Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ВТОРАЯ

Торжественное собрание, посвященное выпуску десятого класса (или первой батареи, как именовался этот класс в период летних лагерей) 2-й московской спецшколы, закончилось, и обладатели аттестатов, выслушав последние напутствия директора и военрука, оживленные и нетерпеливые, высыпали на улицу. И только там, в толпе снующих прохожих, приостановились, примолкли.

— Вот и все, — прервал общую заминку Раскатов, самый молчаливый и обычно не любивший первым высказываться.

На это обратили внимание и рассмеялись: поняли, что все-таки жаль расставаться со спецшколой, с ее щеголеватой формой, с обжитыми, как комнаты коммунальной квартиры, классами, с придирчивыми, как все время казалось, наставниками, а теперь, в этот последний день, такими милыми. И особенно грустно было прощаться друг с другом: разъезжались-то кто куда — по разным училищам.

— Нет, не все! — сказал Малинин и по старой старшинской памяти скомандовал: — Артиллеристы, ко мне, остальные — на месте!

Мешая прохожим, артиллеристы[3] сгрудились плотной кучкой против одиночек — авиаторов, и бывший старшина батареи, оглядывая «отступников», назидательно поднял палец:

— Арт&ллерия любит вас, но и вы любите ее. Грянет бой — чтоб ни одной черной птички не пропустили!

— Встретим на дальних подступах! — охотно пообещал Олег Баранцевич, не находивший себе места от счастья. Как же! Ему самому, без отцовского звонка, удалось осуществить свой план — получил разрешение поступить не куда-нибудь, а в Качу, в самую старейшую авиационную школу. Радость была тем ощутимее, что туда яге, в Крым, поедут и его товарищи — Тимур Фрунзе и Степан Микоян.

Тротуарная толчея все же вытеснила их на проезжую часть улицы, и возбужденные выпускники начали мало-помалу разбредаться в разные стороны. Гербин свернул свой аттестат и, как в подзорную трубу, глянул вдоль дороги, ловя широкую спину удаляющегося Раскатова.

— А наш молчун все яге прав, — вздохнул Гербин, — И все!

Тимур кивнул ему:

— Пошли! — Отойдя несколько шагов, заметил — Теперь я скажу: нет, не все. Только начинается. Большая, Левка, жизнь начинается! Пошли быстрее.

Зашагали размашисто, словно боялись куда-то опоздать.

— В последний раз топаем по нашему маршруту. Да-яге не верится, — с сожалением промолвил Гербин.

— Давай помолчим и послушаем.

— Кого? — не понял Гербин.

— Ее. Москву нашу…

И они долго шли, молчали и слушали Москву, в общем-то обычные звуки большого города — разнобойный топот деловых пешеходов, гулкий перестук колес трамваев, шуршание шин троллейбусов, автобусов и юрких эмок.

Вот и улица Фрунзе. Приблизились к угловому дому, в котором жил Гербин. Тимур остановился и посмотрел в глубину поперечной улицы. Там проглядывалось здание их первой школы. У подъезда безлюдно. Разгадав значение его пристального взгляда, Гербин хитровато улыбнулся:

— Разве не знаешь? Они третьего дня еще закончили. В том числе и Вера.

«А правда, ведь она уже сдала экзамены, а я ее до сих пор не поздравил. Совсем закрутился. Сегодня же позвоню».

А Гербин продолжал улыбаться:

— Теперь слушай и удивляйся: сегодня вечером ты должен быть у меня. Организуется веселое застолье. Я позаботился, чтобы к нему слетелись друзья, добрую память о которых каждый из нас унесет или увезет туда, куда суждено нам уйти или уехать. Ну, высказывайся— хорош сюрприз? Здорово придумал?

Тимур смотрел на него, еще не зная, что сказать. А Гербин поддел будущего летчика:

— Вижу по глазам цвета авиационных петлиц, хочешь спросить: кто придет? Разъясняю: знаю только я. И еще вижу в тех глазах нетерпение. Чего только не сделаешь ради дружбы! Приоткрою краешек сюрприза — Вера обязательно будет, да не одна, а с патефоном и кучей пластинок.

— Левка, пушкарь зеленоокий! Ты ж великолепно придумал!

