Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

База 161-го истребительного авиаполка в Монино чем-то напомнила Тимуру Бачинский авиагородок, словно тот вдруг оказался обильно засыпанным снегом, а воздух над ним до сизой белизны прокалился морозом. Двухэтажные кирпичные казармы и такие же фундаментальные служебные здания говорили, что летный состав здесь живет не по-фронтовому уютно и пользуется всеми благами устроенного быта.

Выслушав разъяснение дежурного по КПП, как пройти к штабу, Тимур направился по хорошо расчищенной от снега дороге к зданию, перед подъездом которого пофыркивала темно-синяя эмка. Под ногами легонько поскрипывало; «Хрип-храп… хрип-храп…» В какой-то мере он был разочарован: ему хотелось видеть свой боевой 161-й полк размещенным на полевом аэродроме, в землянках — хотя бы в таких, как в Копай-городе, — чтобы, возвращаясь с боевого задания, прозябшие летчики гулко хлопали в ладоши, тянулись к раскаленным печуркам и под мерцание чадящих гильз-светильников рассказывали друг другу о только что проведенных ими воздушных боях.

Дежурный по штабу воентехник поморгал белесыми ресницами на предписание новичка и, осторожно свернув его, простуженно проокал по-волжски:

— Вам, товарищ лейтенант, надо сразу к Бате. Однако ж он сейчас проводит разбор боевого вылета в соседнем классе. — И он указал большим пальцем в слегка приоткрытую дверь; палец был с синим, прищемленным или отбитым ногтем.

— Я подожду.

Тимур поставил к стене чемодан и медленно двинулся по коридору, с интересом разглядывая хорошо выполненные цветные макеты отечественных и зарубежных самолетов, укрепленных на специальных подставках; в приложенной к каждой модели табличке давался довольно подробный паспорт. Вернувшись к столу дежурного, поинтересовался:

— Кто в полку так мастерски сработал эти модели?

— Не-ет, товарищ лейтенант! — протяжно возразил тот. — Наши мастера могут только мастерски гробить технику, а не срабатывать ее. — Дежурный явно преувеличивал: он был определенно на кого-то зол, может, за непростительную поломку, а то и за пришибленный по чьей-то вине палец. — В данном здании до войны располагалась академия ВВС с персональным аэродромом у самой реки, теперь он наш. Так что все эти игрушки — наследство академиков.

— Понятно, — кивнул Тимур и снова пошел по коридору, с еще большим интересом разглядывая и те макеты, и стены, и окна помещения. «Вот, значит, где мы со Степаном после войны будем протирать штаны, грызя авиационную науку…» У приоткрытых дверей непроизвольно замедлил шаг.

Подле классной доски стоял кряжистый майор с суровым, бугристым лицом и ронял тяжелые фразы:

— …Всех вас еще в летных школах учили… — Он постучал мелком по сложному чертежу: в разных положениях по черному полю доски, как по ночному небу, белели разбросанные крестики-самолеты, какие-то дуги, пунктирные линии и прямые стрелы. За столами сидели притихшие летчики и старательно срисовывали в свои тетрадки запутанный чертеж, а майор выстукивал: — …учили воспитывать в себе — что? — чувство, а вернее сказать, умение рационально распределять внимание в полете. А у тебя, Домогалов, что вчера получилось?.. Отстал! — Из-за крайнего стола подскочил щуплый младший лейтенант с виноватым взглядом.

— Мало того, что отстал. Вдобавок потерял Елисеева, своего ведущего… — Мелок, яростно стукнувшийся о доску, брызнул белой крошкой. — Едва не заблудился… — Еще более сильный пристук мелком по крестику-самолету на самом отшибе доски. — Все это могло для тебя закончиться плачевно. Счастье твое, что всех «мессеров» твои боевые товарищи отогнали и рассеяли… Садись.

Щуплый летчик не сел, а, скорее, упал на свое место.

— Но и тем, кто без приказа опережает своего ведущего, я бы напомнил хор-рошую русскую пословицу: не спеши, коза, в лес — все волки твои будут.

Тихо засмеялись. А майор, словно почувствовал на себе посторонний взгляд, повернул голову и успел разглядеть через приоткрытую дверь незнакомого молодого летчика в новом реглане. Тимур отступил на шаг и отошел, упрекая себя за оплошность: «Подумает еще, что специально подслушивал».

Когда из класса, подталкивая друг друга, высыпали летчики и, чиркая на ходу — кто спичками, кто зажигалками, повалили в курилку, Тимур переступил порог:

— Товарищ майор, разрешите обратиться?

— Обращайтесь, — кивнул тот, разминая папиросу и вглядываясь в красивое лицо лейтенанта, который уже докладывал, что он, такой-то лейтенант, прибыл в 161-й истребительный авиаполк для прохождения дальнейшей службы младшим летчиком.

Майор наморщил лоб, а левый глаз полуприщурил.

— Фрунзе, говоришь? — И протянул руку: — Предписание.

Лицо майора еще больше посуровело. Долго он читал всего одну строчку. Собственно, он, бывалый воздушный рубака, Пимен Корнеевич Московец, не читал, а просто смотрел на нее, на четко отбитую на машинке строку. И так все ясно, но все же спросил:

— Ты что Михаилу Васильевичу Фрунзе однофамилец или… как?

— Он… он мой отец.

— Так, ясно… — И невеселая думал: «Ну что мне с тобой, красен молодец, делать? Быть бы тебе впору при каком-нибудь видном штабном генерале адъютантом — и статью вышел и обличьем… А ты — смотри-ка! — в изрядно потрепанный в воздушных передрягах полк заявился. И кем? Истребителем!»

И еще Пимен Корнеевич думал о том, что душа его, изрубцованная за полгода войны от почти каждодневных утрат и потерь, на пределе. Из жизни уходили отважные хлопцы, отчаянные сыны его — одни не возвращались с задания на свой аэродром, пропадали без вести, Другие прилетали, как говорится, на честном слове, подчинив последнему сгустку своей воли изрешеченные и изодранные в клочья машины, и умирали от ран, третьи гибли в воздухе и, горя, врезались в землю… И все они были его, Батиными, любимыми детьми, и от каждой такой потери в душе его появлялся новый глубокий рубец.

Сунув за ухо незажженную папиросу, майор вынул из лежавшего на столе планшета химический карандаш, лизнул кончиком языка его туповатый кончик и наискось черкнул в углу предписания: «НСЧ — в пр. 1 эс. М-р М», причем первая строчка — «НСЧ» — вышла жирная, а далее слова постепенно угасали почти до полного затухания последней буквы-росчерка. Но Тимур без труда расшифровал распоряжение командира полка: «Начальнику строевой части — отдать в приказ и зачислить лейтенанта Фрунзе в 1-ю авиаэскадрилью. Майор Московец».

Пока Тимур ходил в строевую часть, майор выглянул в коридор и крикнул дежурному:

— Комэска Кулакова ко мне. Срочно!

Командир 1-й авиационной эскадрильи старший лейтенант Кулаков не заставил себя долго ждать. Он вбежал в здание штаба в лохматых унтах, фасонистых бриджах и в одной гимнастерке, на которой пламенел орден Красного Знамени.

— Без шинели и застудиться нехитро, — проворчал дежурный и ткнул большим пальцем с синим ногтем на открытую дверь класса.

— Воентехник Дроздихин, ша! — наигранно сгустил голос старший лейтенант и подмигнул: — Для меня еще не родился мороз!

