежать бы помог… Вот истинная правда!..

— Я не знаю, где партизаны, — вздохнул Вася Попов. — Не знаю…

— Ужели тебе жить не хочется?.. Мы ведь много чего полезного можем партизанам принесть! А? Ну, говори, с кем связь держать надо…

— Отвяжитесь, — сказал Вася. — Я еще раз вам говорю — не знаю, где партизаны. Конечно, они есть всюду. От них никому не скрыться. Партизаны везде! Они невидимы и неуловимы! Если бы вы им были нужны, они вас давно сами взяли… Значит, вы им ни к чему, предатель…

— Гадина!.. — взбесился Бугайла. — Я к тебе по-хорошему, а ты смеяться…

В этот раз он бил Васю сапогами. И ушел, оставив его на полу без памяти…

Потом всех ребят по очереди стали вызывать в кабинет Коха. Там перед столом, за которым восседал Kox, стоял человек со связанными руками, в разорванной одежде, избитый, но с едва уловимой улыбкой непокоренного на лице.

И каждый из ребят, смотря на него, догадывался — это и есть партизан!.. Они хотели как можно лучше его запомнить и сохранить в своей памяти…

— Кто это?.. — обращаясь к мальчику, спрашивал Кох.

— Не знаю, — отвечал Володя Маленький.

— Я его впервые вижу, — сказал Вася Попов.

Саша пожал плечами.

— А вы их знаете? — спросил Кох у Сташенко.

Сташенко медленно повернул голову. Он смотрел на детей с состраданием и подбадривающе.

— Нет…

— Я их расстреляю, если вы не заговорите! — закричал вдруг Кох. — Отвечайте!..

— Можете напрасно не мучить ни детей, ни меня, ни себя, — сказал Сташенко. — Я ничего не знаю.

— Увести! — крикнул Кох…

Итак, Кох ничего не узнал. Кроме того, что Сташенко в его руках и что это он. Были арестованы отец и младший брат Сташенко. С ними Кох тоже собирался беседовать, но прежде он решил закончить дело с детьми и Рыжеволовой…

— С этой коммунисткой-педагогом должны вначале поговорить вы, как педагог и интеллигент… — продолжал Кох, обращаясь к Шрейдеру. — Постарайтесь опереться на ее любовь к детям; скажите, что от ее показаний зависит судьба всех детей в детском доме…

— Лучше я немедленно откажусь… — ответил Шрейдер. — Я полностью признаю себя побежденным. Вы превосходный специалист по русским делам. А что касается русского характера, здесь вы мастер…

— И все же я прошу вас побеседовать с Рыжеволовой, — настаивал Кох. — Ради спасения детей эта женщина, быть может, что-нибудь и сболтнет…

Рыжеволова лежала на койке, избитая и опухшая. Лицо ее было желтым, и Шрейдер сначала подумал, что она мертва.

— Нет, она жива, — поняв недоумение Шрейдера; сказал переводчик. — Сейчас вы в этом убедитесь, господин комендант…

И действительно, Рыжеволова вдруг открыла глаза.

— Мерзавцы!.. — участливо сказал Шрейдер. — Эта неотесанная грубая солдатня! Не умеют обращаться с пленными интеллигентными людьми…

— Нет, — спокойно отозвалась Рыжеволова. — Надо мной так потрудился старый мой знакомый, вор-рецидивист Бугайла, которого мы, воспитатели, когда-то проморгали… И теперь волею судеб он стал убийцей и предателем…

— О, вы так строги! Я слышал о господине Бугайла совсем другие отзывы…

— Вы же сами только что назвали того, кто меня бил, мерзавцем…

— Я не мог подумать, чтобы Бугайла бил женщину… педагога… Кстати, коллега…

— Не смейте называть меня так! У вас руки в крови детей…

— Полноте, полноте!.. — смешался Шрейдер. — Я солдат, я педагог. И не путайте меня с теми, кто марает руки в крови…

— Бросьте! — резко сказала Рыжеволова. — Говорите, что вам нужно!

— Я пришел с гуманной целью…

— Так скажите прямо.

— Извольте… Положение сложилось так, что именно в ваших руках теперь судьба детского дома. От того, захотите ли вы говорить правду о партизанах или не захотите, будет зависеть жизнь и смерть детей…

— Переведите ему, что об этом мне уже говорили, — сказала Рыжеволова переводчику.