Дома Тимур объявил о предстоящей вечеринке выпускников-друзей, а потом несколько раз подходил к телефону и набирал один и тот же номер, выслушивая однообразный ответ: «Вера не пришла… Кто ее спрашивает?» Но Тимур вешал трубку и уходил в свою комнату, садился за стол и листал томик рассказов Чехова. Задержавшись на рассказе «Верочка», он не без снисходительной улыбки прочитал: «Вера, девушка двадцати одного года, по обыкновению грустна, небрежно одетая и интересная. Девушкам, которые много мечтают и по целым дням читают лежа и лениво все, что попадается им под руку, которых природа одарила вкусом и инстинктом красоты, эта легкая небрежность придает особую прелесть». Захлопнув книгу, он представил не чеховскую Верочку, а Веру, которую сегодня увидит и поздравит.

— Ничего общего! — радостно сказал и поспешил к телефону. Диск вертелся бесстрастно и холодно. Протяжный гудок. Щелчок. — Будьте добры, Веру.

И как обухом:

— Вера уже ушла. Да кто ее спрашивает? Тимур, ты, что ли?

— С патефоном ушла?

— Да, с патефоном.

— Упустил!.. Я ж хотел ей помочь!

Метнувшись к себе, он на титульном листе чеховского томика написал:

«Вера, поздравляю тебя с десятилеткой. Да не будет наша дальнейшая жизнь скучна, как у героев этой книжки.

Тим.

Москва, 1940 г.»

В передней его подкарауливала Лидия Ивановна, женщина проницательная и предупредительная, взявшая по своей инициативе в квартире Ворошиловых ведение домашнего хозяйства. Так и на этот раз она не оставила без внимания предстоящий поход Тимура на вечеринку. В одной ее руке покачивалась на веревочке круглая картонка, в другой она держала емкий кулек. Встретила обычной скороговоркой:

— Ну-ка, ну-ка, покажись!.. Так-так-так… Вид славный, костюм впору. А я уж опасалась, вырос из него.

— Еще вырасту! — весело пообещал Тимур. — Пока почти сто восемьдесят, но обязательно дотяну до ста восьмидесяти двух! — И, обходя ее, пошел к двери.

— Подожди, подожди! Принимай: на ваш молодежный стол торт и яблоки.

— Есть! — шутливо козырнул Тимур. — Все постараемся съесть!

Полчаса спустя он уже стоял на темноватой площадке и сверлил пальцем белевшую кнопку.

Лязгнул запор, и на пороге возникла сутуловатая, но подчеркнуто парадная фигура Олега Баранцевича:

— Представляюсь для ясности — тамада! Прошу любить и жаловать! — Посторонившись, объявил в глубину передней: — Внимание, Тимур Фрунзе с дарами!

Но в комнате было шумно, и тамаду не услышали.

— Вот и принимай их, товарищ тамада! — обрадовался Тимур и сунул коробку с кульком Олегу.

Еще в передней Тимур узнал знакомые голоса друзей по 57-й школе — Юрки Клока, Вадьки Климентьева, Жоры Райцева, братьев Бори и Севы Воздвиженских (малопохожих друг на друга и внешностью и характером близнецов) и выпускниц-десятиклассниц Риты, Лары и Нины. «Спецы» были в явном меньшинстве — тот же тамада да Николай Румянцев. Хозяин же, Лева Гербин, где-то отсутствовал.

Первым Тимура заметил шумливый Вадим. Он — уже осоавиахимовский учлет, — раскинув руки, пошел навстречу новому гостю:

— Соратнику! Сколько ж мы с тобой не виделись? Сто лет?

Обнялись. Из-за широкого плеча Вадима хорошо просматривалась вся комната, с белым, еще пустующим столом. Румянцев склонился над патефоном, близорукий Жора перебирал пластинки, близнецы осадили книжный шкаф. У окна, о чем-то беседуя, стояли Юрий Клок и Рита, а пухленькая Лара и кучерявая Нина, взявшись за руки, нетерпеливо пританцовывали в ожидании новой пластинки.

«А где же Вepa?» — поводил во все стороны головой Тимур. От тамады не укрылся ищущий взгляд товарища, и Олег бесцеремонно объявил:

— Не высматривай, все равно не увидишь — Вера мобилизована на хозработы. — И сам пошел с дарами на кухню.

«Никогда не думал, что Вера умеет хозяйничать», — подумал Тимур и, отстранившись от Вадима, стал пожимать протянутые к нему руки. Рита вдруг оживилась, крикнула:

— Жорик, найди мою любимую, а ты, Коля, поставь! — и шагнула к Тимуру.

— Для Риты ставлю «Рио-Риту»! — торжественно объявил Румянцев и подзадорил: — Тимур, покажи, на что способны «спецы»!

