Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Лейтенанты Фрунзе, Микоян и Ярославский прибыли в 8-й запасной истребительный авиационный полк, который базировался на обширном полевом аэродроме у небольшого местечка. Свой бивачный авиагородок летчики в шутку называли Копай-городом — весь личный состав и полковые службы размещались в землянках. Здесь, в запасном полку, летчики овладевали новой техникой, здесь формировались части, подразделения и отдельные экипажи для отправки на фронт.

Вышагивая к штабу, качинцы невольно задержались и засмотрелись в серое осеннее небо. С аэродрома то и дело взмывали остроносые истребители с прозрачным колпаком над кабиной пилота.

— Вот они — «яки», — сказал Тимур.

— На таком класс приземления показал глава инспекции, — напомнил Владимир.

— Хорошая машина, — подал голос и Степан. — Но я, признаться, надеялся, что нас направят поближе к Москве.

— Был такой разговор, — заметил Тимур.

— Там переучивают на «миги»… Это ж сила — «миги»!

— Тимка, слышишь? Зов родной крови, — поддел Ярославский.

Степан было загорячился, но Тимур пресек спор на корню:

— Ерунда! Никакого зова. Степка прав. И я бы тоже хотел, чтобы мы сейчас шагали не по Копай-городу.

В штабной землянке с качинцами в первую очередь побеседовали политработники, и сразу же над новыми комсомольцами взял шефство комсорг полка лейтенант Ерофеев. Испытующе поглядывая на необычных новичков (не каждый день в Копай-город прибывают летчики с такими выразительными фамилиями!), он обстоятельно поинтересовался, как доехали, как устроились, какие будут вопросы.

Отвечали коротко. А под конец беседы Тимур доверительно сказал:

— Товарищ комсорг, вы о нашем настроении не беспокойтесь. Настроение одно: скорее бы попасть на фронт и беспощадно громить врага. А насчет вопросов, у пас он один: как скоро можно надеяться сесть в кабину «яка»?

Лейтенант Ерофеев едва заметно улыбнулся и удовлетворенно сказал:

— Рад вашему комсомольскому запалу и рвению. А на аэродром завтра, с утра.

— А за сколько дней в вашем Копай-городе переучивают? — самоуверенно спросил Ярославский.

— Дней? — еще шире улыбнулся Ерофеев. — Помните золотое правило: всему свой срок! А наш Копай-го-род стал теперь и вашим.

На следующее утро троих друзей прикрепили к одному инструктору, и снова день за днем потянулись учебные будни на полевом аэродроме. Несколько успокоившись и попривыкнув к своему новому положению — что-то вроде курсанта-лейтенанта, — Тимур при первых же ознакомительных полетах с инструктором понял: Як-1 — машина на редкость скоростная и послушная. Не раз восхищался: «Только подумаешь о перевороте или бочке, а «як» рад стараться — спешит выполнить твою волю».

В один из вечеров, вернувшись с аэродрома, он спросил своих товарищей, шутливо бравируя знанием украинских словечек:

— Хлопцы, ну як «як»?

Те ответили почти в один голос:

— Отличная машина!

Тимур широко взмахнул руками и обнял друзей за плечи:

— Будем считать инцидент исчерпанным: переучиваться в Копай-городе, так по-качински!

Неделю спустя комсорг полка поинтересовался у инструктора:

— Как мои качинские комсомольцы?

Тот заговорил быстро и выпалил, как из автомата:

— Понимаешь, Ерофеев, прямо не верится, что они сыновья видных государственных деятелей — скромны, внимательны, усердны, а главное — способные летчики. Одним словом, дело у них идет в темпе — усваивают новый материал и отрабатывают каждое полетное задание, как говорится, на лету.

И вдруг на последней неделе переучивания практические занятия забуксовали: перебои с бензином отразились на учебных полетах — то они сокращались, то переносились, то совсем отменялись. В такие дни летчики кляли не только пустующие бензовозы, но и ни в чем не повинный Копай-город. И все же тот срок, о котором намекнул комсорг, настал. Переучивание успешно завершилось, когда полили холодные осенние дожди, а по утрам лужи стали стекленеть от первых бодрящих заморозков.

Тимур держал в руках прохладно шуршащую бумагу и не без труда усмирил рвущийся наружу восторг. В направлении, выданном для предъявления в отдел кадров ВВС, сообщалось, что лейтенант Фрунзе после окончания Качинской авиашколы «переучился на самолет Як-1 и соответствует кадрам Военно-Воздушных Сил с использованием летчиком-истребителем в действующей армии».

