Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ПЯТАЯ

В клубе хорошая библиотека. Тимур оценил ее сразу, как только в один из вечеров внимательно просмотрел картотеку. Девушка-библиотекарь, привстав, перегнулась через барьерную накладку.

— Товарищ курсант, вас что интересует?

— Все занимательное и полезное, — задвинув ящик, сказал Тимур. — А того и другого у вас немало.

Он подошел к стойке и, предъявив курсантскую книжку, попросил записать его. Оформляя читательский билет, девушка поставила общий порядковый номер — 2756 — и запнулась.

— Вы Фрунзе? — И более внимательно оглядела высокого курсанта с белесой стриженой головой.

Тимур, как всегда, когда был чем-то недоволен, свел брови.

— Разве там нечетко написано?

— Напротив, очень даже четко, — сказала она и быстро заполнила графы. — Распишитесь.

Ровными буквами, без всяких хвостиков и росчерков, полностью написал: «Фрунзе».

— Так что ж вам дать почитать?

— Разрешите пройти к стеллажам? — Девушка почему-то медлила с ответом. — Не полагается — так собираетесь разъяснить мне? — весело спросил Тимур.

— Совсем другое хотела сказать, — наконец поборов смущение, возразила она. — Политрук Шубин, мой начальник, разрешил допускать активных читателей к полкам.

Тимур широко улыбнулся:

— Торжественно обещаю быть активным! — и, приподняв откидную доску, подошел к полкам, пробежал глазами корешки книг. Неожиданно спросил: — А у вас романы, повести на иностранных языках есть?

— Очень немного. Вон там, за вторым стеллажом, — показала она ручкой-самопиской.

Продолжая прислушиваться к его тихим шагам, к шелесту страниц, девушка решила предложить ему ознакомиться с полкой новинок, но в библиотеку вошел Коршунов и положил на барьер несколько книг.

— Прошу списать, а эти… — он протянул листок, — а эти подобрать. Желательно к утру.

Она бегло просмотрела список и покапала головой:

— Опять ни одной художественной.

— Досточтимая товарищ Свищева, сейчас мне недосуг заниматься беллетристикой, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Коршунов. — Новая группа у меня. Ребята подобрались пытливые, дотошные. Надо многое освежить в памяти.

Тимур узнал голос своего инструктора, и ему стало неловко оттого, что стал невольным свидетелем откровения лейтенанта. И он вышел из-за стеллажа.

— Я подобрал вот эти…

— О, такие редко кто спрашивает! — воскликнула девушка.

Собравшийся было уходить Коршунов обернулся.

— Ба, курсант Фрунзе! — Он нисколько не смутился тем, что подчиненный мог слышать — даже определенно слышал! — его прямодушное признание. — Да вы, вижу, успели войти в доверие! А я и Качу окончил, и три выпуска летчиков сделал, но ни разу не побывал за сей неприступной крепостью.

Девушка покраснела и стала оправдываться:

— А вы, между прочим, сами ни разу не изъявили желания порыться в книгах. Только списки и оставляете!

— Что верно, то верно, — согласился Коршунов. — Привык на вас полагаться…

На улице Коршунов поинтересовался:

— Чем вы потрясли нашу хранительницу печати — можно посмотреть?

Тимур протянул одну книгу.

— «Иван Рахилло. Летчики», — прочитал инструктор. — Поучительный роман, знаком. К тому же автор — летчик, и наш, качинец… А еще что?

Тимур неохотно показал обложки, Инструктор даже остановился.

— На иностранных языках?.. Марк Твен, Дюма… Вы что, знаете немецкий и французский?

— Французский изучал, — уклончиво ответил Тимур.

— А немецкий? — допытывался Коршунов.