— Что вам говорили? — спросил Шрейдер. — От вас требовали, вам приказывали!.. А я пришел разбудить вашу педагогическую совесть…

— Пусть этот негодяй немедленно отсюда уйдет, — сказала Рыжеволова переводчику. — Все равно я не буду ни слушать, что он говорит, ни отвечать…

— Нет, нет! — запротестовал Шрейдер, когда переводчик перевел ему слова Рыжеволовой. — Я педагог! Я воспитал немало хороших немцев…

— Воспитатель убийц и насильников не может называть себя педагогом. Нет такой педагогики на земле!..

Больше Рыжеволова ничего не сказала, сколько Шрейдер ни пытался с ней заговорить. В конце концов Шрейдер заорал:

— Они расстреляют и вас, и всех детей!..

Рыжеволова молчала.

Шрейдер вышел из камеры и сказал переводчику:

— Я бы ее пристрелил сейчас же!

— Ничего. Пусть помучается… — ответил переводчик.

Выслушав Шрейдера, Кох несколько раз прошелся по кабинету и сказал:

— Ну что ж, начнем, пожалуй, главный эксперимент… Кстати, гости уже прибыли, — он увидел в окно, что из «оппель-капитана» вылезали офицеры. — Полковник Зикфрид! Я так и знал… Фюрер как-то про него сказал: «У Зикфрида сердце голодного льва».

Зикфрид вошел в сопровождении четырех офицеров. Прозвучали приветствия, и Зикфрид, улыбаясь, подошел к Коху.

— Рад вас видеть, дорогой друг! И слышал, вас можно поздравить… Вы задержали опасного партизана!

— Да. Он сидит у меня в камере, — самодовольно ответил Кох.

— Он уже стал говорить?

— Я думаю, вы будете свидетелем этого…

— Как, он заговорит?

— Вот именно…

— Это очень интересно, — Зикфрид потер руки. — Расскажите хотя бы вкратце о вашем методе… Вы воздействуете электричеством?..

— Телесные пытки лишь вырабатывают у них «душевный иммунитет» против боли. Они быстро впадают в состояние, при котором даже не реагируют на введение раскаленных игл под ногти…

— Так что же вы придумали, дорогой друг!..

— «Наглядные пособия»… да-да, «наглядные пособия», как в начальной школе… — Кох только теперь вспомнил, что Шрейдер в его кабинете.

— Да, господин полковник, — обратился он к Зикфриду. — Разрешите представить вам майора Шрейдера. Он из бывших штабных. По собственному желанию переведен сюда, в Россию, с целью изучения нравов славян…

— О-о… — Зикфрид поджал губы. — Ну и как?

— Делает успехи, — ответил Кох с иронией. — Арестовал русского мальчишку за то, что тот отказался есть немецкий шоколад…

— Ха-ха-ха!.. — громко рассмеялся Зикфрид, а за ним и вся его свита.

Шрейдер стоял мертвенно бледный, считая себя глубоко униженным.

— Ну, что ж, — пренебрежительно посмотрел на Шрейдера Зикфрид. — Это хорошо, что он здесь. Пусть изучает методы гестапо. Ему это поможет в изучении славянского характера… А еврейским характером вы не интересуетесь?

— А разве есть такой характер? — притворно удивился Кох.

— Ха-ха-ха!.. — снова громко засмеялся Зикфрид. — Великолепно, мой друг, великолепно!.. Вот вы немного и развеселили старика… Но ведь самое интересное — это ваш метод. Как вы заставите говорить этого партизана?.. Может быть, вы хоть кратко опишите нам свой метод…

Кох кивнул.

— Итак, я уже сказал, что этот метод заключается в «наглядных пособиях»… У меня в камере сидят трое детей и их воспитательница, которая, по точным сведениям моего агента, поддерживала через Сташенко связь с партизанами. Не исключена возможность, что она специально была заслана в детдом партизанами… Кроме того, у нас есть еще группа детей из этого детского дома. Наконец, у нас есть брат Сташенко, отец Сташенко, мать Сташенко… Остальное вы сами скоро увидите…

Их впервые за все время заключения вдруг соединили вместе: Володю, Сашу, Васю и Рыжеволову. Дети кинулись к больной, избитой, но самой дорогой для них воспитательнице.

— Ну вот, ребята, мы и снова вместе! — сказала Рыжеволова. — Теперь я смогу рассказывать вам сказки…

И она начала вспоминать вслух сказку Гайдара о «Мальчише-Кибальчише».

Но тут вошел Бугайла. От него разило водкой.

