Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

…Тимур вел истребитель свободно и легко. Слева впереди все время матово голубел «як» Ивана Шутова. В наушниках щелкнуло, и ведущий спросил:

— Как дела, Тимур?

— Все в порядке! — нажав на кнопку передатчика, ответил он и как-то непроизвольно коснулся ручки настройки приемника — сбил свою волну.

В наушниках возник легонько потрескивающий фон помех и отдаленный женский голос, заглушаемый симфонической музыкой. Не верилось, что где-то, кроме войны, есть еще и другие дела, что кто-то может спокойно читать стихи, водить смычками по струнам.

Колонна истребителей шла вдоль железнодорожного полотна Москва — Калинин; внизу лежал освобожденный Клин. На сплошном белом поле отчетливо видны следы декабрьского разгрома фашистских войск — черные пятна сгоревших танков и самолетов, а в полосе смятой обороны беспорядочный мутно-зеленый накрап «забальзамированных» лютым морозом трупов врага…

Обожгла внезапная мысль: «Ради чего… ради кого они полегли под Клином? Что привело их сюда, где был мир… труд… музыка?»

И вдруг смычковые взлеты мелодии, что все еще звучали в наушниках, прояснились — Чайковский! А стихи— Лермонтова, знакомые еще с далекого детства: «Изведал враг в тот день немало, что значит русский бой удалый…» Женский голос умолк, и диктор густым баритоном начал зачитывать ноту народного комиссара иностранных дел о повсеместных зверствах германских войск на захваченных ими советских территориях. Об этой ноте перед отлетом в эскадрилье комиссар Дмитриев провел политинформацию. Припомнились ожесточившиеся лица летчиков и то чувство закипевшей в груди ненависти, которое накалило желание немедленно поднять свой истребитель и действовать — лететь и крушить.

Вот и сейчас кулак, сжавший чуткую ручку управления, налился свинцом; однако спохватился, поспешил установить свою волну — и вовремя.

— Как дела, Тимур?.. — послышалось в наушниках. — Почему молчишь?

— Нормально! — бодро откликнулся он и мысленно ругнул себя за временную потерю радиосвязи.

— Металлолом видел?

— И не только металлолом…

— А за тех пусть молятся Гретхен и замаливают их тяжкие грехи.

В наушниках возник властный голос:

— Кончай собеседование!

— Есть! — не смущаясь, за двоих ответил Шутов.

«Кулаков подключился», — узнал голос комэска Тимур и огляделся по сторонам. Под крылом медленно проползали прямоугольники коробок полуразрушенных кварталов Калинина. А спустя некоторое время и аэродром.

Треть пути преодолена. После кратковременной посадки на дозаправку эскадрилья Кулакова снова в воздухе, и вскоре тылы Калининского фронта остались позади — эскадрилья втянулась в пространство Северо-Западного…

Неожиданно самолет тряхнуло. Инстинктивно сжал ручку управления, и «як» слегка клюнул носом. «Что такое?» — не понял Тимур, прислушиваясь к оборотам двигателя и оглядывая приборы. И тут он ясно ощутил несильные, но частые толчки в моторе.

«Спокойно… только без паники… Что бы это могло значить?» Тимур огляделся по сторонам. Первое, что пришло в голову, — обстрел своей же зениткой. И такое, говорят, случалось. Но внизу сплошной ватно-белый ковер, простроченный двойной ниточкой железной дороги.

И тут-то хлынуло!

Плексиглас передней части фонаря кабины, как при обильном ливне, начало захлестывать мутноватой водой. Никакого ливня, разумеется, не было — за бортом тридцатиградусный мороз, да и остальная часть фонаря оставалась по-прежнему прозрачной.

— Мотор! — вырвалось у него.

Самолет ведущего сквозь завесу хлещущей воды расплывчатым пятном отошел в сторону. Тимур понял, что нарушил выдерживание общего строя колонны.

Нажал кнопку передатчика:

— Что-то неладное с мотором.

— Что именно? — тут же отозвался Шутов.

— Фонарь захлестывается водой, впереди почти ничего не вижу.

— Кедровые шишки! — вполголоса озадаченно произнес ведущий.

— Двигатель работает с перебоями.

И почти сразу раздался спокойный голос Кулакова:

— Что случилось, лейтенант Фрунзе?

Тимур повторил. Недолгая пауза.

— Смотри на карту… Справа от маршрута Выползово и деревня Едрово. Между ними временный полевой аэродром. Помечен?

— Так точно.

— Сворачивай и — курс на него. Садись на вынужденную. Сядешь?

— Постараюсь, товарищ старший лейтенант.

— Дожидайся там, пришлю машиной технарей… Шутов!

— Слушаю, товарищ командир.

— Сопровождай своего ведомого. Как только сядет — самостоятельно на Крестцы.

— Понял.

— Действуйте!

— Есть! — первым откликнулся Тимур и отвалил вправо.

С минуту летели молча. Потом Шутов спросил:

— Все хлещет?

— Поливает, как из шланга, и температура растет.

— Не паникуй, до Выползово вся не выльется.

— И не думаю паниковать.

— Отлично, кедровые шишки! — настраивал Шутов своего ведомого на мажорный лад, а сам думал: «Да где же он там затерялся, этот промежуточный!.. Снегом его занесло, что ли?»

Поселок Выползово и деревня Едрово, как бы маскируясь под наметами обильного снега, жались к Валдайскому тракту. Проезжая часть дороги, однако, видна отчетливо и порой глянцевито поблескивала.

«Наконец-то аэродром!» — рассмотрел расчищенную площадку Шутов и сказал:

— Тимур, под нами Выползово.

— Вижу… Мне сбоку все видно.

— По левому борту — аэродром.

— Вижу.

— Заходи на посадку.

— Есть, на посадку…

Хрипловато стонущий «як» пошел на снижение, и Тимур увидел на снегу бегущую тень своего самолета, которую вскоре настиг у самой земли.

Круживший над аэродромом Шутов облегченно вздохнул: «Сел! Молодчага, Тимур! Ах и молодчага, кедровые шишки!» От продолговатого снежного холмика — должно быть, землянки — к севшему истребителю бежали две черные фигурки. А вот и он, Тимур, соскочил на снег и машет командиру двумя руками. Шутов сделал еще один полный круг, прощально качнул крыльями и, выйдя на прямую, взял курс в сторону фронта.

Механики временного полевого аэродрома деловито осмотрели самолет, и один из них, пожилой дядька с сивыми усами, сочувственно сказал:

— Дэ-э… Дело табак, сынок. Картер пробило.

— Самолет-то новый! — в отчаянии воскликнул Тимур.

— Вижу, что новый! Дэ-э… вот двигатель с дрянцой оказался.

— Ладно, — с горечью махнул рукой Тимур. — Приедут наши механики — что-нибудь придумаем.

— Тут и придумывать нечего, — солидно и грубовато возразил молоденький курносый паренек, силясь придать своему голосу такие же басистые интонации, как у пожилого механика. — Сказано: накрылся двигатель — баста. Только у нас моторов лишних нет. Правда, нет, Петрович?

— Не стрекочи… А ты с какого аэродрома?

Тимур объяснил.

— Новая часть, стало быть. Дэ-э… Что ж, будем дожидаться твоих механиков. Однако, видно по всему, раньше утра их не жди.

— Мало толку, если без мотора притащатся, — вставил молоденький механик.

— Не стрекочи… Давай, сынок, полетный лист диспетчеру на отметку… Отнеси, Петруха. А сам зря здеся не стынь, в землянку пойдем.

«Петрович… Петруха», — отметил про себя Тимур. В другой бы раз улыбнулся, но сейчас не до веселья: опять задержка, опять жди.

В землянке на него дохнуло тепло с примесью запахов машинного масла, бензина, сосновых поленьев, сохнущих портянок и махры. Посреди землянки воинственно гудела железная бочка-печь и, знойно дыша малиновым боком, роняла красноватый отсвет на двойные, устланные самолетными чехлами нары. Вокруг бочки, чадя дюймовыми самокрутками, сидели несколько красноармейцев.

— Здравствуйте… Да у вас тут Ташкент!

— Дэ-э… подсаживайся, сынок, отогревайся.

Тимур присел на придвинутую ему табуретку, вынул папиросы, протянул их красноармейцам:

— Закуривайте, кто желает, а меня угостите махорочкой, — и улыбнулся: — Очень уж она у вас ароматная.