А Тимур, хотевший уже заглянуть на кухню, замялся перед выжидательно глядевшей на него Ритой. И мысленно улыбнулся: «Если кто из нас и целеустремлен, так это Рита — как задумала еще в третьем классе учиться на «докторшу», так и стремится к своей цели без остановок и поворотов!» Уловив быстрый ритм танца, он уверенно повел ее вокруг стола.

— Потрясающе! — восхищенно вскричал Вадим. — Да где ж ты, Тимур, успел отработать такие наземные фигуры высшего пилотажа!

Лара и Нина посторонились и прижались к подоконнику. Юрий Клок нахмурился, а Лара, с завистью наблюдая за раскрасневшейся Ритой и ловким Тимуром, поддела его:

— Юрчик, как находишь?

За него ответила Нина:

— Наш Тим, как всегда, на высоте!

Юрий неодобрительно буркнул:

— Если уж вам так хочется знать мое мнение, скажу: танцы — мелкобуржуазный пережиток.

— Отстал, Юрка, отстал! — крикнул Румянцев. — Советую тебе срочно овладеть хотя бы азбукой танцев, а то видишь, какие у Риты партнеры!

— Избаловали вас там, в спецшколе, — еще мрачнее сказал Клок и полез в карман за папиросами.

В комнату, неся перед собой посуду, вошла Вера в пестром фартуке поверх василькового костюмчика. Следом с ножами и вилками семенил организатор вечеринки Лева Гербин. Замыкал шествие с торжественно поднятой вазой румяных яблок тамада. Увидев танцующего Тимура, Вера остановилась, и стопка тарелок в ее руках угрожающе скособочилась. Тамада оказался начеку:

— Румянцев, останови «Рио-Риту»! А то Вера сейчас переколотит сервизные тарелки.

Все поняли и засмеялись. Музыка оборвалась, и Тимур подвел Риту к Юрию — тот раскуривал папиросу и выпускал струйки дыма в открытую форточку.

— Юра, учти Николая совет! — подмигнул Тимур. Он быстро подошел к Вере и стал помогать расставлять тарелки, то и дело поглядывая на нее.

— А я и не знала, что ты так мило танцуешь… Передвинь вон ту тарелку с угла — на углу не сидят… Где ж ты и когда научился таким головокружительным па? Нет, честное слово, мило.

Он пропустил мимо ушей колкий комплимент и на мгновение коснулся ее руки.

— Здравствуй, Вера! Ты стала неуловима: я сегодня надоел звонками твоим домашним, но так и не поймал тебя.

— Значит, все же звонил ты… А я не поверила.

Подошел Гербин и поторопил:

— Тим, не мешай нам работать. Пошли, Вера.

Тимур увязался следом, а она тихо-тихо спросила:

— Вспомни, когда мы в последний раз виделись?

— А и верно, месяц, пожалуй, пролетел. Но какой это был месяц! Решилась моя судьба, Вера!

— Слыхала, что решилась. Радуешься?

— Не навсегда же уезжаю. — В темном коридоре придержал ее руку. — А тебя поздравляю с окончанием школы… — И, склонившись, по-мальчишески неловко ткнулся губами в ее лицо.

И хотя Гербин, шедший впереди, скрылся за дверью, Вера отшатнулась и шепнула испуганно:

— Сумасшедший!

А когда стол был накрыт, Гербин схватил бутылку шампанского и протянул ее Олегу:

— Тамада, распорядись!

Потянулись рюмки, и в них через край полилось вино. Тамада, замаливая свою оплошность, продекламировал заранее заготовленный тост:

— Старые школьные и спецшкольные товарищи! Перед тем как разойтись нам по разным дорогам, мы собрались здесь сегодня все вместе. Давайте не забывать, что доброе братство лучше всякого богатства. Будем хранить дружбу! За нашу первую серьезную победу, за полученное среднее образование…

— Олег… выдыхается! — вклинился трагический шепот Вадима в застольную речь.

— Наш Баранцевич — прирожденный оратор! — возразил Румянцев, — Никогда не выдохнется.

— Да нет же — шампанское выдыхается!

— А я кончил!

Порывисто встал Жора Райцев и, поблескивая очками, крикнул:

— За счастливое вступление в большую жизнь!

Тимур нагнулся к Вере и сказал:

— За твою большую жизнь. Или лучше так: за нашу… Согласна?

Вера зажмурилась и, не веря услышанному, еще раз пригубила рюмку. А за столом сразу стало шумно, как в школе на перемене. Начали наперебой вспоминать прошлое — и самые забавные школьные истории, и былых учителей, и пионерские костры с песнями.

— Давайте споем! — предложила Лара. — Вадька, хватит тебе жевать, будем петь!