Комэск Кулаков был подвижен, поджар, с живыми карими глазами, волевым подбородком и великоватым, гоголевским носом. Войдя в класс, собрался было, как полагалось, доложить, но Московец опередил его:

— Паша, тут такое дело… — Вынул из-за уха и прикурил наконец папиросу. — К тебе в эскадрилью я назначил нового летчика. Необстрелянного.

— Очень даже кстати! У меня только одни названия — звенья, а на поверку — летчики-одиночки, ведущие без ведомых. А то, что необстрелянный, дело поправимое, обстреляется.

— Погоди, — поморщился Московец. — Дело не в том. Летчик тот — сын Фрунзе.

Карие глаза Кулакова выразили удивление:

— Михаила Васильевича Фрунзе?

— Вот именно. Сам должен понимать: хотя мы все перед войной равны, как перед законом, но у нас с тобой должен быть и другой закон, вот этого… — Он легонько похлопал кончиками жилистых пальцев по карману гимнастерки, над которым тоже поблескивали награды: два ордена — Ленина и «Знак Почета». — Закон, так сказать, сердца.

— Понимаю, Пимен Корнеевич.

— Сам там подумай, к кому его ведомым назначить.

— А тут и думать-раздумывать нечего долго — к сибиряку определю, к земляку вашему.

— К Ване Шутову? Что ж, пожалуй, верно. Летчик он тертый. Не возражаю.

В тот же день Кулаков построил перед общежитием эскадрилью и представил нового летчика. В заключение этой несложной церемонии объявил:

— Младший лейтенант Шутов!

Отозвался правофланговый летчик, с типично русским сероглазым лицом и четким голосом:

— Я!

— Лейтенант Фрунзе — ваш ведомый.

— Слушаюсь. — И про себя: «Вот тебе, Ваня, и кедровые шишки!»

Подметив, как Шутов озадаченно качнул головой, комэск незаметно потряс рукой: не теряйся, мол, сибиряк! Но никто не обратил внимания на то, что командир звена хотя и был годами несколько старше новичка-подчиненного, но по званию оказался ниже его. Впрочем, чему тут удивляться — война есть война, а на войне и похлеще ситуации встречаются. Не придал никакого значения такому обстоятельству и Тимур. Для него ведущий, как и все другие «старички» — пилоты полка, был не просто младшим лейтенантом, а воздушным бойцом с фронтовым стажем. Именно поэтому после построения, пока летчики еще не разошлись, Тимур подошел к Шутову и как своему непосредственному начальнику представился по всем правилам устава.

Шутов несколько скованно протянул ему руку, но, ощутив крепкое ответное пожатие и встретив прямой, доверчивый взгляд, приободрился и простецки сказал:

— Будем работать.

Оба разом улыбнулись, и окружившие их летчики отметили своеобразную схожесть между сибиряком Иваном и новичком со знаменитой фамилией — и ростом одинаковы, и оба ясноглазы, и мягкая улыбка пробивалась на их открытых лицах легко и приветливо — верный признак душевности и простоты. Летчики одобрительно загудели:

— Приметный… в самую пору нашему сибиряку.

— Вот, Иван, и кончилось твое небесное одиночество!

Тимур просто и естественно включился в разговор со своими новыми товарищами-однополчанами, признался, что давно мечтал о такой минуте, когда и в строй станет рядом с летчиками-фронтовиками, и полетит с ними на боевое задание.

Снова зашумели и уже по-свойски расспрашивали Тимура, где учился, на многих ли машинах летал, в каком складе ОВС выдают такие качественные регланы (последний вопрос задал неприметный, щуплый Домогалов); но Шутов быстренько вывел своего ведомого «из окружения» и, на ходу обернувшись, постучал согнутым пальцем по лбу. Поняли: жест адресован Домогалову, неудачливому летчику, но непревзойденному знатоку по части норм и порядка денежного и вещевого довольствия летного состава.

— Ты не слушай Домогалу-вымогалу и гони его с такими вопросиками подальше, — посоветовал Шутов, проходя с Тимуром в общежитие. — Он еще и не с тем может к тебе прилипнуть: парень пробивной, но не там, — вскинул тяжеловатую руку вверх, — а здесь, на земле. Все интенданты и завскладами у него лучшие дружки.

Тимур не знал, что ответить, и только пожал плечами, а Шутов, войдя в одну из комнат, показал на сиротливую койку с жесткой сеткой:

— Твоя… Рядом с моей, — кивнул на соседнюю.

Тимур лишь мельком взглянул на голую койку. Его интересовало другое, более важное:

— А… на аэродром когда пойдем? Хотелось бы поскорее взглянуть на свой самолет.

Едва приметная улыбка, все еще теплившаяся в уголках губ Шутова, сгасла.

— Разве комэск тебе ничего не говорил?

— А… а что он должен мне сказать? — насторожился Тимур.

Шутов сдвинул шапку-ушанку на затылок и потер беспорядочно примятую русую прядку.

— Присядем, — показал глазами на стулья у широкого окна. — Положение таково: самолетов-то пока нет.

— Как нет?! — не успев присесть, выпрямился Тимур.

Шутов потянул его за рукав, ощущая ладонью холодный глянец хорошо выделанной кожи темно-коричневого реглана.

— Садись… Есть, разумеется. Но не у всех. Мы ж в Монино прибыли из пекла, из-под Ельни, на пополнение и замену потрепанных машин новой техникой. Полк будет летать на «яках». Летал на них?

— Летал, — нахмурившись, отозвался Тимур и нехотя опустился на стул.

За окном виднелись однообразные складские постройки, подбитые, как мехом, белыми наметами сугробов. Голос Шутова доносился теперь как бы издалека, будто он сидел не рядом, а находился в дальнем углу просторной комнаты.

— Попутно с пополнением полк наш, понятно, бросают то на штурмовку, то на поддержку…

Вечером Тимура вызвал в канцелярию адъютант эскадрильи (или, как его чаще именовали, начальник штаба) лейтенант Захаренков. Он потребовал фотографию для пропуска на полковой аэродром. Сердце в надежде екнуло: «Самолет дают!» Однако в следующую минуту пришлось разочароваться.

Начальник штаба был предельно краток. Упершись высоким лбом в плотно стиснутый кулак, он сидел за столом и просматривал лист с каким-то графиком.

— До получения машины будете периодически нести суточный наряд на аэродроме, — непререкаемо объявил он, — На завтра назначаю вас дежурным по полетам. Изучите инструкцию, повторите обязанности.

Лейтенант Захаренков, казалось, с усилием оторвал свой лоб от кулака и сразу же увидел глаза подавленно молчавшего молодого летчика. Тимур в свою очередь, поймав строгий взгляд лейтенанта, отчужденно скользнул по его лицу с крутыми скулами, крепко посаженным носом и старательно зачесанной назад шапкой густых русых волос. Угадав настроение новичка, Захаренков будто маску с себя снял: добродушно улыбнулся, и на подбородке отчетливо обозначилась приветливая ямочка. Переходя на «ты», Захаренков спросил:

— Ты чего скис?

— Радости мало, — прямо сказал Тимур. — Окончил авиашколу в начале сентября — и что же? Уже декабрь на исходе, а я никак не доберусь до боевого истребителя — то переучивание, то что-нибудь другое, то третье… Теперь здесь, в полку, барьер — нет самолетов.

— Чего нет, того действительно нет, — сказал Захаренков и с сожалением причмокнул полными, резко очерченными губами. — У нас «безлошадных» летчиков хватает. Думаешь, ты исключение?

— Я, товарищ лейтенант, думаю только об одном: как можно скорее в самолет и — в бой.

