Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Это и было то самое удивительное, волнующее, ни с каким другим утром не сравнимое, на всю жизнь запоминающееся утро — самостоятельный вылет на истребителе И-16.

… Тимур прибавил двигателю обороты и — взлетел. Сам!

Сплошную синь альминского неба по кругу и в зонах тут и там бороздили самолеты. Тимур строго выдерживал направление и обозревал пространство. Вокруг, куда ни глянь, друзья-товарищи… Хотя бы вон тот «ястребок», что пошел в сторону моря, определенно ведет старшина смежной летной группы — Семен Рыжов. Так держать, Сеня! И не беда, что у тебя характерец ершистый. Главное достигнуто — самостоятельно ведем боевые истребители! А ну, где вы там, любители нарушать наши воздушные драницы?! Захотелось петь. И он запел:

На земле капитан Голубев и лейтенант Коршунов в окружении курсантов группы стояли и, заслонившись от солнца кто планшеткой, кто учебником, а кто и просто рукой, пристально следили за тупоносой машиной, мчавшейся по кругу. И каждому, наверно, тоже хотелось пропеть те же слова, подбадривая качинского орленка. Коршунов, однако, своевременно отвлекся от захватившего и его зрелища, почти строго напомнил:

— Курсант Ярославский, почему медлите? Самолет вышел на прямую, снижается. Встречайте, ваша очередь.

— Отличнейше снижается, — вслух подумал нещедрый на похвалу Голубев и даже присел, ловя взглядом момент касания земли. — Есть! Точный расчет.

Серебристый «ястребок» генерала Туржанского — предел мечтаний каждого выпускника-качинца. Курсанты знали, что начальник школы охотно вверял свою машину лучшим из лучших, и этого своеобразного, непредусмотренного ни одним наставлением и уставом поощрения добивались многие, однако не всем оно выпадало.

А самолет-то был таким же, как и все остальные школьные И-16, только выкрашен серебристой краской, да, пожалуй, поновее и ухоженнее, чем эскадрильные работяги «ястребки».

Полеты были в разгаре, и все, кто находился в квадрате, увидели над аэродромом сверкнувший серебром истребитель.

— Начальник школы!

— Генерал в воздухе!

Инструктора в таких случаях прерывали занятия: пусть отвлекутся малость — есть на что посмотреть.

Выполнив серию сложных фигур, серебристый И-16 плавно приземлился и зарулил к предварительному старту. Дежурный по полетам, поправив на рукаве алую повязку, побежал докладывать.

Выслушав дежурного, генерал стянул с головы кожаный шлем, пристегнул его к ремню и направился в сторону притихших, словно зачарованных, курсантов.

— Внимание! — предупредил их Коршунов и стал несердито выговаривать: — Серебро ослепило? А свой самолет потеряли… Где Фрунзе?

— В своей зоне… Вон тот, выполняющий иммельман[5] — сымитировал кистью руки рисунок сложной фигуры Степан.

Туржанский подошел и, узнав из доклада инструктора, что в зоне курсант Фрунзе, стал следить за юрким самолетом, выходившим с полупетли полубочкой в нормальное положение.

«А ведь молодец — чистенько отшлифовал и полупетлю и перевороты», — отметил про себя Туржанский и, взглянув на инструктора и курсантов, безошибочно определил: переживает за своего ученика заметнее всех Коршунов, а на лицах у ребят отражается явное нетерпение: скорее б истекло время, да сел бы без помех и дал взлететь очередному.

Когда Тимур, закончив выполнение фигур, пошел на посадку, генерал неожиданно обратился к группе:

— Как оцениваете полет своего товарища?

Всего лишь секунду помедлили, переваривая внезапный вопрос, а он тут же конкретизировал обращение:

— Ваше мнение, курсант Котомкин-Сгуров?

Удивившись, что начальник школы запомнил его, Котомкин-Сгуров вытянулся и, не задумываясь, бухнул:

— Удовлетворительно… — и быстро дополнил — Весьма.

— Строгая оценка, хоть и «весьма», — сказал генерал, приглаживая ладонью потревоженные ветерком волосы на непокрытой голове.

