Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Новый год встречали у Ярославских. Но вскоре после полуночных тостов Тимура потянуло на улицу и он хитровато шепнул Вере:

— Убежим?

Легкий застольный хмель сразу же выветрился, как только вышли на морозец. Несмотря на третий час ночи, окна домов светились праздничными огнями. Реденький снежок падал тихо, невесомо и, залетая в полосы света, мигал цветными искорками.

Не заметили, как оказались у подъезда 57-й школы, и новогодняя Москва повела их по «большому кольцу» давнего маршрута. Минуя старенькую церквушку, спустились вниз к оледенелой набережной…

— Ты часто думаешь о своем папе? — осторожно спросила она. Тимур долго не отвечал. Вера сжала его руку: — Если тебе трудно говорить об этом, не надо.

— Нет, почему ж… Просто «часто» не то слово. Он всегда со мной… Даже сейчас.

И долго потом шли молча, слыша свои неспешные, легкие шаги, чувствуя теплоту крепко стиснутых — ладонь в ладонь — рук. А когда они вновь подошли к дому, где встретили новый, сорок первый год, Тимур как-то особенно подтянулся, вздохнул.

Вера затихла. Ей будто кто-то подсказал, что именно сейчас должны прозвучать какие-то особенные, значительные слова.

— Вера, — сказал он, — помнишь прошлогоднее лето… после вечеринки у Гербина? — Она кивнула. — А спрашивал тебя о чем, помнишь?

— Помню, Тим, — почти шепотом промолвила она. — Ты спросил: буду ли я ждать?.. Я каждый день ждала — тебя и твоих писем.

— Когда я сегодня заглянул вперед, в конец лета, и представил нашу встречу, то ясно услышал свой голос. Кроме обычных слов, принятых говорить при встрече, я скажу тебе еще и такие слова: Вера, ты согласна, чтобы мы с тобой всю жизнь были рядом? А может, по-другому скажу, короче и определеннее…

Бурный наплыв радости опалил ей и без того подрумяненные морозцем щеки. Хотела немедленно, хотя бы двумя-тремя словами, ответить (нельзя же в такую минуту отмалчиваться!), но горло перехватило что-то горячее, и она испугалась: «Только этого и недоставало — разреветься». И, не владея больше собой, торопливо отступила к дверям подъезда. Но Тимур не дал ей убежать. Он вовремя схватил ее за локти, привлек к себе и осторожными губами коснулся сначала пылающих щек, а потом встретил подрагивающие, все еще хранившие привкус недавней карамельки губы…

В январе последние дни отпуска замелькали особенно быстро. И дома, делясь впечатлениями дня, он теперь все чаще и чаще приговаривал «мы с Верой». или «нам с Верой»: «Сегодня смотрели забавную пьеску, и мы с Верой от души смеялись…», «После вечеринки у Степана нам с Верой захотелось покататься на коньках, и мы всю компанию потянули на каток…».

Екатерина Давыдовна, слушая Тимура, грустновато улыбалась и, если присутствовала Таня, многозначительно переглядывалась с ней: «Слышишь? Теперь он говорит не мы с Юрой… или с Левой, а совсем иначе… Твой брат, Танюша, влюбился…»

В один из последних отпускных вечеров Ворошилов долго засиделся с Тимуром в своем кабинете. Уведомленный об увлечении воспитанника, он не смутил его неосторожным вопросом. Он спрашивал о другом. Маршала интересовало все, что касалось системы обучения летному мастерству будущих пилотов-истребителей. Тимур пони мал, что Климент Ефремович мог бы с большим успехом обо всем этом переговорить в ином месте с действительно опытными качинцами, но опекуна интересовало именно его, курсанта, мнение об истребительной авиации. Другими словами, нарком обороны хотел знать, как относятся к быстролетным машинам молодые люди — те, кому в будущем предстоит не только летать на них, но и, досконально овладев ими, побеждать на земле и в воздухе сильного врага.

Вооружившись очками, Климент Ефремович развернул «Красную звезду».

— На днях опубликован, — щелкнул ногтем по странице, — интересный материал.

— «Самолетостроение за рубежом», — выхватил жирную строчку заголовка статьи Тимур.

— Не читал?