— В последний раз советую, сознайтесь! — прохрипел он, еле ворочая языком, — а то приказано вас кончать… Особенно ты, учителка, подумай о них-то… Из-за тебя и их расстреляют…

А Рыжеволова продолжала сказку о «Мальчише-Кибальчише».

— У-у, с-волота! — зашипел Бугайла. — Вставай со своими октябрятами, пойдем в подвал. Там и расстреляем…

Он рванул Рыжеволову за плечо и поставил на ноги.

— Идти-то можешь, учителка? А?..

— …Заточили Мальчиша буржуины ненавистные в огромном каменном замке, — продолжала Рыжеволова рассказ и, опираясь на детей, медленно двинулась к выходу.

— Ты что, с ума сошла, учителка? Бормочешь такое… — покачал Бугайла головой.

Подвал был каменный, большой, холодный и освещался тусклыми лампами.

В одном углу стоял стол, за которым сидели офицеры: Кох, Зикфрид, Шрейдер и другие. У входа вытянулись солдаты с автоматами.

В другом углу, напротив стола, стоял Сташенко.

Детей и Рыжеволову Бугайла повел к противоположной стене, так, чтобы их могли видеть и сидящие за столом, и Сташенко.

— Сташенко! — закричал вдруг Кох. — Ты их сейчас убьешь! Ты сейчас убьешь эту женщину и троих детей из детского дома. Ты их убьешь, если не скажешь нам о партизанах!..

— Что вы задумали? — опросил Сташенко.

— Ага! — Кох вскочил от радости. — Начал говорить!.. Ну, продолжай же!.. Продолжай! В твоих руках жизнь этих несчастных. Если ты будешь говорить, я их немедленно велю отпустить. Но если ты будешь упорствовать, их сейчас же расстреляют. Здесь, на твоих глазах. Они будут умирать один за другим…

— Гады! Гады!.. — закричал Сташенко, плюнул в сторону Коха и рванулся к столу, но его схватили солдаты. — Смерть свою чуете, гады! Боитесь?!.. Но нас не испугаете! Правда, ребята? — повернулся он к детям. — Не испугаемся мы, не струсим перед этими палачами?

— Начали, — холодно распорядился Кох.

Он поднял руку с пистолетом и стал целиться в Володю Маленького.

Прозвучал выстрел, второй. Володя упал замертво.

А Рыжеволова продолжала рассказ о Мальчише.

— …И в страхе бежал разбитый главный буржуин, — громко говорила она, прижимая к себе тело Володи. — Бежал, проклиная эту страну с ее удивительным народом, с ее непобедимой армией и с ее неразгаданной военной тайной…

— Молчать! — крикнул Кох. — Заткнись!..

Он стал целиться в Васю Попова.

Выстрел, еще, еще…

И Вася тоже убит.

Рыжеволова прижимает его к себе. Пуля ранила и ее. Превозмогая боль, она выкрикивает:

— А Мальчиша-Кибальчиша схоронили на зеленом бугре у Синей реки…

Пуля не дала ей договорить. Она опустилась на пол, так и не выпустив из рук Володю и Васю.

— А над могилой поставили большой красный флаг!.. — прокричал Саша.

Кох выстрелил в него несколько раз подряд.

Саша упал.

Стало очень тихо.

И вдруг Сташенко громко и торжественно произнес:

— Плывут пароходы — привет Мальчишу!.. — Пролетают летчики — привет Мальчишу!

— Увести его, заткнуть ему глотку!.. — завопил разъяренный Кох.

— …Пробегут паровозы — привет Мальчишу!.. А пройдут пионеры — салют Мальчишу!

Кох сам набросился с кулаками на Сташенко.

Потом он оглянулся на Зикфрида.

Полковник недовольно раскуривал сигару.

— Их уберут? — спросил он у Коха, видя что к убитым пошли солдаты. — Не надо. Эта мертвая картина — живая картина! Пусть остается, как наглядный экспонат… Он еще не знает, что его ждет впереди! — Зикфрид кивнул на Сташенко.

В подвал втолкнули младшего брата Сташенко — Витю.

Это было так неожиданно, что стойкий партизан вздрогнул, стиснул до боли зубы…

Витя был уже достаточно «обработан» фашистами. Левый глаз кровоточил, лицо в ссадинах, опухшее.

Увидев Сташенко, Витя улыбнулся:

— Петя! Братик! Жив… — прошептал он распухшими от побоев губами.