К папиросному коробку потянулись задубевшие от бензина и мороза руки.

— Дэ-э… аромат у нас тот еще — букет моей бабушки, — сказал Петрович и подал Тимуру кисет с вышитым стихотворным восклицанием: «Кури самосад душистый и бей оккупантов-фашистов!»

Один из красноармейцев прыснул:

— Наш Петрович заочный роман с молодкой завел!

— Не стрекочи… — смешно засмущался тот, накручивая на палец сивый ус. — Дэ-э… Подарок-посылочку мы, как лотерею, разыграли. Отвернулся один, а я вынимаю из ящика то мыло, то носовой платок, то носки шерстяные и каждый раз спрашиваю: «Кому?» Отвернувшийся, стало быть, называет фамилии… Дэ-э… Кисет мне достался, а небось мастерица, вышивая, думала о таком молодце, как наш Петру ха.

Засмеялись, а Петруха тут как тут, легок на помине.

— Все в аккурате, Петрович, отметка сделана. — И он протянул полетный лист Тимуру, а сам припал к уху пожилого механика и стал что-то нашептывать.

— Не стрекочи… Дэ-э… — И вслед за этим «дэ-э», на что Тимур, занятый неумелым, но усердным сворачиванием козьей ножки, не обратил внимания, обращение несколько изменилось. — Тут такое дело, товарищ лейтенант: наш военинженер сейчас на машине выезжает в Валдай. Чтоб механики ваши зазря не мотались, не худо бы…

Петруха перебил его:

— Короче, надо, чтоб оттудова, из штаба, военинженер звякнул в Крестцы — пусть мотор просит ВК-105. Вам не откажут.

— Не стрекочи. Дэ-э… Валдай недалече. Там штаб фронта, и наш военинженер едет туда с бумагой. Скажите ему, в какую часть позвонить, он позвонит насчет мотора.

— Запросто! — воскликнул Петруха. Куда девались его грубоватые интонации — голос был звонок, как валдайский колоколец.

Тимур, затягиваясь едучим дымом, спросил:

— А когда военинженер вернется?

— Дэ-э так… — И посмотрел на Петруху.

— К вечеру в аккурат должен быть.

— В таком случае, я сам бы и позвонил. У военинженера свои дела. Возьмет он меня?

— А и верно! Валдай поглядите. Не бывали? — звенел Петруха.

— Не стрекочи… Чего ж не возьмет — возьмет. В кабине «зиса» места хватит.

Когда довольно потрепанный «зис» мчался по умятому тракту, а Тимур, сидя в кабине с дремлющим военинженером, смотрел на однообразную белую дорогу, в голове мало-помалу события дня затихли, отстоялись. Говорить не хотелось, и он был рад, что соседи его по кабине оказались людьми неразговорчивыми. Грузовик монотонно урчал, водитель с прилипшей к губам цигаркой неотрывно гипнотизировал накатанную колею, а военинженер с обрюзгшим лицом изредка всхрапывал.

Так и доехали до Валдая. Машина быстро проскочила по заснеженным улочкам, обогнула замерзшее Валдайское озеро с мрачноватым монастырем посередине и углубилась в хвойный лесок. Вскоре ее остановили, и водитель бесцеремонно толкнул в плечо военинженера:

— Прибывши!

Тот еле-еле разлепил отечные глаза.

— Угу… Значит, так — ожидай здесь. — Выйдя, показал вооруженному автоматом бойцу какую-то бумагу и махнул ею: — Пойдемте, лейтенант! — Пройдя несколько шагов, неожиданно сказал: — Я вам помогу в большем, чем дозвониться до Крестец. Я ведь специально приехал к Тимофею Федоровичу — его резолюция нужна. Вот и попрошу его ускорить ваше дело.

— А кто такой Тимофей Федорович?

— Командующий авиацией фронта. — И заметил наставительно: — Свое начальство надо знать: генерал-лейтенант Куцевалов.

— Нет, нет! Зачем же командующего отвлекать таким пустячным делом, — не согласился Тимур. — Разговор по телефону со штабом сто шестьдесят первого полка — и все.

Военинженер похлопал набрякшими веками, пристально всмотрелся в юное лицо летчика и как-то неопределенно хмыкнул:

— Угу… Ну что ж, пойдемте.

Перед домиком дачного типа, окруженным нарядными, в белой парче снега, соснами, свободно миновали еще одну преграду — часового у входа. Тимуру пришлось только задержаться в комнатке с окошечком коменданта. Оставляя Тимура одного, военинженер сказал участливо:

— Поскучайте самую малость, я в два счета управлюсь, — и скрылся за дверью.

Входили и выходили военные, большей частью старшие командиры и генералы. Тимур не успевал козырять, а те, озабоченные и поглощенные своими мыслями, почти не замечали его — кто кивал в ответ, кто едва доносил руку к воротнику шинели или бекеши, а большинство просто проходили мимо.

«Командующий Куцевалов… — вспомнил Тимур. — На Каче Куцевалова нам называли в числе прославленных качинцев. Не тот ли?»

— Все в ажуре! — выглянул военинженер, свертывая бумагу. — Проходите, сейчас все устроим.

— Скажите, генерал Куцевалов — Герой Советского Союза?

— И притом довоенный! — многозначительно подчеркнул военинженер.

— Значит, он.

— Он, он! — откликнулся военинженер, хотя и не знал, что имел в виду Тимур.

Сразу же за дверью моложавый подполковник непререкаемо бросил постовому бойцу:

— Пропустить! — и скрылся в своем кабинете.

Тимур пошел следом за военинженером, и они почти сразу же оказались в комнатке с батареей полевых телефонов. Телефонист монотонно диктовал в трубку какое-то распоряжение.

— Сюда, пожалуйста.

Прошли в следующую комнатку. Перед настенной картой стоял немолодой уже летчик в меховом шлеме, реглане и унтах. На шумок шагов он полуобернулся и, всматриваясь в Тимура, казалось, с трудом разогнул рот:

— Так это вы из полка Московца совершили вынужденную посадку в Выползово?

Тимур, озадаченно глянув на присмиревшего военинженера, ответил:

— Так точно, товарищ… — Звания немолодого летчика нельзя было определить, и он запнулся.

— Можете продолжать так:…генерал, — усмехнулся летчик одними глазами, впрочем довольно холодноватыми и немигающе пристальными. — Что же случилось?

Тимур доложил, объяснив попутно:

— Приехал, чтобы дозвониться до своих: нужен новый мотор… — И тут словно кто потянул его за язык: — ВК-105.

— ВК-105 без моего разрешения не выдадут, — отрезал генерал. — При посадке ничего не подломили?

Сгорая от стыда и уже догадываясь, с кем говорит, Тимур с усилием вымолвил:

— Сел нормально, товарищ генерал.

— Можете возвращаться к своему «яку». Ждите к утру мотор.

— Слушаюсь, товарищ генерал! — И вдруг сорвалось: — Разрешите спросить: вы — генерал Куцевалов? О вас нам в летной школе рассказывали.

— Качинец? — И в глазах, только что поблескивавших льдинками, вспыхнули теплые, озорные искорки. — То-то вижу, не растерялся. Молодец… А меня, значит, помнят?

— Хорошо помнят, товарищ генерал.

— Ну-ну… И я хорошо помню нашу Качу.

Заглянул телефонист:

— Товарищ командующий, телефонограмма передана.

— Добро. — И к военинженеру: — Ко мне больше ничего нет?

— Ваша резолюция разрешила все вопросы, Тимофей Федорович.

— Бывайте! — И генерал быстро вышел.

Возвращаясь к машине, военинженер добродушно щурил отечные глаза.

— Вот видите, все просто.

— Но меня это не совсем радует. Вы, конечно, назвали мою фамилию и…

— Совсем нет! Не успел я рта открыть: со мной-де летчик, севший на вынужденную, как он сам сказал: «Знаю — это сын Фрунзе». — Уже сидя в машине и махнув пухлой рукой с короткими пальцами: «Трогай», военинженер — на этот раз он не собирался дремать — продолжал расхваливать своего командующего: — Это ж, имейте в виду, Куцевалов! Бывает суров. А как же на войне? Иначе невозможно. Он всегда в курсе — непрерывная информация, везде успевает. Между прочим, его КП в Крестцах, так что ваше начальство сегодня же получит указание.