— Нет, этот номер «Звездочки» не видел… Я больше сводками военных действий интересуюсь. Читал, например, сообщение из Лондона, как сразу же после нового года английская авиация совершила налет на Берлин и в столице Германии возникли большие пожары. И далее — дословно помню — такое сообщение: «Все английские самолеты, участвовавшие в этом налете, благополучно возвратились на свои базы». Просто не верится! Где ж была германская истребительная авиация? Или она…

Ворошилов предупредительно поводил из стороны в сторону пальцем:

— Не спеши с выводами. Немецкие истребители не дремлют. Послушай, о чем пишет автор этой статьи: «Как показал опыт применения авиации в современной войне, важнейшими качествами боевого самолета являются: скорость, дальность, вооружение, маневренность, высота полета и живучесть… Более или менее установленной схемой самолета оказался моноплан с облагороженной динамической формой фюзеляжа и контуров кабины пилота, с убирающимися в полете шасси и колесом костыля, с радиаторами, дающими весьма малое сопротивление, и реактивными выхлопными патрубками и винтами изменяемого в полете шага… Комплексное использование всех этих усовершенствований и улучшений на сухопутном самолете «Хейнкель-112» позволило в марте 1939 года достигнуть скорости полета 746 км в час, а через месяц на другом сухопутном самолете «Мессершмитт 109-Р» с мотором мощностью 2000–2200 л. с. был поставлен новый рекорд скорости 755,2 км в час». — Ворошилов снял очки и положил их на газету. — «Мессершмитт» — вот он самый вероятный соперник наших «ястребков». Семьсот пятьдесят пять километров в час! Уму непостижимо!

— Догоним! А о новом «миге» и говорить нечего. Если б вы видели, Климент Ефремович, какой на нем сложнейший пилотаж выполнял Супрун!

Ворошилов пригасил пробившуюся было улыбку: кому-кому, а ему не раз и не два приходилось видеть в воздухе и знаменитого Супруна, и других не менее знаменитых мастеров воздушного боя. Но в их ли только мастерстве дело?..

— Твоими б устами да мед пить! Впрочем… к сожалению, не всегда желаемое бывает действительным, — задумчиво промолвил Климент Ефремович, вспоминая, как в испанских воздушных боях наш верткий «ястребок», уступая «мессершмитту» в скорости, все же дотягивался до него — маневренность выручала. Что же касается «мига», а в равной мере и «яка», о котором Тимур еще и не подозревает, то вся надежда на них…

Тимур пытливо смотрел в озабоченное лицо Климента Ефремовича, ожидая пояснения последних слов, но Ворошилов, отложив карандаш, которым отчеркнул цитату, снова зашуршал газетой:

— Советую следить за всеми статьями об авиации, особенно истребительной. Без повседневной информации о состоянии авиационных дел в армиях мира нельзя считать себя всесторонне подготовленным к встрече с воздушным врагом… — И повторил вслух то, о чем только что подумал: — И новых встреч с ними не избежать…

Краткосрочный отпуск окончился, и на следующий день Тимур и Степан, как в прошлом году, вдвоем уехали в Крым.

Качинская зима капризна, как старая дева, — то занудливо злится, то слезы льет ручьем. Ни дня солнечной улыбки. Особенно январь неприятен — промозглые ветры, холодные дожди с мокрым снегом превращают семь аэродромов школы с твердой, с виду почти каменистой, почвой в топкое месиво. На весь месяц полеты закрывались, и курсанты налегали на теорию, попутно готовя технику к весне.

Именно в этот период январских ветров и дождей группе Коршунова взамен У-2 выделили очередной программный самолет — «уточку», как здесь любовно называли моноплан УТ-2. Техник и механик, казалось, до последней клепочки выверили и вылизали его и доложили инструктору, что самолет готов к полетам.

К этому времени вернулись отпускники. Одними из первых приехали Тимур и Степан. Выпрыгнув из автобуса на сырую гальку, они даже притопнули от радости, а Тимур широко развел плечи, всей грудью вдохнул влажный воздух и подумал вслух:.

— Соскучился… Здравствуй, Кача!

Сзади басовитым эхом отозвалось:

— Здр-р-ра… Тимур Фрунзе и Степан Микоян!

— О, Семен Рыжов! — тоже назвал по имени и фамилии старшину смежной группы Тимур. — Давно вернулся?

— Вчера. Вот хожу как пришибленный.

— Чего так? — поинтересовался Степан.

— Чего? Скоро сами узнаете.

— А все-таки?

— Новость: нашим отрядом теперь командует другой капитан.

— Как другой? — в один голос спросили друзья.

— Капитан Голубев.

Тимур вспомнил: Голубев — плечистый, низкорослый летчик — славится в школе крутым характером, курсанты его побаивались.

— А инструктора? — обеспокоился Степан.

— Вашего оставили, однако держитесь — даст нам этот Голубев прикурить, — постращал Рыжов.