— Очень хорошо! — воскликнул Кох. — Значит, ты признаешь, что это твой брат Петр Сташенко?

— Да. Это мой брат.

— Ну вот и отлично, — мягко сказал Кох. — Посмотри назад… Видишь мертвых мальчиков?.. Они не хотели ничего говорить. И мы их убили. Твой брат попал в плохую компанию. Мы хотим его выручить. Мы ему не сделаем ничего плохого, если он будет говорить, если он расскажет о тех бандитах, с которыми поддерживал связь…

— Мой брат — советский партизан, а не бандит! — ответил Витя. — Он вам ничего не скажет…

— Бугайла!.. — не своим голосом завопил Кох.

Бугайла вошел, покачиваясь, свирепо вращая налитыми кровью глазами.

— Займись, — коротко бросил Кох, кивнув на Витю Сташенко.

Бугайла вынул из голенища сапога плетеный кожаный ремень на короткой деревянной ручке. Он медленно пошел на Витю, покачивая плетью.

— Уйди! Уйди от меня… — заплакал Витя.

Бугайла размахнулся, и ремень со свистом прорезав воздух, хлестнул Витю по лицу. Витя закрылся руками. А Бугайла бил и бил, по рукам, по голове, по спине, по чему попало. Кровь капала на цементный пол.

Кох и Зикфрид внимательно смотрели на Петра Сташенко. Партизан стоял бледный, потом закрыл глаза.

— Открыть глаза! — рявкнул Кох. — Или ты согласен говорить?

Сташенко открыл глаза. Он стоял прямо, высоко подняв голову, и смотрел, как озверевший Бугайла хлещет ремнем по свернувшемуся в комочек у его ног телу…

— Держись, Витя! Брат мой родной! За тебя отомстят!..

— Прекрати, — приказал Кох Бугайле, боясь, что тот прикончит мальчика и дальнейшая пытка сорвется. — Окати его водой!..

Бугайла принес ведро воды, облил Витю.

— Он жив? — спросил Кох.

Бугайла склонился над окровавленным мальчиком.

— Дышит!..

— Подними его… Прислони к стене…

Витю подняли, поставили к стене.

Он попытался улыбнуться и сказал:

— Ты им ничего не скажешь, Петя! Даже если они нас убьют… Ведь все равно наши придут… Правда?..

— Правда, братик! — ответил Петр Сташенко.

— Сташенко, — очень спокойно обратился Кох к Петру. — Стоит ли жертвовать даже единственным братом?.. Мы все равно разгромим партизан. Они окружены, и мы их уничтожим артиллерией… Ведь вы интеллигентный человек. Учились в институте. Подумайте серьезно! Ваш брат будет жить, мы его немедленно отпустим… окажем медицинскую помощь, накормим, если вы нам ответите на один несложный вопрос: от кого вы получили задание помогать детдому в Коровкино?

Петр слышал, как тяжело дышал Витя, захлебываясь кровью, которая шла у него из горла. Что же они, изверги, задумали? Долго ли еще терпеть…

— Отвечай! — закричал Кох. — Отвечай!..

Сташенко молчал.

— Ну, так… — зловеще прошипел Кох. — Раз ты не хочешь, мы поговорим с твоим отцом… Ввести отца Сташенко…

В подвал втолкнули седого старика. Видимо, его еще не били, только морили голодом. Увидев двух своих сыновей, старик схватился за сердце, зашатался и повалился на пол.

— Какой слабый ваш отец, — участливо проговорил Кох. — У него, наверное, больное сердце. Ему бы на курорт, а не в сырой подвал…

— Отец! Отец!.. — громко позвал Петр.

Старик поднялся с пола, с плачем пошел к младшему сыну.

Его не остановили. Ему разрешили подойти к Вите. Старик дрожащими руками стирал с лица мальчика кровь, что-то ласково шептал на ухо.

— Все идет, как нельзя лучше, — шепнул Кох полковнику Зикфриду, заметив, что у Петра Сташенко начали дергаться губы, а по лицу поползли слезы. — Начинает пронимать…

Кох встал из-за стола и медленно подошел к старику.

— Да, мальчику очень плохо… Ему бы сейчас медицинскую помощь и постель… Мы бы никогда не тронули, Михаил Федорович, вашего младшего сына… Пусть бы себе бегал по улицам, гонял голубей. Но мы вынуждены прибегать к таким крайним мерам, потому что ваш старший сын не хочет отвечать на наши вопросы! Вам известно, что Петр Сташенко партизан?