А Тимур широким шагом спешил к группе, и генерал, сбавив голос, высказал свое мнение:

— А я бы за такой полет поставил хорошо… — И лукаво сощурился. — Весьма. Как, лейтенант?

Коршунов ткнул карандашом в свою записную книжку:

— Точно такую оценку выставил и я. Правда, без «весьма». — И смешливо наморщил губы.

Доложив о выполнении полетного задания и узнав, как оно оценено, Тимур — была не была! — откровенно признался:

— Не всегда так гладко выходит у меня, товарищ генерал. Но как увидел серебристую машину, да еще севшую возле нашей группы, не без прицела постарался.

Всю тираду он выпалил чуть ли не скороговоркой и залился краской, а все присутствующие не выдержали, рассмеялись. Смеялся и генерал:

— Так сказать, пилотаж с прицелом? Ну что ж… Вижу, уж очень вам хочется полетать на моей машине.

— Очень, товарищ генерал!

— И не только ефрейтору, — намекающе подал голос Степан.

Туржанский был в хорошем расположении духа и подмигнул Коршунову:

— Каковы, а?.. Хорошо. Работу других в воздухе посмотрю. А пока на своем истребителе разрешаю полет вашему старшине.

Тимур не верил своим ушам. Но он не ослышался. Генерал стал серьезным, спросил у дежурного по полетам о свободной зоне.

— Пока нет? Ладно, поступим так: временно уступаю мою зону. Слушайте, курсант Фрунзе, задание: можете выполнять все фигуры, какие умеете, я вас ограничиваю только временем и высотой.

— Слушаюсь!

— Время — пятнадцать минут, минимальная высота — тысяча метров на выходе из фигур. Займете зону над центром аэродрома.

Тимур с подъемом повторил задание. Туржанский проводил его к самолету, дал ряд советов и объяснил некоторые особенности своей машины.

— Все ясно, товарищ генерал.

Туржанский ободряюще кивнул и отмахнул рукой, как флажком: «На взлет!»

Серебристый И-16 взмыл уверенно, точно лег на курс и пошел по кругу над аэродромом. Курсанты, окружив своего инструктора плотным кольцом, затаили дыхание. Даже самолюбивый Котомкин-Сгуров напряженно вытянул шею и впился острыми глазами в набиравший скорость генеральский самолет, завистливо думал: «Везет же нашему ефрейтору… Колоссально везет!.. А может, не везет… может, он такой и есть? Ты просто завидуешь ему?»

А в вышине торжествовало мастерство. Перевалив за тысячу метров, Тимур четко выписал петлю, пошел на вторую, но то уже был иммельман, затем сделал крутую горку и бочки. Серия фигур была исполнена без пауз, как единая, давно задуманная и отработанная композиция.

Туржанский стоял на том же месте, откуда проводил Тимура в воздух. Ветерок шевелил его волосы, нарушив высокий пробор. Взглянув на часы, отметил: десять минут истекло, пошла одиннадцатая.

Серебристый истребитель, как бы зацепившись за что-то невидимое, свалился на крыло и начал штопорить… Один виток, другой, третий… И сразу же последовал уверенный выход из штопора с фигурным планированием — восьмерками. На высоте триста метров было выпущено шасси.

Истребитель, пройдя для контроля над стартом, точно на пятнадцатой минуте коснулся земли у посадочного знака.

Туржанский свободно вздохнул, провел ладонью по высокому лбу: «В прошлом году засвидетельствовал рождение Фрунзе-летчика, сегодня же вижу второе его крылатое рождение — родился летчик-истребитель». И сказал:

— Из этого орленка будет толк.

К предварительному старту подкатила эмка, из нее выскочил шофер и, протянув генеральскую фуражку, что-то взволнованно сказал. Слов шофера не услышали, но все, кто стоял поблизости, увидели: генерал побледнел. Нахлобучив фуражку и низко натянув козырек, он побежал к автомобилю:

— Гони на площадку приземления!

Тревожная весть мгновенно облетела школу: на тренировочных парашютных прыжках — несчастный случай. Облегченно вздохнули только тогда, когда узнали, что курсант остался жив и срочно доставлен в севастопольский госпиталь.