Выдавая проездные документы, начальник строевой части сказал им:

— За отличное овладение новым самолетом командование вас поощрило: вам разрешено ехать в Москву через Куйбышев — ваши ж семьи, там?..

Поблагодарили и пошли собираться в дорогу.

В день отъезда выпал обильный снег. Приземистые и мрачноватые крыши землянок обратились в белые взгорки, и весь унылый Копай-город сразу принарядился, повеселел. Повеселели и летчики, завершившие переучивание: документы оформлены, дорожные чемоданы уложены. Но прежде чем покинуть запасной полк и его аэродром, трое друзей-лейтенантов, подтянув ремни на своих кожаных регланах, поправив только что полученные к зиме новенькие ушанки с позументными «крабами», как и в день приезда, вместе вошли в штабную землянку. Тимур по качинской привычке от имени троих выразил признательность командованию и политработникам за внимание, заботу и за науку.

Лейтенант Ерофеев, снимая их с комсомольского учета, хотел скрыть волнение, но расчувствовался и каждому с жаром потряс руку, приговаривая:

— В знаменательное время прощаемся с вами, товарищи летчики. — Шагнув к настенной карте, провел пальцем по новой фронтовой линии, значительно отодвинутой к западу. — Повернули-таки оглобли фашисту, погнали его от нашей Москвы! Поднажмите и вы по-комсомольски, чтоб он еще подальше, к чертовой бабушке, отлетел и откатился!

— Комсомол не подкачает! — бодрым возгласом ответил за троих Владимир Ярославский.

Из штаба вышли и зажмурились — ослепил подсвеченный солнцем снег.

— Визиты вежливости нанесены, — сказал Степан, прикрывая ладонью глаза. — А насчет Куйбышева мы и так были в курсе.

— Я бы сразу, без окольных заездов, первым же поездом рванул в Москву, — заметил Тимур, — но узнал, что в Куйбышеве сейчас находится Климент Ефремович.

— Разумеется, тебе с ним обязательно надо повидаться, — сказал Владимир.

— Это одно, — согласился Тимур. — Но есть и другое…

— Ох и застрянем мы в Куйбышеве! — опасливо протянул Степан.

— Застревать нам нельзя, ибо даже наш Сгурич… — И Владимир торопливо вынул из кармана примятый листок. — Вот, совсем забыл сказать вам, ребята, письмо получил от него. Вся группа Рыжова сдала экзамены, выпущена летчиками-истребителями в действующую армию. И Сгурич в том числе. Будут летать на «ишачках»!

— Вот вам и Сгурич— опередил-таки нас! — воскликнул Степан.

— Тем более… — подхватил Тимур и докончил прерванную мысль: — Но есть, как я сказал, и другое: с Климентом Ефремовичем на его самолете мы скорее доберемся до Москвы, а значит, и до управления ВВС. Тогда еще вопрос: кто скорее попадет на фронт — Рыжов со своей командой или мы!

— Стратегический план утверждается! — воодушевленно расписался пальцем в воздухе Владимир. — На станцию, друзья!

— Отставить, — спокойно пресек восторг Ярославского Степан. — Летчики вы или кто? Теперь слушайте меня: есть попутный самолет ТБ-3 до Сызрани.

— Только до Сызрани? — Владимир наморщил нос. — А там?

— Предложение Степки дельное, — вмешался Тимур. — А там — рукой подать до Куйбышева. Можно на пригородном поезде, а повезет — пересесть на другой попутный самолет.

— Повезет, — уверенно сказал Степан.

До Сызрани долетели благополучно. Но, к огорчению, узнали, что в Куйбышев другого самолета нет. Улетал, правда, У-2, но только на следующее утро.

— Не повезло. Что будем делать? — оглядел Тимур друзей. — Ведь на У-2 только одно свободное место.

Степан и Владимир переглянулись.

— Лети, Тимка, ты, — сказал решительно Степан.

— До утра еще надо дожить.

— Тогда поехали поездом, — предложил Владимир.

— Я согласен, — сказал Тимур.

— А я — доживу! — воскликнул Степан. — До встречи в Куйбышеве!