— Теперь я это узнал, — ответил старик.

— Вы можете спасти своих детей, — сказал Кох.

Старик медленно покачал головой.

— Напрасно вы так пессимистически настроены! — подбадривал Кох. — Все теперь в ваших руках. Или вы сами заставите говорить сына, или расскажете за него…

— Я ничего не знаю, — проговорил старик.

— Хорошо, — вздохнул Кох. — Предположим, что вы действительно ничего не знаете. Но ваш старший сын многое знает… Он подлежит расстрелу, как бандит. Но мы отпустим и вашего младшего сына, и старшего, если он ответит на несколько вопросов…

Старик молчал, глядя в пол и не выпуская из рук плечи младшего сына.

— Хорошо. Я понимаю, что вам хочется побыть с детьми наедине… Пять минут мы вам дадим. Но если через пять минут Петр Сташенко не заговорит, — ваш младший сын будет повешен!

— Не надо этих пяти минут, — глухо сказал старик. — Мы успеем проститься…

— Свинья! Русская свинья!.. — заорал по-немецки взбешенный Зикфрид. — Повесить его на русской березе!

Кох был явно обескуражен стойкостью и мужеством старика Сташенко. Но он все же решил продолжать задуманную дикую пытку.

Арестованных вытолкнули в дверь и посадили в крытую машину.

Кох, Зикфрид, Шрейдер и другие офицеры сели в легковые машины, и колонна двинулась под усиленной охраной солдат к домику, где жили Сташенко.

Здесь арестованных выволокли из машины.

И они с удивлением увидели родной дом.

Их повели в сад. Там росли высокие старые березы. Сколько с ними связано светлых воспоминаний и у Петра и у Виктора! По березам лазали, прибивали весной скворечники. А потом радовались, когда легкой зеленой кисеей покрывались веточки. А летом любили посидеть в их тени, под густой шелестящей листвой…

Теперь они стояли с гордо поднятыми головами и уносились мыслью в то далекое и счастливое время.

Кох прошел в дом. Там на кровати лежала мать Петра и Виктора; лицо ее было красным, она тяжело дышала.

— Как? — спросил Кох у стоящего возле нее военного врача.

— Инфаркт…

— Выживет?

Врач пожал плечами…

— Нам она еще понадобится! Сделайте все возможное, чтобы жила!

Потом Кох вышел из дома и направился к березам, где солдаты уже привязывали к толстой ветви веревку.

Вскоре виселица была готова.

Подъехал грузовик. И Витю втащили в кузов. Ему на шею набросили петлю, а руки крепко скрутили сзади.

— Еще раз повторяю, ваши сыновья и вы будете сейчас же освобождены, если Петр Сташенко захочет говорить, — предупредил Кох.

Ответа не было.

В безмолвии только послышался хриплый голос Виктора:

— Прощай, папа! Прощай, братик! Смерть фашистам!..

Грузовик дернулся, Виктор соскользнул с кузова…

Михаил Федорович Сташенко и его сын Петр Сташенко стояли молча. Они ничего уже не слышали, кроме страшного скрипа веревки…

Их повели в дом.

На глазах у Петра стали пытать Михаила Федоровича.

Периодически его лицо обливали водой, и, когда старик приходил в себя, Кох кричал ему в лицо:

— Повлияй на сына, и вам будет дарована жизнь…

Связанного Петра Сташенко держали тут же, чтобы он видел все муки отца.

Когда его отец терял сознание, Кох обращался к Петру:

— Пожалей старика! Скажи только, от кого ты получал продукты для детдома!.. Ведь в детдоме у нас есть свой человек. Он выдал тебя. Рано или поздно он и других выдаст! Скажи, и тебя отпустят. Скажи, и отпустят твоего отца…

— Так, значит, в детдоме предатель? — скрипнул зубами Петр Сташенко. — Ни ему, ни вам от возмездия не уйти, палачи!..

— Ах так! Ты не хочешь говорить?.. — Кох затопал ногами. — Бугайла! Бей его плетью! Бей!.. Выбей ему глаза, перебей нос!..

Бугайла замахнулся, но вдруг рухнул на пол. Он был слишком пьян, чтобы держаться на ногах.

Кох несколько раз с остервенением ударил своего подчиненного сапогом в бок.

— Свинья! Повешу вместе с ними!.. — крикнул Кох.

Но Бугайла уже храпел на всю комнату.