— Немецкий знаю просто так, с детства… — Он покраснел, словно сознался в чем-то нехорошем. Лейтенант не догадывался, что Тимуру такой ответ причинял почти физическую боль: ему претило чем-либо выделяться среди сверстников, а тем более — старших. И он, словно оправдываясь, пояснил: — Понимаете, все получилось случайно. Еще до школы я повадился приходить в комнату сестры, когда с ней занималась немецким наша хорошая знакомая Милида Карловна, немка. Вот я молча сидел, слушал и запоминал… А позже, когда пошел в школу и нам стали преподавать иностранный язык, я даже удивился, что, оказывается, знаю немецкий. Мне, собственно, нечего было делать на уроках иностранного. Как видите, товарищ лейтенант, этот язык я знаю действительно просто так. Французский же — иное дело. Изучал сам.

— А я догадываюсь, почему именно французским вы решили овладеть. Читал однажды, что Михаил Васильевич Фрунзе тоже изучил этот язык самостоятельно. Поэтому?

— Так, — тихо согласился Тимур.

— Да-а… — Коршунов поправил портупею и посмотрел в сторону моря. — Замечательно, когда в голове кроме родного умещаются и другие языки… Вы куда сейчас? Может, пройдемся к морю?

До обрывистого берега шли молча, а когда стали у края, Коршунов спросил:

— Здесь присядем или спустимся к воде?

— По-моему, здесь лучше. Обзор…

Коршунов достал папиросы и сел, свесив ноги с крутизны.

— Курить не предлагаю: знаю — не курите.

— Пока не тянет, — смущенно улыбнулся Тимур, опускаясь рядом.

Обзор действительно был великолепный: справа, на узком пляже, выстланном морским песком, нежились в лучах вечернего солнца курсанты; слева маячила вышка, и с нее прыгали ныряльщики, вспенивая спокойную к вечеру прибрежную гладь.

Лейтенант задумчиво продолжал:

— И я изучал немецкий, но не сам, а так, как все школяры, — их бин, ду бист, эр ист… И все. На большее не хватило терпения, а может, и воли. А ведь можно было бы… — Глубоко затянулся и медленно выпустил сквозь неплотно сжатые губы дымок. — А вы молодец — есть воля.

Тимур начал тяготиться похвалами. Взгляд его нетерпеливо и замкнуто скользнул вдоль берега. В воде курсанты перебрасывались мячом. В одном из играющих он узнал шумного и подвижного серпуховца. Безродных широко размахивался, и мяч ядром низко летел над волнистой водой и, ударяясь о чью-нибудь ладонь, со звоном рикошетировал.

«Стесняется еще по-товарищески беседовать в свободное время с инструктором», — по-своему объяснил Коршунов причину внезапной хмурости Тимура и быстро перевел разговор на другую тему:

— Завтра начнем летать активнее. Не терпится, наверное, самому повести машину?

Тимур оживился.

— Еще бы! Дали б хоть немного попилотировать. Без страховки.

«Вот где твой любимый конек!» — с удовлетворением подумал лейтенант и, сдвинув пилотку на затылок, потер лоб в раздумчивости. А Тимур стал уже горячо убеждать:

— Вот увидите, все будет в порядке. Я уже тренировался!.. Ну хотя бы на взлете плавно-плавно потянуть ручку на себя…

В уголках губ лейтенанта теплилась добродушная улыбка: было время, сам переживал такое нетерпение. Он затушил папиросу о плоский голыш и стал серьезен.

— Тренировки на тренажере, разумеется, дело хорошее. Но одного желания потянуть ручку на себя мало. Надо все отработать на самолете. Научиться вначале вести его по горизонту. Вот завтра и начнем с этого.

Утро выдалось погожее, солнечное. Море и небо отливали почти одинаковой синью, и черта горизонта едва просматривалась. Влажноватое дыхание бриза бодрило.

— Шире шаг! — торопил группу Тимур, ведя ее на аэродром.

Миновали молодой парк, стадион и ангары. Впереди простор аэродромного поля. На предварительном старте, подсвеченный утренним солнцем, ожидал их У-2, а в квадрате стояли капитан Осмаков и лейтенант Коршунов.