Пригородные поезда здесь еще не выбивались из графика, так что Тимуру и Владимиру долго томиться не пришлось. Переполненный вагон гомонил обычными разговорами военного времени — пересказывали последнюю сводку Совинформбюро, все еще перегнивали падение Орла, гадали, удержится ли Тула, а кто-то читал газету вслух с выступлением Щербакова по Московскому радио:

— «Над Москвой нависла угроза, но за Москву будем драться упорно, ожесточенно, до последней капли крови…»

Кто-то другой робко напомнил:

— Все правительство переехало в Куйбышев.

— Не все! — резко возразил чей-то голос. — Сталин остался в Москве, и весь Госкомитет Обороны!

— Это точно — Сталин остался в Москве, значит, не сдадим нашей столицы!

И почти все нещадно чадили самокрутками.

Тимур и Владимир огляделись — свободных мест не было. Присев на свои чемоданы, они привалились к простенку, Тимур, прикрыв веки, незаметно задремал — усталость взяла свое. Очнулся от какой-то тяжести. Владимир, уронив голову на его плечо, сладко посапывал. И вдруг в сизом сумраке накуренного вагона кто-то обронил слово «Самара».

Самара…

И Тимур стал думать о Самаре, нынешнем Куйбышеве, — городе, в котором начался полководческий путь отца. Сколько раз представлялся ему этот город на Волге, сколько раз слышал и читал он о том далеком героическом времени…

«Вот так, может, как и я сейчас, и он ехал в Самару в тот далекий январь девятнадцатого… Ехал на фронт командовать и конечно же не предполагал, что двадцать два года спустя здесь же будет ехать его сын и тоже на фронт… — Сосредоточился на этой мысли: — Только увижусь с Климентом Ефремовичем — и на фронт. Поскорей бы…»

«По-ско-рей… по-ско-рей…» — настукивали колеса.

Смеркалось, когда поезд подкатил к перрону конечной станции. Подхватив чемоданы, они вышли из вагона. Узнав адрес комендатуры, пересекли привокзальную площадь и торопливо зашагали по заснеженным улицам Куйбышева.

С начала года после Москвы им не довелось быть ни в каком другом большом городе, и теперь на ходу они бегло разглядывали витрины магазинов, в которых пестрели агитплакаты ТАСС, рекламные тумбы, оклеенные сводками Совинформбюро, всматривались в озабоченные лица прохожих. Темнело, а фонари не зажигались.

— Здесь уже затемнение, — обронил Владимир.

Они сошли с тротуара на заснеженную, давно не расчищавшуюся обочину дороги. Один поворот, другой — и улица влилась в широкую площадь.

Перед зданием, растянувшимся чуть ли не во всю длину площади, на постаменте возвышалась огромная, с припорошенными снегом широкими плечами, фигура.

«Куйбышев!» — подойдя ближе, узнал Тимур, вспоминая этого человека в жизни. Боевой друг его отца был хорошо сложен, красив, мягок и напоминал Блока.

— Куйбышев, — констатировал Владимир. — Между прочим, ты знаешь, что он писал стихи?

— Знаю.

Пересекли площадь и почти сразу же приостановились у другого памятника — тоже боевому товарищу отца Тимура, Чапаеву. Вот этот впечатлял: начдив Чапай со своими бойцами-сподвижниками был изображен в порыве атаки. Смотришь — и хочется самому двигаться, идти вперед, действовать…

— Пошли быстрей, — поторопил Тимур и зашагал бодрее прежнего.

В комендатуре они представились и отметились. Тимур попросил соединить его с Ворошиловым. Владимир не стал мешать ему и сказал:

— Ну, я двину к своим, адрес знаю. Утром проинформируй насчет… возможностей.

— Каких возможностей? — нахмурился было Тимур.

— Ясно каких — побыстрее добраться до Москвы.

Разговор по телефону был кратким, а встреча обоюдно волнующей.

— Ну-ка, ну-ка, товарищ лейтенант!

Ворошилов бросил на раскрытую папку очки, торопливо встал из-за стола и, радушно разметав руки, пошел навстречу шагнувшему в кабинет летчику. Тимур сделал еще два размеренных шага, но не выдержал — рванулся и заключил в широкие объятия низкорослого, коренастого маршала.

— Ого-го! Чувствую, чувствую силенку… Да Тимурок ли это? — воскликнул Ворошилов радостно срывающимся голосом. Шутливо отстранившись, прищурился: — Точно, он самый. Только выше стал, в груди раздался, да еще ко всему прочему облачился в командирскую летную форму. Ну, дорогой мой, поздравляю.

