Тимур — сын Фрунзе

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В Москву прилетели к полудню. Маршал и трое лейтенантов в летной форме с аэродрома к центру поехали по заснеженным улицам, хранящим суровые приметы прифронтового города: куски рельсов, сваренные ежами, холодные грани железобетонных надолб, штабеля мешков с песком у зеркальных витрин магазинов; во всех домах оконные стекла крест-накрест перечеркнуты бумажными полосками, а на архитектурных памятниках и стенах промышленных зданий камуфляжные пятна и разводы.

Подъезжая к Кремлю, трое друзей договорились долго не засиживаться на московских квартирах, чтобы успеть еще сегодня явиться в Управление кадров ВВС.

— К четырем ноль-ноль — у кадровиков, — предложил Степан.

— В шестнадцать, — поправил Владимир.

— Договорились! — согласился Тимур.

И разошлись.

Тимур знал, что Климент Ефремович, не заходя домой, направился к Верховному Главнокомандующему. Хотел было незаметно прошмыгнуть в свою комнату, поставить чемодан и назад, но был перехвачен Лидией Ивановной.

— Батюшки-батюшки-батюшки — Тима!

И вынужден был стоически перенести налет восторженной скороговорки, из которой узнал, что Петя с женой в Челябинске делают танки, что Екатерина Давыдовна сейчас у них, а вообще-то теперь живет в Куйбышеве и что Таня обязательно будет к вечеру — приходит домой поздно «усталая-усталая-усталая»…

Поблагодарив за информацию — обо всем этом он уже знал, — Тимур поспешил в управление.

Пожилой густобровый полковник неторопливо прочитал предписание, сделал какую-то запись в прошнурованной книге и буднично сказал:

— Ждите сигнала.

Тимур, помолчав, решил уточнить:

— Простите, а где… ждать-то?

— Дома, разумеется. Рабочий день-то, можно считать, уже пошел к концу, — сказал полковник и без видимой причины переставил пресс-папье с одной стороны чернильного прибора на другую. Скупо улыбнувшись, добавил: — Долго ожидать не дадим.

И все же неприятное чувство подозрения помимо воли закралось в душу Тимура.

Тут подоспели и Степан с Владимиром. Полковник их тоже выслушал и так же неторопливо прочитал точно такие же, как у Тимура, предписания и повторил, что и им управление кадров не даст долго отдыхать. Тимур не выдержал и запальчиво ответил:

— Товарищ полковник, но мы приехали в Москву не отдыхать.

— Прилетели, — уточнил Владимир.

— И желали бы как можно скорее получить назначение в боевую авиачасть.

Полковник кашлянул в кулак и в конце сделанной записи для чего-то еще раз поставил точку. Подняв на Тимура и его друзей усталые глаза, пообещал:

— Ваше устное заявление примем к сведению.

Когда они вышли, Владимир заметил:

— Так он же — обратили внимание? — не выспался!

— Да, что-то такое есть в его глазах, — сказал Тимур.

— А может, он и совсем минувшую ночь не спал? — предположил Степан. — А мы его с фронта и с флангов атаковали.

Озадаченные, они вышли на улицу.

Валил густой снег, щедро наряжая в белые меха озабоченно снующих прохожих. Тимур предложил:

— Давайте завтра снова к нему явимся, только с утра?

Микоян и Ярославский согласились. Владимир, помолчав, сказал:

— Ну, на завтра договорились, а сегодня — кто куда?

— Есть два предложения. Первый вариант… — поднял мизинец Степан, — ввалиться к кому-нибудь всем вместе и ознаменовать… что именно — согласуем. Второй вариант… — показал большой палец, — ввалиться к кому-нибудь, но… самостоятельно.

— Я за второй! — вскинул большой палец Владимир.

— Принимается! — поспешил утвердить Степан.

— Ну, раз вы уединяетесь, пойду и я, но не к кому-нибудь, а домой — Таню хочу дождаться. Соскучился.

Друзья скрылись за мечущейся пеленой снега. Тимур повернулся, пошел в другую сторону, к Кремлю, и на первом же углу чуть не столкнулся с вышедшей из продуктового магазина девушкой, в синем пальто и сером вязаном платке, в каких теперь ходили почти все женщины тыла. Лица девушки не разглядел, а в самой фигуре и походке было что-то знакомое. «Конечно же это она…» И окликнул:

— Рита!