— В бой, — повторил Захаренков, и лицо его приняло прежнее официально строгое выражение. — Будет и у вас самолет. И первый бой будет. А пока… — Он вписал в график напротив очередного календарного числа: «Л-т Фрунзе». — А пока подежурите по полетам. Обязанность, сами понимаете, ответственная. Какие еще вопросы?

Тимур почувствовал нечто похожее на судорогу в скулах. С трудом разомкнул губы:

— Вопросов нет.

Конец 1941 года выдался многоснежным, и самолеты поставили на лыжи, а в действующей армии к тому же их перекрасили в белый цвет, оставив лишь низ прежним, голубым.

Последний «як», взвихрив облако снежной пыли, взмыл в мглистый от мороза воздух. Выдерживая взлет, истребитель на кругу пристроился к своему звену, и вся эскадрилья потянулась на запад.

«Ушли… все ушли… И ведущий мой ушел… — думал дежурный по полетам. Не в силах оторвать взора от подмосковного окоема, затушеванного сизоватым туманом холода, он все еще смотрел и смотрел туда, где, постепенно мельчая, скрывались гудящие точки, — А я вот стою, провожаю их по очереди по всем правилам и статьям инструкции. И встречать буду по инструкции. Без инструкции дежурному по полетам и шага шагнуть нельзя, и я это отлично понимаю. Но где гарантия, что из первой же партии новых машин одну из них сразу же доверят мне? «Безлошадных» летчиков в полку и в самом деле немало, да и прибыли они пораньше меня… И все же вот так ждать — убийственно тягостно…»

Мимо один за другим в свою приаэродромную землянку — прошли порядком намерзшиеся техники, механики, мотористы. Воентехник Дроздихия, тот, что дежурил вчера, по полку, проходя, приостановился, приложил растопыренные пальцы к шапке (что-то похожее на отдание чести):

— Вижу, вас уже определили…

— Определили, — невесело отозвался Тимур.

— Вы б на КП шли — чего зря на морозе стынуть, — проокал Дроздихин, — Мы вот, — кивнул на шедшего рядом молоденького сержанта, — в землянку топаем, малость обогреться следует, а то не успеешь теплом подзарядиться — наши соколики вернутся. — Воентехник поморгал белесыми ресницами и вздохнул обреченно: — Может статься, что продырявленные и изодранные их крылышки латать придется. А латать их надо теплыми руками. Верно говорю, Лукьяненко? — Сержант неопределенно хмыкнул. А Дроздихин еще раз предложил: — Так что вы погрейтесь, еще есть время.

— Ничего. Мне не холодно.

— Ну-ну… Пойдем, Лукьяненко.

— Мне тоже не холодно, — сказал сержант. — Я постою. — Воентехник дернул свою шапку за одно ухо и потопал дальше. — Я с вами постою. Вы не против?

— Наоборот, если действительно не холодно. Даже рад буду собеседнику, — сказал Тимур, внимательно разглядывая сержанта: щеки ввалившиеся, глаза живые, темный пушок на верхней губе. Подумал: «Ровесник мне, а может, и помоложе этот быстроглазый механик. Ему, пожалуй, и в самом деле тепло: одет основательно — ватные штаны, черная стеганка с меховым воротником, валенки-чесанки в галошах…»

— К холоду наш брат механик привыкший, товарищ лейтенант, нас холодом не проймешь! Вот когда фрицы к самой Москве подобрались, вот тогда и вправду знобко-вато было. Даже в той землянке, куда наш техник почесал греться. А теперь — что! Теперь я так понимаю: мороз — наш союзник. Кинохронику последнюю видели? Ну и ну — во что одеты пленные вояки! У кого на ногах пудовые соломенные лапти, кто полотенцем поверх пилоток уши обмотал, кто бабьи дошки да салопишки на себя напялил — точь-в-точь, как их в газетах Кукрыниксы изображают.

— И все же мороз ненадежный союзник, — возразил Тимур.

— Конечно, — сразу согласился Лукьяненко, — он и для наших хлопцев, особенно пехотных, помеха, но все же для фрицев наш морозец больше чувствителен — добре продирает, до костей.

— До костей их продирает другое — новая боевая техника… на земле, в небесах и на море. Так, кажется, поется? — И не без горечи почти про себя заметил: — Скорей бы и нам побольше «яков» подбросили.

— Вы «безлошадный»? — напрямик спросил Лукьяненко. — Не унывайте, товарищ лейтенант. Мой командир тоже в «безлошадных» с неделю топтался, ругал начальство, плевал себе под ноги, осунулся даже, будто после болезни, а как получил новенького «яка», чудо свершилось: расцвел — не летчик, а мак на снегу! — Помолчав, добавил с мечтательной душевностью; — Гарный у меня командир и отчаянный до невозможности — старший лейтенант Усенко, земляк мой.

— Вы со своим командиром с Украины? Я тоже на Украине родился, в Харькове.

Лукьяненко изменился в лице, опустил глаза и раздавил каблуком галоши подвернувшийся под ноги оледенелый комок снега.

— Украина… Что от нее осталось!..

— Не вешать носа, казак! — приободрил его Тимур. — Погнали от Москвы, дай срок — погоним и с нашей Украины!

И, умолкнув, долго прохаживались взад-вперед. Каждый думал о своем. Вдруг сержант остановился, сдвинул с одного уха шапку.

— Наши возвращаются… Слышите?

Сквозь молочно-мглистую изморозь процеживался отдаленный гудящий рокот, и вскоре начали появляться темные точки.

— Побегу встречать своего командира, — заволновался Лукьяненко, — Хотя бы все в аккурате было, хотя б пронесло… — Отбежав, он спешно вернулся и, снизив голос, серьезно сказал: — Он у меня перед боевыми вылетами никогда не бреется. И знаете, помогает. Примета верная, учтите, товарищ лейтенант! Особенно когда вылет выпадает на тринадцатое число, на чертову дюжину.

Тимур смотрел ему вслед и снисходительно улыбался. А потом, притопывая унтами по скрипучему снегу, пошел к домику командного пункта. Из соседней землянки высыпали разомлевшие в тепле техники и механики. Плотной кучкой они потянулись на стоянку самолетов, к капонирам, где уже одиноко маячила неподвижная фигурка сержанта Лукьяненко.

Вернулись с задания все. В первый год войны не часто судьба баловала советских истребителей таким счастливым исходом боевого вылета. В воздухе еще не было нашего численного превосходства, но когда оно с помощью перегруппировок создавалось на отдельных участках фронта, то даже немецкие асы не ввязывались в открытый воздушный бой.

Сделав запись в книге дежурного по полетам, Тимур доложил начальнику штаба полка о благополучном возвращении эскадрильи. В динамике послышалось одобрительное: «Порядок!» — и Тимур снова вышел на воздух — хотелось взглянуть на своего ведущего.

Летчики малыми группками неторопливо брели от капониров, возбужденно переговариваясь и жестикулируя руками, изображая различные положения своих самолетов в бою. Ивана Шутова Тимур узнал издали. Он шел размеренным шагом таежника и сосредоточенно слушал коренастого летчика, топавшего с ним рядом в слишком низко приспущенных унтах; так и казалось, что в ногах его вьются, мешая идти, две лохматые собачонки. А он будто все время отшвыривал их пинками и отрывисто выкрикивал:

— …Так и удрапал, гад! Не принял боя! Эх, ежели б не комэск! Ежели б он не вернул меня — догнал бы… влепил бы… и — хана ему!

Шутов свернул к домику КП.

— Дежурному — привет! — помахал он рукой и потянул к Тимуру летчика в приспущенных унтах. — ты ж отсутствовал на построении, так что знакомься, — мой ведомый.