Тимур подвел группу и четко доложил командиру отряда о готовности к полетам. Капитан — невысокий и коренастый — стоял подчеркнуто прямо, на каждом зеркально надраенном носке его хромовых сапог уместилось солнце. Поздоровался с группой и спросил:

— Как настроение?

— Приподнято-возвышенное! — опередив своих товарищей, выпалил Олег Баранцевич.

Капитан Осмаков окинул строй пытливым взглядом и, кажется, остался доволен: у старшины группы, как и следовало ожидать, вид собранный, бодрый; Баранцевич заметно возбужден, силится шире развернуть плечи, скрыть присущую ему сутуловатость — и это ему в какой-то мере удается; Ярославский, как ни сдерживается, не может пригасить снисходительную улыбку: ему-то все это знакомо еще по аэроклубу; Степан Микоян предельно сосредоточен, черные глаза его горячи и решительны; уши Котомкина-Сгурова опалены рябиновым жаром; остальные напряжены и неподвижны, словно замерли перед объективом фотокамеры.

— Приподнято-возвышенное, — запоздало откликнулся капитан и вдруг спросил: — Курсант Котомкин-Сгуров, вы чем взволнованы?

Тот вздрогнул, но ответил спокойно:

— Ничем, товарищ капитан. Все в границах нормы.

— Раз у Котомкина-Сгурова волнение в границах, приступайте, товарищ лейтенант, к вывозке.

— Слушаюсь! — приложил руку к синей пилотке Коршунов и, повернувшись к курсантам, напомнил, что во время полета по малому кругу они обязаны мягко держаться за ручку управления, чувствовать ногами педали и быть внимательными. — Повторяю: мягко держаться… Вопросы?

Вопросов не было. Было нетерпение, желание поскорее взлететь.

Инструктор сел в переднюю кабину и в зеркало наблюдал за действиями курсанта. Тимур еще раз проверил, надежно ли пристегнул себя ремнями, затем присоединил к шлему резиновый шланг переговорного устройства, осмотрел приборы.

— Курсант Фрунзе к полету готов!

Баранцевич ухватился руками за лопасть.

— Запуск! — скомандовал инструктор.

— Есть — запуск!

Олег резким рывком дернул пропеллер, а Тимур крикнул:

— От винта! — и энергично крутнул ручку магнето. Мотор заработал. Тимур взял ручку управления, увеличил газ, и У-2 покатился к исполнительному старту.

— Мягче, Тимур. Не зажимайте ручку.

«Нет, не даст взлететь, хотя и назвал по имени», — подумал Тимур, чувствуя, что ручка управления подается с трудом, — конечно, это инструктор придерживает ее.

На линии исполнительного старта самолет замер. Стартер махнул флажком, и Тимур, не мешкая, послал рычаг газа вперед. Машина побежала, потом быстрее и быстрее, толчки колес участились и вдруг исчезли — самолет оторвался от земли. Тимур ликовал: все же как там ни подправлял инструктор, а это он, курсант, сам и мотор запустил, и взлетел, и теперь вот набирает высоту… Однако восторженность сразу пригасла, как только почувствовал, что ручка управления пошла вперед: инструктор перевел машину в горизонтальный полет. Значит, он и не отпускал ручку, разочарованно подумал Тимур.

— Разворот влево, — тем временем пояснял Коршунов свои действия и накренил самолет. — Вот так. Теперь пойдем по прямой. Ваша задача? Выполняйте!

«Жаль, что нельзя ему ответить, а то бы отчеканил: «Задача — выбрать ориентир и выдерживать направление!» Так подумал и остановил взгляд на вершине горы.

Инструктор одобрил его решение. Это Тимур понял по новой команде:

— Выдерживайте. — И тут же Коршунов добавил спокойно: — Ну, ведите. — А сам положил руки на борта.