Девушка недоверчиво оглянулась, а узнав в высоком военном Тимура, приветливой улыбкой разгладила строгую складочку над переносьем…

— Тим… неужели ты?

Испорченное в отделе кадров настроение мгновенно развеялось. Он подбежал к ней и развел в стороны руки:

— Как видишь, собственной персоной!

Непроизвольно, по какой-то душевной инерции, он обнял ее и неожиданно для нее и самого себя звучно чмокнул холодными губами в холодную щеку.

Смутившись, с минуту разглядывали друг друга. Рита первая овладела собой и сказала:

— Какой ты стал большой и совсем непохожий даже на того, последнего Тима, которого я видела на вечеринке у Гербина.

— И ты, Рита, изменилась.

— Подурнела, да?

— Совсем нет… Похудела и стала, я бы сказал, какой-то пугающе взрослой. Учишься?

— Днем учусь, а по вечерам в госпитале дежурю, в палате раненых.

— Много их… раненых?

— Ужас! И почти все — с Западного фронта.

— Летчиков… много?

Не ответив, спросила;

— А ты где? Вижу по форме — лейтенант… летчик.

— Я, Рита, приехал в Москву лишь на денек-другой за назначением в действующую. Завтра должен получить направление в авиаполк. «После такого ответа, — облегченно подумал он, — остается одно — наседать и наседать на кадровика: завтра, и ни днем позже!» Стряхнув с рукавов снег, спросил: — Ты спешишь?

— Все мы теперь спешим. Просто не хватает времени ни для занятий, ни для дежурств, тем более для себя. Впрочем, сегодня выпал свободный часок: бегу домой стряпать. — Она приподняла хозяйственную сетку-авоську, в которой лежал газетный кулек с выпиравшими из него макаронами.

— Я тебя провожу.

Запорошенные снегом, они пошли рядом и первые десяток шагов молчали: Тимур думал о полковнике-кадровике, которого, безусловно, день-деньской атакуют и требуют срочной отправки в действующую армию, а Рита думала о нем, о Тимуре, и о таких же, как он, молодых летчиках, лежавших в госпитале с обгорелыми лицами и руками; о них она ему ничего не сказала.

Тимур поинтересовался:

— Кого из наших ребят видишь?

Ответила не сразу, словно припоминала, кого и когда она видела.

— Интересуют только ребята?

— Не будь придирой, как классная санитарка. Ты всегда перед уроками стояла в дверях класса и придирчиво разглядывала наши руки. Особенно у мальчишек. Помнишь?.. Я говорю вообще.

— Так вообще… На днях видела Веру. Разве с ней еще не встречался? Странно. Она тоже днем учится, а по вечерам дежурит. Только на крыше.

— Почему на крыше? На какой крыше?

— Сразу видно человека, оторвавшегося от земли. Летчик! Что такое немецкая зажигалка, знаешь?

— Представляю.

— Ты представляешь, а она, как и другие москвички, охраняет по ночам свой дом от этих проклятых зажигалок… Румянцева как-то встретила. Бравый такой, командует артиллеристами. В тот день он уезжал со своей частью на фронт, куда-то под Москву. О Севе и Бобе Воздвиженских вспомнил: они, говорит, тоже воюют, но в разных армиях — огорчены, что их разобщили. Лева Гербин где-то на севере, об этом мне Жорик сообщил. Да и сам наш староста не вынес университетской тишины, запасся еще одними очками (на всякий случай) и добился зачисления в ополчение… Кого же еще встречала? — Складочка прорезала переносье.

Тимур слушал и думал: «Специально с Веры начала, но с ней я встречусь только тогда, когда получу назначение… А то что же получается?! Румянцев, близнецы, Левка на фронте, сама Рита дежурит по ночам в военном госпитале, а Вера воюет с фашистскими зажигалками, а ты, летчик-истребитель, сдал предписание в управление ВВС, но до сих пор не знаешь, когда и куда тебя назначат». И почти машинально спросил:

— Почему о Юрке ничего не скажешь?

— О Клоке? А разве ты с ним не переписываешься?

— Переезды… Как-то потерялась у нас связь. И не только с ним.

— Эх вы, друзья!