Снова плеснули воды в лицо Михаилу Федоровичу.

— Заставь говорить сына и будешь свободен!

— Нет, нет, — устало отозвался старик. — Вы ничего не узнаете от нас. Я бы возненавидел и проклял сына, если б он стал предателем…

— Спасибо, отец! — воскликнул Петр Сташенко. — Спасибо! Им ничего от меня не узнать! Ни словечка не вытянут…

— Держись, сын! Держись!.. А меня пусть замучат. Нет тяжелее муки, чем знать, что сын твой предатель… А когда знаешь, что сын твой честен, тогда и помирать нестрашно. Пусть они боятся нашей смерти — эти изверги!..

Их вывели в садик и поволокли по тропинке туда, где качалось на ветру уже окоченевшее тело Виктора. Рядом еще приладили веревку с петлей.

Михаила Федоровича втащили в кузов грузовика. Набросили на шею веревку.

Старик еле стоял на ногах, его поддерживали солдаты.

— Говори, — шептал Кох Петру Сташенко. — Говори, и я велю снять с шеи отца петлю!..

— Отец! — позвал Петр Сташенко.

— Прощай! — коротко ответил старик.

Кох махнул рукой. Машина дернулась вперед…

Петра Сташенко прикладами подталкивали по тропинке к дому. Он догадывался, что предстоит еще одно тяжкое испытание — мать.

Она пришла в себя. Обрадовалась сыну, может быть, даже не сообразив сразу, что происходит.

— Петенька, родимый! Заждалась я тебя! Да что ты такой зеленый весь, словно покойник?..

И тут она огляделась, увидела фашистов и протяжно, тяжело вздохнула.

— Они тебя пытали? — спросила она у Петра.

— Не очень, — ответил Петр. — Не бойся. Это совсем нестрашно. Они боятся меня слишком пытать, чтобы я не умер. Ведь вместе со мной умрет и партизанская тайна…

— Где Витенька?

— Его повесили, мама…

Она помолчала, словно эта короткая фраза очень медленно доходила до ее сознания.

— Отца они тоже повесили?

— Да… Только что…

— Заставьте своего сына говорить, — вмешался Кох. — Это единственное, что осталось у вас! Заставьте его говорить, и мы вас отпустим. Вы будете жить!

— Нет, — качнула головой старая женщина. — Мне легче видеть и Петра мертвым, да честным, чем живым, да предателем…

— Старая тварь!.. — набросился на нее Кох.

И одного удара больной женщине оказалось достаточно.

Врач осмотрел ее и шепнул:

— Мертва…

Коха охватило бешенство. Операция, столь тщательно подготовленная им, потерпела крах. Это было ясно! Ясно по холодному взгляду Зикфрида, по ехидным глазам Шрейдера.

— Повесить!.. — не своим голосом завопил Кох, указывая на женщину.

— Она же мертва! — сказал врач.

— Повесить! — продолжал вопить Кох.

— Повесить! — железным тоном подтвердил Зикфрид. — Лично я успокаиваюсь тогда, когда вижу партизан в петле!..

Мать Петра и Виктора Сташенко повесили рядом с сыном и мужем.

Кох распорядился поставить вокруг дома часовых, чтобы никто не мог снять повешенных.

На окраины Верино были посланы усиленные наряды гестаповцев.

По всему городу было объявлено, что население Верино завтра должно прийти на казнь бандита-партизана, который даже не пожалел своих родных и близких.

Так было написано и на большом плакате, прикрепленном к груди Петра Сташенко.

Виселицу соорудили там же, в саду Сташенко, на березе, рядом с той, на которой висели тела его брата, отца и матери.

Петр внимательно вглядывался в застывшие от ужаса лица горожан, стараясь увидеть знакомых… И он увидел! Это были дети из детдома. Девочку повыше, кажется, звали Люся Соротка… Да, да! Петр Сташенко был уверен, что это она… Павел Тишков еще говорил ему, что она хочет стать партизанкой. А теперь, наверное, стала…

— Смерть фашистским оккупантам! — крикнул Сташенко. — Да здравствует наша великая Родина!..

Грузовик взревел и дернулся вперед…

Тела не снимали. По распоряжению Коха и Шрейдера, они должны были висеть две недели. Но в начале второй недели под утро гитлеровцы трупов семьи Сташенко не обнаружили.

В городе прошел слух, что героев похоронили партизаны…

Теперь Кох, ложась спать, клал под подушку пистолет.