Проезжая по трактовой, с частыми выбоинами, улице, Тимур обреченно слушал выспавшегося соседа, рассматривал мелькавшие домики старинного русского города и редких прохожих. На одной из выбоин «зис» забуксовал, и водитель сочно выругался:

— …лысая резина! Сколько раз просил заменить, а теперь чикайся! — и полез из кабины.

— Результат бомбежки… и скверно засыпали, — сокрушенно вздохнул военинженер, имея в виду выбоину, и не сдвинулся с места.

Тимур же вышел и вместе с водителем начал подтаскивать под задние колеса охапки смятых, изувеченных хвойных лап, валявшихся здесь же, рядом с выбоиной. Надрывно взвывая, отплевываясь комьями снега с зелеными иглами сосны, машина тщилась вырваться из плена.

Тут-то и произошла удивительная встреча.

По тротуару шел военный, на шинельных артиллерийских петлицах — шпала.

«Ну конечно же это он — Цыганов! Не зря ведь кто-то сказал: мир тесен…» И окликнул:

— Константин Иванович!

Военный остановился, на мгновение вопросительно изломал широкие брови, и тут же его неунывающая ямочка на подбородке, точно такая же, как у начштаба эскадрильи Захаренкова, просияла:

— Кого вижу?! Тимур!

Шагнули друг к другу, обнялись.

— Какой же ты стал, Тимур, великолепный! Летчик!

— Летчик-истребитель.

— Значит, мечта сбылась?

— Мечта, Константин Иванович, не сбывается, если она не делается. Я все время делал свою мечту.

— Вижу. Ты ее хорошо сделал, — сказал Цыганов, продолжая прямо-таки любоваться Тимуром. — И где ты, в Валдае?

— Служил под Москвой, теперь в Крестцах буду.

— Знаю такую горячую точку на нашей земле. Ну а вообще как ты?

Тимур согнал улыбку с лица, задумался, повторив:

— Вообще… Вообще, Константин Иванович, трудновато только стало в одном: люди ко мне как-то не совсем естественно в последнее время относятся. Узнáют, чей я сын, — и все. Отношение меняется. Я бы даже так сказал: оберегают, что ли. Мешает мне все это. И нехорошо.

— Ничего нехорошего в том я не вижу. Пойми, Тимур, такое отношение к тебе наших людей естественно. Хочешь ты того или нет, а каждый, глядя на тебя, невольно воскрешает в своей памяти образ твоего отца. Для них ты не просто Тимур, а Тимур — сын Фрунзе. Потому и тех, кто тебя оберегает, как ты говоришь, тоже можно понять. Вполне естественно. Такова душа нашего народа.

— Эгей, лейтенант! — донеслось издали. — Закругляйся!

Кричал шофер. «Зис» уже урчал поодаль, прижавшись к тротуару.

— Надо спешить мне, Константин Иванович. Ждут.

— Очень рад, что тебя увидел вот таким — большим, сильным! — Цыганов двумя руками сжал широкую кисть Тимура. — Будь здоров, и подвигов тебе, мой комсомолец!

— Благодарю, Константин Иванович… — И все еще не отнимая руки, спросил вдруг: — А вы из наших «спецов» никого не встречали?

— Как же! Совсем недавно Гербина встретил. Он тоже здесь, на Северо-Западном. Командует огневым взводом!

— Да?! Левка на Северо-Западном?

— И совсем близко от Крестец. Между прочим, тебя вспоминали, — сказал Цыганов и согнал с лица улыбку. — Обмолвился он тогда одной печальной вестью.

— Что такое? — насторожился Тимур.

— Двое из спецшколы погибли. Одного с вами выпуска.

— Кто?! — вскрикнул Тимур.

— Малинин и Раскатов. — Тимур побледнел, а Цыганов еще крепче стиснул ему руку и жестким голосом заключил: — Война, Тимур, жестокая штука. И беспощадная. Будем помнить, Тимур, об этом и мстить врагу за все. За все!

— Только так, Константин Иванович.

А со стороны опять нетерпеливый голос:

— Лейтенант!

Тимур махнул рукой и быстро пошел.

Встреча с бывшим комсоргом спецшколы и недобрая весть взволновали. Уже отъехав, Тимур упрекнул себя: «Нехорошо как-то получилось — даже не спросил, кем же он, Константин Иванович, тут, в Валдае. Или заездом, как я?.. А «спецы»-то наши, старшина и милый молчун, погибли…» И всю дорогу до Выползово он вспоминал о школьных товарищах. Особенно ясно в памяти проявился тот последний день, когда они расставались после вручения им аттестатов. Молчаливый Раскатов сказал тогда: «Вот и все», а Малинин возразил: «Нет, не все!» И по старшинской привычке скомандовал: «Артиллеристы, ко мне, остальные — на месте!» На месте остались Олег Баранцевич и он, Тимур. И это к ним двоим обратился Малинин с взволнованным напутствием: «Артиллерия любит вас, но и вы любите ее. Грянет бой — чтоб ни одной черной птички не пропустили!» И вырвалось невольно, как стон:

— Пропустили-таки!

— Кого? — осоловело уставился на него военинженер: он было опять задремал, но возглас Тимура потревожил его.

— Скорее бы в часть и — в бой! — ожесточенно вымолвил Тимур.

Военинженер понимающе кивнул и прикрыл веки.

Вернулись на аэродром поздно вечером. Мороз прояснил небо, и звездная россыпь яростно изливала холодный кристаллический свет.

Тимур прошел к своему истребителю.

— Стой! — раздался внезапный окрик. — Кто идет?

— Летчик с «яка», — глухо откликнулся Тимур.

— А… товарищ лейтенант! Приехали? — Он узнал голос механика Петрухи. Тот вышел из темноты в тулупе до пят, с винтовкой в обнимку. Пояснил: — Патрулирую. А как… с мотором, выгорело?

Тимура еще угнетала весть о гибели Малинина и Раскатова. Говорить не хотелось. Прошел было дальше, но все же запоздало ответил:

— Насчет мотора спрашиваешь? Понимаешь, сболтнул-таки про ВК-105. И знаешь кому? Куцевалову. Оказывается, эти моторы — НЗ. Нехорошо получилось.

— Наоборот, полный порядок! Раз Куцевалову сказали — дело верное. Ну, я пополз пугать потемки.

Неуклюжая, как копенка соломы, фигура его и в самом деле не пошла, а поползла, скрываясь в темноте.

«Як» был заботливо укутан ватными чехлами. «Побеспокоились… Спасибо Петровичу и Петрухе — наверняка они. А может, и прав Цыганов — все вполне естественно. Как он сказал?.. Такова душа нашего народа…»

Тимур вдохнул полной грудью липнувший в носу морозный воздух, запрокинул голову и задержал взгляд на созвездии Волосы Вероники. Заветные две звездочки, окруженные слабой метелью северного полюса Галактики, сегодня блистали довольно ярко. Было такое впечатление, что они, помаргивая, пристально вглядываются и отыскивают на земле кого-то.

«Я тут, Вера! — чуть не крикнул Тимур. А потом начал спокойно думать, обращаясь к ней: — Слыхала весть о гибели моих товарищей и напутствие Константина Ивановича? Малинина и Раскатова уже нет в живых, а мне, живому, мой первый комсорг подвигов пожелал… А я думаю так: на войне о подвигах не помышляют. На войне нам надо воевать и побеждать. Бить врага за себя и за павших. Только так, Вера. Иначе нам сейчас нельзя».

Утром приехала крытая полуторка: лейтенант Захаренков за старшего, а с ним весь техэкипаж недолетевшего до Крестец «яка».

— Аварийная команда, и бою! — полушутя-полусерьезно скомандовал Захаренков продрогшим в кузове механикам.

Менков волновался больше всех. Когда же осмотрел двигатель, облегченно вздохнул:

— Производственный дефект. А я уж измаялся: неужто, думаю, прошляпил?

Замена двигателя, да еще в январскую стужу, — дело тяжелое, хлопотное. Стаскивая с полуторки треногу с блоком. Аверченко и Менков, бодрясь, покрякивали:

— Теперь двигатель поставим классный!

Захаренков, уходя в диспетчерскую, тоже оптимистически заметил:

— И верно, без волокиты дефицитный мотор получили. Мне такое новое начальство по душе.

Слушая их, Тимур помалкивал и заклинал себя: «Никогда… ни при каких условиях… ни при каких обстоятельствах… даже намеком ты не должен давать повода хотя бы на малую привилегию. Только как все!»