Хотя Тимур втайне и надеялся, что лейтенант доверит вести самолет по прямой, но, что это произойдет так быстро, не ожидал и несколько смутился — он судорожно сжал ручку управления. Машина клюнула носом, заходила из стороны в сторону.

— Не волнуйтесь. Спокойнее и плавнее… — Тимур почувствовал, как ручка в его вспотевшей ладони плавно подалась назад, и, словно это он, а не инструктор, выправил положение, в наушниках одобрительно прозвучало: — Вот так. Хорошо… хорошо, Тимур!

Самолет пошел ровно. Впереди маячила вершина далекой сиреневой горы. Тимур снова видел руки лейтенанта на борту, и захотелось крикнуть на весь мир: «Ура, это ж я веду… сам!»

Скоро конец прямой, — подсказал инструктор и снял одну руку с борта. — Внимание, начинайте разворот.

Вершина горы плавно ушла в сторону, горизонт качнулся, косо полез вверх. Самолет чутко реагировал на малейшее движение рук и ног.

— Новый ориентир выбрали?

«А как же! — не утихало в груди торжество. — Угол мыса».

— Так… Выдерживайте.

Сделав еще два разворота, стали снижаться. Тимур почувствовал, как инструктор взял управление в свои руки. Впереди ориентиром служил распластанный на земле посадочный знак «Т».

— Сбавляем газ…

Земля быстро приближалась, уходила под самолет.

— Начинаем выравнивание.

Взгляд Тимура скользил по бегущему навстречу аэродромному полю.

— Главное при посадке — соразмерить движение руки с приближением земли, — поучал Коршунов, — или, как обычно говорят, уметь чувствовать землю глубинным зрением. Совет: тренируйте глубинный глазомер.

Самолет коснулся колесами земли у «Т» и плавно покатился к ограничительным флажкам…. Замер.

— Зер гут! — удовлетворенно объявил Коршунов.

Уши словно ватой набиты. Голос инструктора донесся будто из какой-то особенной, звенящей тишины. Счастливо улыбаясь, Тимур откликнулся:

— А вам, товарищ лейтенант, за доверие превеликое спасибо!

Коршунов добродушно улыбался:

— Ощутили самостоятельность пилотирования?

— О да!

— Только надо поспокойнее, вы излишне порывисты. Летчика ничто не должно выводить из равновесия.

— Буду стараться, товарищ лейтенант! — радостно пообещал Тимур.

К самолету бежал очередной курсант — Олег Баранцевич.

В этот день Тимур и его товарищи по группе еще дважды поднимались в воздух. К концу полетов курсанты были сильнее обычного возбуждены и перед тем, как завести машину в ангар, они с особой тщательностью и усердием вымыли мотор, протерли крылья, фюзеляж и кабину, заправили баки бензином и маслом. Они все еще были под впечатлением полета и наперебой восклицали:

— …Точненько нацелился на ориентир и, знай себе, веду наш самолет, а лейтенант, чес-слово, сидит у меня как бы за пассажира!

— И я почти весь круг сам пилотировал…

— Это что — по кругу! — прервал их Олег Баранцевич. — А вот я, верьте не верьте, на третьей вывозке сам сажал вот этот бипланчик! — И любовно похлопал ладонью, как по барабану, по упругой плоскости.

Находившиеся поблизости техник и механик перемигивались, посмеивались. Они понимали состояние курсантов и не вмешивались в их оживленный разговор. Особенно петушился Котомкин-Сгуров. Он хвастливо уверял скептически ухмылявшегося Ярославского:

— Доверие — великое дело! А мне инструктор доверил не как нашему вещему Олегу на третьей вывозке, а сразу, в первом же полете, и взлет и посадку!

— Ой ли? — не гася ухмылки, усомнился Владимир.

— Как же, как же! Я сам видел — рука его лежала на борту!

— Одна рука? И наверно, левая?