И тот, оголяя ровные, туго посаженные зубы, широко улыбнулся всем своим по-цыгански черным, небритым лицом:

— Дежурный — дебютант? Смотри, понравится Бате твое дежурство без потерь — сделает, так сказать, штатным диспетчером!

— Такой номер не пройдет! — заражаясь его весельем, отозвался Тимур и крепко стиснул ему руку. «Это ж земляк сержанта! Ничего себе мак на снегу — бутяк колючий!»

В тот же день, когда авиагородок неслышно укрылся подсиненной чернотой самой долгой декабрьской ночи, Тимур, давно уже сменившийся с дежурства, сидел у своей неразобранной, аккуратно заправленной койки и думал: «Спать?.. А может, написать письма?;) Ни того ни другого делать не хотелось. На соседних койках, пригревшись под одеялами, посапывали намаявшиеся за день летчики. «Спать?.. Не усну сразу, а просто валяться — пустая трата времени, — все еще раздумывал Тимур. — Да и писать не о чем. Разве что… — безрадостно ухмыльнулся. — Разве что о своей «безлошадности?» Кому? Не Вере же… А может, по-братски поплакаться Тане?..»

Вошел Шутов, кинул на тумбочку планшет и спросил:

— Что, на боковую?

— Пожалуй… — сказал Тимур и подумал: «Верно, лучше все же отбой».

Шутов раздевался медленно, словно раздумывал: тот ли унт — правый или левый — сначала сподручнее сбросить, с того ли рукава — правого или левого — удобнее стягивать гимнастерку? Губы его слегка надулись, а в уголках рта не угасали совсем крохотные, как две пульсирующие звездочки, смешинки.

Тимур быстро разобрал постель, не мешкая, разделся и, нырнув под прохладную простыню, натянул на себя байковое одеяло.

Сон не приходил. Сдерживая дыхание, минут пять лежали молча.

— Вы не спите? — тихо спросил Тимур.

Шутов шумно заворошился, лег на бок и, встретившись взглядом со своим ведомым, сказал решительно:

— Давай будем проще, а? Ну, без «вы» разных и прочих деликатностей?

— Согласен! — живо откликнулся Тимур, приподнимаясь на локте. — Вот что я хотел спросить: как думаешь, мне сразу дадут «як», когда полк получит новую партию?

— Организуем, Тимур! — без тени сомнения сказал Шутов, впервые называя своего ведомого по имени. — Сегодня крючок закидывал и комэску и нашему эскадрильному комиссару Дмитриеву. Обещали не тянуть.

— Правда?! — еще больше оживился Тимур и, подхваченный возбуждением, сел на койке. — Вот спасибо! Поскорее б мне в горячее дело!

— И-и, Тимур, — протяжно выдохнул Шутов, — горячих дел на нашу с тобой долю хватит. С лихвой. Лишь бы по-дурному не обжечься…

Тимур смотрел в посерьезневшее лицо своего первого боевого командира, и все ему в нем нравилось — и светло-каштановые волнистые волосы, и открытый блеск серых глаз под правильными дугами бровей, и припухлые обветренные губы с неугасаемыми смешинками в их уголках даже и сейчас, когда все лицо тронула тень задумчивости.

«Что он вспомнил, когда сказал: «Лишь бы по-дурному не обжечься»?» — подумал Тимур и спросил тихо, словно тайну выспрашивал:

— Давно на фронте?

— Я-то? С первого дня войны.

— Полгода! — вырвалось у Тимура, и он поудобнее умостился. — Расскажи немного о своих воздушных боях.

— О своих?

— Ну да, если, конечно, в сон не клонит.

— О своих — что… ничего особенного.

И у Тимура вырвалось:

— Сбил хоть один фашистский самолет?

— Сбил, понятно. И не один. Четырех в землю вогнал.

— Четырех? Так это ж здорово!

— Впрочем, и меня дважды подбивали, — признался Шутов. — Раз даже пришлось в госпитале ремонтироваться. Так что лично у меня активный счет побед против поражений пока невелик — четыре на два… Я тебе лучше о Бате расскажу. Вот он — настоящий истребитель. Быстрый как молния. Ас!

— А с виду угрюмоватый, неповоротливый.

— Это на земле. По земле, Тимур, и беркут вразвалочку топает. А в воздухе он — бог! — Помолчал, словно раздумывая, с чего же начать. С самого жаркого месяца, разумеется. — В августе наш полк был в деле под Ельней. Там-то и отличился наш Батя, показал нам, молокососам, на каких языках с воздушным врагом разговаривать надобно. Сперва на языке маневра, а потом уж на языке пулеметов и пушек. Сам водил нас в бой и первый поджигал там «бубновых валетов» и «трефовых тузов» с черно-желтыми крестами. Глаз у майора Московца зоркий — потомственный охотник-сибиряк! — Шутов помолчал и добавил уважительно: — И комэск наш не лыком шит. Знатно в воздухе работает.

— По боевому ордену можно судить.

— Это у него старая награда. За Халхин-Гол. Но все идет в нашем полку к тому, что и новые ордена и медали на подлете.

— Честно скажу: всем я вам, летающим за линию фронта, завидую, — простодушно признался Тимур. — Догонять мне вас и догонять…

— Что за разговор — догонишь! А вот завидовать всем не надо, — возразил Шутов. — Домогалову не завидуй, хотя он и летает.

— Почему? Не везет ему, что ли?

— Не в том дело. Он, как я понимаю его натуру, в воздухе трусоват, а на земле нагловат. На месте Бати я, не раздумывая, давно бы отобрал у него машину и передал… ну хотя бы тебе. — Тимур даже поерзал в постели. — Но не такой наш Батя. Раз поднялся в небо, значит, душа от рождения крылатая. Это он так прикидывает. Вот и замыслил зайца в того самого беркута переделать. А он, Батя-то наш, хоть и бог, но такого чуда ему не сотворить. Заяц останется зайцем, хоть воткни ему беркутовое перо в хвост.

Тимур едва не рассмеялся. Сдерживая улыбку, все же возразил:

— А может, у него то совсем не трусоватость? Может, ему не дает развернуться некий «психологический вывих»? В нашей летной группе на Каче был один парень, Котомкин-Сгуров. Самолюбивый, занозистый и слабость ко всяким авиаторским атрибутам имел. До выпуска же летал неуверенно, а совсем недавно, находясь на переучивании, я узнал, что у нашего Сгурича тот вывих исчез и он, успешно окончив школу, получил назначение на фронт. — И мысль Тимура круто повернулась: — Понимаешь, Иван, он позже меня выпущен из авиашколы, а уже воюет.

Последние слова прозвучали тускловато, и Шутов ободрил своего ведомого:

— Повоюем и мы с тобой, Тимур. Фронт от авиации далеко не уйдет… — Помолчав, спросил: — А теперь что— отбой?

— Пожалуй, время… Спокойной ночи.

— До утра, а там видно будет.

Тягуче скрипнули пружины; Шутов с минуту поворочался и затих. Тимур еще некоторое время лежал с открытыми глазами и смотрел в мутноватый потолок с буровато-серым подтеком в углу. Сначала подтек был, как и полагалось ему, неподвижен, но вскоре он шевельнулся и оказалось, что то вовсе не подтек, а физиономия Домогалова. Вот и маленькие глазки глуповато сморгнули, а сероватые губы растянулись в нехорошей улыбочке: «А в каком складе ОВС выдают такие качественные регланы?» Вздрогнув, протер веки:

— Фу, дьявол! — И покосился на Шутова: «Спит… Хорошо, что не услышал… Надо же, привиделся кто! Не знаю, трус он или нет, а что дурак дураком — бесспорно: реглан-то самый обыкновенный, стандартный, как у всех! Новый только — вот и все его качество…»

Еще, засыпая, он подумал о человеке, что лежал на соседней койке и ровно дышал. Как-то радостно было осознавать, что судьба тебе послала такого замечательного ведущего — сибиряка Ивана Шутова, обстрелянного фронтовика и душевного товарища.