— Спасибо, Климент Ефремович. Вам спасибо. За все.

— Ну-ну, Тимур… ну-ну… Уж мое-то тут дело десятое. Ты вот что, присаживайся и рассказывай, — потянул Тимура к кожаному старомодному дивану Ворошилов. — Сколько ж мы с тобой не виделись — полгода?

— Побольше, Климент Ефремович. Без малого год.

Как всегда, уселись рядом, и Тимур, припомнив последнее письмо к опекуну, не стал повторяться, а как бы продолжил повествование о своей жизни в авиационной школе и переучивании в запасном полку. Рассказал все как было — и об успехах поведал, и о срывах не умолчал, даже в аресте признался.

Говорил, а сам внимательно наблюдал за выражением лица Климента Ефремовича — оно было прежним, просветленным, как в первую минуту встречи. Правда, само лицо несколько изменилось — под глазами залегли тени усталости, да виски и усы погуще прихватила изморозь. Когда же Тимур обмолвился об аресте, губы маршала сжались, а усы взъерошились жестковатой щеточкой. Поспешил успокоить:

— Авиашколу, а потом переучивание закончил отлично. Что же касается наказания, то оно, конечно, правильное, но зато инспектор ВВС наглядно убедился, что я готов к выпуску. Чему научился и что сам постиг — все показал.

— Показал — себя наказал. Ох, крылатые ребятки, чкаловские лавры не дают вам покоя!

— Лично мне, Климент Ефремович, не дают покоя незваные гости под Москвой.

— Тем гостям уже задали перцу. Горит под их ногами скованная морозом московская земля. Горит! И еще не так припечет им пятки!

— Я хочу, Климент Ефремович, как можно скорее быть в ряду тех, кто припекает им пятки. Только на фронт!

Ворошилов слабо похлопал ладонью по его колену и, не среагировав на последние слова, кивнул в сторону рабочего стола:

— Я тут должен срочные бумаги просмотреть, а ты с дороги отдохни — тебя проводят в мою обитель и ужин организуют, а утром еще поговорим.

Понял, Климент Ефремович ушел от прямого ответа. Начало главного разговора не понравилось, и Тимур вымуштрованно встал, подтянулся:

— Разрешите идти?

Уже из-за стола, вооружившись очками, Ворошилов нестрого погрозил пальцем, с растяжкой приговаривая:

— Товарищ лейтена-а-ант! — и, подумав о чем-то, согнал с лица улыбку. — Одним словом, Тимур, отдыхать: завтра разбужу ни свет ни заря. Поедем в одно важное место, где тебе кое-что вручу.

— Слушаюсь, — тихо сказал Тимур. Но, прежде чем уйти, проявил незнакомое упрямство — Только к вопросу о фронте я все же вернусь.

Ворошилов с минуту смотрел на закрывшуюся дверь. Потер ладонью лоб и, замедленно опустившись в жесткое кресло, углубился в чтение бумаг.

После ужина Тимур побродил по затемненным улицам, вглядываясь в черные силуэты зданий, на которые конечно же смотрел его отец, а приметив за каким-нибудь каменным забором большой особняк, слабо освещенный подъездным синим светом, невольно замедлял шаг и думал: «Не в этом ли размещался штаб 4-й армии? Нет, пожалуй, не в этом, перед тем, знаю, забор не сплошной, а фигурно сложенный из кирпича». Улицы пустынны, спросить не у кого, и он повернул назад.

Возвратившись в «обитель» маршала, он увидел: постелили на диване, а какой-то майор сказал, что Климент Ефремович вернется поздно и велел передать, чтобы он его не дожидался, ложился спать.

Долго не мог уснуть. В голову лезли невеселые мысли, даже заподозрил, что, чего доброго, кадровики предупреждены — такого-то направить не в действующую армию, а в какую-нибудь тыловую авиачасть. От одной такой мысли обдавало жаром, хотелось немедленно встать и протестовать. Успокоившись, подумал: «Нет, Климент Ефремович не такой…» Сразу стало легче, диван куда-то сместился, поплыл…

Зимний рассвет еще не тронул широких окон, а они уже были на ногах. До завтрака спустились вниз, сели в черный приземистый лимузин и помчались по полутемным, пустынным улицам. В свете приглушенных синей бумагой фар дымилась густая поземка.