Уши Котомкина-Сгурова запылали: понял — дал маху. И умолк.

На следующий день вывозные прошли более ровно, и курсанты воздерживались от похвальбы, а через неделю летная подготовка вошла в обычную трудовую колею. По утрам, если полеты назначались с ближнего аэродрома, Тимур, как всегда, отводил своих товарищей к предварительному старту, если же с дальних — группу увозили на машинах, а самолет туда перегонял инструктор, прихватив одного из курсантов. Чаще всего теми счастливчиками оказывались отстающие, а такие уже наметились. Особенно не ладилось с пилотированием у Котомкина-Сгурова, и Коршунов почти всякий раз на перегоны брал его. Ни сам курсант, ни его товарищи не могли взять в толк: что же случилось? Сначала все шло гладко, а потом Сгурича словно подменили — стал нервничать, допускать ошибки. И только Коршунова не смутили неудачи курсанта, он знал: бывает и такое. Чтобы ободрить и вселить уверенность, он говорил ему перед полетом:

— Главное — не падать духом! Все поправимо. Самолет перед новичком, как норовистый, необъезженный конь: быстрее покоряется тому, кто смелее, настойчивее. Поменьше резкости и побольше уверенности. Не забывайте — вы властелин над ним. Взлетайте!

Курсант давал газ, и самолет, виляя из стороны в сторону, начинал разбег…

В один из таких напряженных учебных дней Тимур получил два письма: одно — в служебном конверте наркомата обороны, другое — в простом. Ворошилов интересовался ходом учебы и настроением, спрашивал, не скучает ли он об артиллерии. И, как всегда, желал отличных успехов. В другом письме — всего несколько фраз: «Здравствуй, Тим! Где ж твое обещание о… каждом выходном? Я ж говорила — преувеличиваешь. Но не сержусь. Догадываюсь — занят и в будни и в выходные. По себе сужу: уйма неусвоенного материала! Пишу тебе прямо на лекции, а это нехорошо. И все же откликнись. Жду и… (какое-то слово тщательно зачеркнуто). В.»

«Ох, Верка, Верка! До чего ж ты славная девчонка. Каюсь! Каюсь и — исправлюсь».

Не откладывая на завтра, он прошел в ленкомнату эскадрильи, сел за столик, тот, что придвинут к простенку с портретом Ворошилова. С минуту курсант и маршал как бы смотрели друг на друга. Ворошилов был изображен в парадной форме, с непривычно суровым лицом.

Тимур представил Климента Ефремовича таким, каков он в жизни, — простым, душевным, доступным, вырвал из тетрадки два листа и на одном из них старательно написал ответ своему опекуну:

«Дорогой Климент Ефремович!

Только что получил Ваше письмо и спешу ответить на него. У меня с учебой обстоит все благополучно. Обучение поставлено и обеспечено всем необходимым. Так что нечего уж тут говорить — все в наших руках. Хотя нельзя и сказать, что теория, которую нам преподносят, — пустяк. Программа хоть и сжата, но по объему не уступит ни одной программе авиационного училища. По крайней мере, все необходимые предметы здесь проходят, и проходят очень глубоко и подробно. Однако, признаться, думал я, что намного цегче будет. Дело не в том, что предметы трудно даются, а в нехватке времени. Буквально каждую минуту приходится использовать, и не просто использовать, но стараться как можно рациональнее использовать. И все же я настолько втянулся в ритм учебного процесса, что успеваю не только усвоить материал дня, но и выделить ежедневно 15–20 минут на французский язык, чтобы не забыть…

Эх, Климент Ефремович, если бы я только мог описать Вам, какое у меня было ощущение, когда я в первый раз поднялся в воздух. Какая уж там артиллерия! Теперь я уже имею 2 часа 44 минуты налета (с инструктором, конечно). Инструктор у нас замечательный — лейтенант Коршунов, он окончил Качу отличником и имеет уже три выпуска.