Упрек чувствительно ужалил Тимура: действительно, кто виноват, что с Юрием, Вадиком и Львом у него прервалась связь? Никто. Сам виноват. Да обстоятельства. Рита призналась:

— С Юрой переписываюсь. Почти регулярно. Пишет и Климентьев. Он твой коллега — военный летчик. Тоже недавно уехал в какую-то авиачасть. А от Юры последнее письмо получила, по его намекам, из тылового городка. Прислал вырезку из газеты — его статейку напечатали, — из которой узнала, что он старший сержант, помощник командира взвода и готовится со своими бойцами в скором времени отправиться на фронт. — Помол-чан, другим, притухшим голосом предположила: — Скорее всего, он уже в окопах, на передовой. И стоять он со своими ребятами будет до последнего… Часть-то их — точно знаю — чекистская!

«С чем и поздравляю тебя, товарищ лейтенант, — продолжал он болезненно реагировать на каждое сообщение Риты. — Все… буквально все на фронте — и Вадька-летчик, и Юра-чекист, и даже ополченец Жорка-очкарик! А ты — полюбуйся на себя со стороны! — неторопливо вышагиваешь по мягко заснеженной улице довоенной походкой беззаботного отпускника и со спокойной совестью слушаешь, как твои школьные товарищи воюют». Он внезапно остановился — под каблуками заскрежетал вдавленный в тротуар снег. Замер и спросил себя: «А почему завтра? Сегодня же!»

— Рита, извини. До конца не смогу тебя проводить. Понимаешь, мне срочно надо быть в одном месте.

— Понимаю, Тим. — И глаза ее на худом, бледном лице заметно расширились.

— До свидания, Рита, желаю тебе побольше учебы и поменьше раненых.

— О, если бы так, я была бы самой счастливой студенткой и сестрой милосердия! До встречи, Тим, все мы должны снова встретиться — и девчонки и мальчишки. Слышишь — все! — и ожгла ему поцелуем рдеющую от волнения щеку.

Он хотел подтвердить, что, конечно, все они после войны обязательно соберутся, как тогда, у того же Гербина… Но она уже была далеко, за все еще мечущейся на ветру завесой снегопада.

Тимур круто развернулся и почти побежал. Мысли работали учащенно, рождая новые, убедительные доводы. «Я должен расшевелить полковника, пусть он хотя бы на минуту проснется и тогда поймет, что совершенно невозможно откладывать назначение — и мое и ребят».

Когда Тимур вторично, уже к концу рабочего дня, появился в кабинете кадровика, то тот безучастно спросил:

— Слушаю вас, товарищ лейтенант. Что-нибудь забыли?

— Да, я забыл дополнить к своей последней просьбе несколько важных слов.

— Слушаю.

— Как следует из документов моих, Микояна и Ярославского, мы летчики-истребители. Нам хорошо известно, что именно такие летчики сейчас, даже в данную минуту, позарез нужны фронту. От имени троих прошу вас незамедлительно назначить в истребительный авиаполк, действующий на Западном фронте, под Москвой. Для нас это важно… И было бы справедливо, если бы такое назначение оформилось сейчас же, при мне.

После такой запальчиво произнесенной речи, казалось, кадровик протрет глаза и без проволочек оформит направление. Но для полковника «несколько важных слов» прозвучали холостыми выстрелами. Он стереотипно повторил то, что сказал при первой беседе.

Хотелось закричать, стукнуть по столу кулаком — чего раньше не замечал за собой, — но он вовремя остудил вспышку, приговаривая мысленно: «Спокойно, только не теряй самообладания… Может, здесь так проверяют твою выдержку?» Домой, однако, пришел к вечеру наэлектризованный: походил взад-вперед в своей комнате, а мысли вновь и вновь возвращались в кабинет полковника-кадровика.

«Нет, тут что-то не то… Посмотрим, что он завтра нам скажет троим». Потом вышел, прислушался к непривычной в этом доме тишине.

Квартира пустовала. Лишь Лидия Ивановна опускала на окнах черные бумажные шторы, зажигала в коридоре и столовой электричество — в люстрах вспыхивали неяркие одиночные лампочки.

— Это что — экономия?

— Предосторожность, Тима, предосторожность…

Он ходил по длинному коридору, снимал со стеллажей то одну, то другую книгу, но листал их бесцельно, скорее машинально. Оживился с приходом сестры.

Таня, подстриженная под мальчишку, налетела на него с радостным возгласом:

— Ура! Тимка приехал!.. О… да ты еще выше стал!