«В какое «важное» место мы едем и что это за «кое-что»? — размышлял Тимур, откинувшись на заднем сиденье. Допытываться не стал — не в правилах. — Раз Климент Ефремович не счел нужным уточнять, значит, так надо».

Свернули в неширокую, всхолмленную придорожными сугробами улицу и вскоре остановились у небольшого дома.

— Приехали, — сказал Ворошилов и, прихватив кожаную полевую сумку, вышел из машины.

Тимур — следом. Несмотря на ранний час, в доме не спали: из приоткрытой почему-то парадной двери просачивался свет. Впрочем, узкая вертикальная полоска света тут же исчезла — то ли лампу загасили, то ли притворили дверь.

— Здесь обычно принимают посетителей в иное время, ближе к полудню, но нам с тобой недосуг — сразу же после завтрака вылетаем в Москву. Вот и сделано исключение. Более того, как вижу, нас ждут.

«В Москву!» И тело, несколько расслабленное от езды в удобной машине, взбодрилось. Ворошилов осветил карманным фонариком табличку сбоку дверей, Тимур прочитал: «Музей Михаила Васильевича Фрунзе…»

Остатки утренней расслабленности окончательно улетучились. Ни стучать, ни звонить не пришлось: на звук подъехавшей машины быстро среагировали, и дверь распахнулась.

— Добро пожаловать, Климент Ефремович и Тимур Михайлович! — приветствовала ранних гостей из ярко освещенного коридора сухонькая старушка в архаическом, со шнурочком, пенсне.

Она провела ранних посетителей в первую комнату и, показав на вешалку-рогулю (наверняка специально поставленную в простенке), не без гордости предложила:

— Прошу… У нас всегда тепло.

И тотчас на рогульках по-домашнему разместились маршальская бекеша с седоватой папахой и лейтенантский реглан с дымчато-синей шапкой-ушанкой.

Женщина нерешительно спросила:

— Осмотр с экскурсоводом или… сами?

— Сами, сами! — поспешил предупредить ее Ворошилов и вынул из полевой сумки плотный бумажный сверток. — Мы долго не задержимся. Так что доверьте нам на полчаса ваши тихие, светлые и теплые комнаты.

Женщина, придержав пенсне, наклонила голову и неслышно вышла.

Медленно двинулись от планшета к планшету, от витрины к витрине. Тимур внимательно разглядывал снимки — все знакомые, словно он уже побывал здесь когда-то.

«А вот эту фотографию вижу впервые», — отметил он, всматриваясь в лица изображенных: отец с двумя товарищами по Петербургскому политехническому институту; стоит независимо, студенческая шинель нараспашку, руки в карманах, а на ногах великоватые, словно с чужой ноги, ботинки.

— Любопытный снимок, — сказал Ворошилов. — И знаешь чем? На нем твоему отцу столько, сколько тебе сейчас… Он здесь как бы твой ровесник.

— Да, в четвертом году снят.

— Именно с того времени и началась его славная биография большевика. И ты — его девятнадцатилетний ровесник — тоже начинаешь свою биографию славно — стал кадровым военным.

Пошли дальше, переходя из комнаты в комнату. Когда проходили мимо бюста Фрунзе, Климент Ефремович придержал Тимура:

— Постоим здесь немного. — Шурша бумагой, развернул сверток и с торжественной приподнятостью продолжал: — Лейтенант Фрунзе, один предмет, который я тебе сейчас вручу, был заготовлен мной в день твоего окончания авиашколы, другой — принадлежал твоему отцу, и сейчас по праву наследника ты его получишь. И то и другое я мог бы передать тебе еще вчера, но, думаю, ты поймешь, почему я это делаю здесь. — На ладонях, в развернутой бумаге, лежали пистолет в кобуре и самодельный кортик, в кожаном футляре, с цветной наборной ручкой. — Ты заслужил личное огнестрельное и холодное оружие. То и другое летчику-фронтовику крайне необходимо. — Вынув пистолет, Климент Ефремович провел пальцем по перламутровой накладке с дарственной гравировкой: «Летчику-истребителю Тимуру Фрунзе. К. Ворошилов. 4 сентября 1941 г.» — Это, — он протянул пистолет, — от меня, а это, — он протянул кортик, — от твоего отца.

Тимур побледнел от волнения:

— Благодарю, Климент Ефремович… — Взглянув на бюст, тихо произнес: — Спасибо, отец. — В горле пересохло, но он твердо выговорил: — Оружия… не посрамлю