Новые самолеты Як-1 появились над подмосковным аэродромом под Новый год. Их перегоняли прямо с завода для передачи только 161-му истребительному авиаполку, хотя поблизости находились и другие авиационные части, тоже с нетерпением ожидавшие пополнения и обновления своих авиапарков.

Бело-голубые, прекрасной формы, новенькие машины садились на расчищенную от снега бетонку и расторопно бежали к пустующим, давно приготовленным для их встречи капонирам.

Майор Московец шел праздничным шагом, оглядывая каждый самолет подобревшими глазами, приятельски подмигивал приемщикам, остановился, потрогал жесткий каучук колеса и выколупнул ногтем из четкого фигурного углубления спрессованный при пробежке снежный леденец. Заметив идущего навстречу Кулакова, отстрельнул ледышку резким щелчком и еще издали бросил ему:

— Что скажешь, Паша, ну? Красавцы?!

— Красавцы, Пимен Корнеич, и главное — сколько их! Всех «безлошадных» обеспечим!..

А по студеной бетонке в это время бежала темно-синяя эмка и, притормаживая, отыскивала своего хозяина. У дальнего капонира остановилась — выскочил адъютант и, придерживая болтавшуюся на ремешке планшетку, подбежал к командиру полка.

— Что случилось? — теряя оживление и суровея лицом, спросил Московец.

— Важнейшая шифровка, товарищ майор. Начштаба в вашем кабинете… Ждет. Говорит, срочно…

Да, не зря 161-й истребительный авиаполк, входивший в Московскую зону ПВО, на исходе декабря был щедро пополнен истребителями Як-1. Шифровка оказалась и впрямь срочная и важная. Приказом Ставки весь состав полка с боевой техникой и вооружением передавался в распоряжение командующего авиацией Северо-Западного фронта.

Московец со своим штабом стоял у развернутой на столе карты и, очерчивая красным карандашом населенные пункты, пояснял:

— Наши новые хозяева: штаб Северо-Западного фронта — Валдай, штаб пятьдесят седьмой смешанной авиадивизии — Крестцы, там же на аэродроме КП командующего авиацией фронта и наше базирование. Прошу также пометить на картах временный полевой аэродром Мигалово. Нашли? Там кратковременная посадка на дозаправку. И еще. Для возможных при дальнейшем перелете вынужденных посадок промежуточный временный полевой аэродром Выползово… Вылет передовой оперативной группы — первого января.

В гимнастический зал вбежал Шутов и крикнул:

— Тимур!

Тот крутился на допинге.

— Ваня… еще… не выполнил… норму! — отозвался Тимур.

Шутов широко расставил ноги, сунул кулаки в бока и натужно забасил на весь зал, на новый лад переиначивая стихи Маяковского:

— А ну-ка, слышишь, Солнце, слазь! Метать довольно петли! — И выдержав паузу, торжественно добавил: — Полк получил новые «яки»! Они уже на нашем аэродроме! Твоя «безлошадная» доля кончилась: на один из них ты назначен командиром экипажа!

— Иван… не разыгрываешь?! — Но тут же понял: правда! Рванулся всем телом, описал «полусолнце» и, сдерживая раскачку, высвободился из пут, подбежал к своему ведущему, разгоряченный и взволнованный: — Иван!

Шутов, демонстрируя строевую выправку, подтянулся и все тем же торжественным голосом объявил:

— Лейтенант Фрунзе, приведите себя в порядок, остыньте как следует, замените ваши форсистые сапожки на унты и следуйте за мной на аэродром. Представлю вас вашему экипажу.

Минут через двадцать вышли из авиагородка. Оба рослые, статные, однако у одного шаг был спокойный, основательный, а у другого — легкий, порывистый, неудержимый.

Предъявив пропуска, прошли на аэродром и тут-то оба не утерпели — от проходной зашагали размашисто, словно припаздывали куда-то к назначенному сроку.

У капониров все еще сновали механики, мотористы, оружейники, техники. Одни подтаскивали тяжелые баллоны со сжатым воздухом, другие натягивали на моторы ватные чехлы, третьи… В числе третьих были двое в черных технарских стеганках и замасленных чесанках; выжидательно поглядывая на приближающихся летчиков, они более или менее старательно охорашивали свою неуклюжую униформу.

— Та бравая пара — твой экипаж, — бросил на ходу Шутов и, подойдя к ним, представил своего ведомого: — Товарищи старшие сержанты, знакомьтесь с новым командиром экипажа — лейтенант Фрунзе Тимур Михайлович.

Пропахшие насквозь тавотом, маслом и бензином аэродромные трудяги подтянулись еще старательнее, и Тимур, приветливый, пышущий здоровьем и молодостью, шагнул к ним — словно все еще опасался: а вдруг его первый экипаж неожиданно исчезнет? — и каждому протянул сильную руку. Они старательно пожали ее, отметив про себя разительное несоответствие между тонкими, мягкими чертами лица лейтенанта и его крупной кистью с бугорками стойких мозолей. Отвечая на рукопожатие, каждый представился:

— Механик старший сержант Менков!

— Моторист старший сержант Аверченко!

Шутов прихлопнул перчатками и почти пропел:

— Вот и сорганизовался экипаж машины боевой! — И следом серьезно: — Товарищ Менков, на завтра подготовьте ваш «як» к вылету, вместо колес поставьте лыжи — облетаем с лейтенантом район аэродрома.

— Есть!

На следующий день, однако, взлететь на своем «яке» Тимуру не пришлось: в час, назначенный для облета, его срочно вызвали в штаб полка…

Вернулся в помещение 1-й эскадрильи бледный, нервно покусывая губы. В коридоре пустынно — все на аэродроме, у своих самолетов. Подготовка к перебазированию идет полным ходом. Тимур решительно постучал в дверь канцелярии и узнал голос комиссара:

— Входите, входите!

Войдя, сразу начал, как ему думалось, с главного — попросил разрешения отлучиться в Москву хотя бы на одни сутки.

— Для меня это, товарищ комиссар, очень важно, — добавил он срывающимся голосом.

Уловив в выражении лица молодого летчика разительную перемену, Дмитриев спросил:

— Что с вами? Здоровы ли?

— Я-то… здоров. Но почему… и по чьему ходатайству меня без веских оснований переводят в другой полк?

— А, вот вы о чем, — согласно кивнул Дмитриев, давая понять, что он в курсе. — И это вас так взволновало? А насчет «по чьему» — распоряжение вышестоящих инстанций. Разве вам не объявили об этом?

— Объявили… Дежурный по штабу объявил. Но он не может, говорит… не имеет права отпустить меня в Москву. А все начальство отсутствует.

Дмитриев прошелся от стола к окну и обратно, побарабанил тонкими пальцами по настольному стеклу.

— А зачем вам так срочно понадобилось в Москву? Может, вы полагаете, сможете изменить решений вышестоящих инстанций?

— Даже уверен в этом. Ведь я обо всем уже узнал: весь наш полк передают другому фронту, а по существу только мне… мне одному выражают недоверие… Да-да, не доверяют перегонку «яка» мне, его законному со вчерашнего дня хозяину. Это справедливо?

Дмитриев опять прошелся взад-вперед и напрямик сказал:

— Да-а… сегодня вы не дождетесь не только полкового, но и нашего, эскадрильного, начальства — заняты важным делом.