ЧП погасило праздничное настроение Тимура, и он до конца дня был задумчив, неразговорчив. Зато не умолкал Олег Баранцевич. Он выяснил обстоятельства несчастного случая.

— Помните того ретивого паренька, обругавшего нас «килькой»?

— Из пятой эскадрильи? — припомнил Ярославский. — Мой тезка?

— Верно, он был потом там назначен старшиной группы. Козлов его фамилия. Так это из его группы… курсант Ткаченко. Состояние тяжелое, но доктора говорят, жить будет.

«Жить будет, а вот летать, пожалуй, не придется», — подумал Тимур, и ему стало жалко курсанта. Олег тем временем выкладывал подробности: парашют сразу не раскрылся, а когда при падении купол все же вытянулся из ранца, образовался глубокий перехлест строп.

— Так и падал с колбасящим куполом до самой земли! — заключил Олег.

Котомкин-Сгуров зябко повел плечами, а Тимур мрачно размышлял: «Глубокий перехлест… Да, оказывается, в авиации надо обращаться на «вы» не только с самолетом, как предупреждал нас генерал Туржанский, но и с парашютом».

На следующий день, проводя с группой занятия, об этом же, но другими словами и с откровенной прямотой напомнил Коршунов:

— Пошел в авиацию — раз и навсегда запомни, что в твоей профессии летчика нет мелочей. Свернуть шею — дело нехитрое. Но с какой стати? Если погибать, то только в бою и во имя победы…

До окончания школы оставалось еще несколько месяцев, но Коршунов уже почувствовал приближение финиша. Инструктор теперь больше уделял внимания несколько отставшим курсантам. За счет времени отлично освоивших пилотирование он чаще выпускал их в полет по кругу и в зону, давал возможность лишний час потренироваться в стрельбе.

Но считанные дни оставались не до выпуска, а совсем до иного события — тяжелого, как обвал…

19 июня из штаба Одесского военного округа на имя начальника Качинской авиашколы поступила шифровка: командующий распорядился немедленно сформировать авиационный истребительный полк из инструкторов и летчиков-политработников (последние в это время проходили в Каче курсы усовершенствования) и подчинить его в оперативном отношении ВВС Черноморского флота.

Туржанский держал в руках шифровку, а взгляд его скользил по настенной карте, подвешенной на рейке и ниспадающей чуть ли не до самого пола. Встал, подошел к ней и стал внимательно разглядывать булавки с синими и черными флажками, обозначавшими фронт Западно-Европейского театра военных действий. «Неужели все-таки Германия? Это ж безумство!»

Школьный полк был сформирован в ту же ночь. Командиром полка Туржанский назначил майора Сидорова. Горячо пожимая ему руку, сказал:

— Желаю вам и полку вашему счастливых взлетов. Но обязанности моего заместителя по-прежнему за вами, хотя, понимаю, вам теперь не до курсантов, которым будет вас не хватать.

— Благодарю за доверие, товарищ генерал, — скупо улыбнулся комполка. — Относительно же курсантов вы определенно преувеличили — обрадуются. И знаете, что скажут? Избавились, скажут, от придиры… А я разве придирался? Требовал. Очень уж хотелось на Каче воспитать своих Чкаловых. — Помолчал и улыбнулся шире: — А насчет коршунского орленка вы правы — проявляется в нем что-то чкаловское…

На третий день после этого разговора, на рассвете, в казармах всех школьных эскадрилий дежурные оповестили:

— Тревога!.. Трево-о-ога!

Одеяла отлетели прочь, а минуту спустя курсанты уже подбегали к пирамидам с оружием.

— Не спится начальству, — ворчал кто-то сонным баском. — Накрылся выходной…

— Почему накрылся? Постоим на плацу и — отбой.

А кто-то не мог отыскать в пирамиде своей винтовки и, досадуя, крикнул:

— Да зажгите свет!

Дежурный поторапливал:

— Пошевеливайтесь! Никакого света — и так видно. И стоять на плацу не придется — выдвигаемся на оборонительный рубеж!

— Что-то новое..

Тимур на ходу поправил болтавшийся у бедра противогаз и, плотно прижав к боку винтовку с примкнутым штыком, выбежал во главе группы из казармы.