— Выполняю личный план, — пошутил он и, широко расставив руки, шагнул к сестре.

За вечерним чаем Таня сидела рядом с ним и поражалась: «Неужели это мой братишка Тимка? Всех в нашем доме перерос!» Он больше слушал ее, чем говорил сам. А Лидия Ивановна то и дело подливала ему крепкого чаю, подсовывала домашнее печенье, а сама неотрывно смотрела на «нашего Тиму-Тиму-Тиму».

Поздно вечером позвонил Климент Ефремович и сообщил, чтобы его не ждали: всю ночь будет занят в Ставке, и Тимур ушел к себе, но спать долго не ложился. Не включая света, походил по комнате, хорошо ориентируясь в темноте, остановился у окна, отодвинул штору и долго смотрел в залепленное синим снегом стекло, следя за одиноким, шарящим по темному небу прожекторным лучом. Перед тем как раздеться и лечь, позвонил Степану, но его не было дома. Не застал и Владимира. Иронически усмехнулся: «Перед фронтом загуляли лейтенанты», а уже засыпая, подумал: «Хорошо бы нам снова в один полк попасть. Надо попросить — чего им стоит?!» И уснул.

Утром, к началу рабочего дня, Тимур в третий раз появился в управлении ВВС; тут же подоспели и Степан с Владимиром. Кадровик где-то задерживался, и Тимур тем временем предложил:

— Давайте в один голос просить назначения в один полк.

— А как же иначе? Только в один! — сказал Степан.

— Само собой разумеется, — подтвердил Владимир.

Полковник появился в глубине темноватого коридора, неся под мышкой связку тоненьких папок — личных дел. У дверей своего кабинета остановился, скользнул невидящим взглядом по лицам стоявших плечом к плечу лейтенантов — на сухих губах его промелькнуло нечто похожее на улыбку.

— Мы к вам, — сказал Тимур.

— Вижу и помню, — отозвался кадровик и едва приметным жестом свободной руки пригласил их в кабинет.

Вошли и стали, как в коридоре, плечом к плечу.

— Присаживайтесь, — показал глазами на стулья полковник и, открыв сейф, извлек из него прошнурованную тетрадь, начал перелистывать.

Три пытливых взгляда не отрывались от ленивого, как им казалось, пальца, неторопливо ползавшего по исписанным страницам.

Стоп… Палец замер. Видимо, нужная запись найдена, и полковник легонько, без нажима, подчеркнул ее простым карандашом. Палец пополз дальше, снова остановился и снова карандаш прочертил тоненькую линию; точно так же карандаш прошелся и по третьей записи.

Владимир не вытерпел и тронул локтем Тимура. Тот понял и встал:

— Товарищ полковник, у нас большая просьба: не разъединять нас, назначить в один полк.

Полковник отложил карандаш в сторону.

— Не волен, товарищи, уже не волен: приказ состоялся, и вот… — Он трижды коснулся пальцем страницы: — Три разных полка, но в одной системе ПВО — будете защищать небо Москвы. Довольны? — Нижняя губа Степана разочарованно оттопырилась. — Разобщение ваше относительно — будете, как я уже сказал, защищать одно небо. — И, раскрыв папку, вынул заготовленные документы. — Вот, кстати, ваше предписание, товарищ недовольный лейтенант, — назначены в одиннадцатый истребительный авиаполк. Вы, лейтенант Фрунзе, — в сто шестьдесят первый, а вы, лейтенант Ярославский, — в пятьсот шестьдесят второй… Вот вы и фронтовики. Так что ваше волнение, подогретое нетерпением, было преждевременным.

Пряча бумаги, друзья подавленно молчали — и от легкой грусти, что завтра они все же надолго расстаются, и от понятной радости — наконец-то сбылась их мечта: с этой минуты они уже, можно считать, летчики-истребители боевых авиаполков!

Полковник встал, перегнулся через стол и каждому крепко пожал руку:

— Желаю боевого счастья!

На улице Владимир первый нарушил молчание:

— А и то верно — полки разные, а цель на всю войну одна: сбивать залетных гадов!

И после торопливой реплики Тимура: «Кто куда, а я собирать чемодан!» — обнялись с небрежностью бывалых асов. На том и разошлись.