— Но вы же тоже начальство… Товарищ комиссар, хотя бы на одни сутки!

— В свое время, как нам стало известно, вы просились в часть, воюющую под Москвой. Мы из-под Москвы уезжаем, а вас оставляют… только переводят в другой авиаполк.

— Я должен… я обязан теперь быть там, где будет действовать наш сто шестьдесят первый.

— А вы хоть представляете, куда мы переезжаем?

— Не только представляю, но и знаю — на Северо-Западный фронт.

Дмитриев сел за стол и, выдвинув ящик, вынул бланк отпускного билета. Писал долго, словно не писал, а вышивал те несколько слов, которые нужно было вписать в пустующие графы.

— Держите, — протянул он наконец листок. — За сутки вы ничего не успеете сделать. Отпускаю вас на двое суток… Но это все… вся ваша эта затея — зря. Думаю, что за эти двое суток вы сможете спокойно обдумать…

— Разрешите идти? — нетерпеливо перебил комиссара. Тимур.

— Идите, идите. Только хорошенько все взвесьте.

— Благодарю за увольнительную! — И спешно вышел.

На станцию Монино Тимура провожал Шутов, как никогда, опечаленный и молчаливый: не верилось, что Тимуру удастся теперь что-либо изменить. И вслух подкрепил свою мысль аргументом:

— Время, понимаешь, сейчас такое — не до частностей.

— Время, Иван, сейчас такое, что каждый должен быть на своем месте и до конца, без всяких ничем не оправданных перетасовок.

— А может, Тимур, так нужно?

— Так никому не нужно, и в первую очередь мне.

— А я мысленно ставлю себя на место тех, кто утвердил твое перемещение, и еще не знаю, на чьей бы был стороне — тех или твоей.

— А я знаю. Ты был бы на моей стороне, Иван! — И, уже стоя на подножке вагона, крикнул: — Никому не отдавай мой «як»! Иван, слышишь — я вернусь!

С первых же шагов в Москве не повезло: в Управлении кадров ВВС все тот же полковник спокойно выслушал излишне горячую речь юного лейтенанта и развел руками:

— Не вправе менять распоряжение вышестоящих начальников.

Тимур продолжал горячиться:

— Как в поговорке: без меня меня женили! Но кто, скажите, кто? Я пойду к нему и докажу свою правоту.

— Товарищ лейтенант, а вы нелогичны! — И повторил почти то же самое, что сказал ему Дмитриев, да еще веско добавил: — К тому же учтите, вас переводят в авиаполк, куда зачислен один из ваших товарищей… Как его? — Полковник полистал тетрадь. — Совершенно точно, в пятьсот шестьдесят второй истребительный авиационный полк, где служит теперь лейтенант Ярославский. Это почти тот вариант, который вас всех устраивал, — воевать вместе, в одной части.

Тимур тяжело вздохнул и еще раз упрямо сказав!

— Прошу… убедительнейше прошу оставить меня в сто шестьдесят первом. Если же это не в ваших возможностях, дайте совет, к кому мне обратиться, чтобы этот несложный вопрос был решен сразу, без лишних проволочек.

В усталых глазах полковника промелькнуло что-то похожее на теплоту, и Тимуру вдруг показалось, что он прочитал мысли кадровика.

— Так… — тяжело, почти обессиленно вздохнул Тимур. — Мне, как я понял ваше молчание, остается только одно… Никогда не пользовался этим ходом, но… Разрешите идти?

Полковник молча кивнул.

Домой нагрянул неожиданно. Лидия Ивановна даже всполошилась, увидев бледное лицо Тимура:

— Тима?.. Что с тобой, Тима?

— Со мной ничего, как в одной арии поется, Лидия Ивановна, а вот с кем-то — определенно «чего».

Лидия Ивановна даже села и невольно коснулась ладонью своей щеки.

— Климент Ефремович сегодня будет дома? — спросил Тимур, прежде чем уйти в свою комнату.

— Не знаю, Тима, не знаю… А вот Танюши не будет, она…

— А минувшей ночью, где он ночевал — дома?

— Нет-нет, в Ставке всю ночь был, это точно, да-да, точно-точно, — бормотала она, испуганными глазами провожая Тимура, а когда дверь в его комнату захлопнулась, вскочила и побежала к телефону.

Ворошилов домой пришел в третьем часу ночи. Чтобы не разбудить хлопотливую Лидию Ивановну, на цыпочках прошел в столовую, снял с тарелки салфетку (бутерброд с сыром и румяные сухарики), приподнял с чайника ватную матрешку-грелку (не помогла краснощекая матрешка — почти совсем остыл, термос надежнее). Присел, пожевал бутерброд и, налив в стакан, отпил несколько глотков тепловатого, но приятного крепкого чаю. А вообще-то аппетита не было. День, вечер и ночь выдались предельно напряженными. В Ставку приходили не только добрые вести об успешном наступлении советских войск под Москвой, но и тягостные — о диких зверствах отступающего врага, о сожженных им селах и разрушенных городах, о массовых убийствах мирного населения. Гибло народное достояние, гибли ни в чем не повинные люди — старики, женщины, дети…

Климент Ефремович откинулся на спинку стула, прикрыл затененные усталостью веки. Легкий шорох открывшейся двери отвлек от неотступных мыслей — кто-то вошел. Не размыкая век, почувствовал: он!

О том, что Тимур приехал в Москву, ему доложил после телефонного звонка Лидии Ивановны порученец. А срочный запрос в 161-й авиаполк объяснил причину столь внезапной его отлучки из части. О чем поведет разговор Тимур, нетрудно было догадаться, и Климент Ефремович обернулся к вошедшему.

— Здравствуйте, Климент Ефремович, я к вам. Можно?

Тимур в этот поздний час стоял перед маршалом не в домашней одежде, а в форме — предельно подтянутый, похожий на подчиненного, явившегося по вызову к своему начальнику. Бледность прошла, и теперь неровный широкий румянец выдавал с трудом сдерживаемое волнение.

— Здравствуй, здравствуй, Тимур, — переместился на стуле Климент Ефремович. — Знаю, что приехал. Но почему не спишь? Спать надо в такой поздний час.

— Мне не до сна, Климент Ефремович.

— Вот как! Что яс, подсаживайся, будем с сухариками чай пить.

— Благодарю, Климент Ефремович, но позвольте мне сначала высказаться.

— Слушаю, Тимур. — И смачно разгрыз сухарик.

— Климент Ефремович, по чьему-то распоряжению меня переводят в другой полк.

— Так… та-а-ак… — неопределенно протянул Ворошилов.

— Я только что получил новый самолет… Я на нем даже ни разу не поднялся в воздух… Мне лишь представили мой экипаж… А кому-то вздумалось меня именно в этот момент… — не могу подыскать иного слова! — убрать из сто шестьдесят первого авиаполка.

— Так… — Ворошилов положил на край блюдца огрызок сухаря.

— Из последних сводок известно, что на участке Северо-Западного фронта, куда нас переводят, сейчас самая горячая точка войны. И вот в то время, когда наш полк живет одной мыслью — организованно перелететь к новому месту базирования, мой перевод в другую часть походит на преднамеренный побег от опасностей службы на том участке. Согласитесь, Климент Ефремович, что подобная опека оскорбительна не только по отношению ко мне, но и к памяти отца. Он — и вы это прекрасно помните — никогда не бежал от опасности, не побежит и его сын.

Щеки Тимура уже не сдержанно румянились, а вовсю полыхали огнем. Ворошилов встал, подошел к нему:

— Тимур, ну, право, что ты так разволновался?