Меняли двигатель два дня, почти без перерыва. Тимур не отходил от самолета и наравне со всеми участвовал в изнурительной работе. Сержантам были по душе сноровка и трудолюбие командира, а Менков даже шутливо похвалил:

— А у тебя, лейтенант, ладно и толково получается!

Тимур, вытирая паклей запачканные тавотом руки, не без гордости ответил:

— Еще в летной школе любил с моторами возиться.

— А ты переходи в технари, без работы не оставим! — И засмеялся с добродушной подковырочкой: — Только вот ключи холодные.

— Работой меня, Дима, не запугать, а холода не боюсь… Только моя работа там! — И Тимур махнул в морозную синь неба.

Во второй половине следующего дня Тимур и Захаренков пошли за разрешением на облет. Получив команду опробовать новый мотор в воздухе, Тимур полузагадочно сказал начальнику штаба эскадрильи:

— Качну крыльями, — значит, все в порядке и…

— Что «и»?

— … и не беспокойтесь. А то как-то складывается: я доставляю всем много хлопот. Вот вы приехали, оторвал вас от дела.

— Не я, так другой бы приехал: на машине должен быть старшим средний командир.

— Одним словом, не беспокойтесь.

Взлетев, Тимур прочертил по безоблачному небу несколько кругов, пролетел бреющим над своими помощниками и диспетчерской, помахал крыльями и взял курс на Крестцы.

Захаренков покосился на дежурного. Тот, следя за быстро удаляющимся в западном направлении истребителем, укоризненно покачал головой:

— Непорядок… Я ж дал разрешение только на облет.

— Почему непорядок? — возразил Захаренков. — Двигатель работает отлично, а летчик спешит в свою часть.

— Двигатель-то работает отлично, а вот я, выходит, погано: надо бы не отдавать полетный лист.

Точка превратилась в точечку и вскоре совсем исчезла. Захаренков сказал:

— Понимаю его. Ведь вы бы после облета не разрешили ему сегодня лететь в Крестцы — кончается светлое время!

— С утра бы полетел.

Захаренков тронул двумя пальцами висок под срезом цигейковой шапки:

— С утра у нас другие задачи.

Погрузив в полуторку испорченный двигатель, аварийная команда тут же покинула аэродром.

Самолет над поселком Крестцы появился с восточной стороны. Он облетел его по кривой, прочерчивая незримый след по линии мертвой, ледяной реки, опушки леса, пересек дорогу на Старую Руссу и, круто свернув, вышел на довольно обширную площадку, значительно приподнятую над поселком, — полевой аэродром.

Уже смеркалось, но, увидев виражирующий Як-1, дежурный по полетам приказал выложить посадочный знак, и вскоре истребитель сел. Дежурным оказался старший лейтенант Усенко. В этот день он не поднимался в воздух и по случаю дежурства по полетам был чисто выбрит. Узнав Тимура, Усенко обрадовался и сразу же по секрету выложил:

— Батя жутко переживал твою вынужденную. Успокоился тогда лишь, когда прилетел Иван и рассказал, что ты в полуслепом полете уверенно сел на расчищенный пятачок незнакомого аэродрома. И я отмечу: классно летаешь — сумерки, а посадил свой «як» что надо, на три точки!

Тяготясь и все же радуясь похвале этого, казалось, никогда не унывающего летчика, Тимур поспешил перевести разговор и стал расспрашивать, далеко ли до штаба и в какой землянке расположился Иван Шутов.

— В штаб доложим прямо по телефону отсюда, а насчет землянки разочарую. Землянки отданы в их распоряжение, — махнул он в сторону Лукьяненко и других механиков, которые уже завладели прилетевшим «яком» и затаскивали его под защиту капонира. — А весь летный состав разместился в поселке, в домах местных жителей.

Из диспетчерской землянки Тимур позвонил в штаб полка и доложил о своем возвращении.

Вскоре совсем смерилось, и Усенко, сдав дежурство по полетам, на правах старожила повел Тимура в поселок, повествуя по пути о девчатах-бойцах из местного БАО[6]:

— Кого только среди тех красунь нет: оружейницы, медички, парикмахерши, поварихи… Нет, Тимур, что там ни говори, а в Крестцах мне нравится. Тем более что и в названии слышится родное — Крещатик. Чуешь: Кре-ща-тик!

Усенко вздохнул и надолго умолк. Миновав аэродромную проходную и притопывая унтами по поскрипывавшему снегу, они спустились по довольно крутому и скользкому уклону. Сразу же вошли в поселок и натолкнулись на патрулей. Один из них, боец в куцей шинельке, колотил кулаком в щелеватую ставню и надсадно кричал:

— Хозяева, а хозяева! Гаси свет аль маскировку справьте!

На ближайшей улице Усенко остановился у небольшого дома и почти торжественно объявил:

— Запомни свой новый бивак: Западная! Говорящий адресок, не правда ли? Отсюда путь только на запад! Ну, пока! Иван, поди, уже с хозяйкой чай гоняет.

Быстро зашагал, загребая сухой снег приспущенными унтами. Когда его поглотила темнота, Тимур постучал в дверь. Пожилая женщина, подслеповато щурясь, пропустила его вперед и спешно захлопнула дверную створку, чтобы заметавшийся светлячок плошки, чадившей в сенцах, не вылетел наружу и не рассердил бдительных патрулей.

Тимур вошел в комнату, и сразу же из-за стола, на котором- действительно уютно сиял самовар, выскочил Шутов и восторженно загремел:

— Девчата, так это ж Тимур, кедровые шишки! — и, как однажды в Монино, по-медвежьи сграбастал его и даже приподнял. — Прилетел?

Тимур, радуясь встрече и поддаваясь веселому порыву Ивана, тоже балагурно отрапортовал:

— Прилетел… машину приняли… в штаб позвонил… готов выполнять любое новое задание своего ведущего!

— Задание таково: разоблачайся и за стол чаевничать!

«Девчатами» оказались все та же пожилая женщина с добродушным подбородком и печальными подслеповатыми глазами да притихшая молоденькая полнушка в военной гимнастерке с зелеными петлицами, на которых поблескивали медицинские эмблемы.

Шутов с Тимуром минут пять еще шумели в соседней комнате, потом пили чай, и Тимур уже знал, что пожилая женщина — их хозяйка, а притихшая и как-то напряженно поглядывающая на него полнушка — Тоня, медсестра из БАО, прикомандированная к их полку. Оказалась же она здесь по долгу службы: проверяет санитарные условия квартир, в которых разместились летчики нового полка.

Тимур, глядя на строгую складочку у переносья и серьезные глаза девушки, развеселился: «Значит, тебе, хмурый товарищ медик, санитарные условия понравились, коли засиделась за этим великолепным самоваром!» И если бы Тоня обладала способностью читать его мысли, то для нее последнее, что он о ней шутливо подумал, оказалось бы тягчайшим ударом: по рассказам веселого сибиряка она успела создать пленительный образ его ведомого, который почти буквально свалился с неба. И вот он — в сто раз прекраснее! — сидит напротив нее, помешивает в стакане ложечкой, рассказывая о выползовских злоключениях.

— А больше всего, Иван, мне там понравился один славный дядя-усач, механик. Мудрый мастеровой и обладатель великолепного кисета с убийственно крепким самосадом. А по кисету вышивка-клич: «Кури самосад душистый и бей оккупантов-фашистов!»

Вскоре Тоня заторопилась и наотрез отказалась, чтобы ее провожали. Тут же и они, поблагодарив хозяйку за чай, пошли к себе. Проходя мимо этажерки, Тимур успел нагнуться и мельком просмотреть корешки книжек, стоявших на средней полке тесным рядком, а на верхней под мережной салфеткой приметить голубой ящик патефона. Подумал даже: «Надо как-нибудь «Орленка» послушать».

— Славная сестричка, — сказал Шутов, когда они вошли в свою комнату. — Серьезная, мало улыбается.

— Может, у нее дом там… за линией, потому и не улыбается.

— Не знаю. Да и спрашивать об этом не стоит. Если и впрямь за линией фронта, спросишь — только рану ворохнешь.

— Пожалуй.

Разобрали постели. Выключили свет. Легли. Слышно было, как Шутов потянулся и неожиданно негромко пропел:

— Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий… — И, оборвав песню, заговорил мечтательно: — Есть на моей родине город Тайга, а в той Тайге действительно терем стоит высокий и живет в нем моя отрада Лина. Симпатичная такая, с лицом сибирячки, той, что в возке сидит на картине «Взятие снежного городка». — Помолчав, пояснил: — Суриков нарисовал, слыхал?