Пасмурное настроение рассеялось с такой же быстротой, как и снеговые тучи. День на этот раз выдался ясным, морозным. Тимур, порывистый и нетерпеливый, широко вышагивал по улице, изредка ^поглядывая в обманчиво спокойную вышину, прокаленную до густой голубизны морозом. Заиндевевший раструб репродуктора, подвешенный к фонарному столбу у Манежа, вещал о фронтовых буднях. Прошел мимо, но, услышав догнавшие его слова: «Подвиг летчика-истребителя», вернулся и остановился под репродуктором. Диктор читал:

— «Четырнадцатого декабря командир Н-ского истребительного полка майор Ковалев, выполняя боевое задание по штурмовке отступающего по Волоколамскому шоссе противника, обстрелял его растянувшуюся колонну реактивными снарядами. Однако на третьем заходе вражеские зенитки повредили советский самолет, загорелся мотор. Попытка сбить пламя скольжением не удалась. Тогда летчик, выбрав в отступавшей колонне врага наибольшее скопление танков и автомашин, перевел свой горящий истребитель в пикирование и врезался в них. Майор Ковалев повторил подвиг капитана Гастелло: пожертвовав собой, уничтожил большое количество боевой техники и живой силы врага…»

Зубы стиснул так, что заломило в скулах. «Геройски, но гибнут же наши ребята… Надо спешить!» Словно куда-то опаздывая, он широко зашагал вдоль ограды заснеженного Александровского сада.

Сборы были недолги: отобрав из вороха теплых вещей, подсунутых ему хлопотливой Лидией Ивановной, только самые необходимые и присовокупив к ним новую для себя вещь — безопасную бритву, он все это сложил в прежний, курсантский, чемодан. Прихлопнув кулаком по барабанно охнувшей крышке, бодро подумал: «Остальное все на мне!» Собрался было застегнуть непослушные, то и дело отщелкивающиеся замки, как под руку подвернулась патефонная пластинка.

«Орленок», — сказал он самому себе и, покачав лакированный диск на ладони, словно взвешивая его, осторожно упрятал на самое дно. «Верин подарок и на фронте должен быть со мной, — решил он и почувствовал угрызения совести: до сих пор не дал о себе знать! — Если не хотел встречаться до назначения, то мог бы просто позвонить и хотя бы поздороваться с ней… А вдруг она узнала, что я уже второй день в Москве? Нехорошо, ой как нехорошо!» И заторопился к телефону.

Глазастый круг определенно вращался медленнее обычного… Но вот бегающие «глаза» замерли, уставились на Тимура черненькими зрачками цифр, а в трубке запели протяжные гудки: «У… У… У…» Щелчок. Безучастный женский голос спросил:

— Да? — «Не Вера… И не ее мама… Сестра? Конечно же это она, старшая сестра!» А голос в трубке выразил нетерпение: — Слушаю вас… Нажмите кнопку!

— Кнопки нажимать мне нет необходимости, не из автомата звоню, — намеренно сгустив голос, сказал Тимур. — Пригласите к аппарату Веру.

— Кто спрашивает?

— Инспектор.

— Инспектор? Какой инспектор?

— Тот, который проверяет готовность очередных дежурных к гражданской самообороне.

После небольшой паузы озадаченно:

— Странно… Впервые слышу о таких инспекторах, однако не в том загвоздка…

— А в чем же? — еще гуще пробаритонил он.

— А в том, — выкрикнула телефонная трубка, — что вы, товарищ инспектор, опоздали: Вера не готовится к дежурству, а уже дежурит!

— На крыше?

— Вот именно, на нашем «седьмом небе»!

Тимур взглянул в окно и удивился — зашторено. В комнате горел свет. За сборами в дорогу не заметил, когда стемнело и как это удалось обычно стремительной Лидии Ивановне бесшумно наладить светомаскировку.

— На «седьмом, небе»? Прекрасно. Инспектор на то и инспектор, чтобы инспектировать в любое время суток и на любом объекте. Найдем ее и на «седьмом небе». — И уже нормальным голосом: — Для нас высота не помеха!

— Ой, так это ж Тимур! Тимка, признавайся — ты? Ну чего молчишь, чертушка синеглазый, когда приехал?

«Значит, не знают, что я в Москве». От сердца отлегло, и он ядовито возразил:

— Вы, уважаемая, дальтоник. У инспектора глаза совсем иного цвета — кажется, сероватые.

— Тимка, Тимка!.. — Голос несколько отдалился и прозвучал как бы из глубины: — Мама, Тимур, приехал!