— А как мне еще реагировать, когда и в части, и в управлении кадров на мой вопрос «Почему со мной так поступили?» разводят руками и ссылаются на какие-то «вышестоящие инстанции»!

— Вот ты горячишься, а мне, знаешь, понятна позиция кадровиков по отношению к молодым, необстрелянным летчикам. Задача авиационных кадровиков — дать фронту не скороспелых воздушных бойцов, а способных выигрывать воздушные бои, крушить вражеские коммуникации. Чего греха таить, многие наши славные юноши и девушки гибнут из-за своей боевой незрелости, горячности.

Краска отхлынула от лица Тимура.

— Не хотелось верить этому, но я так вначале и предполагал: вы заодно с ними, с кадровиками. — Не зная, как затушить приступ крайнего возбуждения, Тимур сорвался с места, беспорядочно заходил по столовой, словно хотел выйти, но не мог найти двери. Резко остановившись перед опекуном, твердо заявил, нажимая на каждое слово: — Климент Ефремович, если завтра не будет отменено необоснованное распоряжение неведомых мне «вышестоящих инстанций» о моем переводе в другой полк, то я вынужден буду обратиться с письмом в ЦК комсомола, в котором заявлю, что меня преднамеренно оберегают от фронта. — Ворошилов только всплеснул руками. — Поймите же меня, Климент Ефремович. Меня обучили не только летать, но и метко сбивать воздушные цели… Смотрите, что делается на фронте! От Москвы фашистов гонят, на севере и юге их бьют и бьют… Я, знаете, чего боюсь? Боюсь, что война может в любой момент кончиться, и это произойдет без моего личного участия хотя бы в одном воздушном бою… Отец бы этого мне никогда не простил. — Тимур перевел дыхание и каким-то незнакомым, отчаянно-ожесточившимся голосом сказал: — Поверьте, Климент Ефремович, я буду бить врага беспощадно, собственной жизни не пожалею!

— Тимур, Тимур! Разве я не верю тебе? Верю, как всегда. — И, взяв его за талию, там, где портупея плотно приторочена к широкому ремню, повел к столу. — Садись и успокойся.

Тимур опустился на стул, Ворошилов присел рядом, потер пальцами свои веки.

— Бояться внезапного окончания войны, дорогой Тимур, не следует. Этому надо было бы только радоваться. Но, к сожалению, конца войне еще не видно — она лишь только разгорается. А насчет излишней опеки, думаю, ты все же преувеличиваешь. Я звонил твоим начальникам и просил их… Значит, не так меня поняли. Обещаю тебе: завтра же с утра позвоню еще раз… — Пощипав седой ежик усов, заключил: — Раз ты так успел быстро вжиться в боевой коллектив сто шестьдесят первого авиаполка — служи в нем. А сейчас — спать.

Ночь для Тимура была тягостно долгой и почти бессонной. Еще не рассвело, а он уже был на вокзале и первым же поездом уехал в Монино. В вагоне почувствовал усталость, и сквозь дремоту услышал свой голос: «А вы, товарищ комиссар, сомневались! Суток не потребовалось— и все улажено, потому что правде не возразишь…» И вдруг вспомнил: Вера!

Очнулся сразу, как от сильного толчка. «Даже не позвонил… А в запасе-то были еще целые сутки! Не обижайся, Верка, после ты поймешь — иначе я поступить не мог…»

В Монино поезд прибыл с рассветом, когда тусклое и холодное декабрьское солнце только-только набирало разгон. Над трубами домов стояли белесые столбы дыма, мороз пощипывал уши, щеки, нос. А настроение было не по-зимнему неудержимо радостное, приподнятое. Тимуре удовольствием вслушивался в скрип своих шагов и уже представлял, как новым сообщением огорошит всех…

В штабе, как и при отъезде, никого не было. У столика дежурного с противогазом и пистолетом на боку томился Домогалов. Встретил Тимура улыбочкой непонятного значения:

— Ну, друг, и отмочил ты номер!

— Что такое? — не понимая еще, о чем речь, остановился Тимур. — Начштаба у себя?

— Все на аэродроме. Но — ты! Надо же! Ему столичную службу предлагали, почти дома, а он сам напросился и куда… — Не договорив, он махнул рукой. — А приказ о твоем отчислении из полка отменили, с чем, как говорится, и поздравляю.

— Уже передали?

— Сам телефонограмму принимал и показывал Бате. Так что ты учти и оцени мою оперативность — сто граммов с тебя и яичко!

— Обойдешься! — И протянул отпускной билет. — Отметь время возвращения из отпуска.

Потом Домогалов подошел к окну и, щуря маленькие хитроватые глаза, провожал порывистую фигуру лейтенанта Фрунзе; отметил мысленно: «Не в общежитие пошел… Прямиком к аэродрому зачесал…» Смотрел ему вслед и не понимал: «Все у него как-то наоборот… Даже из отпуска раньше положенного примчался… Быстрый!»

У капониров звена Тимура встретили шумно и восторженно. Шутов по-медвежьи сграбастал своего ведомого:

— Молодец ты, Тимур! По-нашенски, по-сибирски решил свой вопрос! Вместе работать будем, кедровые шишки!

Здесь же крутились старшие сержанты Менков и Аверченко и в один голос заверили командира экипажа, что их «як», как говорится, на полном газу.

— Хоть сию минуту готовый к взлету! — доложил Менков.

— Сию минуту, говоришь?

Это произнес комэск Кулаков, выходя из-за самолета. Когда он приблизился к капониру — никто не заметил.

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — подтвердил механик.

Следом вышли Дмитриев, Захаренков и механик комэска старший сержант Шустов. Тимур подтянулся и доложил комиссару, что из краткосрочного отпуска прибыл, замечаний не получил, поставленную перед собой задачу выполнил.

— Знаем уже, знаем! — сказал Дмитриев, пожимая ему руку.

Кулаков тоже поздоровался с ним и неожиданно спросил:

— Как настроение, командир экипажа?

— Как всегда, наступательное! — отозвался Тимур. — За доверие и новый «як» благодарю! — Ни улыбка, ни предательски ясные глаза не могли скрыть его радости.

— А самочувствие каково после блицотпуска?

— Бодрое, товарищ старший лейтенант.

— Лейтенанту и мне шлемофоны! Подготовить машины к запуску.

— Есть!.. Есть! — откликнулись Менков и Шустов.

От капонира к капониру перебросился говорок: «Тимур Фрунзе вернулся, комэск 1 будет проверять его технику пилотирования!»

В сущности, обычное это дело — проверка новичка командиром. Но в данном случае она заинтересовала многих, и все, кто оказался поблизости, потянулись вслед за двумя «яками» на взлетную.

Передав свою шапку Менкову, Тимур надел шлемофон и старательно застегнул ремешок. Шел и подбадривал себя: «Спокойно, Тимка, все должно быть на высшем уровне!» — однако чувствовал, что волнуется, и не мог понять почему. Такого состояния он не испытывал ни в авиашколе, ни в запасном полку на переучивании. «А может, и меня подсек тот самый «психологический вывих» после вчерашней передряги? Как там ни смотри на этот внезапный эксперимент, а факт остается фактом — оценивать мое летное мастерство будет фронтовик-краснознаменец! И конечно, он желает убедиться: можно ли мне доверить перегон новой машины?»

А рядом, у самого плеча, возник ободряющий полушепот:

— Ты, товарищ командир, не сомневайся — машина на все сто! Что мотор, что рули, та же аппаратура — все в норме и режиме, лучшего желать не надо.

Нашептывал Менков, и Тимур почувствовал прилив благодарности к этому кряжистому парню с добродушным лицом.

— Тебя как звать-то?