— Да. Динамичное полотно. Удалец на разгоряченном коне преодолевает снежный барьер. И возок, кажется, есть, но… сибирячки не помню.

— Как же! Их две. Одна к тебе затылком сидит, а другая профилем. Копия Лина… А может, только мне так кажется. Она сестра моего дружка Сашки, тоже летчика. Вместе летную школу с ним окончили и на пару в часть с назначением укатили. А перед самой войной отпуск нам выпал. Ой, Тимур, как я его, кедровые шишки, знаменито провел! Приду к ее дому, задеру повыше голову — на втором этаже жила, — приложу рупором ладони и напеваю: «Живет моя отрада в высоком терему…» Она выглянет в окно и кричит: «Выхожу!» Тимур, не спишь?

— Нет.

— Так тебе, наверно, неинтересно?

— Очень даже интересно.

— По утрам ее в школу провожал: в десятом классе училась. А к концу занятий я снова у школы. Дожидаюсь. Раз как-то заглянул с улицы в окно их класса, а на доске вместо геометрии самолет нарисован. В кабине военный летчик, смахивающий на меня, а на хвосте моя отрада сидит, и, чтоб не было, как я понял, кривотолков, в хвост направлена указательная стрелка с надписью: «Это Линка».

— А потом? — поощрил примолкшего Шутова Тимур.

— Потом кончился отпуск и мы с ее братом уехали в часть. Однако ж я с отрадой моей договорился: сразу же после выпуска собирай чемодан — и ко мне. И что ж ты думаешь? Однажды получаю телеграмму: «Приезжаю двадцать второго июня. Встречай». Представляешь, что за день выпал на то число?! Вот ты не раз говорил, что тебе не везет в нашем полку. Это мне не повезло.

— Не приехала?

— Она-то приехала, но полк наш в тот день утром по тревоге поднялся в воздух и — кедровые шишки! — на границу резанул. А границы-то уже нет — смята граница. После уже узнал, когда списались: на четыре часа она опоздала, а то бы встретились.

— Вернулась в Тайгу?

— Пишет, поступила на курсы авиаспецов и обязательно, мол, добьется направления в БАО поближе к нашей части. Вчера ей новый адрес сообщил. А то в Монино будет проситься. Она такая — добьется!

— Хорошая у тебя девушка, Иван. Помыслы у нее благородные, высокие.

— Я ж говорю, что… — И снова напел: — Живет моя отрада в высоком терему… — После небольшой паузы спросил: — А у тебя есть… отрада?

— Волосы Вероники.

— Как, как? Ты сказал — волосы?

Тимур тихо засмеялся.

— Это вроде нашего пароля. Живет она в Москве, тоже в «высоком терему», учится в институте, а по ночам сидит на крыше того терема и ждет, когда упадет фашистская зажигалка. По-моему, теперь ей не дождаться… Сколько ни сбрасывали тех зажигалок, тоннами, наверно, — не помогло: Москва как стояла, так и стоит, несломленная духом, целехонькая. — Помолчав, почти вне связи закончил: — И были у нее чудесные бело-золотистые косы. Началась война — отрезала. Мешают, говорит. А жаль.

Шутов подождал немного, осторожно повернулся на бок и затих: «Вспоминает волосы… Как он ее назвал?.. Вероникой, кажется? Сочувствую — вспомнил и загрустил… Погрусти, погрусти, друг, мешать не буду, может, во сне привидится, и не стриженая, а с бело-золотистыми косами…»

Проснулись затемно. Наскоро умылись, оделись и пошли в столовую. По пути догнали Усенко, и тот, здороваясь, крикнул:

— Как, братцы славяне, нынче морозец?

— Лютоватый, но терпимо, — сказал Тимур.

— Звир-р-рячий! — дурачась, зарычал Усенко.

— Э-э, кедровые шишки! Раз пригласили к себе нас, чалдонов, — привыкайте к сибирским порядочкам! — рассмеялся Шутов. — Это мы с Батей к вам в Европу зеленую стужу привезли!

После завтрака Шутов сказал Тимуру, что Московец собирает комэсков и командиров звеньев, а всех остальных на аэродром доставят машины.

— Машины? — удивился Тимур. — Здесь же близко! — И пошел. До проходной добрался вчерашней дорогой.

Его остановил строгий звонкоголосый окрик:

— Пропуск!

В синеватом свете тусклого фонаря, упрятанного под надежный козырек, Тимур увидел девчушку в куцем ватнике, защитного цвета юбчонке и великоватых сапогах; голову воинственно венчал авиационный шлемофон. Мордашка с тоненькой шейкой поблескивала двумя пуговками круглых, подозрительно разглядывающих его глаз.

— Ты кто такая?

— Я на посту — дневальная, — бойко отчеканила она. — А вот ты кто? Чой-то я такого не видала у нас, даже среди новеньких. Пропуск есть?

— Еще нет, — улыбнулся Тимур: его забавлял безбоязненный вид этой девчушки. — Но я здешний летчик. Честное пионерское.

— Говори! Летчиков у нас на машинах привозят.

— А я люблю пешком ходить.

— Чой-то не знаю среди наших таких любителей, — не сдавалась та и попятилась к телефону. — Пропуск или…

— Не думаешь ли ты, что я лазутчик? — рассмеялся Тимур. — Ладно, зови дежурного, объясню ему.

— Больно быстрый — дежурного! Нет тут дежурного, на завтраке он. Я сейчас главная! — И сняла трубку.

В это время послышалось урчание мотора, подъехала машина, и в будку вошли. Оглянувшись, Тимур обрадовался: узнал медсестру.

— Товарищ бдительный дневальный, вот кто может подтвердить, что я не злоумышленник.

— В чем дело, Григорьева? — холодно спросила Тоня, и бровки ее строго соединились.

— Ой, Антонинка, как хорошо — хоть ты подоспела! Без пропуска… — И, подойдя близко к медсестре, торопливо шепнула — Подозрительный, летчиком прикидывается, а глянь на обличье — вылитый фриц-ариец: дылда, зенки голубые и прядка из-под шапки белявая торчит. Кто там приехал, зови.

— Не мели ерунды. Это из нового полка летчик. Тот, что в Выползове на вынужденную сел.

Тимур стоял, смотрел на этих молоденьких девчат и улыбался: ему казалось, что все они трое играют в какую-то полусерьезную игру. Дневальная прижала ладони к своим вспыхнувшим щекам:

— Ой, чо ж ты сразу не сказал! Ты — Тимура, да?

Он не выдержал и громко рассмеялся:

— Ну что ж, пусть будет так — Тимура.

Тоня, окинув их недобрым взглядом, перебила:

— Григорьева, сколько можно ждать — пропускай санитарную машину!

— Ой, чой же это я! — И девушка выбежала, топоча тяжелыми сапогами.

Тимур, все еще смеясь, сказал:

— Вот спасибо вам, выручили, а то — хоть караул кричи.

— В самом деле, как вы оказались здесь? Ваша машина еще у столовой.

— Вот видите! Мой ногомобиль более скороходный. Я, Тоня, пешочком. Ужасно люблю этот вид транспорта. Надеюсь, что это не тяжкое нарушение — рукой ведь подать!

— Неосмотрительно с вашей стороны. Сегодня мороз минус тридцать! Не обморозили щеки? — И она профессионально оглядела его пылающее широким румянцем лицо. — Как будто нет… Однако не рекомендую.

Вбежала дневальная:

— Антонинка, врачиха тебя дожидается!

Тоня недовольно подобрала пухленькие губы и пошла. Но, открыв дверь, менторски бросила:

— Григорьева, после дежурства не забудь — занятие. Подготовься как следует.

— Чо ты, Антонинка?! Как можно забывать? — И к Тимуру с достоинством: — Это у нас курсы медсестер. А вообще-то я в БАО.

Тоня вышла, неохотно закрыв дверь. А Тимур продолжал смотреть на кукольное создание в шлемофоне и чувствовал, как в груди возникает что-то жалостливое, трогательное.

— Григорьева, сколько ж тебе лет?

— Пятнадцать… Но уже пошел шестнадцатый!

— А зовут тебя как?

— Нюрой… А лучше Аней зови.

— Я тебя буду называть Анкой. Не возражаешь?

— Ой, как в «Чапаеве»! Меня еще никто так не называл.

— А я буду. И что ж ты делаешь в БАО?