Он широко улыбнулся, бросил трубку на рычажок и побежал в переднюю одеваться.

Выйдя из Кремля, осмотрелся. Небо над Москвой непривычно распахнутое, холодное, многозвездное. До войны в такое время здесь он и не видел столько звезд: столичная иллюминация ослепляла. А сейчас кругом непроглядная тьма, и только вверху, выше угловато-черных очертаний крыш, выжидательно щурилось мерцающее, словно изрешеченное пулями, небо. В окнах домов ни единой светящейся точки; лишь кое-где в подъездах номерные фонари, прикрытые сверху козырьками, слабо синели неясными пятнами, словно там, за шторками из ультрамариновой бумаги, горели не лампочки, а цедили свое холодное, призрачное свечение гнилушки.

Без труда ориентируясь, Тимур уверенно шагал по одной улице, сворачивал на другую и под конец, войдя в густую темень знакомого переулка, остановился у черной семиэтажной громадины. Присмотревшись к дому, различил в стеклах окон верхних этажей отраженную метель самых ярких созвездий. Вокруг ни души, ни звука.

«Где же ты там хоронишься, на своем «седьмом небе»? — Он отошел на середину мостовой. — Крикнуть, что ли?» Подумал и ужаснулся: чего доброго, подбежит к краю, оскользнется… И вошел через коротенький туннель подъезда во двор.

Двинувшись по-над стеной, Тимур почти сразу натолкнулся на прокаленные морозом железные поручни пожарной лестницы. Долго не раздумывая, он легко подтянулся и, нащупав ногой первую перекладину, как заправский пожарник, устремился вверх. Под легкими ударами подошв металлические перемычки струнно отозвались, а где-то на четвертом этаже вся эта бесконечная лестница на «седьмое небо» казалась уже каким-то исполинским, плохо настроенным музыкальным инструментом.

Крыша была сплошь занесена снегом, и при выходе на нее, еще держась за поручни, Тимур глубоко увяз в хрустком, чуть заметно искрящемся намете. Здесь было значительно светлее, чем внизу. Осмотревшись, он подумал: «Скорее всего Вера пристроилась на чердаке, у выхода на крышу». Ближнее слуховое окно четко выделялось на сплошном снежном фоне уютным домиком. Подойдя к нему, потянул створку. Не поддалась. Заведомо напрасно припал лицом к стеклу — темным-темно. Загребая ногами сыпучий снег, двинулся к соседнему слуховому окну — результат тот же.

«Целесообразнее всего ей находиться где-то в центре крыши», — решил он, приглядываясь к третьему слуховому окну. Он не сделал и трех шагов, как его пригвоздил к месту внезапный окрик:

— Стой! Кто это?

Тимур не подозревал, что способен вздрогнуть так сильно. Вздрогнул всем телом и с досадой как бы прислушивался к расплывавшемуся под ложечкой сосущему холодку.

Голос женский, звенящий, а вслед прозвучал другой, густой и сипловатый:

— Чегось всполошилась? Чужаку тута делать нечего. По делу, стало быть, занесла нелегкая.

Тимур встряхнулся, присматриваясь: от широкой и плоской дымовой трубы отделилась громоздкая тень, медведем двинулась на него. Откашливаясь, спросила:

— Гахм-гахм… Вы, гражданин, извиняюсь, по какой нужде по пожарной всходне сюда прикарабкались?

— Инспектирую дежурных.

— Гахм-гахм… — Неуклюжая тень надвинулась на Тимура вплотную, и все мгновенно прояснилось: «медведь» с сипловатым голосом оказался Михеичем, сивоусым дворником в длиннополом тулупе. Он сразу узнал неожиданного гостя и смекнул, что к чему. Отступив в сторону, гаркнул: — Дежурная, тебя повыше начальство, нежель я, ис… испектировать прибыло. Выходь! — Утер рукавицей заиндевелые усы и поплелся к слуховому окну, но сразу же вернулся и сбросил с себя тулуп: — Накинь на свою фасонистую кожанку, старинный знакомец, а то ночка грозится быть дюже морозной. — И ушел, сторожко притопывая пудовыми валенками.

Тимур, сдерживая дыхание, наблюдал, как из-за той же трубы выдвинулась другая тень, почти такая же широкая и приземистая. Сделав два-три шага, выжидательно замерла. Перешагнув через тулуп и выдерживая равновесие, Тимур начальственно приблизился к ней:

— Ну-с, как дежурится в компании с кавалером, не страшно?