— Дмитрием. Можно и просто Димкой.

— Спасибо, Дима, за теплое слово. Я и не сомневаюсь в машине.

Когда самолеты замерли на предварительном старте, к Тимуру подошел Кулаков и сказал только три слова:

— Вы мой ведомый.

— Понял.

Перед посадкой в самолет Иван Шутов предупредил:

— Будь внимателен: Кулаков постарается оторваться и зайти твоему «яку» в хвост — конек его! Не отставай, повторяй все его маневры. Замешкаешься — проиграешь.

— Все ясно, Иван. И будь уверен, сегодня — именно сегодня! — я постараюсь быть, как никогда, бдительным и по дать ему зайти в хвост… — Вспомнив качинский эпизод в зоне, улыбнулся: — Один черноморский ас однажды попытался попугать меня — на бреющем уполз восвояси… — И оборвал себя: «Расхвастался! Смотри, чтоб тебя не посадили на брюхо…»

Стартер отмахнул флажками сначала ведущему — истребитель стремительно взлетел в мглистое небо, а через двадцать секунд ведомому.

Тимур начал выводить обороты до взлетных. «Як» знакомо вибрировал, как бы выражая нетерпение, и начал разбег. Второй бело-голубой красавец устремился вперед и, быстро набрав высоту, пошел по кругу, пристраиваясь к лидеру.

Внизу собравшиеся, запрокинув головы, выжидательно наблюдали за первым полетом Тимура Фрунзе над аэродромом, изредка роняя, как им, наверно, казаке», глубокомысленные реплики:

— Ретиво взлетел.

— Старается!

— Они что — так и будут носиться по кругу?

— Кулаков сейчас покажет ему свой «круг»! — пообещал старший сержант Шустов.

Не успел вспыхнуть смешок, как ведущий истребитель, истошно взревев, полез вверх и потащил за собой ведомого, словно тот был прочно-напрочно приторочен к нему незримыми путами.

— Что я говорил! Кулаков есть Кулаков! — возликовал Шустов.

Все примолкли и, затаив дыхание, продолжали наблюдать за вихревой метелью из двух больших снежинок.

Кулаков с горки, перевернув машину через крыло, устремился вниз, норовя уйти от своего ведомого, но не тут-то было. Тимур в точности повторил маневр комэска и снова оказался у него в хвосте. Иван Шутов в восторге хлопнул по спине механика комэска Шустова:

— Вот так, кедровые шишки! Смотри, старшой, как выписывает вензеля мой ведомый! Так держать, Тимур!

А там, наверху, продолжалась головокружительная карусель. Истребитель Кулакова срывался в пике и с диким ревом выходил из него, вытягивая, словно свою голубую тень, второй истребитель.

Пятнадцать минут не стихала имитация воздушного боя, и возгласы на земле были уже иные:

— Где он учился?

— Качинец.

— А, ясное дело! Оттуда почти все наши асы вылетели.

— Неужели комэск не оторвется?

— Комэск твой уже идет на посадку…

Тимур понял: экзамен выдержан. Хотелось вздохнуть, немного расслабиться, но он не мог сейчас этого сделать — всем своим существом слился с машиной и мчался следом за ведущим напрямую, где впереди на белом фоне глянцевито поблескивала укатанная полоса и темнели крохотные фигурки людей. Он отжал ручку от себя и начал привычно отсчитывать метры падающей высоты. Зрение охватило все пространство, и казалось, что не самолет снижается, а белая земля с каждым мгновением приближается, спешит ему навстречу. Теперь ручку надо постепенно выбрать на себя…

Отсчитан последний метр. Тимур еще раз мягонько-мягонько подтянул послушную ручку, и в следующее мгновение колеса коснулись бетонки и покатились, сухо шурша.

Кулаков спрыгнул с крыла, расстегнул ремешок шлемофона, сбросил на руки Шустова парашют и, заложив руки за спину, стал дожидаться Тимура. А тот, даже здесь, на земле, скопировал манеру прыжка комэска и, подбежав к нему, сияя глазами, вскинул руку:

— Лейтенант Фрунзе полет закончил. Разрешите получить замечания?

Все, кто наблюдал за «воздушным боем», остановились в отдалении, а к ним подошли только ближние — Дмитриев, Захаренков, Шутов.

— Как же без замечаний?! Будут замечания, — сказал Кулаков и, обернувшись, мельком оглядел подошедших. Тимур притушил прилив какой-то новой, неведомой еще ему радости. — Как же так, товарищ лейтенант? Нехорошо. Очень даже нехорошо.

— Что именно… нехорошо?

— Подрывать мой авторитет нехорошо.

«Он что — серьезно?» — пытливо вглядывался Тимур в неестественно озабоченное, с покрасневшим носом, лицо комэска.

— Гляньте туда, — махнул Кулаков на толпу. — Видите, сколько зевак собралось? А вы что делали? Вы, младший пилот, не дали возможности мне, своему командиру эскадрильи, зайти себе в хвост, чтобы я смог прижать вас к земле. — Провел по лицу рукой и — словно смазал всю свою озабоченность — расхохотался. — От души поздравляю: хорошо, красиво летаете! Рад иметь в своей эскадрилье летчика, подрывающего таким манером мой авторитет. — И с чувством стиснул ему руку.

Остаток дней до нового года Тимур несколько раз назначался на боевое дежурство и барражировал, охраняя авиагородок и аэродром полка.

А потом была ободряющая новогодняя речь Калинина, и год сорок первый отошел в историю…

Еще утро нового, 1942 года не наметилось ранним рассветом и восток был по-прежнему синевато-черен, а 161-й истребительный авиационный полк начал свою передислокацию. С аэродрома поднялся первый ТБ-3 и взял курс на север, увозя оперативную группу. Следом улетели другие тяжелые корабли с инженерно-техническим составом и средствами обеспечения: на новом месте надлежало подготовить и организовать прием основной боевой техники — истребителей.

В помещениях эскадрилий стало по-карантинному неуютно — стены опустели, койки стыдливо выставляли напоказ оголенные вдавленные сетки. Летчики, передав свои чемоданы в интендантский воздушный обоз, остались налегке и ожидали команды. Коротая время, подробно изучали карты с маршрутом на Крестцы, вычитывали в сводках Совинформбюро сообщения с Северо-Западного фронта, а перед самым отлетом написали коротенькие, скупые весточки на родину, домой, если, разумеется, родной порог не остался по ту сторону фронта.

Минул день, другой, и повезла неторопливая полевая почта во все свободные и недавно освобожденные города и веси такие необычные и такие уже привычные письма-треугольники, проштампованные черным по белому: «Проверено военной цензурой»…

И все же, как ни медлительна была полевая почта, несколько дней спустя, когда новый военный год с возросшим солдатским упорством зашагал по фронтовым большакам и партизанским тропам, она доставила все эти бумажные треугольники по ближним и дальним адресам.

Первую новогоднюю весточку от Тимура получила и Татьяна Фрунзе. Гордясь братом и все же по-женски тревожась за его судьбу, она торопливо развернула тетрадочный листок и прочла несколько строчек, написанных прежним — ровным и уверенным — почерком: «… Все идет отлично. До сих пор боевых вылетов не имел: не было самолета. Сейчас машину мне выдали. Летаю в небе Подмосковья. Но — видимо, ты об этом уже знаешь — не сегодня-завтра перемещаюсь на северо-запад…»

В тот же день точно такой же листок развернула и Вера: «… Думаю, что на «седьмом небе» тебе делать больше нечего, но ты все равно почаще вглядывайся в созвездие Волосы Вероники и думай о… северо-западе — я там».