Вот только обидно до смерти: самый разгар полетов, а завтра проклятый выходной день! А летать убийственно хочется!..»

Подписался, запечатал в конверт, четко вывел адрес и, сдерживая улыбку, задумался над другим, чистым листом…

«Проклятому выходному дню» предшествовал день, потрясший вторую эскадрилью непредвиденным случаем. Впрочем, «случай» был расценен как серьезный проступок, и за него строго взыскали с виновника.

…После теоретических занятий Тимур написал ответы на полученные письма из Москвы и, находясь еще под их впечатлением, вышел из казармы. Он решил те самые пятнадцать — двадцать минут, которые ежедневно выделял на иностранный язык, использовать не за книгой и тетрадкой, а, говоря армейским языком, «на местности». Сначала попадавшиеся на глаза предметы, потом красочные пейзажи с ходу переводились полностью или частично на французский. Шагая по главной аллее, он вышел на окраину городка и огляделся: впереди убегала вдаль дорога к Альминской долине, справа пестрела целинная степь, где располагался их ближний аэродром, с которого время от времени поднимались самолеты.

— Кулер лекаль… что означает местный колорит, — вслух произнес Тимур. — Крымский кулер лекаль весьма своеобразен… Парти де плэзир — увеселительная прогулка… Сегодня я позволил себе совершить нечто вроде парти де плэзир…

И неожиданный окрик:

— Э! Курсант! С кем говоришь, э?

Оглянулся — на вершине ближнего столба электропередачи, тянувшейся по-над дорогой, в небрежной позе верхолаза застыл Ахмет. Внизу пощипывала траву лошадь.

«Странно, как я их раньше не приметил? Вот она, твоя наблюдательность, будущий летчик-истребитель!» — упрекнул себя Тимур и отозвался:

— Со степью, Ахмет! С твоей чудесной степью!

Сам же отошел назад на несколько шагов и понял, в чем дело: в створе со столбом, на котором работал Ахмет, находился отдельный пирамидальный тополь — он-то и закрывал электрика и его коня до тех пор, пока Тимур не миновал дерево. Ахмет недоверчиво переспросил:

— Э? Со степью?.. Ты куда спрятался?

Тимур, выходя из-за укрытия, не стал вдаваться в подробности и сам поинтересовался:

— А ты что там так тихо колдуешь на столбе?

— Меняю провод. — И, полязгивая когтями и поясной цепью, спустился вниз. — Покурим, курсант, э?

— Не курю, Ахмет.

— Вот это якши!

Сложив свои монтерские доспехи на траву, Ахмет устроился на обочине и задымил. Тимур приложил руку к пилотке козыррком, оглядел слегка провисшие, поблескивающие на солнце провода.

— Это у тебя получилось якши. Неужели сам натягивал?

— Э, зачем сам? Сам я сейчас проверяю. А с утра хозяйственники помогали.

Но Тимур уже не вникал в слова Ахмета, а прикидывал размеры пространства между двумя столбами, нижним проводом и землей.

«Чкалов пролетел под мостом, — осенило его внезапно. — А можно ли пролететь под проводами?» Он отошел еще дальше и, окинув большой участок линии, выбрал наиболее удобные «ворота» с гладким, почти ровным травяным настилом и уже вслух промолвил:

— Если точно рассчитать…

— Э? — не понял Ахмет.

— Здесь, между теми столбами! — И он, увлекшись, представил, как бы спикировал, на бреющем проскочил между столбами и снова бы взвился вверх, в синеву. Представил так реально, что даже озноб пробежал по телу.

Сзади фыркнула лошадь…

После, когда он пытался анализировать свой поступок, ему так и не удавалось понять, что толкнуло его на такой безрассудный шаг — то ли просто оказавшаяся рядом лошадь, на которой захотелось проскакать — давно ведь не занимался верховой ездой, — то ли мечта о пролете под проводами. Широко шагнув к лошади, он цепко ухватился за гриву и, с ловкостью бывалого наездника взлетев на неоседланную ее спину, ударил каблуками в бока.