— Я… парикмахер.

— Вот и отлично! Я к тебе приду стричься, а то зарос, как дикобраз! Ну, пока, Анка. — Хитровато улыбнулся: — Значит, можно без пропуска?

— Ой, о чем говоришь, Тимура, проходи!

Аэродромный простор чувствовался и в темноте: куда только доставал взор, везде лежало ровное, без теней, темно-синее поле, сливавшееся там, где должен быть горизонт, со сплошной стеной непроглядной дали. В морозном воздухе висел густой рев прогреваемых двигателей.

Напряженно вглядываясь в темноту, Тимур не без труда отыскал капонир, укрывавший его «як». Вплотную подошел к Менкову, и механик, как положено, взял руку под козырек и о чем-то доложил. А что сказал — невозможно было понять, и Тимур громко выкрикнул одно лишь слово:

— Как?

Тот понял, поднес к лицу командира — чтобы лучше разглядел — большой палец и потер над ним пальцами другой руки: на большой с присыпкой! Но Менков не удовлетворился языком немых и прогорланил:

— Мотор — дай бог каждому такой!

Вскоре подъехали машины с летчиками, Шутов и Усенко, проходя мимо, остановились.

— Лейтенант Фрунзе! Ты здесь? — окликнул Иван, Тимур услышал и шагнул навстречу:

— Так точно, товарищ командир!

— Я только что от Бати! Учти: сегодня он с тобой будет летать!

— Новый экзамен?!

Вмешался Усенко:

— А как же! Через Батин «фильтр» мы все прошли!

— А сейчас, — снова крикнул Шутов, — бери свой экипаж и шагайте в хозяйственную землянку нашей эскадрильи!

— Понял! А что там?!

— Политинформация! Комиссар будет вводить нас в курс обстановки на Северо-Западном фронте.

В землянке техсостава 1-й эскадрильи светло: лампочка подключена к аккумулятору и ярко освещает прилаженную к бревенчатой стене карту. Комиссар Дмитриев, теребя в руках тетрадку, оглядел собравшихся. Летчики, техники и механики, теснясь, разместились на нарах, ящиках, а то и просто на полу, у самой карты. Тимур пристроился с Менковым и Аверченко у дощатого столика, на котором комиссар разложил несколько газетных вырезок с жирно подчеркнутым кое-где текстом.

— Внимание, товарищи! Сегодняшнюю политинформацию мы посвятим нашему фронту… — Дмитриев вынул из полевой сумки толстый красно-синий карандаш и провел им по карте по линии Новгород — Старая Русса — Демянск. — Попытаемся выяснить, кто же противостоит нашим войскам на северо-западе, ибо, чтобы наверняка бить врага, надо его знать.

Тимур почувствовал, что сзади к нему кто-то склонился, и тут же услышал торопливый шепот:

— А мы и так знаем: враг тот, кто прет «дранг нах остен». А посему — били, бьем и будем бить!

Тимур невольно улыбнулся: «Неугомонный Усенко!» А Дмитриев продолжал:

— Потерпев неудачу под Москвой и пугаясь возможности повторения московского варианта на севере, немецко-фашистское командование вознамерилось во что бы то ни стало удержать позиции по всей линии фронта от… — карандаш комиссара ткнулся в синее кольцо, охватившее город на Неве, — от Ленинграда до захваченных Новгорода, Старой Руссы и южнее. Третьего января текущего года Гитлер издал приказ. Суть его сконцентрирована в одной строке: «Цепляться за каждый населенный пункт!»

Сдержанно прошелестел шумок, а чей-то голос в глубине землянки выкрикнул:

— Крючков не хватит ему, чтоб за каждый зацепиться!

Вспыхнул смех. Дмитриев предупредительно поднял карандаш:

— Смех смехом, а вы послушайте дальше. К началу нового, сорок второго года наиболее мощные узлы группы вражеских армий «Север» находились именно под Ленинградом, именно в районах Новгорода и именно восточнее Старой Руссы, у Демянска… — С каждым нажимом на слове «именно» Дмитриев у называвшихся населенных пунктов делал карандашом энергичные круги. — Именно в район Демянска фашистский генерал Буш втянул значительные силы своей шестнадцатой армии. И, что для пас особенно важно в смысле информации, там же сосредоточилась и поныне действует вражеская авиадивизия «Рихтгофен» из отборных германских асов, которых, учтите, пестовал и воодушевлял сам Герман Геринг. Вот тут-то, я бы сказал, нам не до смеха.

В землянке действительно на этот раз не то что смеха, но и голоса чьего-либо никто не услышал. Полнейшая тишина. Только кто-то неловко переместился на ящике, и доски жалобно скрипнули. Тимур слушал комиссара и думал: «Веско он про асов авиадивизии «Рихтгофен» сказал. Это чтоб мы нос и хвост не задирали. О том же мне в последний раз и Климент Ефремович напомнил. Как он тогда сказал? Ну да, он сказал, что многие наши славные ребята гибнут из-за своей боевой незрелости, горячности…» А Дмитриев уже с воодушевлением размахивал карандашом, показывая то один фронт, то другой:

— Ставка советского Верховного Главнокомандования перед войсками правого крыла нашего, Северо-Западного фронта поставила задачу: взаимодействуя с северными соседями — Ленинградским, Волховским фронтами и Балтийским флотом, разгромить группу армий «Север» с последующим прорывом блокады Ленинграда. Именно в эти дни, когда наш полк был переброшен в Крестцы, войска одиннадцатой и тридцать четвертой армий нашего фронта перешли в наступление на старорусском и демянском направлениях. Прорвав оборону противника, войска правого крыла фронта, поддержанные активными действиями старорусских партизан, к исходу вчерашнего дня продвинулись на пятьдесят километров и завязали бои за Старую Руссу!

В землянке снова оживились, и все тот же голос в глубине не выдержал, выкрикнул:

— Так его, этого самого Буша!

Усенко на этот раз во весь голос ядовито заметил:

— А фашистский генерал Буш услышал моего механика Лукьяненку и драпанул с северо-запада без оглядки!

Даже серьезный Дмитриев не смог удержаться — смеялся со всеми вместе, а потом постучал по столу карандашом:

— Тихо, товарищи! Что ж, пока дела на нашем фронте идут хорошо, наступление продолжается, а армия того самого Буша под угрозой окружения в районе Демянска. Наша с вами задача: помочь с воздуха развить наземным войскам наступление на Старую Руссу, а также содействовать окружению и уничтожению демянской группировки противника. Вот и все на сегодня. Какие будут вопросы?

— Вопросов нет, картина ясна!

— Ясна? И все же еще раз хочу напомнить об асах дивизии «Рихтгофен»!

Из землянки высыпали дружно и заспешили к своим капонирам. Над аэродромом тьма уже рассеялась и небо синело в предвестии рассвета.

Не успел Тимур сесть в кабину и осмотреть приборы, как низкий луч солнца, пробив темную полосу дальнего леса, прочертил все поле аэродрома, ворвался в капонир и веером искр заиграл на прозрачном фонаре «яка». А тут и команда подоспела:

— Лейтенант Фрунзе, на взлет!

Майор Московец на крутом вираже увидел, как к нему пристроился «як» Тимура. С час он летал в паре с молодым летчиком, приглядываясь к манере пилотирования и реакции своего временного ведомого. «Неплохо выдерживает… И все же пусть сначала побарражирует над домом родным», — подумал он, а на земле, покрутив пальцем над головой, скупо сказал:

— Пообвыкни здесь. Туда — успеешь.

А к полудню сам повел «туда» большую группу истребителей из комэсков и командиров звеньев.

На аэродроме остались только ведомые. Одни отсиживались в землянке, другие с механиками возились у своих самолетов, третьи попеременно несли боевое дежурство — в одиночку и парами патрулировали над аэродромом.

Тимур сидел в кабине своего «яка» с книжкой в руках. Сегодня он дежурил по первой готовности. Привалившись к спинке, просмотрел оглавление. Потрепанную эту книжечку он из дому прихватил, на хозяйской этажерке еще вчера с вечера приметил «Путешествие из Петербурга в Москву». Когда-то читал, не особенно понравилась, однако утром припомнил, что Радищев и про эти самые Крестцы в ней писал. Вот и решил восстановить в памяти.