Тимур развеселился:

— А мы некурящие! К тому же Голубев нашей группе не страшен: у нас есть свой Коршунов!

— Еще закурите! А ваш лейтенант Коршунов будет стоять перед капитаном Голубевым по стойке «смирно», как штык. Да и вы тоже.

На том и расстались. А вскоре пришлось задуматься над словами Рыжова: как в воду глядел он. В первое же учебное утро, когда Тимур в казарме построил свою группу на физзарядку, неизвестно откуда вывернулся новый командир отряда капитан Голубев.

— Группа, смирно! Товарищ… — начал рапортовать Тимур.

— Отставить! — оборвал его Голубев. — Вы кто?

— Старшина летной группы курсант Фрунзе!

— Почему не по форме одеты?

Тимур почувствовал, как лицо запылало. Он действительно сейчас отличался от своих товарищей: все в байковых нательных рубашках, заправленных в брюки, а он в светло-голубом спортивном свитере (привез из Москвы, подарок Екатерины Давыдовны). Мгновенно преодолев смущение, старательно подтянулся:

— Виноват, товарищ капитан. Разрешите переодеться?

— Полминуты сроку! — отмерил неумолимый капитан и кинул на свою широкую ладонь плоские часы.

Тимур побежал в спальную комнату с резвостью рекордсмена-спринтера, невесело думая: «А Семен прав — с таким закуришь!».

Но вскоре все вошло в привычную колею, и новый командир отряда не казался уже таким чрезмерно суровым и придирчивым, как в первый день. И когда из Москвы пришло письмо от Климента Ефремовича, спрашивавшего Тимура о ходе учебы, самочувствии и настроении, незамедлительно ответил:

«… Вы спрашиваете меня о настроении? На это могу ответить твердо: настроение превосходное, ибо с каждым днем становлюсь все более уверен, что с моей профессией не сравнится ни одна другая военная профессия»…

В феврале погода начала налаживаться, и учебная часть приступила к планированию тренировочных полетов, а во второй половине марта, когда поле основательно подсохло, аэродромная жизнь вошла в обычную трудовую колею — систематические полеты возобновились.

Поначалу на занятиях в группе Коршунова неизменно присутствовал командир отряда Голубев и не уставал напоминать:

— УТ-2, как никакой иной учебно-тренировочный самолет, имеет почти все летные качества боевого истребителя. Его и поднять и посадить значительно сложнее, нежели У-2: нужен точнейший расчет, а то запросто поломаешь машину. Лейтенант Коршунов, никаких поблажек!

Коршунов и в самом деле вытягивался перед невысоким Голубевым, как штык, отдавал честь и говорил: «Слушаюсь!» Подтягивались и курсанты.

Тимур со всеми наравне увлеченно отрабатывал программные упражнения на «уточке», восхищался ее чуткостью к малейшему движению руки и ног: ручка управления и рули, казалось, только и ждали прикосновения — тут не зевай, действуй мягко, расчетливо. А при посадках — почему-то только при посадках — почти всегда вспоминалось строгое наставление командира отряда, и Тимур всегда стремился быть предельно внимательным. Однако не всегда это удавалось.

Вернувшись на десятом вывозном из зоны, Тимур, как» то предписывалось, вышел на крыло и стал у кабины инструктора:

— Курсант Фрунзе полет в зону закончил. Какие будут замечания?

Коршунов к этому времени близко узнал каждого курсанта и зачастую обращался к своим питомцам на «ты».

— Взлет — в пределах нормы, выдерживание тоже провел нормально, виражи в зоне — удовлетворительно… — Лицо Тимура напряжено, при слове «удовлетворительно» слегка порозовело. — И посадка не твоя, — продолжал инструктор. — На У-2 ты обычно садился на три точки, а сейчас малость «закозлил».

— Не почувствовал, — еще гуще заливаясь краской, сказал Тимур.

— Не почувствовал? Тогда совсем плохо. Я почувствовал.

Тимур слушал и думал: «Это он выполняет наказ нашего Голубка — никаких поблажек! Ну что ж, товарищ лейтенант…» И вслух:

— Все понял, учту.

У крыла стоит встречающий Ярославский — его очередь. Но инструктор командует:

— Курсант Фрунзе, в кабину.

— Есть! — И Тимур снова в задней кабине.

— Взлетайте!

— Есть… От винта!

— Есть, от винта! — доносится недовольный голос Ярославского.

И «уточка» опять в воздухе…

В конце марта, в самый разгар качинской весны, в группе Коршунова появился майор Сидоров. Завидев его, Котомкин-Сгуров даже плечами передернул.