В сугробе огромного овчинного воротника угадывалось бледное лицо девушки с немигающими глазами.

— Честное слово, такое только ты можешь придумать — ночью забраться на крышу, да еще по пожарной лестнице!

Сказала так, словно и не было у них почти года разлуки, словно виделись недавно, а он — такой нетерпеливый! — вздумал вопреки уговору нагрянуть к ней в неурочный час.

— Здравствуй, Вера… Ты что — обозналась? Это ж я!

— И слышу и вижу — ты. Здравствуй, Тим.

У него из-под ног начала уходить крыша; непроизвольно обеими руками ухватившись за огромный мохнатый воротник, он громко спросил:

— Вера! Ты действительно недовольна, что я пришел?

— Тим, возьми тулуп Михеича, — слегка отстраняясь, сказала она и оглядела звездное небо. — Холодно.

_ Вера! Мне и в самом деле сейчас холодно, но не от мороза. От твоего ледяного спокойствия. Ты не рада мне?

— Честное слово, Тим, такое скажешь… Возьми же тулуп.

— Да возьму, возьму эту злосчастную овчину, только скажи: что случилось?

Метнувшись в сторону, он оскользнулся одной ногой, но удержался. Схватив тулуп в охапку, вернулся. Вера тем временем вновь отошла к трубе и стояла, привалившись к ней спиной. Не зная, что и думать, он потерянно спрашивал:

— Ты что, всю ночь вот так, под открытым небом? — А в голове бурлило! «Так тебе и надо, шибко занятый курсант-лейтенант, терзайся и вспоминай, как мило разглагольствовал: буду помнить… каждый выходной писать… Вот и кукарекай на «седьмом небе» — оправдывайся». А с губ продолжали срываться беспомощно-вялые слова: — Почему не на чердаке — налета ж нет?

— Но может быть. А на чердаке нехорошо пахнет. Кошками. Здесь лучше, а в кожухе да в валенках совсем как на печке… Между прочим, ты один пришел? Внизу тебя никто не дожидается?

Тулуп, выскользнув из рук, распластался подстреленным зверем.

— Что за странный вопрос? Кто меня может дожидаться внизу?

— Тебе лучше знать.

— Вера, в конце концов ты скажешь честно и прямо, что у тебя произошло?

— Честно и прямо? У меня? — Голос ее сорвался, задрожал. — Это не у меня, а у тебя произошло;» когда приехал — и только сейчас объявился… на крыше.

В груди заныло.

— Значит, знаешь? А я звонил тебе сегодня и понял, что твои домашние…

— Мои домашние, мои домашние! — перебила она, горячась. — Они и не узнают никогда, что ты умеешь обманывать. Для них ты — образец честности… Для Риточки, между прочим, тоже.

— A-а… вот откуда информация, — протянул он и, не выдержав напряжения, ногой отшвырнул тулуп, шагнул к ней. — Ну виноват, ну извини меня за вынужденное молчание. Слышишь, Вера… любимая моя Верка, извини и прости. Не хотел появляться перед тобой в такое тяжелое время без ясного ответа на возможный твой вопрос: куда назначен?.. Теперь же — спрашивай!

Она грустными глазами вглядывалась в его возбужденное лицо и молчала. Поймав ее руки, он сжал их и заговорил быстро-быстро, словно то, о чем он ей сообщал, полностью оправдывало его в ее глазах:

— Верка, ты только представь: буду воевать совсем близко от Москвы, а значит, и от тебя — наш авиаполк стоит в Монино. Знаешь, где это?

— Когда? — не реагируя на его торопливую речь, осторожно спросила она.

— Что?

— Уезжаешь… когда?

— Завтра… утром.

— Тим… что ты наделал, Тим… Два дня избегал меня, а завтра утром опять уезжаешь…

Вера заплакала, ноги ее ослабли, и она, упираясь спиной в трубу, медленно сползла на снег.

— Вера… Верочка! — засуетился он, хватая тулуп и подсовывая под нее полу. — Вот так тебе будет лучше. Ты просто устала здесь стоять. Посиди отдохни. И я рядом пристроюсь, и у нас с тобой будет целая незабываемая ночь над Москвой… Смотри, и мне овчины хватит. Славный мужик ваш Михеич, шубу, как Иван Грозный Ермаку, со своего плеча пожаловал.