«Да тут не только Крестцы! Вот: «Крестьцы… Валдай… Едрово…» А Выползово нет — мимо промчался». Перелистал, остановился на странице «Крестьцы» и совершенно по-новому прочитал удивительную главу о нравоучении крестецкого дворянина своим сыновьям, уходящим «в службу» — в армию, надо понимать: «Научил я вас и варварскому искусству сражаться мечом. Но сие искусство да пребудет в вас мертво, доколе собственная сохранность того не востребует».

— Востребовала!

На крыле стоял Менков и приник к фонарю:

— Ты окликал?

Тимур отодвинул прозрачный козырек и прочитал вслух это место. Менков глубокомысленно почесал пальнем затылок. Тимур пояснил:

— Так сто пятьдесят лет тому назад сказал некий житель Крестец своим сыновьям. Я теперь эти слова понимаю так, Дима: собственная сохранность всего нашего народа востребовала мечом нашего «яка» попытаться сегодня подловить, охотника «Рихтгофена» и… — Он дотронулся рукой до гашетки, затем, перекинув страницы на главу «Валдай», сказал — Теперь припомним, что здесь про нашу фронтовую столицу сказано…

Но дальше путешествовать по радищевскому тракту Крестцы — Валдай — Едрово не пришлось, объявили:

— Лейтенант Фрунзе, взлет!

Тимур захлопнул книжку.

— Будем, Дима, действовать по крестецкой главе — нас востребовали!

В воздухе он вернулся к мысли об охотниках из авиадивизии «Рихтгофен». Эти асы болтаются где-то за облаками, вблизи наших аэродромов, и поджидают возвращения советских самолетов, зачастую обескровленных — и горючее на пределе, и боезапас расстрелян, — а то и едва-едва ковыляющих к своему аэродрому на изрешеченных крыльях. Вот тогда-то и случается беда: из-за облаков внезапно вываливается пикирующий охотник, поджигает первую подвернувшуюся машину и, не ввязываясь в бой, на предельной скорости удирает в свое логово.

«Вот бы сегодня такой заоблачный смельчак выскочил, когда Батя со своими возвращаться будет, — перехватил бы, далеко б не удрал!» — кружа над аэродромом и страстно желая личной победы, думал Тимур. И всякий раз, когда он огибал западную окраину вверенного ему пространства, пристально вглядывался в даль. На пятом заходе отметил: «А вот и наши!.. Возвращаются…»

Со стороны Старой Руссы шла колонна самолетов. Зрение обострилось, быстро пересчитал машины: «Все… все целы! А ну, охотник, где ты там маскируешься, покажись!» Оглядывая облака, Тимур продолжал барражировать на западной окраине аэродрома. Пропуская мимо себя группу Московца, он поприветствовал ее покачиванием крыльев. В ответ каждый «як», начиная от ведущего, Московца, махнул ему крылом. И так хорошо стало на душе, так радостно, что возникшая в груди теплая волна подкатила к горлу, омыла лицо и коснулась глаз. Вот оно, оказывается, какое фронтовое счастье — чувство плеча боевого друга, однополчанина. Но охотник так и не появился.

На следующий день Тимур снова летал над аэродромом в надежде встретить охотника, но небо и на этот раз было скучновато-спокойным, по-тыловому бело-голубоватым. Как никогда, — боевое дежурство показалось ему утомительно однообразным, бледным.

Приземлившись и зарулив к капониру, Тимур безотрадно взглянул на подбежавшего Менкова. Механик, подав ему реглан, спросил:

— Что такой скучливый?

— Дневалить, Дима, надоело, — признался Тимур, накидывая на плечи поверх комбинезона реглан. — Сколько ж можно! Разве это боевое дежурство… без боя?

— Петька говорил Чапаю, а я скажу тебе: непостижимый ты для моего разума человек. Другим бы всю войну подавай такое боевое дежурство, а тебе, вишь, уже надоело… В огонь как магнитом тянет.

— Кому ж это другим? Не наговаривай зря, Дима.

— Кому? Да хотя бы ему! — махнул он рукой на летчика, сноровисто вышагивавшего от проходной с каким-то полным военным в шинели.

Когда двое подошли ближе, Тимур узнал Домогалова; второго, старшину, он видел впервые. Домогалов что-то быстро говорил. Тимур расслышал последнюю, негромко оброненную фразу:

— Тот, в новеньком реглане, лейтенант Фрунзе.

— Разрешите обратиться, товарищ лейтенант? — подкатился к нему плотный, как боровик, старшина и, не дожидаясь ответа, сказал: — Прошу после боевого дежурства заглянуть на склад ОВС. За новым комбинезоном. Накладную только, пожалуйста, в вещевом отделе получите. Там в курсе.

— Новый? Это какая-то ошибка, — возразил Тимур. — Мне еще не положено получать новый комбинезон — срок носки не вышел.

Заинтересованные разговором, от соседних самолетов подтянулись механики, подошел воентехник Дроздихин. А старшина тихо-тихо:

— Никакой ошибочки… Это, так сказать, из особой категории — из союзнического подарка.

— И что, эти «особые категории» всем летчикам расписаны?

Вмешался Домогалов, недовольно поглядывая на «посторонних», разъяснил:

— Таких спецкомбинезонов — раз, два и обчелся. — Подойдя к Тимуру вплотную, тоже снизил голос: — Но учти, начальнику ОВС за тебя я голос замолвил, а то бы не догадался… И просьба к тебе: будешь получать накладную, скажи нашему тряпичнику — пусть и мне выпишет. Тебе он не откажет.

Тимур смотрел в лицо Домогалова и болезненно думал: «Мне он не откажет… Где я еще слышал такое?.. Ведь слышал же, точно помню! — И вдруг обожгло: — Петруха так сказал: мне, мол, в моторе ВК-105 не откажут! Да сколько ж так может продолжаться!»

Механики негромко переговаривались. Дроздихин им что-то густо окнул, и те примолкли. Тимур, подавляя непривычный приступ ярости, неестественно спокойным голосом спросил:

— Чего это у вас голосовые связки осели — как-то загадочно шепчетесь? А теперь, Домогалов, ты скажи, только сразу и на полный голос: ты — человек честный?.. Ну, отвечай, долго не раздумывая, — здесь все свои, боевые товарищи по эскадрилье.

— Как… это? — пролепетал тот и зыркнул на старшину.

— А так — честный или хапужник? — Маленькие глазки по-куриному сморгнули, к тонким губам прилипла кривая улыбочка. Домогалов онемел, а Тимур повернулся к старшине: — На склад я приду за «подарочным», когда их распишут на всех ведомых полка.

Старшина смотрел на этого непонятного ему молодого летчика и смущенно бормотал:

— Так я пойду, товарищ лейтенант. Разрешите идти?

Домогалов пришел в себя, осуждающе покачал головой: «Эх ты, такую возможность упустил!» — и поспешил догнать старшину.

Из свободного полета вдоль линии фронта Домогалов, летавший в паре со своим ведущим, лейтенантом Елисеевым, вернулся один. Маленький, щуплый, с позеленевшим лицом, он, словно никогда этого не делал, неумело спрыгнул с крыла. У самой земли потерял равно-весне и упал на сухой примятый снег. Первыми к нему подбежали механики и, подхватив под руки, приподняли, поставили на ноги, спрашивая:

— Младший лейтенант, ты ранен?

— Почему один?.. Где Елисеев?

Домогалов бессмысленно переводил с одного на другого взгляд круглых, обесцвеченных страхом глаз, беззвучно шевелил землистыми губами, обметанными чахлым рыжеватым пушком небритого лица.

Неподалеку готовилась к вылету группа Кулакова. Впервые с этой группой на линию фронта вылетал в паре со своим ведущим и Тимур. Неожиданно для всех с группой Кулакова решил лететь и командир полка. Такому решению предшествовал его разговор с лейтенантом Фрунзе, который накануне подошел к нему и, сдерживая рвущееся волнение, попросил разрешения обратиться. И когда Московец сказал: «Слушаю», Тимур заявил, что у него складывается впечатление, что его оберегают от переднего края, а назначают лишь на барражирование. Слушая Тимура, Московец в уме подсчитал часы налета молодым летчиком при барражировании, вспомнил, что еще в Монино его основательно проверил Кулаков и восторженно отозвался: «Держу пари — будущий ас!» Да и при перелете в Крестцы он не растерялся. Потом Московец сам с ним полетал, посмотрел и убедился: «Паша прав — отменно пилотирует…» «Что ж, сынок, полетим на тот передний…»

Уже была поставлена общая задача, прочерчен на картах маршрут, выработан план согласованных действий, и тут-то произошла заминка — низко с ревом пронесся одинокий истребитель, а вскоре предстал перед командиром полка и группой Кулакова сникший, потерянный Домогалов.