— Ты чего? — спросил Олег Баранцевич.

— Не видишь, что ли? Катать майора сегодня будем, а завтра…

— А ты прав, Сгурич, завтра — самостоятельные! Примета верная, коль выдвигается к нам сам помощник генерала по летной части!

В воздухе Сидоров больше молчал, чем говорил, лишь изредка бросал некоторым: «Не увлекаться!», «Крен убавить!», да кой-кому убирал газ.

… Самостоятельно на УТ-2 Тимур вылетел на следующее утро после контрольной проверки.

Первого апреля Коршунов после полетов объявил:

— Сегодня подраим нашу «уточку» тщательнее обычного — прощаемся с ней…

И опять накануне нового учебного дня в казарме появился командир отряда капитан Голубев, строго оглядел каждого курсанта, попробовал, туго ли затянут ремень на гимнастерке Котомкина-Сгурова, и чеканным голосом, как и в прошлый раз, внушительно напомнил:

— УТИ-4 — тот же боевой истребитель И-16, только с двумя кабинами и спаренным управлением. На этой машине работать значительно сложнее, чем на «уточке». Здесь навыка унте мало — нужно искусство! На ней без искусства грамотно не взлетишь, и ее грамотно не посадишь. Будешь малограмотным в этом деле — запросто поломаешь самолет… — И, помолчав, жестко добавил: — Лейтенант Коршунов, никаких поблажек, каждый должен отработать рулежку до предельной четкости!

Коршунов, как и тогда, стоял перед невысоким Голубевым по стойке «смирно» и говорил: «Слушаюсь!» Котомкин-Сгуров тем временем, подобрав и без того впалый живот, пытался затянуть ремень на последнюю дырку.

А Тимуру вспомнились слова Супруна: «Значит, рулежку еще не проходили. Запомните, ребятки, чтобы удержать этого быстроходного красавца от разворота на разбеге, надо умеючи работать ногами». И Тимур, выходя на занятия, нетерпеливо ожидал своей очереди, а когда она подходила, не теряя ни минуты, спешил подчинить педали тренажера (УТИ-4 со снятой обшивкой на плоскостях) скупым и точным движением ног. Такое занятие и называлось рулежкой. Строптивый истребитель с подрезанными крыльями носился по полю, норовил уйти то в левую, то в правую сторону, однако при быстрой реакции и выносливости уверенно удерживался на прямой.

Изо дня в день усложнявшиеся упражнения по технике пилотирования для одних и рулежка для других требовали большого физического напряжения. В этот период школьной программой предусматривалось проведение с курсантами специального комплекса физических упражнений.

В один из таких учебных дней после все той же рулежки Коршунов объявил:

— Завтра по расписанию с утра физподготовка. В гимнастическом городке с вами будет теперь заниматься физрук пятой эскадрильи старший лейтенант Федоренко…

— Идет, — подсказал Тимуру Степан.

Физрука знали в лицо давно, он вел занятия не только в другой эскадрилье, но и со «старичками», отрабатывая с ними прикладные упражнения. Теперь «старичками» становились они.

— Равняясь… — тихо скомандовал Тимур и, выждав, во весь голос: — Смирно!

Замерли.

Старший лейтенант Федоренко — с приветливыми ямочками-полумесяцами на щеках — приближался к выстроенной в одну шеренгу группе неторопливым шагом, вглядываясь в застывшие лица восемнадцатилетних пареньков. Накануне Коршунов рассказал о своей группе, каждого назвал по фамилии.

— Товарищ старший лейтенант, группа в количестве…

Поздоровавшись, физрук взял журнал и, вызывая каждого, удовлетворенно подумал, что не ошибся в черноглазом — точно, Микоян. Познакомился с остальными. Потом каждого посмотрел в работе на спортивных снарядах. Курсанты выполняли упражнения старательно, как на экзаменах, и Федоренко был приятно поражен высокой физической натренированностью этих ребят, почти мальчиков. Даже самый худенький (тот, что с двойной фамилией и несколько смешной внешностью) работал на снарядах пружинисто и петушисто. Но больше всего физрука восхитил старшина группы. Высокий, стройный, предельно собранный, он выполнял упражнения легко и уверенно.

«Просто мастерски!.. Да и вся группа что надо! Все бы так в школе работали», — подумал Федоренко и приступил к показу более сложных упражнений. Впрочем, начал он с заранее обдуманного вступительного слова. Напомнил, что летчики — люди особого склада, что их профессия сопряжена со скоростными перегрузками и другими особенностями полета, требующими от человеческого организма определенной натренированности.