— Согласен. — И затянул, фальшивя: — В далекий край товарищ улета-ает…

Тамада постучал вилкой о пустую бутылку.

— Предлагаю «Катюшу»!

— А я предлагаю «Орленка»! — воскликнула Вера и, порывисто поднявшись, пошла к патефону. Перелистав тяжелый альбом, вытащила и поставила пластинку.

Задушевный голос певца затянул:

Примолкли, застыли в разных позах. Прослушав песню до конца, снова завели патефон, но теперь дружно подхватили:

Песня затихла. Рита не дала затянуться паузе, сказала неожиданно:

— Мальчишки, мы хотим, чтобы и вами гордилась страна.

Райцев снял очки, протер их салфеткой и близоруким взглядом окинул товарищей. Заговорил тихо, вдумчиво:

— Рита, на твои слова надо реагировать. Попытаюсь сказать что-нибудь путное, хотя именно мне сейчас отвечать тяжелее всего. За нашим столом тринадцать друзей — девять юношей и четыре девушки. Девушки, как известно, все поступают в институт, а восемь ребят связывают свою судьбу с армией — одни сразу же, другие в недалеком будущем по призыву. И только один из девяти — это я… — Райцев старательно заправил дужки очков за пунцовые уши. — Только я лишен возможности стать в армейский строй. Но я твердо убежден в том, что «если завтра война, если завтра в поход», то и для меня, очкарика, найдется место в вашем, ребята, строю. Об этом я не перестаю думать, когда слушаю радио и читаю в газетах о падении Парижа. И потому я заявляю от имени нашей девятки вам, дорогие наши девчата, что страна будет гордиться нами так же, как, уверен, и вами.

— Жорик, умница, ты очень хорошо сказал! — захлопала в ладоши Нина. Ее поддержали Рита, Вера и Лара.

Тимур встал и, обогнув стол, подошел к бывшему старосте класса, обнял его:

— От имени армейской восьмерки.

— Вот кого бы тебе надо назначить тамадой, — толкнул локтем в бок Леву Олег Баранцевич.

Гербин даже подскочил на стуле:

— Да за такую речь надо б еще выпить! Ребята, раскупоривайте лимонад — он тоже шипит, как шампанское!

И они, тринадцать бывших одноклассников, отказавшись от традиционного чая, пили лимонад, уписывали торт, яблоки, снова пели «Орленка». А когда расходились, дали слово не терять друг с другом связи, куда б судьба их ни забросила.

— Сегодня буду тебя провожать долго, — сказал он.

— Да, Тим, — сказала она.

И он повел ее сначала к улице своего раннего детства. Он нес патефон и книгу, она — альбом с пластинками. Москва еще шумела, перемигивалась огнями светофоров, а здесь, на улице Грановского, дремала обычная тишина. У красного здания с боковыми выступами и фасадной оградой, за которой проглядывался дворик, Тимур остановился.

— Постоим минуту? — попросил он.

— Да, Тим, — тихо сказала она и стала рядом.

Почти все окна залиты ровным светом и только на втором этаже правого крыла темны. И он молча смотрел на те темные, траурные для него окна их бывшей квартиры. Ей стало жалко его, захотелось обнять, говорить что-нибудь ласковое, но разве она осмелится сама… первая?

Потом узкими улочками вышли на улицу Горького и спустились к Охотному ряду, а там — и Красная площадь. Лучи «юпитеров» заливали ровным светом багряный фон Кремлевской стены, на котором рельефно вырисовывались серебристо-голубые ели; они стояли безмолвно и неподвижно, как часовые в островерхих шлемах.

Всякий раз, когда Тимур ступал на глянцевитую броню брусчатки Красной площади, он испытывал волнение: в просвете между траурно-зеркальной гранью Мавзолея и затененной елью отчетливо просматривался надмогильный бюст отца. Так и сейчас, чтобы лучше рассмотреть его, Тимур подвел Веру ближе к трибунам. Она поняла и сама теперь предложила:

— И здесь постоим, Тим.

Он благодарно взглянул на нее и кивнул.

На Спасской башне переливчато прозвучала мелодичная увертюра курантов, и тут же густо и сочно ударило: «Дон-н… дон-н…» И так двенадцать раз…

Полночь.

— Тим, начинается новый день.

— И мы его никогда не забудем, да?

Он взял ее под руку и повел вниз, к реке. Выйдя к набережной, повернули вправо и пошли к Большому Каменному мосту, пересекли его и остановились у парапета, на том месте, где много лет назад стояли и ели ее любимое фруктовое мороженое. Тимур спросил:

— Помнишь это место?