Лошадь прижала уши и рванулась вперед, наметом устремилась к аэродрому.

Электрик, обронив папиросу, удивленно расширил глаза:

— Куда шайтан его понес, э? — И, вскочив, закричал: — Э-э-э! Назад, назад!

Но курсант, не слыша его, мчался прямиком к взлетно-посадочной полосе.

На аэродроме забили тревогу:

— Отставить взлет!

И кто-то, размахивая двумя флажками, побежал наперерез всаднику. Конь круто развернулся и во весь опор понесся назад.

Выходной. В помещении второй эскадрильи пустынно — все на море. У столика, придвинутого к доске с распорядком дня и выписками приказов, взад-вперед — три шага туда, три обратно — вышагивал Тимур. На боку — противогаз, на ремне — черный футляр с плоским штыком. Дневальный.

Дневальство необычное — вне очереди. В свободный от занятий и работ день.

«Надо же, старшина группы — и отхватил три «рябчика»!» — невесело думал Тимур. И снова три шага туда, три обратно. В одиночестве спокойнее думается. И вчера, когда объявили взыскание, и сегодня, когда заступил в наряд, навязчиво возвращалась мысль: «Что, собственно, произошло и как самому оценивать свою выходку? Озорство? Нет. Желание показать Ахмету искусство верховой езды? Тем более нет: потомка джигитов этим не удивишь. Может, подсознательная имитация пролета на истребителе под проводами? Так это ж чистой воды мальчишество! А может, так оно и есть? Неспроста же Степан как-то намекнул, что я ребячество забыл оставить за воротами проходной авиагородка…»

«Курсант Фрунзе, как понимать ваш поступок?» — до сих пор звучал в его ушах суровый голос разгневанного старшины эскадрильи. Но на этот вопрос он толком так и не смог ответить ни ему, ни командиру отряда капитану Осмакову, ни комэску майору Коробко. А лейтенант Коршунов вообще-не спрашивал; он, вызванный вместе с нарушителем к командиру эскадрильи, стоял тут же и не мог уразуметь: в самом деле, как понимать такой нелепый поступок одного из самых способных курсантов его группы?

— Нелепый поступок? — жестко переспросил майор Коробко. — Нет, мягенько оцениваете случившееся. Это не поступок, а проступок. Если хотите — ЧП.

Только генералу Туржанскому, перед которым предстал в тот же день, рискнул объяснить: решил-де сымитировать пролет под проводами.

Попытался подробно восстановить в памяти свою вторую встречу с начальником школы.

…Порог генеральского кабинета переступил безрадостно и, чтобы как-то усмирить волнение, стал дотошно разглядывать обстановку, на которую почти не обратил внимания при первом посещении.

Кабинет просторен и в то яге время прост. От дверей к столу разостлана ковровая дорожка, которую строгий хозяин тут же обыграл:

— Нуте-ка, кавалерист, пожалуйте на ковер!

Туржанский сидел в кресле, чуть откинувшись на спинку; на краю стола возвышалась алая моделька истребителя И-16. Тимур отмерил три шага, представился.

— Вижу, вижу, что курсант Фрунзе. Значит, тем характеристикам мне по-прежнему не верить?

Тимура обдало жаром: «Вспомнил-таки!»

— Ну ладно, то было детство, школярство. А теперь курсант, более того, старшина группы и вдруг — виновник дезорганизации, срыва учебных полетов. Ну-ка, расскажите, как это вы умудрились учинить скачки на летном поле? — Голос генерала суров, в глазах недобрые искорки.

— Товарищ генерал, свою выходку считаю необдуманной и готов понести любое дополнительное наказание.

— Дополнительное? Что, уже объявили взыскание?

— Три наряда вне очереди.