Еще где-то за темным силуэтом гор отсиживалось солнце, а в едва посеревшем небе, то расходясь, то скрещиваясь, резвее обычного шныряли лучи прожекторов.

Комэски и командиры отрядов звучными голосами покрикивали:

— Доложить о наличии!..

Потом общая команда:

— Школа-а… смирно! Напра-во! Бегом — марш!

«Гух-гух… гух-гух…» — глухо затопали сотни сапог.

— Куда это нас… бегом? — осторожно, полушепотом спросил Котомкин-Сгуров.

— Твое дело — жми на свои кирзовые педали и не отставай! — отозвался Баранцевич.

— Марш-бросок, — наугад пояснил Ярославский.

— Или не слышали дежурного? — донесся голос Тимура. — Выдвигаемся на оборонительный рубеж!

На ходу отряды расчленялись и форсированно уводились в разные стороны. Отряд капитана Голубева, выйдя из авиагородка, был направлен в сторону поселка.

«Гух-гух… гух-гух…»

За окраиной Качи курсанты растянулись цепью по заранее намеченной линии, залегли. Тимур и Степан оказались рядом.

— Такой тревоги еще не было, — сказал Тимур, смахивая с бровей капельки пота.

Из-за дальнего горного массива выглянуло красноватое солнце. В это утро оно было неяркое, тусклое, как перед затмением. С рассветом суматоха прожекторных лучей убавилась и сабельный блеск их почти одновременно сник.

— И долго так будем лежать? — донесся нетерпеливый голос Котомкина-Сгурова.

— А что? Лежать — не бежать! — резонно заметил Баранцевич.

Часа четыре еще томились курсанты на рубеже, не ведая, что совсем рядом, в Севастополе, после бомбежки пролилась кровь и занялись первые пожары. И только к восьми часам утра, когда к цепи подкатил грузовик и всем курсантам раздали подсумки с боевыми патронами, от пары к паре метнулось зловещее, тяжелое, как взрыв, слово — война…

Отряд Голубева сменили около полудня и вернули в городок. В строю перед казармами стояли все курсанты школы, свободные от оцепления. На трибуне — качииское начальство. Одеты по-походному, генерал в гимнастерке, с противогазом и пистолетом на боку.

Рядом с трибуной под наблюдением политрука Шубина электрик Ахмет и клубный радист заканчивали крепление на ближайшем дереве граненого, похожего на звукоулавливатель громкоговорителя.

Ровно в двенадцать дня радио Москвы объявило о выступлении народного комиссара иностранных дел. Давно над Качей не было так тихо, как в те минуты ожидания выступления Молотова. И он заговорил знакомым, с легким заиканием, голосом:

— …Фашистская Германия без объявления войны совершила вероломное нападение на Советский Союз и вторглась в пределы нашей Родины…

В конце выступления голос народного комиссара возвысился:

— Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

Тут же полковой комиссар Горбунов открыл митинг и предоставил слово начальнику школы.

«Война! — тем временем думал Тимур, крепче сжимая винтовку. — Все… теперь долго не задержат — выпустят!» А строй школы замер, затих. В глазах у курсантов ожидание: что им скажет генерал?

— Качинцы! — незнакомо высоким голосом прервал тишину Туржанский. — Только что вами прослушано правительственное сообщение, что в результате коварства гитлеровского правительства развязана война. Бои развернулись по всему фронту нашей западной границы, а фашистские самолеты бомбили близкий и родной наш Севастополь. Коварному нападению с воздуха подверглись и другие мирные города. Пролита кровь советских людей. Вторгшийся в пределы нашей страны враг топчет землю Украины, Белоруссии и Прибалтики. Этот безумный шаг Гитлера приведет фашистскую Германию в итоге к жестокому поражению. С этого часа вся работа школы перестраивается на военный лад, весь личный состав школы переводится на казарменное положение…

В голове у Тимура — вихрь мыслей, которые сводились к одному: «Скорей бы к самолету, а там… А там и до выпуска рукой подать, а это значит — скоро в боевую авиачасть!» Слова генерала теперь звучали как бы издалека:

— …авиационный полк, три дня тому назад рожденный в стенах Качи, крыло в крыло с другими истребительными частями Крыма готов достойно встретить наглого врага. И пусть воздушные пираты не тешат себя первым прорывом в крымское небо, их бомбовозы найдут себе могилу на дне Черного моря!