— Ты ноги получше укутай себе, не приморозь, — тихо сказала она и, прижавшись к нему, сама нашла вздрагивающими губами его губы.

Плотный пуховой платок сбился с ее головы, сполз назад, и коротко остриженные волосы высвободились, взвихрясь светлой копенкой.

— Вера! Косы… где твои знаменитые косы?!

— А… — Она наморщила переносье. — Одна морока… Не до них мне сейчас.

— Ай-яй-яй, какие были косы! Все мальчишки пялили на них глаза, — сокрушался он, заботливо натягивая на ее голову платок, и тут же, вспомнив стихи поэта, переиначил их: — Но… я тебя и такую, и бескосую я люблю.

Прильнув друг к другу, они долго сидели молча в овчинном гнезде и смотрели на затемненную Москву. Декабрьское небо было многозвездным и спокойным. И лишь однажды где-то далеко, на западной окраине, резво всколыхнулись и скрестились голубые мечи прожекторов, запульсировали на черно-синем горизонте густые вспышки заградительного зенитного огня. Но вскоре и там все успокоилось — лучи опали, сникли, вспышки погасли.

— Не пропустили, — прошептала Вера.

— Да, сквозь такую горячую завесу им нелегко пробиться… А на отходе наверняка их наши истребители перехватят!

Она подумала: «Он завтра уезжает в часть и, возможно, тоже будет в такую же ночь перехватывать их… Это ж очень опасно!» И зябко повела плечами.

— Говоришь, как на печке, а сама дрожишь.

— Нет, Тим, мне тепло… Честное слово, тепло. Только я очень-очень прошу тебя: пожалуйста, Тим, будь осторожен… там… Понимаешь?

— Все будет, Вера, так, как положено: их надо бить и бить, гнать и гнать, чтоб… — он обнял ее и притянул еще ближе к себе, — чтоб моя любимая Верка никогда больше не сидела ни зимой, ни летом по ночам на крыше.

Она поводила пересохшими от жара губами по его гладкой щеке, а потом шепотом спросила:

— Тим., а когда их всех-всех перебьют и прогонят, когда кончится война, ты… ты что — и тогда останешься в летчиках?

Он коснулся щекой ее щеки и ответил тоже шепотом:

— Я, Вера, летчик на всю жизнь. Но после войны у меня должна быть авиационная академия… Я, Верка, должен научиться создавать новые истребители — самые быстролетные, чтоб от них ни один заоблачный чужак не смог удрать… Только ты не слушаешь меня. Или не веришь?

— Верю, Тим. Это прекрасно создавать новые самолеты… Честное слово, прекрасно. Но ты… ты опять завтра надолго уезжаешь.

Щекой он чувствовал огонь ее губ, даже у самого во рту пересохло. Потянулся рукой к нетронутому снегу, взял щепотку, пососал. И вдруг вспомнил: однажды в школьные годы, вскоре после их первой прогулки по набережной, после уроков они забрели в Центральный парк культуры и отдыха. Катались на «чертовом колесе», а потом ели вафельное мороженое. Он попросил тогда лотошницу подыскать им вафли с именами «Вера» и «Тимур». Ни того, ни другого имени не оказалось. «А Тимура вообще нет», — авторитетно сказала лотошница, но все же нашла для них «сходные». И сейчас, посасывая снежный комочек, он неожиданно спросил;.

— Не забыла, как мы с тобой в детстве ели мороженое с именами?

Она улыбнулась:

— «Тимофей» вместо «Тимура», да?

— «Тимофея» не помню, а «Веронику», как сейчас, вижу… Теперь взгляни туда… — Он поднял руку. — Видишь те две звездочки? Вон те, что поярче, в созвездии Волосы Вероники? Пусть они будут нашими звездами, согласна? Поднимаешься на дежурство, нет-нет да и взгляни на них. Я тоже всегда буду видеть их и помнить… И ты, Вера, всегда помни: я очень люблю тебя.

— Очень?

— Очень-очень!

— Как?

— Как?.. Как мой отец любил мою маму.

В эту их последнюю, безлунную, но ослепительно ясную ночь не только те две, в сущности малоприметные звездочки из созвездия Волосы Вероники, но и все звезды, что вглядывались в непроницаемую Москву, были звездами Тимура и Веры.