— Вот, например, вестибулярный аппарат… — сказал он и, сделав паузу, все же подумал: «Не слишком ли книжно объясняю?.. Нет, вижу, слушают заинтересованно». Затем перешел к сути: — Для укрепления вестибулярного аппарата и тренировки глубинного зрения мы с вами отработаем ряд упражнений на специальных снарядах. Особенно полезны упражнения на подкидной сетке — батуте — и прыжки в воду с вышки. Первые — начнем отрабатывать сегодня же, вторые — с наступлением купального сезона…

Подошел март, и в военной службе Тимура произошло немаловажное событие: ему пришлось спороть со своих гимнастерок и с шинели гладкие петлицы и нашить иные, такие же голубые, но с красной продольной полоской посередине — старшине группы Тимуру Фрунзе присвоили звание «ефрейтор».

Коршунов перед строем зачитал выписку из приказа по школе и, поздравив своего помощника, пожелал ему с честью нести новое воинское звание.

Размышляя обо всем этом — и о своем очередном звании, и о старшинстве в группе, невольно вспомнил спец-школьный случай, когда он, Тимур, отказался от должности командира отделения, вспомнил и о том, как отреагировал, узнав об этом, Климент Ефремович.

… Однажды военрук капитан Левит в присутствии инспектора спецшкол беседовал с командирами отделений и заметил Тимуру, что он, учащийся Фрунзе, сам учится хорошо, но не придает серьезного значения своей должности командира отделения. Тимур ответил, что тяготится обязанностью быть старшим над такими же, как он сам, товарищами.

— Тяготитесь?

— Да. И с большим бы желанием сложил с себя эту должность.

— Так… — жестковатым баском отозвался Левит и сразу же безоговорочно отчеканил: — Что же, я вас избавлю от сей «непосильной» для вас ноши — снимаю с должности командира отделения.

— Разрешите идти?

— Идите.

Тимур вышел, а инспектор чуть ли не вскричал:

— Что вы наделали!

— Убедился, что он тяготится быть непосредственным начальником своих товарищей по батарее. Видимо, в свое время такое назначение состоялось формально. Вот я и разрушил эту формальность.

— Но… — продолжал горячиться инспектор, — не надо забывать, что он сын выдающегося полководца!

— Но не полководец, — отрубил Левит в тот самый момент, когда Тимур плотно прикрыл за собой дверь.

А дома состоялся памятный разговор с Климентом Ефремовичем. Неодобрительно покачав головой, он после короткой паузы сказал:

— Тот факт, что ты пренебрег доверием руководителей спецшколы, не возвышает тебя не только в их глазах, но и в глазах тех, непосредственным начальником которых тебе предложили быть. — И, как всегда, когда хотел внушить житейскую истину, усадил Тимура возле себя, положил руку на его колено. — Ты посчитал, что обязанность командовать такими же ребятами, как ты сам, искусственно возвысит тебя над ними и будут прерваны товарищеские отношения, которыми ты дорожишь? Глубокое заблуждение. Доверие надо ценить и всячески оправдывать его — на службе предельно точно выполнять свой долг, а во внеслужебное время оставаться самим собой… — Пощипав жесткую щетину усов, Климент Ефремович заключил наставительно: — Если решил стать кадровым военным, не довольствуйся достигнутым, иди вперед во всем — в мастерстве, в закалке характера, в смелом руководстве доверенными подчиненными, в стремлении побеждать. Именно таким целеустремленным был твой отец.

Совет Ворошилова Тимур помнил и тогда, когда решался вопрос о назначении его старшиной группы, и теперь, когда закрепили его старшинство, выделив среди однокашников более высоким званием. После инструктора его поздравляли поочередно и курсанты группы. Степан, звучно прихлопнув ладонью о ладонь, подмигнул горячим глазом:

— С первым позументом, Тимка!

А Олег Баранцевич не упустил случая пошутить:

— Все, братцы, теперь нас товарищ ефрейтор зажмет! Ярославский поддержал шутку:

— Как это делать, он уже знает — командир отряда показал личным примером.

Был перерыв, всей группой сидели в курилке, и Тимур снисходительно улыбался: давайте, мол, давайте — не заведете, как Сгурича, с пол-оборота…

В апреле вторая эскадрилья перебазировалась в Аль-минскую долину, зажила лагерной жизнью.