— Да, Тим… Я все помню, — сказала и зябко повела плечами.

— Тебе холодно?

Он поставил патефон на гранитную тумбу парапета, положил на крышку книгу и, сняв пиджак, накинул ей на плечи.

Она с затаенным радостным страхом ощутила прикосновение его одежды. А он, в белой рубашке, с темным галстуком, стоял перед ней, высокий, сильный, заботливо поправляя накинутый пиджак и выпрастывая из-под пего тяжелую косу.

— Вот так… Теперь не озябнешь. И дай-ка пластинки, положу.

Она смотрела на него и думала, что он сейчас очень красивый, и еще думала о том, что он скоро надолго уедет.

— Ты что? — поймал он ее опечаленный взгляд.

Не призналась, совсем о другом спросила:

— Что у тебя за книга? У Левы почитать взял?

— Нет. Это твоя книга.

— Моя?

— Со вчерашнего дня. Думал при расставании вручить. Это тебе на память об окончании школы, о нашей встрече.

— Спасибо, Тим. — Она отвернула обложку. — Чехов… А надпись не разберу. Темно.

— Прочтешь после, а сейчас скажи — только пусть не покажутся мои слова избитыми — будешь ждать?

Даже под защитой его пиджака она ощутила ознобный холодок, который пронизал все ее тело. Тимур подошел к ней вплотную и несмело привлек к себе. Взглянув на него большими испуганными глазами, она сбивчиво промолвила:

— Тим, скажи честное слово, что ты… что ты не станешь целоваться, если я отвечу… если я скажу — всегда-всегда буду ждать только тебя.

— Верка… Моя хорошая Верка… Даю честное слово, слышишь? Честное слово даю, что сейчас тебя поцелую… — А потом приподнято объявил: — Будем танцевать! Прямо здесь, на нашем первом причале… Позволь… Ах, да! Музыку!

Он говорил быстро и, раскрыв патефон, вытащил из альбома первую попавшуюся пластинку; под шаляпинскую «Блоху» стремительно закружил Веру, подпевая:

— Блоха?.. Ха-ха!

Когда же наконец они медленно двинулись дальше и, свернув в переулок, дошли до ее семиэтажного дома, она неожиданно спросила:

— Тим, писать будешь?

— Каждый день!

— Честное слово? Не преувеличиваешь?

— Вера не верит. Тогда так: каждый выходной!

— Тим… и я хочу тебе подарить что-нибудь на память, — Она порылась в альбоме. — Прими вот эту пластинку.

Он осторожно обнял ее и шепнул на ухо:

— Спасибо, Вера… Верочка… Моя Верка. Я ее как талисман всегда буду возить с собой и — слушать.

— Но учти, это — не «Блоха» и конечно же не «Рио-Рита», — сказала и торопливо коснулась губами его горячей щеки. — Это — мой любимый «Орленок».

Из темного, как тоннель, подъезда вышел бородач в парусиновом фартуке; он вытягивал на тротуар резиновый шланг. Заметив парочку, предупредительно кашлянул в кулак:

— Гахм-гахм!

— Дворник Михеич, — шепнула Вера. — Пора прощаться.

— Прощаться нам еще рано. До свидания, Вера.

— До свидания, Тим! — А про себя добавила: «До встречи, мой орленок!» И побежала, рискуя выронить патефон, тяжеловатый альбом и книгу.

Перекинув через плечо пиджак и бережно придерживая пластинку, Тимур широко зашагал по безлюдным улицам Москвы? Проходя мимо телефонной будки, остановился, отыскал в кармане гривенник и втиснулся в тесную келью автомата.

Трубку там, куда звонил, сразу сняли:

— Да-да-да!

— Лидия Ивановна, докладываю: торт съели в основном мальчишки. Яблоки тоже, ибо вышеупомянутых мальчишек было подавляющее большинство.

— Тима-Тима, где ты запропастился?!

— Объявите всем — пусть не беспокоятся, еще полчаса… нет, час, ровно час я должен ходить по Москве с «Орленком» в руках.

— Боже! С каким еще там орленком? — Тимур вешал трубку, а телефонный металлический глазок продолжал постреливать скороговоркой — Тима-Тима, не задерживайся!..

Мягко вздохнула дверца, Тимур шагнул на тротуар и взглянул на темное, почти беззвездное небо. А в ушах звучало два голоса: «Орленок, орленок, взлети выше солнца!» и «Мой любимый орленок…»

Принимая от Веры подарок, он так и услышал тогда название этой пластинки — без кавычек.