Суровое лицо Московца помрачнело. Скулы взбугрились от предчувствия недоброго.

— Докладывай.

Домогалов, сухо сглотнув, выдавил из себя:

— Бой вели… неравный.

— Что с Елисеевым? — хрипло оборвал его Московец.

— С… сбит.

— Где упал?!

— Там… у них… — И, сжимаясь под тяжелым взглядом командира полка, заторопился: — Их было много… Я все боеприпасы расстрелял.

Летчики подавленно молчали. Первым взорвался Усенко:

— Отомстим хыжакам за Елисеева!

— Иди отдыхай, — сказал Московец и повернулся к группе: — По машинам!

Взлетев, пошли попарно пеленгом. Впереди — командир полка. На полпути все заметили «яка». Он низко тянул со стороны фронта на Крестцы.

«И этот возвращается один, — подумал Тимур, загораясь яростью, — Из соседнего полка, должно быть… Впрочем, у них не «яки», а «лавочкины». В наушниках из чащобы помех прорвался голос Шутова:

— Тимур, будь внимателен, без команды не отрывайся.

— Понял.

Под крылом простирались сосновые леса: сверху они, заснеженные, напоминали вспененное море. Тимур оторвал взгляд от утомительно однообразной местности и сосредоточился на поставленной задаче. В сознание вселилась холодная логика расчета: максимум внимания до боя, а в бою — мгновенный маневр и, если выпадет счастье, сокрушающая атака…

Головной истребитель покачал крыльями: внимание! Каждый ведущий повторил Батин сигнал. Шутов и по рации продублировал:

— Внимание, Тимур! Фронт!

Московец свернул Влево и повел группу вдоль изогнутой, едва различимой на снегу двойной неровной полосы траншей и огневых позиций. То тут, то там возникали темные всполохи дымков. Велась орудийная перестрелка. Движения перед передним краем не было; только в тылу изломанных тупыми углами ходов сообщения да на пятачках огневых позиций у черточек-орудий по-муравьиному суетились точечки-бойцы.

«Давай, пушкари! Нажимай! — мысленно подбодрил свою сторону Тимур и вдруг подумал: — Может, там и Левка Гербин громыхает своим огневым взводом? Давай, Лева, круши захватчиков огнем своих пушек!»

Все посторонние мысли оборвало предупреждение: «Внимание! Впереди снизу слева «мессеры»!»

Тимур увидел их сразу. Четверка Ме-110 приближалась со стороны Старой Руссы, нацеливаясь прочесать передний край советских войск. Задача ответных действий ясна. Она определена еще на земле: сейчас Батя поведет звено Усенко в атаку, а Кулаков будет руководить остальными, прикрывая атакующих от возможного нападения на них вражеских истребителей.

Произошло все так, как и предусматривалось, словно воздушный бой был заранее расписан и рассчитан за себя и за противную сторону: сначала Усенко со своим ведомым вслед за Московцом бросился в пике, а потом на линии нейтральной полосы «яки» рванулись на «мессеров» в лобовую и помешали им выскочить на наш передний край. Опасаясь столкновения, вражеская четверка отвернула и, огрызаясь пушечно-пулеметным огнем, метнулась в сторону. Разобравшись в обстановке и перегруппировавшись, она теперь намеревалась принять воздушный бой.

Прикрытие четверки не заставило себя долго ждать. Еще два «мессершмитта» выскочили откуда-то сбоку и устремились на атакующих. Тут-то Кулаков и бросил две пары «яков» им наперехват, оставшись со своим ведомым и парой Шутова господствовать в верхнем ярусе.

Развязка наступила быстро. Один Ме-110, выбрасывая мазутно-черные клубы дыма, косо устремился к земле, и через несколько секунд на белой нейтральной полосе возникло косматое облако взрыва; остальные из четверки разошлись в разные стороны и бреющим полетом ушли в глубину своей стороны; за ними, петляя и изворачиваясь, поспешила и пара «мессеров» из их прикрытия.

Тимур все время носился за своим ведущим, чувствуя себя в положении связанного по рукам и ногам. «Ну почему… почему не приказывают преследовать!» — нетерпеливо думал он, не снимая пальца с гашетки. Особенно разгорячило его мгновение, когда один из «мессеров», уходя от преследующего «яка», взмыл вверх и оказался совсем близко, ослепив черными крестами. Выпустив короткую очередь, Тимур от отчаяния даже скрежетнул зубами: «Мимо!»

И вот все кончено. Как и не бывало разъяренных «мессеров» — улетели. Лишь внизу по-прежнему продолжалась артиллерийская дуэль, да на нейтральной полосе все еще дымился сраженный стервятник. А в небе — куда ни глянь — спокойная синь.

Все «яки» вернулись на верхний ярус и восстановили нарушенный боем строй. Группа воздушного прикрытия снова господствовала над своей линией фронта. А вскоре со стороны Крестец появились «лавочкины» соседнего истребительного авиаполка. Смена «воздушного караула» была произведена под неумолкающую пушечную канонаду, которой никто из летчиков так и не услышал. Московец развернулся и повел «яки» на свой аэродром.

Тимур возвращался возбужденным. Хотя и не дали ему развернуться так, как бы хотелось, но острое чувство причастности к только что завершившемуся победой воздушному бою вселило уверенность в свои силы и возбудило жгучее желание быть на месте тех ведомых, которые действовали сегодня в нижнем ярусе.

«Мессера» сбил Московец. Это узнали, когда приземлились и зарулили на стоянку. Но поздравить его не успели. Всех ошеломила неожиданная и, казалось бы, в общем-то радостная весть. Дежурный по полетам доложил:

— Лейтенант Елисеев вернулся. Машина — на пределе. Сам тяжело ранен.

— Не погиб — вернулся! — Сначала лицо Московца посветлело, но тут же на нем забушевали краски гнева, щеки изрезали морщины, и он нервно повел головой в одну сторону, в другую, отыскивая кого-то.

Дежурный продолжал:

— Перебиты ноги. Посадил машину и потерял сознание. Тоня наскоро перевязала и увезла в госпиталь.

Слушая, летчики вспомнили про одинокий «як», едва тянувший с фронта. Вспомнил о нем и Московец: «Значит, то был мой Елисеич… Ноги перебиты, истекает кровью, но не садится где попало — тянет домой…» И тяжело обронил:

— А этот… где он, этот?

Поняли: ищет Домогалова.

Усенко беспощадно напомнил:

— Вы ж его, товарищ майор, отпустили… отдыхать.

Московец механически кивнул и уставился на дежурного.

— В штабе полка он. У комиссара.

Вскоре полк знал все подробности преступления Домогалова. При первой же встрече с парой «мессершмиттов» он покинул своего ведущего, который, как ему почему-то показалось, был сбит.

Раненый Елисеев все же сумел вырваться из огненных клещей: сам поджег одного «мессера», теряя силы, ушел и посадил искалеченный истребитель на своем аэродроме…

Домогалова судили. Когда зачитывали приговор, он стоял перед летчиками полка жалкий, опустошенный. Его разжаловали, предоставив возможность смыть свой позор кровью в бою.

Многие летники зашумели — приговор их не удовлетворил. Неожиданно попросил слова Московец:

— Ходатайствую перед трибуналом и командованием дивизии оставить осужденного отбывать наказание в полку, — И пояснил: — Пусть каждый день видит нас, а мы его. Обоюдная польза.

Просьбу командира полка удовлетворили.

Тимур, потрясенный трусостью сослуживца, подавленно молчал. В голове не укладывалось: как мог наш советский человек дойти до такой степени падения — в бою предать товарища… тем более своего командира? И еще он не мог понять, как вообще тот стал летчиком-истребителем? Что потянуло его в небо?..

— Тимур, ты куда? Нам налево: перед дежурством невредно отдохнуть.

— Я, Ваня, не могу сейчас сидеть дома. Поброжу.

— Без ведущего?

— Увы, сейчас у него будет неразговорчивый ведомый.

— Устраивает. И я хочу помолчать. Но не один. Одному молчать скучно. — И сплюнул: — Ну его к богу, этого сморчка! Всему полку настроение испортил.

Минуя Западную улицу, они пошли по Большой Садовой, не зная, что ей суждено в недалеком будущем навечно принять имя одного из них.