Острый блеск глаз Тимура не укрылся от стоявшего с ним рядом Владимира Ярославского.

— О чем думаешь? — шепнул он.

— О чем — спрашиваешь? Земля горит под ногами, а мы стоим… слушаем…

Но не долго стояли курсанты в строю. Прямо с митинга их развели по аэродромам, и они прочно обосновались у своих самолетов, подчиняясь законам фронта: на занятия выходили в полном боевом снаряжении, самостоятельно летавшие поднимались в воздух с заряженными пулеметами. И внизу, под крылом, непривычно голо: со всех стартов убраны флажки, ограничивавшие взлетные, посадочные и нейтральные полосы; одно лишь одинокое «Т» бледнело на хмуром буровато-сером поле.

Группа лейтенанта Коршунова теперь постоянно находилась на третьем аэродроме. Перед тем как выпустить в зону своих курсантов, осунувшийся, с ввалившимися щеками, инструктор строго наставлял:

— Ваше дело — шлифовка фигур. Не отвлекайтесь, не ищите «юнкерсов» и «хейнкелей» днем — фашисты не дураки, знают, куда и в какое время надежнее всего летать.

— А если вдруг? — опасливо подал голос Котомкин-Сгуров.

— На «вдруг» ответит ПВО Крыма. А если кто и в школьные зоны прорвется, то у нас есть кому их встретить — истребители майора Сидорова начеку.

Когда Тимур готовился к очередному самостоятельному вылету, Коршунов особенно пристально взглянул на него и, переходя на «ты», негромко, чтоб не слышали другие, предупредил:

— Тимур, смотри, будь внимателен, не зарывайся. Ты знаешь, о чем я говорю, Жду из зоны тебя секунда в секунду.

Взлетая, Тимур все еще видел темные, лихорадочно сверкающие глаза инструктора и его неузнаваемо почерневшее, худое лицо.

«Я вас понимаю, товарищ лейтенант. Всей группе стало известно, что вы тоже просились в полк Сидорова, а потом просто на фронт, а вам генерал ответил, как отрезал: а кто будет доучивать ваших курсантов?.. Кто вообще будет готовить летчиков-истребителей фронту?»

В зоне Тимур, выполняя одну фигуру за другой, в малые промежутки времени всматривался в таявший где-то в недосягаемом отдалении морской горизонт.

«Хотя бы один подлетел, я б его…» — и припадал к прицелу, однако в холодном, как ледок, окуляре со строгим перекрестием мирно голубела все та же пустынная даль.

Ночью же воздушные налеты на Севастополь и его окрестности повторялись. Курсанты, несшие патрульную службу на земле по охране школьных аэродромов и авиагородка, пристально вглядывались в узлы прожекторных лучей, прочно захвативших и сопровождавших рвущиеся к городу вражеские бомбовозы.

— Что же… ну что же наши-то! — громко досадовал кто-то в темноте на разнобойность пульсирующих в ночном небе зенитных разрывов.

Тимур тоже, патрулируя у ангара, вглядывался в исполосованную огненными трассами, высвеченную всполохами отдаленных взрывов вышину, и ему хотелось бежать к своему истребителю и, взлетев, настигнуть настырных, упрямо ползущих к Севастополю стервятников.

И все же пульсирующие вспышки дотягивались до бомбардировщиков врага, и они, объятые пламенем, падали в море.

Вскоре стало ясно, что в прифронтовой полосе учебную программу в установленные сроки не выполнишь: все больше и больше ограничивались зоны и высоты, а сами учебные полеты сократились до предела.

Приказ об эвакуации Качинской авиашколы в глубокий тыл страны пришел в начале июля. Коршунов собрал свою группу и объявил:

— Курсантский состав выезжает железной дорогой; я в числе других инструкторов включен в летный эшелон — перегоню наш И-16. На весь путь следования у вас теперь один непосредственный начальник — старшина группы ефрейтор Фрунзе.

Все подавленно молчали.

— А как же выпуск? — упавшим голосом спросил Олег Баранцевич.