— Гм… Слиберальничали во второй эскадрилье. За такой выверт арестовывают и на гауптвахту отправляют.

— Жду более строгого наказания.

— Ишь какой! Знаете небось, что за один-то проступок в армии дважды не наказывают.

Тимур покраснел еще больше:

— Нет, товарищ генерал, не знал.

— Но и три наряда — взыскание серьезное. А главное — не делают вам чести. Отбывайте их и заодно хорошенько подумайте: не ошиблись ли вы адресом?

— Каким адресом, товарищ генерал? — тихо спросил Тимур, чувствуя, что во рту пересохло.

— Возможно, вам в кавалерию следовало бы податься, а вы в авиацию ненароком завернули?

— Нет-нет, только в авиацию!.. Товарищ генерал, признаю: непростительно виновен… Но поступок с лошадью… Одним словом, это была прикидка, а точнее, имитация пролета под проводами.

— Ах, вот оно что — под проводами! — Опираясь о подлокотники кресла, генерал встал. — Скажите, почему вашу голову занимает подобная вздорная мысль?

— И совсем не вздорная, — решился возразить Тимур. — Чкалов же пролетел под мостом!

— Чкалов! — воскликнул генерал и вышел из-за стола. — Чкалов-то пролетел под Троицким мостом — это факт. Но он бы никогда этого не сделал, если бы знал, что взбаламутит таким вот, как вы, головы. — Подойдя почти вплотную к Тимуру, Туржанский, нахмурясь, спросил: — А известно ли вам, что он и под телеграфными проводами потом рискнул пролететь?

— Вот видите! — воодушевился Тимур.

— Рискнул. Но не пролетел. Была тяжелая авария, за что Чкалова тогда и уволили из рядов Красной Армии… Но Чкалов все же был Чкаловым. Самородок! — Туржанский размеренно прошелся по кабинету и вернулся к столу, глянул из-под все еще строго сведенных бровей на юного курсанта с разгоряченным лицом.

Тимур был подавлен сообщением об аварии Чкалова и мгновенно остыл. Туржанский снова шлепнул ладонью но краю стола — моделька самолета заколыхалась на пружинистой проволоке.

— Наряды отбывайте. Поделом. А насчет вашего старшинства в группе пусть решает начальство эскадрильи. Не знаю, сможете ли вы после такого своего коника… с конем требовать дисциплинированности со своих товарищей? — Тимур напряженно молчал. — И запомните, боевое мастерство летчика определяется не подныриванием под мост или провода. — Энергично махнул рукой в сторону открытого окна. — Там!

В синем небе освещенный солнцем «ястребок», натужно жужжа, выполнял боевой разворот.

…Три шага туда, три обратно. Тимур подходит к столу, берет книгу — сборник воспоминаний о Чкалове, — быстро листает и находит прочитанные ранее строчки: «Чем характерен чкаловский почерк? Наибольшей скоростью при наименьшей высоте полета, предельно чистой отделке молниеносно сменяющихся фигур». А вот и слова самого Чкалова: «Я хочу выжать из машины все, что она может дать, чтобы иметь полную картину ее поведения во всех случаях боевой обстановки, в любых условиях погоды».

Захлопнул книгу.

«Согласен, товарищ генерал, — продолжал мысленно разговаривать с начальником школы, — летное мастерство истребителя выковывается там, в небе. А где проверяется? — Тимур положил ладонь на обложку книги. — И там, куда вы указали, и на низких высотах при наибольшей скорости, чтобы иметь полную картину поведения самолета во всех случаях боевой обстановки…»

Минула неделя. Наряды вне очереди отбыты прилежно — хоть благодарность получай. Не положено. Наказание есть наказание. И оно зафиксировано в персональной карточке взысканий и поощрений, как, впрочем, вскоре и первая благодарность. Что же касается оргвыводов, то по настоятельному ходатайству лейтенанта Коршунова Тимура оставили старшиной летной группы.