И настал для Тимура и его товарищей долгожданный день. Собственно, днем тем было голубое-голубое утро, и группа, возглавляемая лейтенантом Коршуновым, вышла на лагерный аэродром в приподнятом настроении. Не весенние сады и не бесконечный самолетный хоровод в гудящем альминском небе сейчас волновали курсантов. К тому и другому они успели приглядеться, попривыкнуть. Их ожидал своеобразный праздник: начиналась заключительная страда пребывания в летной школе — нелегкий, но желанный период овладения боевым истребителем И-16 (сначала на спарке, самолете УТИ-4).

Они идут широким шагом, а он — ладный тупоносый моноплан — поджидает их недалеко от предварительного старта. Хлопотливый механик в последний раз прикасается к его неподвижному пока винту и ревниво поглядывает из-за крыла на приближающийся невеликий строй явно нетерпеливых курсантов. «Вот эти… восемнадцатилетние салажата… — нелицеприятно оценивает их. — А доросли ли они до моего, хотя и тренировочного, но все же настоящего, боевого истребителя?» А они, эти восемнадцатилетиие, не робея, подходят к прославленному «ястребку», одному из тех, которые почти мгновенно набирали скорость и взвивались в небо Испании, Монголии и над Карельским перешейком…

Солнце обливало лучистым светом защитно-зеленую машину и, казалось, добродушно щурилось, оглядывая юных, неудержимо рвущихся в синюю высь пареньков, нашептывая каждому: «На нем и летать тебе, завтрашний боец-истребитель, в строевой авиачасти…»

Перед ужином Тимур предложил Степану побродить по степи.

Шли молча. Говорить не хотелось. Устали. А потом остановились и, вдыхая полной грудью степной ветер, смотрели на притихшую после полетов ковыльную долину.

Далекие горы затенились и стали походить на грозовые тучи, низко и тяжело осевшие над горизонтом; в стороне же моря еще пламенели легкие облака. Над Альмой сгущался по-южному яркий, багряно-фиолетовый вечер.

— Цель близка! — вслух подумал Тимур.

Да и Степан, хотя и промолчал, не мог не думать о том же: в лагере Альма в пределах двух летних месяцев должно свершиться самое важное в их школьной жизни — переход с УТИ-4 на И-16, а это значит — близок самостоятельный вылет на боевом истребителе, венец их учебы!

— После выпуска будем проситься в одну авиачасть, — предложил Степан.

— И хорошо бы в какой-нибудь приграничный округ, — добавил Тимур.

Так, изредка нарушая молчание, друзья шли по шуршащему в ногах ковылю и каждый по-своему думал о том утреннем часе, когда инструктор без предупреждения накануне неожиданно объявит: «Сегодня у нас самостоятельный полет».

И такое утро наступит — удивительное, волнующее, ни с каким другим утром не сравнимое, на всю жизнь запомнившееся, а пока…

А пока каждое утро начиналось обычными тренировками. Но вот однажды Коршунов стал особенно тщательно проверять действия в зоне своих питомцев, и Тимур по напряженному лицу инструктора и его повышенной требовательности смекнул: «Завтра!» Остальные все же сомневались: «Неужели завтра?»

К концу дня предчувствие подсказало Тимуру: «Определенно завтра!» Перед отбоем, улучив удобный момент, он подошел к инструктору. Всматриваясь в незатухающие, всегда открытые глаза лейтенанта, спросил:

— Завтра?

— Что — завтра?

— Товарищ лейтенант, вы можете мне объявить и не волноваться. Обещаю быть спокойным и крепко спать. Но мне очень важно знать точно: завтра или…

— Никаких «завтра» и никаких «или»! — строже добавил Коршунов. — И поспешите к своей палатке. Слышите сигнал?

Над лагерем плавно поплыл протяжный звук трубы «Спать пора!», и во всех отрядах дневальные разноголосо подхватили:

— Отбой!

— Отбо-о-ой!

Коршунов повернулся и пошел, однако, оглянувшись, чуть заметно подмигнул напористому старшине группы:

— Гутэ нахт, Тимур.

— Гутэ нахт, геноссе лейтенант! — обрадованно откликнулся Тимур и, зашагав к своей палатке, продиктовал себе: «Теперь, ефрейтор, помедли пыряй в постель и — как пожелал лейтенант — гутэ нахт! Ты должен к утру быть свежим и бодрым».

В приподнятом настроении вошел в палатку, и курсанты, разбиравшие постели, выжидательно примолкли. Ни с кем не заговаривая, Тимур почти вслепую постелил себе, разделся и лег. Легли и другие. Обычно засыпали мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Но на этот раз в палатке нависла необычная, какая-то настороженная тишина.