Коршунов снял пилотку, для чего-то потрепал пятерней темные волосы и, пригладив их, ответил на вопрос вопросом:

— Все слушали третьего июля речь Сталина? — Обвел курсантов испытующим взглядом. — Вот так-то, ребята. Большие потери у нас. А фашисты прут и прут. Надо бить их наверняка. Вопросы?.. Нет вопросов? Будем считать, все ясно. До встречи на востоке!

Эвакуации сопутствовала удача: натянуло тучи, хлынул дождь, и фашистская авиация отсиживалась на своих аэродромах.

Грузились в товарные вагоны-теплушки ночью на станции Мекензиевы Горы. Перед отправкой Тимур в темноте столкнулся со старшим лейтенантом Федоренко. Физрук спешил в конец эшелона, к вагону со спортивным инвентарем.

— Курсант Фрунзе? Тоже промокли? — И он шумно тряхнул полами своей плащ-накидки.

— Это — что! Качи жалко, не дали здесь доучиться.

— Доучитесь! На новом месте быстрее дело пойдет.

— Может, и быстрее, но Качи все равно жалко.

«Ему бы сейчас в вагон, под крышу, да шинель хорошенько просушить, а он о Каче грустит», — сочувственно подумал Федоренко и все же еще раз ободрил его:

— Не унывайте, курсант Фрунзе, у вас, как и у всех И ваших товарищей, все впереди — и взлетите еще по боевой тревоге, и покажете, чему вас Кача научила. Ведь и там, куда мы едем, по существу, та же Кача будет — школа ж осталась прежней!

Дождь утих, из-за туч выглянула мокрая луна.

Эшелон тронулся и покатил по крымской земле. А где это «там» и куда «на восток» мчались качинцы, никто из курсантов пока не знал. Да и не все ли равно? Только бы скорее к новому берегу.

«Нет, школа школой, а Кача Качей… Так что прощай, Кача». Тимур стоял у раздвинутой настежь двери и, облокотись о перекладину-засов, смотрел в темноту, где угадывались близкие, убегающие назад сады и виноградники, на отдаленные, ползущие следом за составом силуэты гор.

Спать не хотелось, и Тимур, накинув на плечи все еще влажную шинель, так и простоял до раннего рассвета у раскрытых дверей.

— Ты что, не ложился еще?

— До сна ли? — обернулся Тимур.

Потягиваясь и поеживаясь, рядом стоял Степан, в руках он держал шинель, приглядываясь, куда бы ее повесить.

Развешивая и расправляя шинель на засове, Степан сказал:

— Знаю, почему не спишь. Мельком услышал, как ты физруку поплакался: жаль, дескать, с Качей расставаться.

— А тебе?

— Мне жалко другого — вот этих бесполезных часов, а может быть, и дней пути… Наш Коршунов, должно быть, уже на месте…

Тимур, вглядываясь в мутновато-серую даль, задумчиво вымолвил:

— Что и говорить… Разве это скорость? От гор никак не оторвемся!

И все же горы вскоре остались далеко позади, и развернулась ровная необозримая степь северного Крыма. И — как удар в грудь — промелькнувшее здание станции Таганаш.

«Тага-наш… Тага-наш… Тага-наш…» — теперь уже настукивали колеса. Тимур высунулся по грудь и долго смотрел туда, где остался белый-белый домик. Хорошее тепло колыхнулось и прошло волной в груди: «Наконец-то и увидел тебя, давний знакомец мой, Таганаш! Видишь, как некрасиво получилось — почти удираю… Но я бегу не в затишье, а туда, где снова меня ждет гулкий аэродромный шум и боевая работа в воздухе. А потом — фронт. Так что не думай обо мне плохо, Таганаш».

«Тага-наш… Тага-наш… Тага-наш…»

— Прощай, Крым! — это уже возглас Олега Баранцевича, который сидел на верхних нарах и в узкое окошко махал рукой.

По Украине ехали весь день и всю следующую ночь; вторая ночь пути была особенно гнетущая: по всей украинской земле ни огонька, ни блесточки — кромешная тьма. И только искрометный перестук, сливавшийся теперь с другими словами: «По-ско-рей… по-ско-рей… по-ско-рей…»