Минуту спустя в темноте. возник шепоток:

— О чем с Коршуновым шушукался? — Спрашивал Степан, лежавший на соседней постели, однако Тимур промолчал. — Не спишь же, чего язык прикусил? — уже громче и ближе зашептал сосед. — Видел, как ты атаковал инструктора. Хочешь, скажу, о чем его спрашивал?

— Не надо, Степа, давай-ка лучше спать… А то Олег — слышишь? — перевернулся с боку на бок: мешаем ему созерцать первый сон.

— Валяйте перешептывайтесь — я сплю без задних ног.

— Что сказал Коршунов? — настаивал Степан.

— Хорошо, чтоб успокоился, отвечу. Он сказал… — Тимур услышал, как на постелях произошло короткое движение — привстали, боясь пропустить хотя бы одно слово, и перешел с шепота на полный голос. — Он сказал: «Гутэ нахт!» И я вам говорю то же самое, но русским языком: «Спокойной ночи!» Я уже сплю. — Повернулся на правый бок и намеренно громко всхрапнул.

— Ы… э… а… — протяжно зевнул Олег Баранцевич. — Все ясно, братва, рекомендую спать спокойно, если сможете: завтра, накануне Дня международной солидарности трудящегося люда, благословит нас Коршун и — будьте счастливы, дуйте по кругу в единственном числе на И-16…

Увы, утро принесло разочарование. Коршунов объявил:

— Сегодня контрольно-провозные — покатаете майора Сидорова.

Сидоров — помощник начальника школы по летной подготовке. Был он человеком педантичным, строго придерживался КУЛПа[4] и беспощадно снижал оценку, если видел в действиях курсанта хотя бы малейший намек на неуверенность, упущение или — и того хуже — лихачество.

Услышав новость, Тимур сорвал со своей коротко стриженной головы пилотку и чуть было не шмякнул ее о сухую, выжаренную крымским солнцем землю, но вовремя овладел собой. Заговорил сдержанно, однако в голосе трудно скрывалась досада:

— Товарищ лейтенант, что ж получается? В Западной Европе переполох, а мы не спешим — бесконечные вывозные да контрольные. Майор Сидоров уже контролировал нас.

Коршунов угловато повел плечами, едва заметно качнул головой:

— Переполох? О каком переполохе вы говорите?

— А что, разве не так? Кто захватил Австрию и Чехословакию, а в прошлом году ринулся на Польшу и вторгся в Югославию и Грецию? Кто скрутил по рукам и ногам Францию, а теперь и на Англию поглядывает? Об этом же в газетах пишут!

— Уже и в нашем воздухе порохом попахивает, а нас никак не выпустят на боевом истребителе, — загорячился и Степан.

— Присоединяюсь, — поддержал товарищей Владимир.

Котомкин-Сгуров, с подъема не проронивший ни слова, оживился, заговорил с нотками насмешливости:

— Можно подумать, что нашим асам повредит лишний контрольный вылет. А насчет намека о том, что «и в нашем воздухе порохом попахивает», следовало бы не паниковать, а поприлежнее следить за газетами, в которых публикуется официальная информация.

— Что имеешь в виду? — повернулся к нему Тимур.

— Он имеет в виду… — Ярославский вынул записную книжку и, полистав, развернул подклеенную газетную вырезку. — Вот что он имеет в виду: «За последнее время в иностранной печати распространились слухи о сосредоточении немецких войск на границе СССР, о несоблюдении немецким правительством пакта о ненападении и близости войны между Советским Союзом и Германией. ТАСС уполномочен заявить, что эти слухи лишены всякого основания и являются ложным вымыслом. Германия так же, как и СССР, неуклонно соблюдает условия советско-германского пакта о ненападении. И если кое-где имели место нарушения немецкими самолетами воздушного пространства Советского Союза, то об этом германское правительство предупреждено».

Коршунов, слушая курсантов, мысленно вернулся на совещание комсостава, на котором начальник школы информировал: «Командование Одесского военного округа и Черноморского флота заостряют наше внимание на сложной международной обстановке. Руководствуясь последним заявлением ТАСС, мы в то же время не должны ослаблять бдительности и обязаны каждодневно ускорять и улучшать качество обучения наших курсантов, а также наращивать свое летно-боевое мастерство».

— Заявление ТАСС? Так это ж в данном случае дипломатия! — воскликнул Степан. — Надо понимать.

— А по-моему, надо понимать иное — это официальная точка зрения вышестоящих инстанций. Правильно я рассуждаю, товарищ лейтенант?

Но Коршунов не ответил: к их группе подходил неторопливым, размеренным шагом майор Сидоров. На продолжение спора и комментарии не оставалось ни минуты. Начинался обычный трудовой день.

— Группа, смирно! — И с приложенной к пилотке рукой Коршунов пошел рубящим шагом встречать начальство.

Майор — неулыбчивый, с массивным лицом и тяжелым взглядом — поздоровался и оглядел каждого курсанта.

— Вижу, о чем ропщут глаза ваши: когда же самостоятельный на боевом истребителе? — сказал он и выждал: откликнется ль кто?

Ни звука. Коршунов стоял несколько сзади майора и удовлетворенно подмигнул: молодцы, мол, не поддавайтесь искушению загалдеть в строю, выдержка — важнейшая черта стойкого характера летчика.

Сидоров все же ответил на вопрос, который, как ему показалось, он прочитал в глазах курсантов:

— На календаре конец апреля. А это означает… что? — С полминуты помолчал и оглянулся на инструктора. «Нет, их нынче не проймешь. Вышколил Коршунов своих птенцов!»— А то, что мы с вами накануне майского праздника.

Тимур смотрел на скованное строгостью лицо майора, следил за его медленными губами и подумал непочтительно: «Не выдерживаете, товарищ майор, своего правила. Где же ваша скупость на слово?» А Сидоров вдавался в подробности:

— Командование наметило для некоторых успевающих групп трехдневную экскурсию в Ялту. В том числе и для вашей. Вот и прикиньте, есть ли резон разрывать первый самостоятельный вылет на боевом истребителе от второго тремя, а может, и большими днями.

Курсанты промолчали и на этот раз. Но подумали примерно о том же, о чем думал сейчас Тимур: «При чем тут первомайский праздник! Первомай полетам не помеха. Просто хотите еще раз удостовериться: можно ли нам, безусым юнцам, доверить боевой истребитель?» А помощник начальника школы по летной подготовке в это время почти угрожающе бросил Коршунову:

— Н-да… На земле — недурственно. Поглядим теперь, как в воздухе. Начнем.

Когда очередь дошла до Тимура, майор Сидоров резко, с нотками непонятного раздражения бросил:

— Взлетайте!

Раздражение было явно напускное, рассчитанное на определенную реакцию курсанта.

«И сердитый тон ваш в ту же точку нацелен, но этим трюком не смутите, товарищ майор, — подумал Тимур и, стремительно набрав высоту, заложил самолет на развороте в глубокий крен, покосился в зеркальце — в уголках губ майора запульсировала едва приметная улыбка. — Вот так, товарищ очередной экзаменатор. Может, сверх программы вас петлей встряхнуть?.. Или штопором?.. Да изругаете потом не столько меня, сколько Коршунова, а мы инструктора не приучены подводить. Степан же прав: сообщение — дипломатия, а нам медлить недосуг».

Еще и еще — третий, четвертый — вираж. Самолет точно выведен на ориентир. Начинается снижение…

Май в Крыму ослепителен не только солнцем, но и густой, сочной зеленью. Особенно ее много в предгорье, вдоль шоссейного серпантина.

Привыкшие к аэродромному простору и безбрежной высоте, курсанты чувствовали себя на узком, петляющем в горах асфальте не совсем уютно. Автобус то и дело виражил, и хотелось крикнуть шоферу: «На взлет!»

И все же экскурсия в Ялту была впечатляюща. «Ласточкино гнездо»… Скала «Парус»… Дворец-санаторий «Кичкинэ»… Золотой пляж «Ливадии»… Домик Чехова… Но не настолько, чтобы заглушить ощущение потери нескольких праздно проведенных дней.

Ступив на высокий балкон наскального миниатюрного замка и увидев перед собой широкий простор моря и неба, а рядом парящую чайку, Тимур почувствовал, что уже скучает по полетам. После посещения домика Чехова купил несколько ялтинских открыток. На одной из них, с изображением писателя в старомодном пенсне, он сообщил Вере: «Только что был в гостях у Антона Павловича (прочитай еще раз его рассказ «Верочка» и мою надпись на книге!). Всю жизнь Чехов стремился к предельной точности и краткости. Между прочим, без предельной точности и краткости и в авиации нечего делать. А посему — не дуй свои толстенькие губки и знай: хотя мои весточки кратенькие, но они всегда точны в одном — приходят к тебе в тот день, когда ты начинаешь обо мне думать плохо. Не думай так, Вера. Помню и помню. И еще. Жду не дождусь послепраздничных будней. Там — снова высота, но не прежняя — подопечная… Самостоятельная! А это, заметь, почти уже цель».